Текст книги "Подснежник на бруствере"

Автор книги: Константин Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Первый отпуск на войне

Девушек-снайперов отозвали на отдых; больше двух месяцев мы находились на передовой. В густом бору, меж соснами, стояли новенькие финские сборные дома. Тюфяки застланы белоснежными простынями, под головой настоящие подушки, к пушистому одеялу так и хочется прижаться щекой.

Чистоте, уюту, вкусной горячей пище, которую получали трижды в день, мы радовались, как дети. В первый вечер перед сном, дурачась, долго маршировали по спальне. Солдатские, не по росту, рубахи некоторым были по щиколотку, рукава свисали до колен.

С утра занялись боевым оружием. Придирчиво осматривали крепление винтов, выверяли оптический прицел, пристреливали винтовку в ближнем лесочке. Винтовка – первый друг солдата, за нею ухаживали бережно, гордились своим оружием, как гордятся любимым детищем.

Позже наш домик превратился в «ателье мод»: девушки подгоняли по фигуре гимнастерки и юбки, которые снова стали носить на отдыхе, подрубали носовые платочки и подворотнички. Почему-то все вдруг увлеклись вышиванием – просто поветрие пошло. Цветных ниток ни у кого не было, распускали худые чулки, старые трико.

На ночь наши завзятые модницы крутили волосы на бумажки и тряпочки, утром поражая подруг бараньими завитками. Если ожидались танцы или кино, в ход шла добытая в Военторге пудра и помада.

Кажется, впервые здесь нам показали фильм «Она защищает Родину». Многие девушки плакали, а я, как говорится, умылась слезами. Клавдия Прядко предпочитала не ходить на такие картины, слишком многое они ей напоминали.

На девичьих гимнастерках засверкали значки «Гвардия» и «Отличный снайпер», у некоторых появилась первая медаль «За боевые заслуги». Немало удовольствия доставил нам фотограф, присланный армейским политотделом. В тыл полетели письма с фотографиями, где мы были сняты при полном параде, со всеми своими еще жидкими регалиями.

«Как плохо быть неграмотной, дочка, – писала мне мама, вернее, соседка по дому под мамину диктовку. – Ждешь, ждешь весточку от тебя, получишь, наконец, и снова в ожидании проходят долгие часы, пока придет с работы соседка. А карточка и без слов о тебе все рассказала. Вижу, молодцом дочка глядит. Береги себя, не простудись!..»

За время отдыха случилось то, что нужно было ожидать: рассыпались искусственно, приказом сверху созданные пары. На войне приходит понимание: в смерти человек не волен, она может настигнуть тебя, где угодно. Но твоя жизнь зависит от тебя самого. А у снайперов – еще и от твоего напарника. Так кто же лучше, чем ты сам, выберет себе друга на жизнь и на смерть?

У нас с Зоей Бычковой настоящей дружбы не было. И Зоя перешла в пару к Нине Обуховской, а моей напарницей стала Клава Маринкина: мы давно мечтали быть вместе. Еще в нескольких снайперских парах произошли перемены. И сразу стало меньше недоразумений.

Зоя, вечная заводила и выдумщица, отличилась и на отдыхе. Нашей роте дали в командиры немолодого капитана. Крикливый, суматошный, он ни у кого не пользовался авторитетом.

Не то капитану не по душе была воинская форма на девушках, не то зависть к первым нашим боевым наградам (у него их не было) бередила сердце, только он всегда старался показать свою безграничную власть над нами. Построит роту, подаст команду «смирно» и ходит вдоль строя, поглядывая на часы. Кто-нибудь шевельнется – кричит истошно:

– Как стоите? Не уважаете меня, так уважайте хоть мой офицерский мундир!

Жалким выглядел в эти минуты капитан.

…Все были рады, когда двухнедельный отдых кончился и нас направили в дивизию, стоявшую под Новосокольниками. В батальоне, куда я попала, четыре женские снайперские пары. Свободной землянки не нашлось, пришлось самим рубить лес для стен и наката на крышу.

