Текст книги "Сердце сержанта"
Автор книги: Константин Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Девушка написала Борису, что перед таким ответственным шагом, как женитьба, им надо непременно встретиться еще раз.
Какой восторженный ответ он прислал! Он понял из ее письма одно: она согласна, только хочет встретиться. Но разве сам он не хотел этого?
Борис Клычков подал рапорт командиру части, прося внеочередной отпуск «для устройства семейных дел». Пожилой майор, успевший за два года узнать характер Клычкова, положил рапорт в стол.
– До весны не выну его отсюда, товарищ лейтенант! – сказал он. – Если у вас с этой девушкой отношения настоящие, они только укрепятся за это время. А если нет – зачем вообще ехать?
Борис был обижен, он с возмущением жаловался товарищам на бессердечие командира, грозил, что подаст рапорт высшему начальству. Но тут произошло событие, смешавшее все его планы.
...Закончив занятия в семинаре руководителей колхозных драмкружков, съехавшихся в Батово со всего района, Таня решила посмотреть ледоход.
Маленькая речушка Петлянка, совсем пересыхавшая летом, взбухла и вышла из берегов. Зеленоватые в изломе льдины плыли по течению, с ходу налетали на окованные листовым железом быки. Мост вздрагивал от ударов, скрипели сваи.
Опершись локтями на перила, Таня смотрела, как мутная вода покрывает большую льдину, уткнувшуюся в один из быков. Девочкой она под мостом ловила решетом уклеек. Не хотелось бы сейчас очутиться в воде. При одной мысли об этом Таня вздрогнула.
От реки тянуло сыростью, как из погреба. Девушка продрогла. Высоким правым берегом она пошла к своему дому.
За излучиной на береговой кромке льда Таня увидела черную фигурку. Мальчуган лет шести – семи, присев на корточки, долбил железной пешней лед. Треугольная льдина прижалась к берегу несколько выше излучины реки и медленно поворачивалась, сносимая течением. Малыш решил подчалить ее.
«Что он делает?» – испугалась девушка.
– Стой! – крикнула она, прибавив шагу. И тут на ее глазах под мальчиком обломилась ледяная кромка. Без вскрика, без всплеска он ушел под воду.
– Помогите, тонет! – Таня сбежала к реке, прыгнула на ближнюю льдину. Став на колени, она схватила всплывшего ребенка за воротник пальто и потянула к себе. Холод обжег ноги. Девушка вдруг с ужасом поняла, что ей не вытянуть живой комок, ставший таким тяжелым. Она все больше погружалась в воду: – По-мо-ги-те-е-е!
По мосту застучали сапоги милиционера, возвращавшегося с дежурства. Две женщины, шедшие за водой, услышав крик, побросали пустые ведра и бросились к реке. Голося от страха, боясь подойти к воде близко, они протянули девушке коромысло. Таня схватилась одной рукой за коромысло, другой крепко держала плачущего малыша. Совместными усилиями удалось подтянуть льдину к берегу. Пожилая женщина, став на четвереньки, схватила посиневшего ребенка.
Освободившись от тяжести, льдина всплыла. Таня с трудом встала на ноги и хотела шагнуть на берег, но льдина, треснув посредине, разошлась. Девушка от испуга выпустила коромысло, которое протянула ей вторая женщина, и упала в воду. Ноги скользнули по дну реки, холод так сильно сжал тело, что она не могла даже кричать. И тут новая льдина, плывшая вдоль берега, острым концом больно толкнула ее в спину.
Запыхавшийся милиционер прыгнул в воду прямо в сапогах. Он вытащил на берег обессилевшую, теряющую сознание девушку. Здесь ее подхватили прибежавшие люди и бегом понесли к шоссе, где ехали машины.
* * *
Обеими руками отталкивалась Таня от белой ледяной громады, надвинувшейся на нее, но стена была недвижима. Стискивая зубы, девушка стонала от сознания своего бессилия.
