Текст книги "Сердце сержанта"

Автор книги: Константин Лапин

Сердце сержанта

Константин Кириллович Лапин родился в 1914 году в Москве в семье служащего. По окончании средней школы пошел работать на стройку. Был десятником, техником-строителем, прорабом на строительстве, учился в вечернем строительном институте. Позднее работал инструктором физкультуры, грузчиком в батумском порту, репортером газеты «Советская Абхазия», радиокомментатором, актером.

Начало литературной деятельности К. Лапина – 1939 год, когда журнал «Смена» опубликовал его первый рассказ «Большая медведица».

В годы Великой Отечественной войны К. Лапин был военным корреспондентом. Вместе с частями Советской Армии он проделал путь от Ясной Поляны под Тулой до Кенигсберга. Награжден орденом Красной Звезды и тремя медалями.

После войны К. Лапин работает в «Литературной газете», активно сотрудничает на радио, в военной печати. Наиболее известны выступления писателя по морально-этическим вопросам.

За последние десять лет вышли в свет его сборники рассказов «Военный корреспондент», «Переправа», «Аленка», повести «Непростая история», «Что рассказало письмо», книги очерков «Строители мира», «Победа на Волге», публицистические сборники «В любовь надо верить», «Слово о матери», «О любви и дружбе».

Сборник «Сердце сержанта» рассказывает о великом сердце советского человека, которое до последнего удара бьется для своей Отчизны. Читатель узнает, как воевали и как работают, как любят и дружат замечательные люди, подлинные герои нашего времени.

СЕРДЦЕ СЕРЖАНТА

– Умер?

Маленькая, хрупкая на вид медсестра Поля тщетно пытается нащупать пульс сержанта, распластанного на операционном столе. Кожа обтянула бугры скул, руки застыли ладонями вверх, будто человек удивился чему-то, прежде чем умереть. Правая нога в разбухших окровавленных бинтах неестественно подогнута.

Хирург Акопян опускает пониже яркую лампу, свисающую с парусинового потолка палатки, оттягивает веко сержанта – показывается тусклый, невидящий зрачок.

– Умер? – повторяет вопрос девушка.

Акопян недовольно косится на нее: не любит этого слова медицина, хотя, кажется, пора бы привыкнуть к нему за долгие месяцы войны.

Пожилая медсестра умело и быстро снимает бинты. Осколок мины проделал настоящую брешь в бедре сержанта, в рваную рану влезет кулак. Если бы на поле боя лучше наложили жгут, раненый не истек бы кровью по дороге в медсанбат. Сердце остановилось, но это лишь остановка. Можно попробовать запустить мотор вручную. Такой богатырь! Надо помочь ему вернуться...

Хирург поворачивается к ассистенту, к сестрам, обступившим стол.

– Скальпель! – коротко бросает он. – Готовиться к переливанию. А вы, Поля, идите, идите! Помогайте Полуниной.

Девушка покорно бредет в угол палатки, где толстуха Маша Полунина, жарко дыша в висок раненого связиста, сидящего на табурете, разрезает ножницами окровавленный рукав его гимнастерки. Поля помогает ей снять рукав, как футляр. Оторванная выше локтя рука связиста держится на одном сухожилии.

– Отвернись, милый, не надо смотреть! – вполголоса говорит Маша связисту. – Ты-то чего, Полинка, побелела?

А Поля все еще там, у операционного стола, который закрыли от нее белые халаты.

– Аппарат для переливания! – слышит она.

Поля подается к столу своим хрупким телом, испуганно следит за движениями хирурга. Вот он вскрыл грудную клетку человека с остановившимся сердцем, вот рука в резиновой перчатке просунулась в глубокий разрез. Поля не может сдержать стона, словно ее сердце взяла чужая рука, пытаясь механическими сокращениями вернуть его к жизни. Только бы ожил, только бы жил...

– Кровь первой группы! – говорит ассистент.

Поля выходит из-за его плеча:

– Сурен Георгиевич, у меня первая.

