Текст книги "Подснежник на бруствере"

Автор книги: Константин Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

«Долина смерти»

Когда батальон, немного передохнув после двадцатикилометрового марша, мглистым декабрьским утром строился на лесной поляне, мне стало не по себе: слишком много хмурых, отсутствующих лиц, погасших глаз.

Больше месяца гвардейцы били и гнали врага. На этот раз разведданные говорили: противник отступил к заранее подготовленному рубежу обороны, постарается закрепиться. Бой будет тяжелым и упорным.

Начальник штаба капитан Шитоев, снова заменивший комбата, в последний раз уточнял с командирами рот и взводов боевую задачу. Капитану Суркову предстояло нанести первый удар, прорвать оборону врага и во что бы то ни стало продержаться до подхода резервов. Необычно серьезен, почти мрачен был на этот раз командир первой роты. Что его томило? Предчувствие смертной схватки, своей собственной горькой доли?

Позиция для атаки имела свои преимущества, имела и недостатки. Гвардейцам надо было вначале форсировать речку Долысицу, которая еще по-зимнему не установилась, и разгромить тыловой взвод противника в лесочке на том берегу. Опыт недавнего победного боя показал: с обозниками можно управиться быстро.

Дальше предстояло трудное. За лесом лежала болотистая, не промерзающая и в сильные морозы, а поэтому не проходимая для танков низина. Первая оборонительная линия врага тянется по краю возвышенности, на которой стоит деревня Демешкино, превращенная фашистами в мощный опорный узел. За Демешкином – лесистый холм, настоящая гора, с которой открывается отличный кругозор: отсюда противник просматривает местность на десяток километров вокруг.

Атака началась без обычной артподготовки. Ранний час и неожиданный удар с тыла решили судьбу обозников. Штурмовые роты с ходу форсировали реку, ручные пулеметы и автоматы косили гитлеровцев, заметавшихся в сосняке. Испуганно ржали лошади, привязанные к коновязи, от немецкой походной кухни, возле которой стоял повар в белом колпаке, валил пар. Лицо у повара той же белизны, руки подняты вверх, хотя атакующие давно ушли вперед. Еще не тронут ногами солдат и разрывами снарядов белый покров. Но вот загремела канонада, противник начал обстреливать из орудий и минометов низину перед лесом. Тут и там на снегу возникали черные дымящиеся воронки, взрывы поднимали в воздух фонтаны брызг и болотного ила. Вступила наша артиллерия, снаряды рвались во вражеских окопах.

Цепь за цепью шли в атаку гвардейские роты, оставляя позади на снегу раненых и убитых. Удальцы Суркова, вырвавшись далеко вперед, завязали рукопашный бой в окопах на самой окраине Демешкина. Первая линия траншей очищена быстро, бойцы смогли отдышаться. У нас большие потери, особенно среди командиров. А подкрепление опаздывает: противник, обойдя атакующих с фланга, занял переправу и отрезал гвардейцев от реки.

Немцы перешли в контратаку. Пользуясь тем, что настоящей передовой нет, мелкие группы вражеских солдат лесом просочились в наш тыл. В бой с ними вступили автоматчики охраны штаба полка, связисты, обозники. Пальба впереди, стрельба сзади.

В разгар боя подошли батальоны соседней с нами дивизии, вступили в схватку. И еще одна группа солдат появилась из леса. Сблизившись с гвардейцами, они неожиданно ударили по своим из ППШ. В чем дело? Неужели правый сосед не узнал своих? Командир роты побежал навстречу солдатам, размахивая наганом. По нему выстрелили.

Оказалось, немцы переодели взвод автоматчиков, среди которых были власовцы, в советскую военную форму, вручили им наши автоматы.

Немедленно по цепи от бойца к бойцу передали команду: пусть каждый заправит под ремень правую полу шинели. Быстро разобрались, где свои, а где чужие. Переодетых врагов добивали с особым ожесточением.