В девичьих руках топор – непривычное орудие, не у всех дело ладилось. А Сашенька Шляхова так ловко орудовала топором, будто всю жизнь занималась плотничьим ремеслом. Любо-дорого было смотреть, как из-под острия летит белая щепа, как чисто притесанные бревна ложатся одно к одному в сруб землянки.

– Вот так рубить! – приговаривала она, поддразнивая нас.

Лишь Полине Крестьянниковой удавалось тянуться за ней.

К вечеру землянка была готова. Усталые, с ноющими спинами, мы повалились на постель из сосновых веток.

Неугомонная Зоя куда-то исчезла. Через час вернулась.

– О счастье битвы! Мы отомщены, девочки!

Не знаю уж каким чудом Зое удалось выманить у крикуна капитана, командовавшего нами во время отдыха, фотокарточку. Может быть, он решил, что нравится ей? Превратив капитана с помощью чернил в злодея Мефистофеля, Зойка наложила на обороте фотографии ироническую резолюцию и отправила ее владельцу.

Проделку эту взвод встретил разно: одни от души хохотали, другие считали, что в этот раз Бычкова переборщила. Капитан есть капитан, и смеяться не следует. А что, если он перешлет сей портрет нашим командирам?

– Перешлет или не перешлет, не меняет сути! – Лицо Клавдии Прядко пошло пятнами. – А суть в том, что ефрейтор Бычкова забыла, где находится, забыла об армейской дисциплине, уважении к старшему по званию.

И она и Шляхова, предлагавшая вынести этот случай на ближайшее комсомольское собрание, были, как всегда, правы: Зоя часто срывается, бывает дерзка на язык, невоздержанна в поступках. Но в веселых выдумках нет ей равных – это тоже факт!

Не даем врагу покоя

Армия готовилась к боям за освобождение Невеля. В части прорыва усиленно подтягивалась техника, окрестные леса были забиты тягачами с орудиями, танками. На башнях «тридцатьчетверок» появились незнакомые номера и литеры.

Нашей 21-й гвардейской стрелковой дивизии предстояло наступать. Снайперы, как известно, эффективнее всего действуют в обороне. Чтобы лучше использовать нас, не подвергая в то же время лишнему риску, командование отозвало девушек-снайперов в 46-ю стрелковую дивизию. Она давно уже вела оборонительные бои – не мешало потрепать нервы гитлеровцам, обжившим за это время свои земляные норы.

Мокрым осенним вечером три снайперские пары прибыли в батальон. Штабной блиндаж отрыт у ската высоты. В ложбине пожелтевшая, пожухлая трава, чернеет рожь, посеченная осколками. Вспомнилось школьное: «Только не сжата полоска одна…» По гряде холмов до сосняка на горизонте тянется оборона врага.

Наш приход застал молодого командира батальона врасплох. Босой, небритый, в расстегнутой гимнастерке, так что был виден грязный подворотничок, капитан вскочил с топчана. Пока Шляхова докладывала, комбат поспешно застегивал пуговицы на гимнастерке.

Подошедший парторг батальона был очень доволен:

– Хорошо, девчата, что вы появились, очень кстати! Чую, подтянете наших людей.

Позже он доверительно сообщил нам, что даже командир хозвзвода, известный неряха, засверкал, как новенькая монета, – вот что наделало появление девушек в батальоне!

Нам отвели большую землянку рядом с командирской. Справа от входа тянулись нары. Вместо тюфяков – привычный еловый лапник, плащ-палатки отлично заменяют простыни, а свернутые телогрейки – подушки. Укрываться можно шинелями, поверх которых натягиваем плащ-палатки: по ночам холодно, выпадает обильная роса.

Не успели расположиться, как нас пригласили к комбату. Его не узнать: сапоги блестят, лицо гладко выбрито, от капитана разит резким запахом тройного одеколона. Ординарец разливает в миски настоящий украинский борщ.