– Успокойся, я здесь, я с тобой, доченька! – шептал над ухом знакомый голос, родные руки отводили скрюченные Танины пальцы от стены. – Все будет хорошо, Танюша...
«Мама!» – скорее догадалась, чем узнала девушка.
Она хотела приподняться и не смогла. Голова горела, тело не слушалось.
Вера Евстигнеевна беззвучно плакала, поправляя одеяло на горячем плече дочери. У Тани было двухстороннее воспаление легких. На спине от ушиба образовался кровоподтек, который все больше тревожил лечащего врача.
– Будем уповать на молодой организм, – говорил он, успокаивая себя..
На третий день больная почувствовала себя лучше; голова не болела, только во всем теле была слабость. Она обрадовалась, увидя у изголовья мать.
– Я знала, что ты здесь, мамочка, – прошептала она; собственный голос показался ей незнакомым. – Письма есть?
Вера Евстигнеевна знала, от кого ждет писем дочь.
– Одно пришло. Хочешь, я прочту его тебе?
– Положи на тумбочку, мама... Я потом... сама.
Устав от разговора, больная закрыла глаза. Вера Евстигнеевна на цыпочках вышла из палаты.
Таня попробовала привстать – и не смогла. На лбу выступил обильный пот. Она постучала ложечкой по стакану.
– Ну, очнулась, девка? – притворно сердито сказала пожилая медсестра, входя в палату. – Чего тебе?
– Доктора...
– Он попозже пойдет с обходом. А что у тебя?
– У меня... ноги не слушаются... – голос девушки дрожал.
– А ты сразу в пляс идти хочешь?! Эх, Павлова, Павлова! Когда тебя сюда принесли, я, грешным делом, подумала: «Не жилица ты!». Пенициллин и уход диво-дивное сотворили. Может, скоро и плясать пойдешь, а пока твое дело – лежать и не пищать.
Доктор объяснил больной: у нее сейчас временный паралич ног. Нет никаких оснований думать, что это невеселое состояние протянется долго. Если она будет умницей, то месяца через полтора – два ее выпишут из больницы.
– Полтора месяца! – ужаснулась Таня. – У меня в мае районный смотр художественной самодеятельности.
– К смотру, надо думать, поправитесь... Кстати, ваши товарищи из Дома культуры успели мне надоесть. С завтрашнего дня перевожу вас в общую палату. Если дадите слово не шевелиться, не расстраиваться и ни в коем случае не вставать, я, так и быть, разрешу посещения.
К больной началось настоящее паломничество. Таня знала, что ее любят друзья, но так приятно было воочию видеть их живое участие к ней, слушать рассказы о событиях в Доме культуры и в районе. Навестил ее и секретарь райкома комсомола, с которым до сих пор Таня встречалась лишь на собраниях. Он сказал, что райисполком ходатайствует о награждении Тани медалью «За спасение утопающих». А как плакала, целуя ее руки, молодая мать спасенного малыша! Подумать только, у мальчика даже насморка не было после опасного купания.
Лишь один человек, самый нужный, перестал интересоваться ею, хотя Таня написала ему, едва только смогла держать в руках карандаш. И каждый раз, когда в дверях палаты возникала фигура матери, во взгляде больной был безмолвный вопрос. Матери приходилось отмалчиваться или придумывать самые невероятные объяснения задержки с ответом.
– Уж не заболел ли Боря? – высказывала свои сомнения девушка. – Вчера я плохо видела его во сне.
Она потеряла аппетит, глаза ее запали, посещения друзей стали утомлять. Когда уходили подруги – веселые, пышущие здоровьем, жизнерадостные, – прикованной к постели Тане впору было криком кричать.
Боль была порою такой острой, что девушка теряла сознание. Однако все она переносила мужественно – без слов, без стона. Но стоило ей вспомнить о Борисе, как слезы подступали к глазам. Неужели разлюбил? Нет, она не могла об этом думать... Значит, с ним случилось что-то страшное. Но что?..