А с бугра доносилась, не смолкая, перестрелка. Немцы засели во второй линии траншей, проходящей по деревенской улице. Заслоном они выставили власовцев. В лоб предателям летели наши пули, в спину им были нацелены немецкие пулеметы: оказавшись между двух огней, изменники Родины дрались с отчаянием смертников. Случалось, фашисты приковывали власовцев к пулеметам…

Весь день в воздухе стоял гул канонады, пахло гарью, порохом, свежей кровью. От густого бора, где утром скапливались для атаки гвардейцы, остались измочаленные, со срезанными макушками стволы деревьев, из свежих изломов сочилась смола. Снег, земля, трупы людей и мертвые лошади, разбитое оружие и пустые гильзы от снарядов – все смешалось в одно месиво. Стонали раненые, а казалось, стонет сама израненная грудь земли…

В первые часы боя девушки-снайперы, оставленные у батальонного КП на опушке, вели из укрытий прицельный огонь по пулеметным точкам врага. Когда головные роты ворвались в Демешкино, мы оказались далеко позади батальона, предоставленные самим себе. Без дела мы чувствовали себя почти ненужными.

Враг продолжал закидывать минами и снарядами лес, куда прибывало новое пополнение, где находились минометные роты, медсанбат, штабы батальонов и полков. Даже ночью не смолкали десятиствольные минометы, прозванные «скрипунами»: леденящий душу, мерзкий их скрип действовал угнетающе.

Зоя Бычкова нашла себе занятие. В сосняке разгуливали два тяжеловоза-першерона из разгромленного немецкого хозвзвода; лошади испуганно всхрапывали и мотали головами, когда поодаль разрывался снаряд. Схватив огромную смирную кобылу под уздцы, Зоя с пенька не без труда забралась на нее. В руках она держала повод от второго першерона.

Лошадиная спина была такая широченная, что Зойкины ноги торчали в разные стороны. Бойцы не могли удержаться от шуток при виде наездницы; какой-то заросший щетиной верзила попытался было отнять лошадей. Зато как благодарили Зою артиллеристы, до которых она дотрусила: першероны играючи выволакивали пушки из глубокой грязи.

Спустилась темень, я решила пробраться к нашим в Демешкино. Там Сурков. Что с ним? Жив ли? За мною увязалась Зоя.

Вышли из лесу. Зарево пожара на бугре освещало поле боя, воронки от снарядов, холмики неприбранных трупов. Из деревни доносились звуки не прекращающейся, несмотря на ночь, перестрелки.

На опушке нас окликнул лейтенант Коля Седин; он заменил тяжелораненого командира минометной роты, моего земляка. Осколки изрешетили грудь капитана, в темноте были видны почерневшие от крови бинты. Обессилев от большой потери крови, раненый тихо стонал. Седин спросил, куда мы идем.

– К своим. В Демешкино.

– К немцу в плен захотели? Вертай назад, ну!

Пришлось подчиниться. Только к себе мы не вернулись: набрели на пустой окоп неподалеку от позиций минометчиков.

Утром вражеские пикировщики стали обрабатывать наше расположение. Самолеты снижались к самой земле, были видны желтые масляные потеки на крыльях, лица летчиков. Пулеметная очередь прошла вдоль окопа, словно металлический цеп промолотил. В мгновение, как яркий кинофильм, промелькнула передо мной вся моя короткая жизнь: дом, школа и – крупным планом – лицо мамы, оплакивающей мою смерть. «Прощай, мамочка, родная моя! Ну, что ж, кое-что я в жизни повидала…» – шепчу, а сама прижимаю к сердцу полевую сумку, где письма из дома, мамин последний привет.

Зоя, спрятав голову в моих коленях, плакала.

– Все, Люба, все! Конец нам! Конец!

Ее причитания привели меня в чувство.

– Не плачь, Зоенька, не каждая пуля убивает. Мы с тобой еще живы и будем жить!

