Текст книги "Подснежник на бруствере"

Автор книги: Константин Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

День за днем

До восхода солнца, ежась от утреннего холодка, пробираемся к своей ячейке. От обильной росы намокают голенища сапог. То я, то Зоя начинаем громко, с подвыванием зевать. Не потому, что не выспались, – это особая фронтовая зевота.

После ночного пулеметного огня на переднем крае тихо. Пропиликала что-то свое ранняя птаха и снова смолкла. С дальнего болота подала голос лягушка. Тихие, мирные звуки. И не подумаешь, что ты на передовой, что идет война.

Тайная тропка выводит сквозь кустарник к окопам первой линии. От бойниц отрываются пулеметчики. Серые, помятые бессонницей лица разглаживает довольная улыбка. Солдаты знают: скоро смена, они смогут уйти в тыл, поесть и отоспаться.

Привычно, как и вчера и позавчера, в прорезь бойницы осматриваем местность перед собой. Что изменилось за прошедшую ночь? Не появилось ли в поле зрения чего-нибудь нового? Каждый кустик, большой и малый, каждую кочку и камень подолгу изучаем: везде может притаиться враг. Вот будто привял кустик – не воткнул ли его в землю для маскировки немецкий снайпер или наблюдатель? В одном месте накидана свежая земля – может, рыли окоп?.. Подозрительные места изучаем в оптический прицел: без нужды утомлять зрение не стоит.

Убедившись, что на «нейтралке» никаких изменений не произошло, переносим наблюдение на окопы вражеского боевого охранения, на весь передний край противника. Почему без ветра колыхнулась ветка? Что блеснуло в траве? Кто вспугнул стаю ворон, с карканьем взлетевших над стогом сена?.. Ничто не ускользает от внимательного глаза, все берется на заметку…

Проголодавшись, открываем ножом «второй фронт» – так армейские остряки прозвали банки американской тушенки. К слову сказать, солдаты предпочитали лежалым заморским консервам наше украинское сало с черным хлебом и цибулей.

Пошли дни, потянулись недели, в течение которых мы не делали ни одного выстрела. Значит, приучили гитлеровцев зарываться кротами в землю, по-мышиному быстро шмыгать между кустами. В долгие тихие часы усталость камнем клонила голову к земле, винтовка тяжелела. На обратном пути никого не хотелось видеть – только бы скорее залечь на нары.

Зато после меткого выстрела идешь – и будто на крыльях несет тебя, винтовка кажется пушинкой, встречные бойцы, без слов понимая твое состояние, поздравляют с успехом. Каждый знает: одним гитлеровцем меньше – на шаг, на час ближе Победа. Списан со счета немецкий снайпер, пулеметчик, наблюдатель – значит сохранена жизнь десяткам наших воинов.

– А ну, кто сегодня именинница? – с порога спрашивает капитан Рыбин, заглянув с замполитом к нам вечерком. Комбат награждает виновницу торжества печеньем или конфетами из своего офицерского доппайка, та делится с подругами.

В честь удачливого снайпера хор исполняет величальную. Сам Рыбин так распоется, такую отобьет чечетку на земляном полу, что покажется, будто находишься на уральской вечерочке. А Булавин не всегда решался петь, чаще помалкивал, слушая певцов. Зоя Бычкова, перехватив взгляд замполита, спросила как-то:

– Что вы, товарищ капитан, такой грустный, когда к нам приходите? Иль не весело у нас, не нравится?

– Очень даже весело у вас, Зоя, все мне здесь по душе. А грустный я потому, что… – Он вздохнул, вставая. – Прошла, отшумела моя молодость, Зоюшка, а когда – и сам не заметил. Идем, что ли, Петр Алексеевич?

В окопах Булавин был совсем другим – уверенным, сильным, наполненным неуемной энергией. Солдаты собирались возле замполита и, сидя на корточках, с винтовками между колен, тянули руки к его неистощимому кисету. Булавин курил мало, поэтому у него всегда был НЗ. После крепкой махры легкий офицерский табачок казался вдвойне сладким.