Доктор внимательно присматривался к Тане. Однажды он пригласил к себе в кабинет Веру Евстигнеевну.
– Состояние душевной депрессии у нашей больной усиливается, это мне очень не нравится. Что ее гнетет?
Учительница откровенно сказала, что она и раньше не очень-то верила в серьезность чувств молодого человека. А сейчас и того меньше...
– В любом случае, Вера Евстигнеевна, нужно написать ему, спросить обо всем напрямик. Если вам почему-либо неудобно сделать это, напишу я, дайте только адрес. В конце концов, я как лечащий врач не менее вас заинтересован в самочувствии своей пациентки.
Доктор написал в воинскую часть, и скоро на его имя пришло авиаписьмо. Техник-лейтенант Ф. Зайцев сообщал в нем, что Борис Клычков выполняет задание командования и находится в таких местах, откуда писать пока не может. Он жив и здоров. Воины летной части, узнав о подвиге Татьяны Павловой из «Боевого листка» (автор письма поместил о ней заметку с портретом, ведь она совершила настоящий подвиг – рискуя своей жизнью, спасла ребенка!), приветствуют ее и желают скорейшего и полного выздоровления. Если нужны какие-нибудь медикаменты, пусть доктор черкнет словечко: летчики из-под земли достанут все.
«Выше голову, Таня! – говорилось в короткой записке на имя больной. – Вспомните свое любимое выражение «счастье битвы», боритесь с болезнью, не поддавайтесь ей! Ешьте больше, слушайтесь врача, а наша товарищеская поддержка – всегда с вами».
Доктор оказался прав: дружеское, душевное письмо повлияло на больную самым благотворным образом. Впервые за последние дни щеки ее порозовели, лицо ожило, особенно глаза – в них даже былые смешинки пробегали.
Ее помнили, о ней думали! Правда, писал не сам Боря, но ведь этот Ф. Зайцев – его ближайший друг. Только почему, уезжая, Борис не известил ее? Не хотел, наверное, огорчать. Или это военная тайна... Где-то он теперь, когда вернется? Об этом мало говорится в письме, но по самому его тону видно: у Бори все в порядке!
За первым письмом пришло второе, третье. Будто и пустяк письмо. Листок исписанной бумажки. Но если этот листок прилетел из воинской части, где служит жених, если жених оказался таким заботливым... Сам не мог написать – не забыл попросить товарища. И товарищ какой хороший... Его письма стоили иных драгоценных лекарств.
Федор Зайцев не уставал расспрашивать Таню об ее самочувствии, передавал утешительные прогнозы военврача, у которого он консультировался о ходе ее болезни. Он всячески старался развеселить ее, словно она была малым ребенком.
Вот Федор написал, что перед его домом в скворечнике на березе живет веселое семейство. Скворчиха-мать и скворец-отец с утра до ночи летают по садам. Едва родители впархивают в свой домик с жуком или гусеницей в клюве, как из скворечника несется такой дружный писк, словно враз тронулись в путь-дорогу крохотные неподмазанные тележки. С каждым днем этот писк становится все громче, ожесточенней, будто колесики на тележках совсем разболтались, – скворчата подрастают.
Таню встревожило, что один не в меру бойкий птенец вывалился из скворечника. Скворушка ковылял между кустами, не умея еще летать, и Федор, чтобы спасти птенца от соседской кошки, принес его домой. Таня спрашивала в своих письмах: ест ли скворушка из рук и заметили ли пропажу родители? Она успокоилась, узнав, что подросший скворец, вспрыгнув на подоконник, бросился вниз головой и на этот раз не упал, а взлетел, радостно чиликая. «Вот и вам скоро уже летать!» – писал Федор.
Все чаще задумывалась девушка над письмами Зайцева, старалась представить себе его лицо, фигуру, характер... И тут же спохватывалась: а Борис?.. Но разве не сам Боря поручил своему лучшему другу вести переписку с ней?! И не о любви ведь пишет Федор. Просто он хороший человек. Вот и о скворцах заботится...