Маша охает в своем углу: с ума сошла подружка – и так дохлая. Акопян, массируя сердце, скашивает глаз на пожилую медсестру, которая вынимает из корзины банки с консервированной кровью. В поле его зрения попадает маленькая фигурка в халате, туго перетянутом поясом. Худенькая, бледная – где там кровь?!

– Надо много крови, девочка! Понимаешь, очень много.

Близко разорвался снаряд, замигала лампа, беспомощно, словно глаз, в который попала песчинка. Что-то застучало, затопало по парусине, ветки сосен царапнули палатку снаружи. Но никто даже головы не поднял, только пожилая медсестра склонилась над своими драгоценными банками, как насадка над цыплятами.

– Ну, что там? – В голосе хирурга недовольство.

Поля, успевшая закатать рукав, протягивает тонкую белую руку.

– Сурен Георгиевич, я готова.

Раздумывать некогда, на учете каждое мгновение.

– Начинайте, – кивает Акопян ассистенту.

– Цитрат, быстро! – подхватывает тот команду; в голосе его теперь те же требовательные нотки, что у хирурга.

Поля ложится на топчан, придвинутый к самому столу. Аппарат готов к действию. Перед ассистентом контрольный клапан с тремя резиновыми отводами – в бутыль с цитратом, к безжизненному, словно высеченному из серого песчаника телу, к тонкой девичьей руке.

По знаку ассистента, следящего за движениями хирурга, пожилая медсестра наполняет шприц, поворачивает рычажок зажима. Живая теплая кровь бежит по трубкам.

Поля видит профиль сержанта: каменные бугры скул, заострившийся, как у трупа, нос. Нет, туда не надо смотреть! Лучше смотреть на Сурена Георгиевича. Когда он успевает подбривать свои щегольские усики?

Поля улыбается ему, во всяком случае ей кажется, что улыбается. Вот кому она верит без предела. И сейчас все зависит от него одного. Он так дорог Поле, что слезы умиления наполняют ее глаза. Девушка закрывает глаза, чтобы врач не истолковал иначе ее состояние.

«Раз, два, три... Раз, два, три...» – подсчитывает она что-то неясное, но крепко связанное с напряженным лицом Акопяна. А может быть, это он считает? Может быть, это только передается ей, потому что у них одно стремительное желание?.. Раз, два, три... Или это ведет свой отсчет кровь, по капле вытекающая из нее?

В углу стонет связист. Бедняга, ему приходится тяжело! Но там Маша, там и старшая сестра, они справятся. Ведь ей некогда, очень некогда. Надо помочь сержанту Иванову, Федору Иванову, «неприступному Феде» – так они с Машей прозвали его. Узнает ли он когда-нибудь, что именно она, Поля, оказалась рядом, когда в ней была самая большая нужда.

«Раз, два!.. Раз, два!» – она считает теперь до двух, так легче. Как бы она хотела помочь Феде, чтобы снова увидеть его скупую улыбку, пусть даже обращенную не к ней. Только не смерть! Смерть, не сметь! Где она слышала эти слова? Стихи, кажется...

Помочь бы ему преодолеть это страшное, последнее, после чего остается лишь ненасытная яма на опушке за медсанбатом. Вчера в нее опустили молоденького лейтенанта-артиллериста, и ни одна санитарка не сдержала слез. У него были такие пушистые ресницы и лицо нежное, как у мальчика...

А время остановилось. Опять разорвался снаряд. Этот упал далеко, парусина натянулась и снова отошла, словно палатка облегченно вздохнула. Раз! раз! раз! – тикают где-то часы. Нет, не часы. Это ее сердце с каждым ударом выталкивает тугую кровь в иглу.

Поля пробует открыть глаза. От лампы побежали круги, внутри они темные, а снаружи светлые – большой, поменьше, еще меньше... Круги расходятся в такт толчкам крови: раз! раз! раз!

Но вот разлетелись в стороны кустистые брови Акопяна, вытирает отпотевшие стекла очков ассистент, щуря на свету близорукие глаза; задвигались сестры вокруг стола... Что-то новое, радостное в их движениях.