Вынув из полевой сумки сложенную газету, капитан зачитывал свежую сводку Совинформбюро, заметки о боевых действиях других фронтов, очерки о жизни в тылу. Прочтет сообщение, что Н-ский тыловой завод дал сверхплановую продукцию для фронта, и размышляет вслух:

– Двадцать процентов сверх плана, легко ли? А у станков все больше женщины, старики, ребятишки. Иной работничек от станка на два вершка возвышается. Вы представляете себе, братцы, что означает всего одну снарядную гильзу выточить? Тут и сила нужна, и точность, и пригонка. Пока токарь не отшлифует ее, как игрушку, – из цеха не уйдет, тут же и спать поляжет, у станка своего. Ну, а кто из вас знает, сколько снарядов идет на артподготовку перед наступлением? Приблизительно хотя бы.

Солдаты неуверенно называют цифры: сто, пятьсот, тысяча.

– Если всем фронтом ударим, эшелона два снарядов потребуется, не менее. Понимаете, как мы должны дружно рвануть вперед, когда вся эта музыка сыграет? Ведь это ж бессонный труд, пот и слезы тысяч наших матерей, отцов, детей. А я тут по дороге к вам подобрал кое-что. – Замполит достает из кармана пригоршню блестящих винтовочных патронов. – Да можно ли, братцы, эдаким добром разбрасываться? Народ вы трудовой, пахари среди вас есть. Они-то зернышка не уронят, знают: туг мешок – сыт мужичок! Но что такое зерно? Один колосок. А в патроне этом, может, вся жизнь твоя будущая, счастье целой семьи – твоей, твоего друга.

И быть может, впервые задумается иной беспечный солдат, как достаются людям оружие, хлеб, одежда, которые ему дает с избытком Родина. Поймет, как сам он должен отработать свой долг перед народом. А замполит уже читает – специально припас, хитрец! – «Балладу о патроне» из армейской газеты:

 
Каждый маленький патрончик
Точит женская рука,
Чтоб скорей войну закончить,
Одолеть быстрей врага…
 

Знал Булавин, как подойти к солдату, и сердца раскрывались ему навстречу. Воины делились домашними новостями, излагали свои нужды. Нередко тут же, в окопе, замполит составлял письмо в колхоз или на завод, где боец трудился до армии, просил от лица командования части оказать помощь семье фронтовика.

В полевой комиссарской сумке всегда находились лишний лист бумаги, карандаш.

– Не скупитесь на письма, братцы! Ваши матери и жены ждут не дождутся весточки с фронта.

Если солдату, особенно молодому, некому было писать, у замполита оказывался в запасе адресок девушки-тыловички, желающей переписываться с воином.

– Оружие любит смазку, а душа – ласку! – приговаривал он. – Письмо – та же пища, только для души.

Я стала примечать: стоило Булавину появиться в ротных окопах, как моя напарница, если это было возможно, старалась незаметно подойти поближе к солдатам, послушать, о чем говорит с ними капитан. Зоя не сводила с него горящих глаз, ловила каждое слово. И смущалась, заметив ответный взгляд.

– Это ж такой человек, такой человек, Люба! – шептала она мне, вздыхая. – Адреса всем раздает, письма за других пишет, а самому ни от кого нет… Что, если я ему напишу, а?

– Зачем же писать, когда можно на словах сказать?

– Что ты, Люба! – смутилась она. – Ему сколько лет, а мне? Половины нет. Я не от себя, от неизвестной будто бы.

– А как же он неизвестной отвечать будет, глупенькая?

Зоя подумала: действительно, глупо! Нужны ли суровому немолодому комиссару ее утешения? Похоже, он в них не нуждается…

Мы помогаем разведчикам

Как-то капитан Булавин позже обычного постучал в нашу дверь. Подождав, пока девушки, готовившиеся ко сну, приведут себя в порядок, он вошел. Спросил, как мы провели день, что нового на переднем крае. Только не за тем он пришел, не о том спрашивал. И без того темное от загара лицо замполита совсем почернело.

– Что случилось, товарищ капитан? – забеспокоилась Зоя.

– Ничего не случилось, Зоюшка. Пока что… Но если и в этот раз разведчики вернутся без «языка»…

Землянка разведчиков была недалеко от нашей, мы знали их почти всех в лицо. Нередко, вернувшись из ночного поиска, разведчики помогали нам уточнить систему обороны противника, показывали, где засекли неизвестную огневую точку и в каком месте лучше подкараулить немца. Для этих орлов в пятнистых куртках, с автоматами на груди и с ножами за голенищем сапога, казалось, не было ничего невозможного.