Батальон в основном формировался из украинцев, а это народ хозяйственный, любящий и умеющий вкусно поесть. С осени начхоз заготовил свежие овощи, и повар варил для всего батальона такие наваристые, густые борщи, что ложка, как говорится, торчком стояла.

Распорядок обычный: с рассвета уходим на «охоту» и возвращаемся в полной темноте.

Ложбиной, скрытые от противника невысокими холмами, добираемся до ходов сообщения. В низине туман, сыро. На ходу чуть согреваемся. До врага рукой подать. Кое-где наши окопы сближаются с немецкими на расстояние нескольких десятков метров, а в некоторых местах траншея разгорожена рогатками – деревянными кольями, опутанными колючей проволокой: по эту сторону наши, по ту – немцы. Снайперские ячейки отрыты между окопами боевого охранения, вынесенными вперед, и первой линией наших траншей. Отсюда хорошо просматривается вражеская укрепленная полоса.

В окопах слышна немецкая речь, порою можно невооруженным глазом рассмотреть чужие лица: кое-кто из солдат обеих сторон знает друг друга в лицо. Появление офицера во вражеской траншее засекают по щелканью солдатских каблуков, отрывистой команде. И начинается потеха.

Гранатометчики бросают «лимонки». Гитлеровцы отвечают гранатами на длинных деревянных рукоятках. Наши наловчились «возвращать» их обратно, хватая на лету за рукоятки. Короткими очередями бьют пулеметы, затем надолго устанавливается затишье. Особенно угнетает оно снайперов: в тишине одиночный выстрел отдается громом, его легче засечь врагу.

Бойцы нам обрадовались: теперь дело пойдет веселее. И действительно, уже в первые дни появления на передовой снайперы отучили врага от беспечности. Когда Клава Маринкина меткой пулей сняла немецкого офицера, противник перестал нахально, в полный рост, ходить по траншеям, не высовывался больше, чтобы посмотреть, что творится у нас.

На каждый удачный выстрел враг огрызался ожесточенным пулеметным огнем, делал минометные налеты по окопам, по батальонным тылам. Особенно усердствовали вражеские минометчики на рассвете, когда мы шли на передний край, и по вечерам, во время нашего возвращения с передовой.

Только стихнут разрывы, гитлеровцы кричат из своих окопов, не рискуя, однако, высунуть носа:

– Иван, поел борща?

Тут наши артиллеристы дают врагу «прикурить», настает очередь бойцов спрашивать:

– Что, фриц, напился кофию? С горячими блинцами.

Во время наступления ребята из первой роты нашли в сожженной немецкими факельщиками деревне старинный граммофон с трубой. Солдаты таскали его за собою по дорогам войны, берегли как зеницу ока немногочисленные пластинки. Была у них запись песни про Стеньку Разина. Гитлеровцы не раз слышали ее в ночной тишине, даже пробовали заказывать «на бис».

– Иван, давай «Вольга, Вольга»!

– Ишь, чего захотел, фриц! Не видать тебе нашей Волги, как своих свиных ушей.

Если бойцы ставили пластинку, фашисты пытались подпевать на своей стороне: «Вольга, Вольга, мать родная, Вольга германская река…» Серчали не только стрелки, но и минометчики. Огневой хор заглушал непрошеных певцов с Рейна и Майна.

После передовой особенно уютной казалась теплая, освещенная «фигасиком» из снарядной гильзы землянка. Заходили гости, наши украинки веселели в окружении земляков. Сашенька и так никогда не скучала, а Прядко, кажется, даже помолодела и похорошела в батальоне. Чаще обычного смеялась, охотно затягивала с подружкой про «садок вишневый коло хаты». Воины-украинцы согласно вторили им.

– Чи е, дивчата, що краще украинських писень, нашой мовы! – Клавдия Прядко победно оглядывала нас.

Певучий украинский язык нравился мне и раньше, я пыталась укрепить свои познания, благо в учителях отказу не было. И другие девушки усваивали кое-что из речи своих подруг. Но стоило одной из нас произнести на ломаном украинском языке «травка зеленеет» или «теленочек беленький», как вся наша многолюдная «хохляндия» каталась по нарам от хохота.