– Накладывайте швы! – устало говорит хирург, доставая папиросу. – Оно снова бьется.

Поля не сразу понимает, о чем он говорит. Не каждому ведь дано узнать такое, почувствовать, как безвольный комок мышц вздрогнул, затрепетал в твоей ладони, словно птица, которая, отогревшись, старается выпростать крыло.

Акопян, слишком счастливый, чтобы в одиночку праздновать свою победу, наклоняется к Поле:

– Девочка, ты молодец! Ты спасла ему жизнь, слышишь?

– Слышу. – Ей кажется, что она громко говорит это, но бескровные губы выдавливают еле слышное: «ш-шш». Ей хочется спать, только спать.

– А спать не надо, спать будем позже, – мягко и настойчиво повторяет врач, присев на край топчана. Он берет тоненькую руку девушки, пальцы другой руки привычно ложатся на пульс сержанта. И ясно становится всем, что не иглы и резиновые трубки, а руки хирурга, умелые, чудесные руки, и есть тот удивительный аппарат, через который вместе с кровью жизнь вливалась в умирающего.

– Сурен Георгиевич, слабенькая она, может, хватит? – шепчет пожилая медсестра, глядя на девушку.

– Еще кубиков сто. Молодая, выдержит! Она у нас герой! – Он всматривается в Полино лицо, бледность которого стала почти прозрачной, переводит взгляд на потеплевшее, будто осветившееся изнутри лицо сержанта. – Ничего, они поделили поровну. Вместе и в госпиталь отправим, все восстановит. Снова как мед пчелиный будет. – Любимое присловье Акопяна говорит о том, что настроен врач отлично. – Что делать, если такой маленький человечек и такая большая война.

«Раз и-ии, раз и-иии!» – продолжается в сознании Поли какой-то счет. Так она считала, приучая Шарика прыгать за кусочком сахару. А пес ухитрялся подпрыгивать так высоко, что лизал ее в лицо. Раз, и дотянулся теплым языком до щеки...

Теплая рука хирурга пошлепывает ее по щеке. Акопян делает это не столько для того, чтобы подбодрить девушку, сколько для собственного успокоения.

– Довольно, выключить! – слышит Поля далекую-далекую команду и силится вспомнить, что она означает. – Эвакуировать с первой партией!..

Опять эвакуация... Куда же теперь?.. Шарика не забыть бы... Но он же с мамой, далеко, в Кузбассе... А кто сдергивает простыню? Кто несет ее по воздуху, мягко покачивая? Шумят вершины сосен, стучит медсанбатский движок... И что-то важное, самое главное, ускользает из сознания, растворяясь в глубоком сне.

Хирург Акопян, выйдя из палатки, чтобы глотнуть свежего воздуха, провожает глазами носилки с девушкой. Носилки вдвигают в санитарную машину; на нижних стеллажах лежит раненый сержант.

Затоптав папиросу, Сурен Георгиевич потуже натягивает на седеющие волосы белую шапочку – так автоматчик надвигает каску перед новой атакой. Нырнув под брезентовый полог палатки, он подходит к лежащему на операционном столе связисту, которым уже занялся его ассистент.

– Ну-с, что нас беспокоит, дорогой?

* * *

Фронтовой госпиталь разместился в здании школы, окруженной старым, тенистым садом. В саду и дальше, в орешнике за ручьем, было царство птиц.

А птицы этим летом что-то уж очень распелись. Они ночевали в листве трех старых кленов перед домом, на утренней заре их беспечный щебет заполнял весь мир. Начнет одна, самая ранняя птаха, может быть старшина или дежурный по певческой роте, к ней подладятся остальные, и – пошел звон! Это птахи перед вылетом рассказывали раненым свои сны.

Вечерами, когда птицы слетались к ночевью, выздоравливающие занимали посты для наблюдения: кто мог – спускался в сад, кто не мог – добирался до окна, а кто и этого не в силах был сделать – слушал, лежа на кровати.