Но когда она доставала из тумбочки у кровати письмо Бориса, первое попавшееся, не выбирая, та, пробежав глазами страницу, откладывала в сторону. Борис писал о том, какая она красивая (посмотрел бы он на нее сейчас!), мечтал, как весело им будет жить вместе, а то он даже на танцы перестал ходить (о танцах ли ей думать?), грозил зацеловать ее, задушить в своих объятиях и так далее. До чего же не соответствовали тон и содержание его писем тому, что происходило с ней...
А Федор писал ей, как добрый друг, как старший заботливый брат. То он рассказывал случаи из жизни, когда люди с более тяжелой болезнью, чем у нее, поднимались с постели и скоро начинали играть в футбол, то писал о своей работе и мелких происшествиях в части, которые могли ее заинтересовать, то делился содержанием только что прочитанной хорошей книги и, раздобыв эту книгу, слал вслед письму бандеролью. Однажды она чуть не расплакалась, получив от него посылку с орехами, сластями и целлофановым пакетиком, в котором с удивлением обнаружила две пары чулок. Чулки не полагается принимать от незнакомого молодого человека, она и не возьмет их, но разве подарок не означал другое – веру в то, что она будет ходить.
Не удержавшись, Таня как-то вечером, когда никто не видел, натянула чулки, надела туфли и попыталась встать с постели. Увы, ничего не вышло: ноги еще не слушались, они словно не принадлежали ей.
– Южное солнышко, грязевые ванны и много, много фруктов – вот наши дальнейшие лекарства! – сказал доктор Вере Евстигнеевне. – Хорошо бы вам до первых дождей увезти ее.
Танины друзья начали хлопотать через райком ВЛКСМ о путевке в южный санаторий. Узнав об этом, Федор Зайцев прислал телеграмму, прося до его сигнала не предпринимать ничего. У него есть кое-какие деловые соображения на этот счет.
* * *
В конце дня, когда врачебный осмотр обычно не производился, в палату вошел сияющий доктор. За ним, стараясь ступать на носки, шел весьма смущенный молодой человек. Рукава халата были коротки ему, на плечах сквозь материю обрисовывались погоны.
– Ну-с, Павлова, принимайте моего помощника, врачевавшего вас по почте, – весело проговорил врач. – Этот чудак привез почти полугодовой запас пенициллина, а у нас самих его полно.
В палате было шесть больных, но вошедший смотрел только на девушку, лежавшую у окна.
– Таня, – сказал он, подходя. – Вы меня узнаете?
– Да, – ответила она. – Вы Федор Зайцев.
Доктор, вспомнив о каких-то неотложных делах, ушел. Молодой человек осторожно присел на стул у кровати Тани. С жалостью смотрел он на бледное, худое лицо с запавшими глазами. Не такой он знал ее по фотографиям. Таня задала гостю вопрос, как он доехал, не решаясь, очевидно, спросить о том, что больше всего мучало ее. Наконец, выдавила из себя:
– А он... вернулся?
Лейтенант сразу понял, о ком она опрашивает.
– Борис? И да, и нет... То есть Борис жив и здоров, – добавил гость поспешно. – И вообще... процветает.
Его неопределенный ответ, вернее тон, которым он говорил, заставил Таню насторожиться.
– Вы чего-то не договариваете, Федя. И в письмах ваших я это чувствовала... Что с Борисом? Только правду.
– Я сказал правду: он жив и здоров.
– А что значит «процветает»?
Говорить ли ей все? Доктор, с которым лейтенант поделился своими сомнениями, разрешил сказать правду. Сейчас девушка поправляется, небольшое волнение даже полезно.
– Мы обо всем еще поговорим, Таня... Времени много.
– Вы в отпуске?