В батальоне до нас была одна девушка – тихая, скромная медицинская сестра Таня. Уроженка Калининской области, она не захотела покинуть часть, когда освободили ее родную деревню. Воины любили девушку, звали «наша Танюша». Она особенно обрадовалась снайперам, так и прилепилась к нам.

А мы порою скучали по своим – по комбату Рыбину, по замполиту Булавину, по знакомым бойцам и командирам. Да и тоска по дому сжимала сердце. В такие минуты особенно дороги письма. Для меня лично ни отдых, ни чистая постель, ни кино по вечерам не могли сравниться с тем радостным мигом, когда почтарь вручал толстую пачку писем, пришедших на мое имя! Читаешь про себя, потом – Клаве, потом – вслух – подругам…

Коротки мамины послания, написанные к тому же чужою рукой, но стоит прочесть: «Наш цех, слава богу, перевыполнил план», как воочию представляешь себе черные дымы бесчисленных заводских труб Мотовилихи, бессонной уральской кузницы. Катят по дороге новенькие пушки – это мой Урал шлет привет фронту! Гремят во вражеском тылу разрывы наших снарядов – мой Урал голос пробует! А уж как обрадуешься, разволнуешься, встретив в пополнении уральца! Откуда родом, далеко ли это от Перми, от красавицы Камы? И где бы ни жил до войны солдат – в степях перед Уральской грядой или в горном Зауралье, – все равно свой, почти родня.

Снайпер Ганночка сообщил землячкам, что их «хозяйство» скоро переберется в район… В какой, было замазано черной тушью: письма проходили военную цензуру. Но мы и так знали, какое слово там стояло: Невель.

Тихая Лида Ветрова забивалась с письмом куда-нибудь в укромный уголок, глаза ее блестели. Чужую тайну все уважали, тем более что никакой тайны и не было. Мы же видели, на кого чаще других поглядывала она, с кем дольше всех прощался артиллерийский командир Шор, покидая нашу землянку.

А Зоя Бычкова призналась мне, что однажды, не выдержав, написала замполиту. Наверное, письмо было глупое, сетовала Зоя, если Булавин не ответил. Я успокаивала подругу: не до писем ему, хватает и других забот в канун наступления. Зоя поддакивала, а ночью вздыхала, ворочаясь на нарах.

Трудно, тоскливо в чужом батальоне без писем! А еще я сильно тосковала по… цветам. Да, да, все лето в нашей землянке на столе стояли цветы; я ухитрялась нарвать их по пути с передовой. А в здешней голой ложбине даже желтая сурепка не растет. Снайперский дом чем-то померк для меня…

В полку жил немец-перебежчик, антифашист, «антифа», как звали его офицеры. Он ходил в шинели мышиного цвета и в красноармейской пилотке без звездочки. Девчата, столкнувшись с ним в траншее впервые, вскинули было винтовки. Бойцы успокоили: «Это не ихний фриц, это наш Вальтер!»

Вальтер часто появлялся на переднем крае и через рупор рассказывал своим соотечественникам, почему перешел к русским и как ему здесь живется. Читал по-немецки свежие сводки Совинформбюро, в которых говорилось, как советские части теснят гитлеровские армии на юге. Рано или поздно, убеждал он, Гитлеру все равно капут. Пусть камрады поскорее опомнятся, бросают оружие, сдаются в плен. Отсюда короче путь до фатерланда.

Немецкие солдаты слушали внимательно, никто не стрелял. Зато, если в окопе показывался офицер, раздавалась яростная команда: «Файер!» – и поднималась трескотня. Как только бесстрашный Вальтер оставался столько времени живым? Железный рупор, с которым он выползал на «нейтралку», был весь в пробоинах.

Однажды командир роты Кусков, большой шутник, взял у Вальтера рупор, чтобы разыграть приехавшего в батальон капитана интендантской службы полка. Кусков забрался на высотку между ротой и штабом батальона и давай «агитировать» капитана на немецком и русском языках. Называет его по фамилии и должности, предлагает переходить на сторону фашистов, сулит неземные блага в гитлеровском «рейхе».