Слетались птицы все разом и поднимали такую возню, что старые клены трепетали зелеными ладошками.

Это зрелище стало любимым развлечением раненых.

В тот день, когда сержант Федор Иванов первый раз спустился в сад, опираясь на непривычные еще костыли, случилось многое.

Утреннее радио передало тревожную сводку Совинформбюро. Только и без нее раненые знали: на фронте плохо. Еле слышная с вечера артиллерийская канонада в районе Великих Лук, напоминавшая забаву полусонных великанов, которые перекатывали бочки с камнями, за ночь приблизилась. Казалось, великаны проснулись и, сердясь, стали кидаться своими бочками.

Заговорили о новой эвакуации и называли такую дальнюю точку, что заныла привычная ко всему солдатская душа.

И вот на вечерней заре, на красном закате, когда люди ждали птиц, в небе тошнотно заныл мотор нерусского самолета, и белыми стайками, кувыркаясь, слетели на землю листки:

«Советские Бойцы и Официры!

Германские Солдаты несут на своих Штыках вам Свободу...»

Загрохотали зенитки, небо закурчавилось барашковыми дымками разрывов. А что может раненый человек? Только и может, что крикнуть, грозя небу костылем:

– Сволочь! Будет тебе капут, погоди!

Не успели прозвонить к ужину, как случилось еще одно событие: санитарка Маша, разыскав в госпитальном саду сержанта Федора Иванова, подвела к нему девушку с большими, казавшимися испуганными глазами. Она была такая хрупкая рядом с веселой толстухой, на которой любой халат выглядел слишком узким.

– Знакомься, герой! Вот она – спасительница твоя, даже родня по крови.

– Маша! – укоризненно шепнула девушка.

Лишь вчера ходячие раненые донесли, что видели указку «хоз-во Акопяна» в селе за лесом. Это сообщение взбудоражило Федора, он решил при первой возможности проведать своих спасителей. Но санитарки пришли сами, было от чего разволноваться.

Сержант хотел встать с садовой скамейки, уронил костыль. Чтобы удержаться, неловко ухватился за Полино плечо.

– Простите, пожалуйста!

– За что? Да вы сядьте, сядьте, прошу вас! – Она была взволнована не меньше сержанта.

– Не знаю, что и сказать вам... – начал он, с радостным удивлением разглядывая девушку. Так и есть, она, та самая маленькая медсестра, на которую он как-то цыкнул у лесной опушки, увидя ее с подругой возле замаскированного окопа наблюдателей. И толстуха та самая. Поодиночке он, может быть, и не признал бы их, все девчата одинаковы в солдатских гимнастерках, а вместе узнал сразу: они такие непохожие. Он крикнул им тогда что-то злое: нашли, дескать, бульвар, где шляться... Интересно, узнали они его?

– Ну, я пойду, пожалуй, пока меня снова не прогнали! – Маша многозначительно ухмыльнулась; сержанта бросило в пот от ее ухмылки. – Акопяныч с меня шкуру спустит, если к вечернему обходу опоздаю.

Федор опомнился лишь тогда, когда мощная фигура санитарки исчезла в конце аллеи.

– Ничего не понимаю... А разве вы, Поля, не с ней?.. То есть, я не гоню вас, – спохватился он. – Я очень рад, что вы со мной.

– Так и я ведь пока в больных хожу, силы восстанавливаю... Вон моя палата! – Она показала на белый домик за деревьями, где жил медперсонал госпиталя. – Женского отделения здесь нет.

Только сейчас сержант понял, что всю эту неделю его спасительница жила рядом с ним, буквально за стеной. И он не знал этого.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, Поля!

– Спасибо!

Девушка опустилась на скамью. Каждый день она выглядывала своего сержанта и не видела его среди ходячих. Спрашивать у санитарок было совестно, еще подумают невесть что. И если бы не решительность Маши, навестившей ее сегодня, она бы не сидела здесь на скамейке с Федором. Но подружка ушла, и снова стало страшновато. И разговор не вяжется.