– Да. Товарищи по части, узнав, что я еду к вам, собрали посылку.
Она казалась смущенной.
– Я еще за чулки вас не отругала. Вы возьмете их обратно, слышите?
Он заговорил о другом:
– Помните, я вам писал, Таня: о вашем подвиге у нас все в части знают. Два летчика, у которых на юге живут знакомые, уговаривали меня взять рекомендательные письма. Но это лишнее, поскольку недавно в Крым перебралась моя родная тетя. Я уже списался со старушкой, она с распростертыми объятиями примет вас.
– Вы мне все же не ответили, что означает слово «процветает»?
Федор оглянулся: больные на соседних койках занимались своими делами, а может быть, только делали вид, что занимаются ими. Он обрадовался, когда маленькая девчушка с повязкой на горле включила репродуктор. Шла передача для покорителей целинных земель. Теперь, когда лейтенант не беспокоился, что его услышат посторонние, он мог рассказать о своем бывшем друге.
Узнав из письма Тани о ее несчастье, Клычков поначалу очень расстроился, чуть не заплакал, хотел тут же добиваться у командования внеочередного отпуска, чтобы съездить к ней. Но время шло, а он все не ехал, командир, дескать, и слышать не хочет о новом отпуске. Потом-то выяснилось, что Клычков ничего не предпринимал для поездки. А когда пришло письмо лечащего врача, все в части с негодованием отвернулись от Бориса...
– Не надо, не рассказывайте больше! – взмолилась Таня.
– Хорошо, не буду! Узнайте только конец: мы осудили Клычкова. Ведь если он мог сегодня так отнестись к вам, то кто поручится, что завтра он не подведет своих боевых друзей, весь полк? Ему пришлось хлопотать о переводе в другую часть. Я не обманывал вас, когда писал о его отъезде.
Он замолчал, решив не говорить, что еще до отъезда Борис завел роман с пухленькой смешливой официанткой. Зачем Тане знать это?
Девушка глядела в окно. О чем она думала? О недолгом, зыбком счастье своем? О неверном женихе и несбывшихся девичьих мечтах?.. Глаза ее были сухи и голос тверд, когда она заговорила:
– Как это обидно все и... и гадко. Не потому, что разлюбил, нет. Он и не любил меня вовсе. Это я, наивная дурочка, приняла блестящую мишуру за золото. Не то обидно. Обидно за потерянную веру в человека, оказавшегося таким... таким... – Она никак не могла найти нужного слова. – Простите, Федор, теперь я хотела бы остаться одна. – Таня попыталась скрасить улыбкой свою бестактность.
Лейтенант поспешно поднялся.
– Могу я проведать вас перед отъездом?
– А вы уже уезжаете, так скоро? – встревожилась она. – Где вы остановились, кстати? – Видя, что он замялся – свой чемоданчик офицер оставил в кабинете главного врача, – Таня объявила тоном приказа: – Сейчас же зайдете в школу номер один, слышите? Спросите там Веру Евстигнеевну Павлову – это моя мама. У нас две комнаты, мама о вас знает. – Лейтенант был в дверях, когда Таня вспомнила: – Да, а как мои скворчики поживают?
– На юг собираются... За вами вслед.
Едва за гостем закрылась дверь, вся палата принялась шумно поздравлять Таню Павлову; офицер, на которого никто из больных, кажется, и не смотрел, тем не менее успел всем понравиться. Девушка молча выслушала поздравления. Ах, если бы ее соседки по палате знали все! Борис не любит ее и никогда не любил по-настоящему – теперь она поняла это. А что касается Федора... Что ж, он хороший человек, может каждому понравиться... Но для нее он чужой...
Молодой офицер, в тот вечер перешагнувший порог дома учительницы Павловой, сразу полюбился Вере Евстигнеевне. Вот и на вид вроде неказистый, и смущается больше, чем парню полагается, а какой душевный!