Говорю, а сама смотрю в небо на пикирующий самолет. Он увеличивается в размерах, вой все сильнее, рвет уши, значит, прямо на нас пикирует. В последнюю секунду самолет отвернул, к земле понеслась, нарастая, черная смертоносная капля. Бомба упала близко, воздушной волной меня ударило в грудь, точно подушкой, комья земли осыпали нас. Подняв голову, я отряхнулась, принялась тормошить притихшую подругу.

– Зоя, живы, живы! Улетел он! Улетел!..

Мы обнялись и расцеловались, радуясь, что остались целы.

Минометчики меняли позицию, лейтенант Седин приказал нам вернуться в штаб батальона.

Связисты, поддерживавшие связь с полком, ушли на новое место. В штабной землянке лишь двое: Маринкина и Обуховская. Они так и не уснули этой ночью из-за непрерывной канонады и тревоги за нас.

Батальоном командовал майор Булавин: капитан Шитоев был контужен. Покинул поле боя раненый командир второй роты капитан Викленко. Кроме комиссара, в строю оставались капитан Сурков, лейтенанты Седин и Горюнов.

И среди девушек потери. Наша подруга по снайперской школе Галя Кочеткова, воевавшая в соседнем полку, вместе с бойцами поднялась в атаку. Командир взвода был ранен, солдаты, оставшись без лейтенанта, залегли на снегу. Немцы перешли в контратаку.

Галя видела приближающуюся гитлеровскую цепь, злость и обида охватили ее. Нельзя лежать, фашисты всех перебьют, словно куропаток на снегу. Вперед, только вперед!

– Чего боитесь, ребята? – крикнула она ближним бойцам. – Я девушка, и то не боюсь. Взвод, за мно-ой!

Галя бросилась вперед, увлекая воинов. Она упала, сраженная пулей наповал, но фашистская цепь дрогнула, стала распадаться, попятилась назад. Гвардейцы ударили в штыки, загремело русское победное «ура»…

Так наша подруга, простая девушка из Рязани, совершила свой бессмертный подвиг.

Навеки вписано ее имя в геройский ряд.

К исходу вторых суток стал давать знать о себе голод: бойцы уничтожили НЗ. Люди обрадовались, когда на позиции прикатил с дымящейся походной кухней дядя Вася. На железном котле сияли вмятины, почерневший полушубок повара был иссечен осколками.

Отведя лошадь в заросли за штабной землянкой, дядя Вася взялся за черпак. Слух о прибытии кухни облетел округу, отовсюду потянулись бойцы с котелками и старшины с термосами. Нам дядя Вася налил горячий кулеш первым, стараясь достать черпаком со дна самую гущу.

Кто-то пристроился с котелком у походной кухни и ел нахваливая:

– Вот кулеш так кулеш – с ложкой съешь!

Густой, наваристый суп пьянил не хуже вина.

Неожиданно близкий разрыв тяжелого снаряда потряс землю, с бревен наката посыпалась труха. Снаружи донесся стон, я бросилась из землянки.

У разбитой кухни лежит дядя Вася, наш дорогой повар. Осколок снаряда попал в бедро, кровь так и хлещет. Пытаюсь перевязать рану, в дело пошел не только мой, но и Зойкин индивидуальный пакет, а кровь не остановить. Надо бы наложить жгут, а где его взять? Дядя Вася еле слышно просит:

– Пить… пить…

Я знала, что при большой потере крови нельзя давать воду. Раненый смотрит на меня, слезы в глазах.

– Доченька, а я… я ничего для вас… не жалел.

– Сейчас, дядя Вася! Сейчас принесу!

А сама кинулась искать сани…

До сих пор жалею, что не выполнила его просьбу. Если б я знала, что она была последней. Дядя Вася умер в медсанбате.