– Я еще не поблагодарил вас, Поля. Впрочем, разве за жизнь благодарят? Я вам всей жизнью своей обязан... – Он улыбнулся вдруг, отчего в резко очерченном его лице появилось что-то мальчишеское. – Лежу тут, думаю: вот подлечусь, вот выпишусь, стану искать вас. А вы – рядом... Чудеса!

Поля молча кивнула головой; она не могла ничего говорить, даже смотреть на него не могла.

– Все думал: что бы такое подарить вам при встрече? Нож?.. Офицерский пистолет «вальтер» у меня припрятан... Но ведь это все чепуха. За жизнь – жизнь и надо отдавать.

– Ну, что вы? – смутилась она.

– Да, да! Мне говорили, что если б не вы... Когда, может, секунды решали. – Федор взял ее руку. – Вон какие тоненькие, холодные пальчики. Это я отнял... Ведь раненому человеку что надо? Только выкарабкаться... Но это было бы непростительно жестоко, если б с вами случилось что... – У Федора даже голос прервался, когда он вспомнил рассказ госпитальной нянечки: он уже был вне опасности, а за ее жизнь врачи боролись еще двое суток. – Как вы сейчас себя чувствуете, Поля?

– Хорошо! Даже очень...

– Да, а как меня звать, вы знаете?

– Конечно, Федя.

Она улыбнулась: какой чудак! Рассказать бы ему, что все началось с их первой встречи у штабной землянки, когда она только прибыла в полк. Он-то ее и не заметил, наверное. Всегда такой недоступный, гордый. И красивый. Герой! Истребитель танков, А кто она? Недоучившаяся студентка педтехникума... Рядовая девчонка из санроты...

Рассказать бы, как она однажды уговорила Машу пойти искать его. Федина рота вела разведку боем, и он целых три дня не показывался в полку. Нельзя, невозможно было не пойти, не отыскать, не увидеть его... У нее чуть не оборвалось сердце, когда она увидела его на операционном столе. Ах, если бы не Акопян, зарыли бы и ее сердце в большой братской могиле в кустах за медсанбатом...

– Поля, расскажите о себе, – попросил Федор.

Заговорить – значит заплакать.

– Потом, – прошептала она.

А потом побежали, понеслись дни, заполненные счастьем. Оно стало большим, огромным, беспредельным. Оно бродило с ними по саду, спускалось к ручью, забиралось в орешник. Оно осталось с ними, когда им пришлось расстаться: поправившаяся девушка вернулась в медсанбат.

Федор уже бросил костыли, ковылял с палкой, на которой выжег увеличительным стеклом: «Поля». Рана заживала, он заметно окреп.

По вечерам Федор выходил на дорогу и занимал свой НП на пне. («Наблюдательный пенек», – шутила Поля). Когда вдали показывалась легкая быстрая фигурка, он нетерпеливо вскакивал, порываясь бежать навстречу.

– Сиди, сиди, не вставай! – кричала издали Поля. – Бегу, ты же видишь, бегу!

Он бросал палку, раскрывал навстречу ей руки. Тогда Поля убыстряла шаги.

– Нога! Ты забыл, что нельзя опираться на нее! – и спешила подставить, свое легкое плечо.

Он и сам не замечал, до чего привязался к Поле. Не так уж много дней прошло, зато каких дней! Ведь совсем рядом кипела война, человек чудом вышел из смерти. Две недели или две жизни прошли – кто скажет?

Как он мог жить до сих пор без Поли? С кем делился до нее своими радостями и бедами, мыслями и планами?

Вот она спрашивала:

– Кто тебе больше всех в «Войне и мире» понравился? Из мужчин.

– Андрей Болконский.

– И мне. А из женщин?

– Конечно Наташа. Только ты – лучше.

– Это ты лучше, чем Андрей.

В другой раз она принималась мечтать вслух, что станет делать, когда кончится война.

– Ты не будешь смеяться, Федя, если я скажу, о чем больше всего мечтаю?.. Вот вернусь домой, вымоюсь с ног до головы, надену на себя все, все гражданское, новое, шелковое. Тебе не представить, конечно, до чего можно истосковаться по такой чепухе... И учиться хочется!..