Растерянный, перепуганный до смешного капитан бегом бросился в штаб батальона доложить о неслыханном ЧП. Больше всего изумило снабженца то, что немцы знают не только его фамилию, но и служебные обязанности. Кусков, потайной тропкой добравшийся до штаба раньше его, невозмутимо объяснял:

– Чего удивляешься, капитан? Немецкая «рама» с утра над нами висит, небось еще и сфотографировала тебя с воздуха. Все же новый человек на передке, редко среди солдат появляешься! А что фамилию твою знают – совсем просто. Почаще ходил бы по окопам, послушал бы, как честят тебя бойцы. Зима на носу, а ватников нет – это раз! К осени сапоги не починены – это два! – Он загибал пальцы один за другим. – Не только тебя – даже, прости, мамашу твою бойцы поминают недобрым словом.

Капитан понял намек, молча проглотил обиду. Уехав в полк, он долго не показывал носа на передовой. Однако мастера-сапожника сразу прислал. А вскоре солдаты получили ватники и теплые брюки.

Мы уже стали привыкать к жизни в батальоне, сдружились с людьми, как пришло время прощаться. И хотя нас ждал кратковременный отдых в запасном полку, не одна Прядко проронила слезу, прощаясь с гостеприимными хозяевами. Медсестра Таня горько плакала, провожая снайперов: опять ей оставаться одной среди мужчин. Бойцы просили нас поскорее вернуться обратно.

Бой за Невель

Еще на отдыхе из писем стало известно: родная 21-я гвардейская дивизия отличилась в боях за освобождение Невеля.

За два года оккупации гитлеровцы превратили небольшой городок в сильный узел обороны, один из углов стратегического треугольника: Великие Луки – Новосокольники – Невель. Через город проходил железнодорожный путь на Ригу, здесь было скрещение шоссейных дорог. По ним немцы могли перебрасывать войска и технику из группы армий «Север» в «Центр». Разведка доносила: летом в Невель приезжал Гитлер (если, конечно, это не был один из его двойников) инспектировать войска.

Утром шестого октября сотни орудийных стволов, нацеленных на вражеские укрепления, одновременно открыли огонь. Ударили штурмовые роты, и на стыке между армиями, где оборона у гитлеровцев была слабее, наметился прорыв. Расширяя его, вперед устремилась механизированная группа, настоящий стальной таран из танков, самоходных орудий и артиллерии – противотанковой и зенитной. Воины 21-й гвардейской дивизии, посаженные на броню танков и в автомашины, закрепили успех операции: к середине дня Невель был освобожден.

Забрызганные грязью танки настолько неожиданно ворвались в город, что немецкий регулировщик на перекрестке, не разглядев звезды на башнях, дал отмашку флажком: путь свободен! На здании комендатуры развевался флаг со свастикой, головной танк, развернув пушку, в упор ударил по дому. Десантники, попрыгав наземь, расстреливали гитлеровцев, которые выскакивали из окон, пытаясь огородами уйти к реке. Пировавших в ресторане фашистских офицеров автоматные очереди косили прямо за столиками.

Во время уличных боев батальон потерь не понес. Лишь комбат Рыбин, первым спрыгнувший с головного танка, был ранен в шею немецким регулировщиком. Это был последний выстрел фашиста.

А танки мчались дальше, на железнодорожную станцию, где стояли под парами два эшелона. Полторы тысячи жителей, загнанных в теплушки для отправки в неметчину, были освобождены.

Враг опомнился километрах в 10–12 от города. Гитлеровцы начали методический обстрел Невеля из дальнобойных орудий. Уцелевшие после нашего наступления дома были разбиты и сожжены.