Не так давно, выйдя в поиск, они в темноте наткнулись на вражескую разведгруппу. Было это на нейтральной полосе, почти у самых немецких проволочных заграждений. Старшине, шедшему впереди с двумя бойцами, с самого начала показалось подозрительным поведение противника. Обычно немцы, боясь наших ночных вылазок, непрерывно освещают ракетами передний край, всю ночь строчат из пулеметов. А тут молчат, ракет не пускают. Или враг сменяет часть, занимающую оборону, или где-то рядом рыщет его разведгруппа.

Слева из темноты показались тени. Сомнений нет, немцы. Похоже, и они почуяли неладное, передние фигуры замерли на месте. Исход боя разведчиков решает тот, кто первый откроет огонь. Три ППШ одновременно ударили по врагу. Гитлеровцы залегли. Основная группа, мгновенно сообразив, что происходит впереди, открыла плотный огонь из автоматов и пулеметов. Немцы ответили всего несколькими выстрелами.

Отрезав врагу путь отхода, разведчики навалились на фашистов. Минуты три, не дольше, длился этот бой, так что немцы, сидевшие в окопах, не смогли ни понять, ни предпринять что-либо. Их артиллерия и минометы, словно опомнившись, начали яростный обстрел нашего переднего края, когда разведчики с «языком» были уже дома.

Двадцатидвухлетний уроженец Франкфурта-на-Майне дал весьма важные сведения. Но их ценность снижалась тем, что после неудачной для немцев ночи в глубине их обороны началось перемещение частей. Нужно было узнать, что готовит враг.

Противник усилил бдительность. Наши разведчики дважды уходили в поиск и оба раза возвращались ни с чем. Новый «язык» нужен позарез: предстояло наше наступление. И вот сегодняшней ночью готовится разведка боем, каждый боец на счету. Замполит, беспокоясь за успех операции, подумал о подмоге.

– Товарищ гвардии капитан, разрешите нам идти в разведку? – Саша Шляхова вытянулась перед Булавиным.

– Ни-ни! Об этом не может быть и речи, снайперы слишком дороги нам, чтобы рисковать вашей жизнью. Вот если б нашлась пара охотниц… Надо поставить дымовую завесу, прикрыть отход прицельным огнем… Не скрою: дело опасное…

В соседнем полку четыре снайпера, наши подруги по школе, недавно так же помогали разведчикам. Осколки немецкого снаряда, разорвавшегося в окопе боевого охранения, ранили всех четырех: Раю Скрынникову – в ноги, Тоню Комарову – в грудь, Тане Злобиной выбило глаз, Маше Аксеновой осколки иссекли лицо. То, что девушки получили лицевые ранения, особенно взволновало нас. Но от прямого попадания не убережешься – на передовой ли ты или в дивизионном тылу.

Охотниц участвовать в разведке боем вызвалось больше, чем было нужно. Зоя повисла на руке замполита, упрашивая взять ее. Булавин с трудом освободил свою руку.

– Глянь, невелик кулик, да ноготок остер.

– При чем тут рост? – Зоя обиделась чуть ли не до слез. – И вообще я давно уже не расту.

Шляхова никому не уступила первенства, с собой она взяла напарницу. Пришлось подчиниться решению взводной; лучше кандидатур не найти. Мы с Зоей решили пробраться ближе к переднему краю, все равно не уснуть.

Разведка боем началась за час до рассвета. Над нейтральной полосой курился легкий предутренний туман, сквозь белую пелену виднелась прерывистая полоска вражеских траншей. Еще дальше на бугре чернели купы деревьев.

Разведчики бесшумно выдвинулись вперед: с ночи саперы сделали проходы в минных полях, разрезали в нескольких местах колючую проволоку. Поднялись в атаку пехотинцы. Вражеская оборона начала оживать, замелькали огоньки выстрелов. Издали донеслись разрывы гранат, трескотня автоматов. Наши ППШ били гулко и часто, словно срываясь от нетерпения, а немецкие «чахали»: чах! чах! чах!