А иногда она задумывалась, словно уходила от него куда-то далеко.

– О чем? – допытывался он, стараясь заглянуть в ее глаза.

– Глупость просто... Все хочу спросить у тебя одну вещь, да не решаюсь.

– А ты спроси! – Он насторожился.

– Да ничего серьезного, так просто... Скажи, почему твою гимнастерку стирала Анька из штаба?

– Какая Анька? – искренне удивился он. – Понятия не имею, кому давал стирать белье наш старшина.

Поля не могла скрыть, как полегчало у нее на душе от этого простого объяснения.

Однажды она принесла за пазухой промаслившийся сверток.

– Вот, попробуй, пока не остыли. Маша взяла обед сухим пайком, все утро блины пекла...

– Скажи на милость, и верно, блины. – Он обрадовался, как ребенок, даже зажмурился от удовольствия, надкусывая блин. – Вкусно!.. В детдоме мы с ребятами, помню, рыжики пекли.

Девушка удивленно посмотрела на него: разве рыжики пекут?

– На костре... Проткнем веточкой – и в огонь. Тоже вку-усно! – протянул он мечтательно.

Куском марли Поля вытерла масло с его подбородка.

– Беспризорный ты мой! Больше не будешь таким... Мама моя тебе понравится. Бывало, чуть свет меня будит: вставай, дочка, поешь блинков горячих с маслицем да опять ложись. – Она вздохнула. – Перед самой войной мама второй раз замуж вышла... Она у меня молодая еще.

– Так вот почему ты здесь! Был бы жив родной отец – нипочем не отпустил бы на войну такую маленькую. – Он обнял ее за плечи, притянул к себе. – С другой стороны, не уйди ты на фронт – мы б не нашли друг друга. Может, я неживой был бы...

На ветке клена над их головами чирикнула пичужка. Горизонт осветили рыжие сполохи, послышался подземный гул разрыва. «Чирик», – пискнула пичуга, улетая.

– Пятисотку кинул, – вздохнула девушка.

– Клёст, – Федор проводил птицу глазами. – Мы в детдоме красили им носы лаком и на базаре продавали. За дроздов сходили...

– А дрозды что – дороже?

– Дрозд птица певчая.

Он не хотел думать и говорить о войне, но о ней напоминало все – и это усилившееся погромыхивание вдали, и клен со срезанной осколком верхушкой.

– Эх, попить бы после блинов твоих. – Он хотел спуститься к ручью, но Поля опередила.

– Сиди уж, принесу.

Она побежала к ручью под обрывом, замелькали солдатские кирзовые сапоги, из которых выглядывали аккуратные ножки в светлых чулках, с таким трудом добытых в ларьке военторга. Присев на бережку, Поля подобрала юбку повыше – здесь стесняться некого. Крепкие точеные коленки отразились в воде.

Поля огляделась: чем бы зачерпнуть воду? Маленькая смелая пичужка рядом с ней набрала полный клюв, чтобы лететь к гнезду, где ее, наверное, ждали птенцы.

Зачерпнув воду в пилотку, Поля стала взбираться по откосу. Вода вытекала тонкой струйкой, девушка так торопилась, что поскользнулась: чулок был безнадежно запачкан, зато вода, которую она несла Федору, уцелела.

Он с удовольствием пил, уткнув нос в пилотку.

– Сладко, – Федор даже причмокнул. – Еще бы, а?

Поля, стиравшая кусочком марли грязь с чулка, спохватилась:

– Я мигом...

Федор удержал ее:

– Шучу, не надо... Посиди минутку! – Он обнял девушку. – Что я буду делать в тот день, когда ты не придешь?

И этот день настал. Федор проглядел все глаза со своего НП, но вместо Поли из-за деревьев показалась толстуха Маша. Мрачно, настороженно наблюдал он за ее приближением. Что случилось с Полей?

– Эй, спишь, герой? – на ходу окликнула Маша.

– Где Поля?