Поток раненых не прекращался, санитары и медсестры сбились с ног. Снайперы пришли им на помощь. Вдвоем с Зоей волочим на плащ-палатке тяжелораненых, подруга действует одной рукою: у нее все еще болит простреленный палец. Навстречу нам спешат Клава с Ниной, с трудом втаскиваем неподатливое тело в узкую дверь землянки. Мы с Зоей, не теряя времени, бежим за следующим бойцом.

Быстро заполняются нары, новых раненых кладут прямо на пол. Они не ропщут: в землянке тепло, да и безопасней. В воздухе рвется шрапнель, осколки свистят над головой. Те, кто может двигаться, бредут в тыл.

Снег вокруг все темнел и темнел. Когда мы выбрали самый чистый и растопили на печке – пить не смогли: вода была бурой от крови.

Нас уже признали за медсестер, то тут, то там слышится: «Сестрица, помоги!» Но как помочь, если у человека вместо лица – кровавая маска, если осколком перебит позвоночник…

Как я намучилась, ворочая на снегу рослого, тяжелого связиста, чтобы остановить кровь, бегущую из рваной раны на боку. А когда вернулась с подмогой, он был уже мертв. Сняла с окровавленной гимнастерки медаль «За отвагу», вынула из кармана документы: после боя надо отдать комиссару.

Веду очередного раненого к землянке, а там шум, крик. Незнакомый лейтенант орет на Зою, размахивая пистолетом. Я подскочила, отвела его руку.

– Что вам надо от нее, лейтенант?

– Раненый у меня… Майор наш… А сестра не хочет сказать, где санитарная палатка…

– А если я не сестра? Если я не знаю, где медпункт? – почти плачет Зоя.

Пока мы занимались ранеными, санитарная палатка, стоявшая в лесу за штабной землянкой, успела сняться. Зоя, не зная этого, направила туда лейтенанта. Тот бросился в лес – никакого медпункта. Он и вскипел, решив, что девчонка смеется над ним.

– Где ваш раненый? – спросила я как можно спокойнее.

Бегом кинулись к лесной дороге. На куче хвороста полулежит тяжелораненый майор, командир саперного батальона. Перевязала, как умела, ему грудь и руку, говорю лейтенанту:

– Немедленно везите в медсанбат!

На обратном пути наткнулась на ползущего по снегу санинструктора. Пожилой солдат, он всегда шел следом за воинами, выносил раненых из самой гущи схватки.

– Доченьки, если попадете в беду – вытащу из любого огня, – не раз говорил он нам, – а если меня ранят – не оставьте отца в беде!

Присев на снегу, стала бинтовать его перебитые осколками ноги. Санитар кривится от боли, а еще наказывает:

– Туже, дочка, туже бинтуй!

Надрываясь, тащу его к повозке, на которую уже положили перевязанного мною майора. Не успела дотащить – повозка тронулась.

Хватаю лошадь под уздцы, прошу, умоляю ездового забрать раненого санитара. А он недоволен задержкой, ругается:

– Куда лезешь, сестра?.. Дай своего раньше вывезти…

Ах, вот как? Я хотя и не санитарка, а перевязываю всех, кто нуждается в помощи, не спрашиваю, кто из какой части. Гнев переполнял меня, неумело выругалась. К счастью, вернулся лейтенант, набросился на ездового:

– Очумел, что ли? Это ж та девушка, что перевязала нашего майора!

К вечеру бой затих, прекратился поток раненых. В землянке – на нарах, в проходе, под нарами – раненые воины. Мы, четыре девушки, жмемся в уголке, греем друг друга своим теплом. Вошел лейтенант, с трудом ставя ноги между лежащими, пробрался к столику.

Вскоре связной принес ему котелок с горячим супом, достал из-за пазухи полбуханки хлеба, колбасу. Лейтенант пригласил нас разделить с ним скромную трапезу.

Немного подзакусив, мы повеселели. И совсем легко стало на сердце, когда последних наших раненых отправили в санбат. Санитар, приезжавший за ними, оставил полную сумку бинтов. Он передал благодарность лейтенанта Свинцова девушкам-снайперам за умелую первичную обработку ран.