Мы с Зоей в полный рост стояли у бруствера, наблюдая за ходом боя. Оттого, что сами мы не участвовали в нем, было не по себе, все казалось страшнее. Мы продрогли от утренней сырости, холодок пробирался под гимнастерку.

Далеко впереди взвилась зеленая ракета, оставив за собою дымный след. Командир роты Сурков, возглавлявший операцию, сообщал: первая линия немецких траншей отбита.

Неподалеку от нас, в том месте, где окоп углом поворачивал назад, у полевого телефона сидел связист-ефрейтор. Наушники для надежности были привязаны бинтом к его голове. Замполит, присев на корточки, приказал срочно связаться с командиром полка. Через полминуты ефрейтор, высвободив трубки из-под бинта, передал их Булавину.

Мне не было слышно, что докладывает капитан, я видела только: замполит сердится. Зоя стояла ближе к аппарату. Едва Булавин швырнул трубки на колени связиста, Зоя бросилась ко мне.

– Люба, что я тебе расскажу!

– Тсс!.. Потом.

Замполит выхватил из-за пояса ракетницу и пальнул в небо красной ракетой. Это был условный знак отхода.

Начало светать, туман рассеялся, из окопа хорошо видно, как черные фигурки повернули назад. Теперь нашим приходилось труднее: люди устали, выдохлись, а главное – были на виду у врага. С лязганьем рвались немецкие мины, крупнокалиберные пулеметы вели непрерывный отсечный огонь с флангов. Неужели наших прижмут к земле? Неужели ребятам не добраться до своих окопов?

На нейтральной полосе стали рваться дымовые шашки, густой белый дым стелился по земле клубами. Наши подруги ставили спасительную завесу. Снайперы второй роты, выдвинувшись в окопы боевого охранения, вели огонь по вражеским пулеметам.

Из тумана появлялись отдельные фигуры и группы бойцов. Шумно дыша, люди сваливались в окоп. Поддерживая стонущего товарища, шел разведчик, два автомата были перекинуты через его плечо.

Казалось, прошло много времени, хотя вся разведка боем длилась меньше часа. Рота потеряла трех бойцов, несколько человек были ранены. На той стороне из траншей, в которых побывали наши разведчики, мало кто ушел живым. И главное – ребята взяли «языка», офицера.

У землянки перед переводчиком навытяжку стоял здоровенный обер-лейтенант в ненавистной, мышиного цвета форме. На вопросы отвечал по-военному четко, но стоило гитлеровцу чуточку расслабить мышцы лица, как зубы его начинали отбивать дробь. Когда обер-лейтенант заметил нас с Зоей, в глазах его мелькнуло изумление, бескровные губы сложились в улыбку.

– О-о, фрау?! Шонне медхен!

Переводчик объяснил ему, кто мы. Немец открыл рот, словно хотел набрать побольше воздуха, и отвернулся. Позже, когда его доставили в штаб для допроса, он спросил: правда ли, что молодые женщины в форме, которых он видел на передовой, снайперы?

– За последний месяц в моей роте серьезные потери, – пояснил обер-лейтенант. – И больше всего убитых в голову. Простой стрелок не может попадать так точно.

Любопытно было нам получить из уст врага подтверждение своей меткости.

Капитан Булавин, рассказав о допросе пленного, заметил с улыбкой:

– Гитлеровец – что! Вот война кончится, вернетесь домой – не каждый вас, девчата, решится в жены взять.

– Это почему же, товарищ капитан? – спросила Зоя.

– Страшновато! Представь, к примеру, семейную ссору. Запустишь тарелкой в мужа – точно в лоб угодишь. С другой стороны, и от женитьбы не уйти. Редко, да метко целите – прямо в сердце солдата. Что скажешь на это, Зоюшка?

– Что я скажу? У меня глаз, как алмаз, товарищ капитан, может и не только солдата сразить…

Девушки засмеялись. Когда замполит ушел, Клавдия Прядко стала журить Зою. Разве так разговаривают с командиром?

И Шляхова была недовольна Зоей:

– Ты же девушка, не к лицу тебе подобные шутки!