– Не придет твоя Полинка сегодня. Просила передать, чтобы не огорчался! Плакать не будешь?

– А что с ней? Больна?

– С ней-то порядок. После вчерашней разведки боем много раненых, рук не хватает. Поля снова в операционной. Меня бы тоже Акопян не выпустил, если б не дела в госпитале. К вам тяжелых везут, с челюстными ранениями.

День он прожил в тяжелом раздумье, ночь плохо спал, видел тревожные сны. А утром, обманув бдительность сестер, ушел искать медсанбат.

Указки с красным крестом привели его на околицу села. Операционная помещалась в самой большой и чистой избе; окна ее были затянуты марлей. Федор хотел войти, но тут навстречу ему с крыльца спустился Акопян.

– Товарищ военврач второго ранга, разрешите обратиться.

Хирург повеселел, увидя Иванова.

– Обращайся, обращайся, дорогой бывший покойник!

– По личному делу, товарищ военврач... – уже тише сказал Федор.

Акопян вынул пачку «Беломора».

– Угощайся, сержант!

– Спасибо! Я по поводу Поли своей...

Брови военврача поползли вверх.

– Ты имеешь в виду мою Вострову?

– Да. Только мне она тоже не чужая. Она мне кровь свою отдала! Прошу разрешить ей бывать у меня, поскольку мне скоро на передовую...

– Та-ак! Значит, я починил твое сердце для того, чтобы ты его тут же потерял? Неосмотрительно, сержант! – Увидя, что лицо Иванова наливается краской, доктор похлопал его по плечу. – Шучу, шучу, дорогой! Когда сердце отстучало только два десятка лет – чего не случается. Стеша! – крикнул он медсестре, простирывавшей бинты в тазу. – Позовите Полину Вострову!

Поля вышла на крыльцо, удивление и радость были на ее лице.

– Федя! Сам пришел? Так далеко... – Она легко спорхнула по ступенькам, встала с Федором рядом.

Ее рука коснулась палки, на которую он опирался, а показалось, будто их руки сплелись.

– Так вот, товарищ Вострова, не знаю, что ответить нашему молодцу. Просит, понимаете, чтобы я разрешил вам...

– Разрешите! – шепнула Поля, не поднимая глаз.

Акопян даже руки поднял в комическом удивлении.

– Сдаюсь! Без боя сдаюсь... Я знал, что у вас кровь одна, но чтобы мысли были едины, да еще на расстоянии передавались – клянусь, не знал... Только, чур, уговор: после победы на свадьбу приглашайте! – Отозвав Федора в сторонку, он сказал серьезно: – А теперь слушай меня, мальчик. Не как пациент врача – как сын отца слушай. Если ты обидишь ее, если...

– Сурен Георгиевич! – взмолился Федор.

Не закончив фразы, немолодой врач пожал руку Иванова:

– Желаю счастья вам... обоим... от души!

* * *

И построили бы Федор и Поля свой дом, жили бы не расставаясь, если б выпало им счастье родиться лет на десять, а еще лучше – на пятнадцать, позже. Летали бы спутники вокруг их счастья, охраняя его, не на броню – на плуги шла бы магнитогорская сталь, звучали бы на молодежном фестивале «Подмосковные вечера»... Но иные песни не допела война.

 
То не сокол скрылся
В туче грозовой,
То на фронт уехал
Парень молодой.
Ты не плачь, сестрица,
Не печалься, мать!
Сокол – только птица,
Парню ж – воевать!
Воевал три года,
Трижды умирал,
Трижды встав из гроба,
Роту поднимал.
Ты не плачь, сестрица,
Не печалься, мать!
К вам из-за границы
Долго мне шагать.
Вот вернулся с фронта
Парень молодой,
Он не так уж молод,
Он уже седой...
 

Поседеют, посекутся кудри Федора, когда он снова встретит свою Полю. И Поля изменится к тому времени, но в одном будет неизменна – в любви своей. А встретятся они обязательно, ведь одной дорогой шли они к победе, одна кровь омывала их сердца...