Много лет спустя, в двадцатую годовщину со дня освобождения Невеля, я прочитала в газетной статье слова из старой сводки гитлеровского верховного командования: «Все бои на Восточном фронте отступают на задний план по сравнению с тяжелым сражением в районе Невеля». Враг считал Невель «воротами в Прибалтику», шел в непрерывные контратаки, пытаясь вернуть «ключи» от этих ворот. Важную битву выиграли тогда наши боевые товарищи!

Дивизия заняла оборону северо-западнее Невеля. Впереди гряда холмов, то совершенно лысых, то поросших чахлым кустарником. Штабные землянки отрыты на обратных скатах высот. Полковые батареи стоят в лесочке, по обе стороны шоссе, ведущего на Полоцк.

Гвардейцы узнавали нас, окликали по именам.

– Зоя, никак ты?.. Глянь-ка, и Люба здесь и Клава!

– Щось ты, землячка, раздобрела на казенных харчах?

– Вы теперь тоже невельские, девушки, поздравляем!

Повидав своими глазами в освобожденных от врага городах «немецких овчарок», как народная молва окрестила женщин, путавшихся с оккупантами, бойцы с еще большей нежностью относились к нам, своим боевым подругам. Вместе мы тянули нелегкую солдатскую лямку, рядом сражались и гибли!

Капитан Булавин, принявший командование батальоном, казалось, постарел от свалившихся на него забот и усталости, еще больше сутулился. Только глаза его лучились от радости при виде нас.

– Вернулись наши красавицы, будто солнышко на небе взошло.

Зоя Бычкова оказалась рядом, Булавин погладил девушку по голове. Зоя задержала его руку, незаметно прижалась к ней щекой. Весь день она ходила счастливая от скупой ласки замполита.

Все мы волновались о здоровье комбата, но Булавин успокоил: Рыбин ранен легко, пишет, что уже ворочает шеей. Не такой он человек, чтобы долго залеживаться в госпитале, скоро вернется в строй.

Первый день «охоты» оказался удачным. Гитлеровцы, не успев окопаться после неожиданного, поспешного отступления, вначале появлялись открыто. Из своего окопчика на опушке я подкараулила двух фашистских солдат, вышедших из дальнего леска с бревном на плечах. Взяла на мушку переднего – гитлеровец свалился, бревно придавило его. Второй присел от неожиданности, видно, не понял сразу, что случилось с его напарником. Пришлось и ему познакомиться с тем, как жалят снайперские «осы». Эти двое уже никогда не будут строить оборонительные объекты на чужой территории!

Не прошло и недели со дня нашего прибытия на передовую, как в снайперскую землянку, согнувшись в три погибели, протиснулся гигант в замызганном полушубке; дверь была и низка и узковата для него. Из-под каски щурятся веселые глаза, гудит знакомый бас:

– Добрый вечер, царь-девицы! Как живете-можете?

Гостям мы всегда рады, а Ставский – не совсем обычный гость на передовой.

– У нас все в порядке, Владимир Петрович, как вы? Надолго к нам?

– А я теперь пожизненно приписан к вашей армии, девушки, где вы, там и я, – шутит Ставский. – Местечко найдется? Поближе к камельку.

Писателю освободили земляную лавку возле печки. Лицо у него утомленное, немножко отекшее, под глазами мешки. Находясь в наступавшем полку, Ставский шагал вместе с бойцами в полной боевой выкладке, с автоматом на плече и гранатами за поясом. Атакующие обошли противника лесным болотом, пушки застревали в топких местах. Военный корреспондент, впрягаясь наравне с другими в постромки, помогал артиллеристам вытаскивать орудия.

До поздней ночи он расспрашивал нас обо всем, что произошло в роте за последнее время, записывал что-то в свою клеенчатую тетрадь.

– Э, да у вас, дочки, глаза слипаются, – вдруг спохватился он. – А завтра небось до света вставать? Чего ж меня не гоните?

Мы понимаем, что пора спать, но не хочется прерывать интересную беседу.

– Ладно, не последний раз видимся, – сказал Ставский на прощанье и надел каску. – Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

Не знали, не ведали мы, что это наша последняя встреча…