В устах нашего комсорга не было выше слова, чем простое – девушка. Не любила она тех, кто не уважал свое девичье достоинство. Но разве Зоя, которая порой действительно невоздержанна, даже дерзка на язык, не защищала по-своему нашу честь?

Я не забыла, как встретила нас связная командира полка Тоня, когда снайперы, прибыв на передовую, ужинали в блиндаже подполковника. Эта холеная, гладкая девица носила погоны рядового, но была в шерстяном офицерском обмундировании, ловко подогнанном по фигуре, в хромовых сапожках. Она иронически посматривала на нас, на снайперские винтовки, с которыми девчата не расставались даже за едой. А когда мы вышли из блиндажа, отпустила какую-то колкость по адресу «горе-стрелочков».

Быструю Зою словно ветром подхватило. Подняв с земли хворостину, она стала хлестать воображалу по ногам, по полным коленям, обтянутым тонкими чулками из Военторга. Пришлось Тоне, преследуемой хохотом солдат, спасаться бегством под сень командирского блиндажа.

Именно Тоня доставила неприятности капитану Булавину во время разведки боем. Связная, взяв трубку, поначалу отказалась будить подполковника, уснувшего под утро. Возможно, горячий замполит и преувеличивал размеры успеха операции по захвату «языка», зря настаивал на дальнейшем продвижении батальона: «соседи» не были предупреждены, могли не поддержать действий капитана Суркова. Но решать все это должен был сам командир полка.

У нас в гостях писатель Ставский

Солнечное августовское утро. Мы с Зоей ведем наблюдение за вражеской стороной. Пролопотал свою железную скороговорку пулемет, и снова тишина.

Позади нас в окопе голоса: знакомый сурковский и чей-то медлительный густой басок, покрываемый смешками солдат. Кто пришел? Над чем смеются бойцы? Нетерпеливая Зоя извертелась в снайперской ячейке, вот-вот лопнет от любопытства.

– Люба, миленькая, я только взгляну – и мигом назад.

Зная, что в таком состоянии от напарницы все равно мало толку, отпустила ее. Вскоре слышу Зойкин удивленный вскрик, чей-то смех, голоса. Разобрать, о чем говорят, я не могла, да и не до того было: начала оживать вражеская оборона. Прогремело несколько одиночных выстрелов, левей меня прошла короткая пулеметная строчка. Теперь гляди в оба!

Все же пришлось оторваться от винтовки, когда сзади послышались шаги. Высокий грузный командир в каске улыбался мне, как знакомой.

– Здравствуй, снайперша, принимай гостя!

– Товарищ писатель! – только и могла выговорить я. Надо бы обратиться по званию, но погон на нем нет, на груди ордена, депутатский флажок.

Для многих девушек-снайперов Владимир Петрович Ставский был первым писателем, увиденным наяву. Он приезжал в снайперскую школу под Москвой. Его книги «Разбег» и «Станица» читали не все из нас, больше знали писателя по фронтовым очеркам, печатавшимся в «Правде» и в «Красной звезде». Выступая перед курсантками, Владимир Петрович пообещал проведать нас на фронте, а если удастся – написать книгу о боевых действиях девушек-снайперов. И вот он здесь, на передовой…

– Ну, кого я к тебе, Люба, привела? – говорила Зоя, стараясь протиснуться между офицерами, что было не просто в тесном окопе.

– А я-то упирался, як те волы! – весело басил Ставский, кажется, не имевший ничего против Зойкиной хвальбы. – Ну, показывайте свое хозяйство, сестрицы-снайперицы!

Ставский не без труда втиснулся в снайперскую ячейку, стал рассматривать в оптику передний край противника.

– А почему фашист не высовывается? – спросил он.

Я объяснила, что после первых наших удачных выстрелов пошла пустая полоса.

– Значит, заставили-таки гадов башку склонить? Молодцы, девушки, честь и хвала вам!

Справа, на фланге второй роты, ударили, будто захлебываясь от злости, пулеметы. Ставскому захотелось немедленно пройти туда. Мы с Зоей решили проводить его. Писатель шел, не пригибая головы, мы опасались, как бы не заметил противник: окоп отрыт не по такому росту. А Ставский не хотел ничего слушать.