Да, пригодилась нам медицинская выучка в этой залитой кровью низине под деревней Демешкино, «Долине смерти», как, не сговариваясь, окрестили ее солдаты.

Гвардейцы умирают, но не сдаются!

В Демешкине продолжалась неравная схватка. Гвардейцы, отрезанные от своих, не только отбивали контратаки врага, но время от времени делали героические попытки улучшить позиции. Выравнивая левый фланг, бойцы продвинулись вперед, захватили немецкий провиантский склад с горой рождественских посылок, так и не дошедших до своих адресатов. Еды теперь было вдоволь, хуже обстояло с водой.

Окопы перерезали деревню пополам: наши удерживали первую линию захваченных траншей; во второй, метрах в 30–40, засели гитлеровцы. Единственный колодец находился посреди деревни, к нему можно было подобраться лишь ночью. Немцы, которых в Демешкине было больше, чем наших, попробовали сделать вылазку к колодцу днем, но, оставив у сруба нескольких убитых, прекратили бесполезные попытки. Зато ночью у колодца не раз вспыхивала перестрелка водоносов.

Все меньше бойцов оставалось в строю. В роте капитана Голдобина не более двух десятков активных штыков, патроны на исходе. Командир решился на отчаянную вылазку. Стреляя из пистолета, он повел остатки роты в штыковую атаку, первым достиг бруствера вражеского окопа и был сражен пулей. Голдобинские бойцы овладели второй линией траншей. Противник оставил Демешкино.

Не опасаясь теперь попасть в своих, немцы обрушили на деревню шквал минометного и артиллерийского огня. Едва разрывы стихли, по бугру, ведущему к Демешкину от шоссе, стали подниматься фашистские цепи. Офицеры впереди, за ними густые ряды автоматчиков.

Все, кто мог держать оружие, здоровые и раненые, отражали новый натиск врага. Гитлеровские цепи редели от пулеметного огня, бойцы пустили в ход трофейные гранаты; нераспечатанные ящики их были захвачены в немецких траншеях. Снова гвардейцы удержали завоеванный рубеж.

Тяжелые танки немцев действовали на правом фланге, отражая атаки «тридцатьчетверок». Противник вынужден был бросить свой резерв в Демешкино. Стальные громадины двинулись на горстку храбрецов, истекавших кровью.

В командирской землянке, под которую приспособили погреб на краю деревни, оставались четверо: майор Булавин, капитан Сурков и два немолодых солдата – связист и ординарец комиссара. В соседней землянке находились пять тяжело раненных бойцов. Отправив с ночи за подмогой писаря Колю Кряжевских, майор вызывал по рации артиллерию.

Капитан Сурков связывал в пачку ручные гранаты – противотанковых не было, – негромко напевая есенинскую: «Бейте в жизнь без промаха – все равно любимая отцветет черемухой». Закончив, вынул из кармана гимнастерки фотографию, вздохнул:

– Где-то наши девчата, комиссар, живы ли?

– Седьмой!.. Седьмой!.. – вызывал Булавин, согнувшись над рацией. – Куда ты пропал, седьмой?

Нарастал лязг гусениц, головной танк врага совсем близко. С ручным пулеметом и связкой гранат капитан Сурков шагнул из землянки. Слышно было, как он что-то крикнул или скомандовал сам себе, затем – громкий разрыв гранат.

Охрипший комиссар поймал, наконец, отзыв командира артдивизиона. Булавин назвал координаты. И понял: Шор сомневается – ведь это точка нахождения самого комиссара.

– Борис, ты слышишь меня? – по имени обратился майор. – Я Булавин! Дай огня, Борис!

Шор молчал, видно, продолжал сомневаться. Выругавшись, комиссар крикнул в микрофон:

– Как коммунист приказываю: дать огонь по координатам…

Немецкий танк почти в упор выстрелил из пушки по землянке. Взрывом завалило вход, накренился бревенчатый потолок, насмерть придавив сидевшего у дверей связиста. Майора и его связного контузило взрывной волной.