Федор рассказал о своей тете, живущей на юге. Он давно собирался проведать старушку, да все времени не было. Сейчас он едет к ней и мог бы сопровождать Таню. У тети свой домик, Тане будет у нее удобно, а курсовку для лечения легко достать на месте, он списался с тамошним санаторием.
Все это было давно продумано им, и говорил он просто и деловито, словно речь шла не о девушке, судя по всему нравящейся ему, а о меньшей его сестренке, судьбу которой они, старшие, должны устроить.
Всегда такая осторожная, даже подозрительная, любящая свою дочь больше жизни, Вера Евстигнеевна как-то сразу поверила в него. Впрочем так ли уж сразу? Сколько писем Федора она прочитала вместе с дочерью! Сколько раз вздыхала про себя, что Танин «жених» не такой...
Проговорив с гостем до полуночи, Вера Евстигнеевна уже не могла заснуть. Перед уроками она забежала в больницу.
– С югом, кажется, все устраивается, дочка. Если не достанем тебе путевку в санаторий, поедешь «диким» образом, вместе с Федей. Мужчина в дороге – большая подмога нам.
– При чем тут Федор, мама? – смутилась девушка. – Что ты говоришь?
Но как ни хмурила брови Таня, какие возражения ни приводила, доказывая, что принимать помощь Федора неловко, душа ее ликовала. Она поедет на юг, к морю и к солнцу, она снова будет ходить...
А через два дня товарищи Тани по Дому культуры и райкому комсомола провожали ее в дальнюю дорогу. Секретарь райкома и парикмахер, надевший ради такого торжественного случая черный костюм и галстук-бабочку, провели летучее «совещание»: как лучше перенести больную из легковой машины в вагон? Пока они совещались, Федор Зайцев подхватил девушку на руки и отнес ее в купе.
– Какой он у тебя сильный! – с завистью шепнула Тане ее закадычная подружка и тут же прикусила язык – так посмотрела на нее девушка.
* * *
Не сразу поверила в Федора, в будущее свое счастье Таня. Мучали сомнения и неверие, казалось, что Федор просто жалеет ее – покинутую и больную. Где было знать Тане, что молодой человек влюбился в нее с первой минуты, как только глаза девушки заглянули ему в душу с проявленной фотографии. Влюбился, но не решался признаться в этом даже себе – ведь она была чужой невестой... Вот и в свое окончательное выздоровление Таня не верила, считая, что врачи привычно утешают ее, как и других пациентов.
Жаркое солнце, грязевые ванны и заботливый уход сделали чудеса. Сначала тайком, держась за стены и мебель, ковыляла Таня по комнате, как бы заново учась ходить. Потом без посторонней помощи добралась до ванного зала. А там, окрыленная успехом, решилась и на большее – проделала прогулку по пешеходной тропе вдоль берега, присаживаясь по пути на лавочки. Домой она вернулась без сил, но ликующая: она еще будет танцевать!
«Это вы, Федя, вернули мне веру в жизнь, в себя, в людей, – писала она Зайцеву, уехавшему в свою часть. – Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас!»
Но разве благодарят за любовь? Разве благодарят солнце за то, что оно светит?
* * *
В моих руках любительское фото, полученное недавно: невысокий молодой мужчина в военной форме держит на руках двух малышей, чем-то похожих на желторотых скворчат, рядом стоит худенькая улыбающаяся женщина. На обороте снимка написано, что фотография сделана в высокоторжественный день, когда Ивану Федоровичу и Петру Федоровичу Зайцевым исполнился ровно год. Письмо пришло из города на юге страны, куда перевелся офицер: его жене нужно тепло и солнце. Впрочем Татьяна Петровна Зайцева вполне здорова, боли прошли бесследно, она даже в волейбол играет «и совсем забыла о ногах» – говорится в сопроводительном письме.
Нет, не только заботливые врачи, южное солнце и грязевые ванны сотворили такое чудо! Это сделала большая настоящая любовь, родившаяся из верной дружбы.