– Чтобы я, советский человек, склонял голову перед какими-то паршивыми колбасниками? Пусть они ползают по нашей земле, как черви слепые… А потом вы же со мною, – закончил он с хитрецой. – С такой охраной мне и черт не страшен.

Вечером Ставский, усталый, с вымазанными в глине коленями – за день он облазил всю передовую, – сидел в девичьей землянке. Рассказывал о Москве, о снайперской школе, в которой побывал перед отъездом на фронт, передал нам привет от майора Никифоровой.

Не у одной меня, наверное, встал тогда перед глазами образ нашей общей «матери»: добрые, со всегдашней еле приметной улыбкой глаза, ласковое напутствие при расставании. Екатерина Никифоровна сопровождала роту до самой армии, сдала «дочек» с рук на руки командованию. Ей мы были обязаны тому, как тепло приняли нас в армии, она добилась и того, что снайперскую роту сохранили как отдельную боевую единицу. Не потому ли в курсантской «Прощальной», которую мы распевали в походе и на привалах, был посвященный ей куплет:

 
Не придешь ты в снайперскую школу,
Не увидишь прежних тех друзей,
И не встретишь больше ты майора,
Что считала матерью своей…
 

Ставский расспрашивал о подробностях фронтовой жизни, о нелегком окопном быте.

– А почему вы ничего не записываете? – полюбопытствовала Зоя. – Корреспонденты всегда записывают.

На нее зашикали: то корреспонденты, а то – писатель, понимать надо! Ставский, улыбаясь, огладил заросший рыжей щетинкой подбородок.

– И я военный корреспондент, девушки. Но к вам я надолго прикомандирован, не в последний раз видимся. Еще успеете попасть в мой кондуит! Наш разговор лишь «пробная пристрелка» – так у вас, снайперов, выражаются?

Мы попросили Владимира Петровича рассказать о себе. Как человек становится писателем, пишет книги? Некоторые из нас полагали, что все можно выдумать из головы, не выходя из своего рабочего кабинета.

– Конечно, не обязательно сидеть на дне кастрюли, чтобы знать вкус супа. – Ставский лукаво прищурился. – Но чтобы сварить хороший суп, нужно знать, сколько, чего и когда класть в кастрюлю… Кухню войны немножко знаю, в пятой вот участвую…

– Как в пятой? – ахнули мы. – Сколько ж вам, Владимир Петрович?

В семнадцать лет рослый парнишка-молотобоец из Пензы уже командовал отрядом по борьбе с контрреволюцией, позже был разведчиком, чекистом, комиссаром отдельной Кавказской краснознаменной армии. Сменив винтовку на перо рабкора, Ставский продолжал сражаться с врагами Советской власти на других участках борьбы, на трудном хлебном фронте. И снова бои: республиканская Испания, Халхин-Гол, финская кампания, наконец, Великая Отечественная.

Я смотрела на Ставского и думала: вот она, живая история Советской страны, нашей партии! Позднее мы узнали, что в Мадриде Ставский не только организовывал работу Конгресса борцов за мир, но во главе батальона интербригадовцев атаковал прорвавшихся фалангистов, а в снегах Карельского перешейка был ранен, поднимая в бой роту, оставшуюся без командира…

В соседней роте рассказывали о переполохе, который произвело его появление на передовой. Одна из снайперских пар выдвинулась к самой реке, хорошо замаскировалась. Противник с того берега просматривал местность, нужно было соблюдать предельную осторожность. И вдруг снайперы слышат: кто-то пробирается к ним из тыла, ломится напрямик сквозь кусты. Все громче треск веток и камыша, все ближе чье-то сопение. Уж не кабан ли?

Велико было удивление девчат, когда потный, красный Ставский буквально свалился в их боевой окопчик. Отдышавшись, он еще пробовал шутить: летать рожденный не может-де ползать. Достав из кармана слипшиеся, в просаленных бумажках шоколадные конфеты, писатель угостил снайперов. За это потребовал, чтобы они разрешили ему хоть раз выстрелить.

– Трехлинейку знаю, из охотничьего палил, а из снайперской не доводилось.

Похоже, выстрел был удачен. Во всяком случае, Ставский остался доволен «не зря прожитым днем».