Минута тишины – и с грохотом стали рваться наши снаряды; это беглым огнем стрелял артдивизион Шора. Сквозь полузаваленное окошко виднелись красные языки пламени – горел вражеский танк.

Придя в себя, Булавин огляделся: бревна осевшего потолка уперлись одним концом в землю, оставив немного места для живых. Наверху послышались голоса. Майор хотел бросить в окно гранату; для себя он берег последнюю пулю в нагане. Связной задержал его руку, шепча:

– Товарищ комиссар, и их не достанете и себя обнаружите. Видите лаз? – Он показал на щель меж бревнами. – Ночью расширим и попробуем до своих податься…

Вечером на осевшей крыше землянки гитлеровцы установили пулемет. Велико было удивление осажденных, когда они услышали русскую речь. Один из власовцев, украинец, клял немцев-катов, пославших их на верную смерть, ругал «жидов и комиссаров», которые-де отсиживаются в тылах, пока народ проливает кровь… И снова боец с трудом удержал горячего комиссара: Булавин хотел гранатой подорвать землянку вместе с изменниками.

К ночи обстрел с нашей стороны усилился. Власовцев не было слышно, похоже, попрятались от разрывов. В землянке не сидели без дела, лаз удалось расширить. Первым выбрался наружу комиссар, подождал связного.

Метров пятьдесят беглецы бесшумно ползли по снегу, а когда местность пошла под уклон, побежали из последних сил к лесу. Боец держался сзади, прикрывая своим телом комиссара. Запоздалая пулеметная очередь просвистела поверх голов.

Как вернувшихся с того света, встретили их в батальоне. Впрочем, батальона больше не было: за неделю штурма из пятисот человек в строю оставалась какая-нибудь десятая часть…

31 декабря 1943 года. С вечера мы набились в самую просторную немецкую землянку, недавно построенную и казавшуюся чище других. Затопили железную печь, зажгли десятки трофейных плошек. Шумно, жарко, чадно.

Разговоры смолкли, когда над нарами поднялся майор Булавин с часами в руке. Ровно в 24.00 по московскому времени он поздравил однополчан с Новым победным годом, пожелал всем долгой-долгой жизни. Прогремело троекратное гвардейское «ура», воины поздравляли друг друга. Встретить следующий новогодний праздник дома – было общее пожелание.

Среди нас немало настоящих певцов, но комиссар почему-то изо всех выбрал меня.

– А ну, Люба, заводи песню о соловушке!

Я еще не знала тогда, что именно ее вспомнил капитан Сурков в свой последний час.

Петь мне трудно, голос срывается, но вот уже вся землянка подхватила знакомые слова. Только Булавин не пел, сидел, опустив голову, и все дымил цигаркой, хотя не был настоящим курильщиком.

– Да, Иван Васильевич, отцвела твоя черемуха! – повторил он негромко, и слезы скатились на его гимнастерку.

У Зои, вечной насмешницы, дрожали губы, когда она смотрела в его сторону. При посторонних девушка не смела высказать своих чувств, даже ближе подсесть не решалась.

Сильный мужской голос завел новую, бодрую мелодию.

 
Кто сказал, что надо бросить
Песни на войне?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне…
 

У меня разболелась голова, и я вышла на воздух. Сквозь облака светились редкие холодные звезды. Старые люди говорят: когда умирает человек, падает звезда. Какой же звездопад должен был пролиться недавно над «Долиной смерти»!..

– Люба, – позвал Булавин, вышедший за мною следом; за ним виднелась какая-то тень. – Любушка, я должен сказать тебе кое-что…

Мучительно горько было услышать в эту ночь, что мою фотографию разглядывал капитан Сурков перед тем, как броситься навстречу вражескому танку. Обо мне он думал в последние минуты своей недолгой геройской жизни, со мною прощался песней. А я ничего, ничего не знала о его любви…

А может, и знала? Конечно, знала. Видела же, как он смотрел на меня в те минуты, когда считал, что я не замечаю этого. Совсем недавно на привале я перехватила внимательный его взгляд. Захваченный врасплох Сурков одернул и без того безукоризненно сидящую на нем гимнастерку и решительно направился ко мне. В это время ротного позвали на КП, и он шутливо развел руками: увы, до другого раза! Никогда, никогда не будет уже этого другого раза, никогда не посмотрят на меня зеленые глаза, никогда не услышу я то, что он хотел досказать.

Почему я сама не высказала Суркову того, что было у меня на душе? Ведь нравился он мне, очень нравился. Больше всех в батальоне.

– Люба! Люба, куда ты?

Меня нагоняла Зоя. Наверное, комиссар послал ее утешить меня. Но я не нуждалась в утешениях. Что-то окаменело во мне, даже слез не было.

Лишь ночью, когда лежавшие вповалку на длинных нарах воины ворочались и вскрикивали, продолжая и во сне жить минувшим боем, моя боль, горькая моя любовь вылилась слезами, смочившими твердое изголовье.

Наутро привезли продовольствие, новогодние подарки из тыла, письма и газеты. Привезли на весь батальон, а нас оставалось в строю всего тридцать семь человек. Никого не радовала вкусная, обильная еда, не брало вино. Слишком недавни кровавые бои, слишком близко лежат павшие друзья и товарищи!

Свежая армейская газета рассказала о том, какими победами встречали наступающий год другие части фронта. Был в ней и рассказ о подвиге наших правых соседей – танкистов, прорывавшихся на выручку тем, кто дрался в Демешкине. Вот он в кратком пересказе.

Рано утром семнадцатого декабря 328-й танковый батальон в районе деревни Гадчино форсировал речку Долысицу – ту самую, которую ниже переходили гвардейцы 21-й дивизии. На западном берегу «тридцатьчетверки» попали под массированный заградительный огонь немецких батарей. Несколько машин сразу загорелось, остальным удалось вырваться из огненного котла. Был среди них и танк лейтенанта Ткаченко.

Осколки вражеских снарядов ранили механика-водителя Соколова, но экипаж понимал: спасти их может лишь одно – стремительный бросок в Демешкино. На предельной скорости боевая машина продолжала мчаться вперед, как орех раздавила противотанковое орудие, стрелявшее из засады, проутюжила группу немецкого боевого охранения на краю деревни. Но тут взрывом противотанковой мины перебило правую гусеницу.

Гитлеровские автоматчики пытались захватить живьем экипаж танка, подбитого на ничейной земле. Их встретил пулеметный огонь. До темноты танкисты отбили несколько атак, а ночью командир танка и башенный стрелок выбрались через люк, чтобы исправить повреждение. Немцы караулили их, автоматные очереди сразили танкистов. Раненый Соколов и радист Чернышев продолжали сражаться. Десятки фашистских солдат и офицеров, два бронетранспортера были уничтожены огнем танкистов. Давно истрачен НЗ, отказала рация, кончаются боеприпасы… Тринадцать дней и ночей продолжалась беспримерная осада подбитого танка, этой маленькой, неприступной советской крепости.

Тридцатого декабря, сломив оборону немцев на правом фланге, наши освободили Демешкино. В новогодней сводке Совинформбюро ее название затерялось среди сотни освобожденных от врага населенных пунктов.

В канун Нового года умер танкист Соколов, доставленный в госпиталь со слабыми признаками жизни. Старший сержант так и не пришел в сознание, не узнал, что за отвагу и мужество, проявленные в бою за Демешкино, ему присвоено звание Героя Советского Союза. На каменном обелиске у деревни Турки-Перевоз рядом с фамилиями писателя Ставского и снайпера Клавы Ивановой навечно высечена и его фамилия.