Текст книги "Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца"

Автор книги: Константин Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

XXIX

Слова Михала могли быть либо правдой, либо ложью, но могли быть искусно приготовленной смесью этих противоположностей. Немецкие задатки молодого Володковича вполне допускали такой винегрет.

Осмыслить его сведения я постановил после разговора с Людвигой, необходимость которого меня сильно удручала: вновь вскрики, вновь призывы к ангелу, то многоречие, то символическая немота, вдруг кровь бросится в лицо, вдруг отольется – не перечислить всех приемов капризной души, нацеленных извести ваше терпение. Я дал себе слово, что приму все ее выходки с тою же иронией, какой требует восприятие фокусов.

Наконец послышались шаги, я приготовился, но вместо Людвиги на свидание пришел исправник Лужин.

Разбойник, подумал я, зачем ты пасешься в этом доме? Медом тебе здесь намазано или малый кусок ты урвал, пользуясь чужим горем?

– По пути встретил вашего прапорщика, он сказал – лекаря чуть не убили. – Я кивнул. – Беглый! – уверенно определил исправник. – Надо ловить, пока новой беды не учинил. – Лужин присел на скамью. – Напрасно вы мне его не отдали. От нас еще никто не убегал. Потому что мы старательно охраняем.

Я промолчал.

– Так вы, значит, следствие проводите? – спросил Лужин.

– Приказано, – ответил я. – Вот семейство Володковичей опрашиваю.

– У них заботы, заботы. Горе, – исправник скорбно вздохнул. Отцовское горе! Еще хорошо, если по-житейски рассудить, что семья большая, другие дети есть. А как у меня один сын?! Не приведи господь, случится беда – не пережить.

– А что, хороший у вас мальчуган? – полюбопытствовал я.

– Славный! – улыбнулся исправник.

– В отца, в мать?

Лужин не скрыл гордости:

– В меня!

– Приятно слышать, – сказал я, подумав, однако, с горечью, что еще одним вымогателем станет больше.

Предмета для разговора не было, молчание затягивалось, я ожидал, когда он уйдет.

– Давайте по-человечески поговорим, – вдруг сказал Лужин.

– Только так и умею, – ответил я.

– Ну, так вот, вы можете мне объяснить, зачем вам это следствие, расспросы, допросы, подозрения, – все эти сложности. Ей-богу, не понимаю.

– Что ж тут неясного? Ранен мой товарищ…

– И этот странный побег мятежника, – продолжал он. – Вы, с большим опытом офицер, снимаете караул… И легкомысленная дуэль… Удивительный вы человек.

Было отчего потеряться, и я потерялся – минуту не находил, что сказать, что спросить и в какой форме, а изумленно глядел в хитрые – и видел: очень хитрые – глаза моего нежданного собеседника. Мысли мои разбегались, как толпа под обстрелом. Что он хочет? Кто сказал?.. Володкович?.. Михал?.. Красинский?.. Куда клонит?.. Откровенничать… Стоять патриотом?.. А дуэль?.. Угрожает?.. Провоцирует?.. Я – гвардейский офицер, слуга государя… Оскорбиться?.. Успею оскорбиться…

– О каком поединке вы говорите, Афанасий Никитович? – вкрадчиво спросил я.

– Да вот совершенно точно знаю, что между вами и Николаем Красинским была дуэль…

– Вы, приходится думать, это собственными глазами видели?

– Собственными не видел, да все ль надо лично наблюдать? И не в том дело. Дуэль не дуэль – мне дела нет, если без осложнений. Я хочу помочь вашим интересам.

– Признателен, – сказал я, – но не понимаю.

– Вы думаете: Лужин – простофиля, не видит очевидного. А вам стоило только оком повести, и уже вся картина здешней жизни предстала в ясности. Мы с вами тет-а-тет, я откровенно говорю. Вам уже, думаю, известно, что Северин запятнал себя участием в мятеже. И мне известно. Но я вот молчу, хоть и нарушаю этим распоряжение. Потому что я не только исправник, но и человек. И сознаю, что семья Северина в его глупости неповинна. И представлять к наказанию за черную овцу все, так сказать, стадо мне совесть не разрешает. Убит Северин или застрелился? Вопрос сложный, склоняюсь к последнему. Но допустим – убит. Допустим, нашли преступника. Что ему? А ничего: он мятежника застрелил, человека вне закона, он – вне ответственности. Кто в ответе? Семья. Семья благопристойная, порядочная…

– Все, что вы мне говорите, для меня удивительно, – сказал я. Чрезвычайно вам благодарен.

– Плох бы я был как исправник, не будь у меня в каждой деревне, околице, усадьбе своих глаз и ушей, – продолжал Лужин. – Есть такие люди и в этом доме. Одна из служанок слышала ваш разговор с Михалом.

– Ну и что, – улыбнулся я. – Я сказал Михалу то, чего в натуре не было. Мне хотелось свои догадки уточнить. И скажу вам с полной уверенностью, Афанасий Никитович, что стрелял в нашего лекаря вовсе не беглый…

– А приятель его, – вставил Лужин.

– И не приятель его, и совершенно не мятежник…

– Кого же, в таком случае, ищут ваши солдаты?

– Ищут они того, кого им приказано искать, – стрелка.

– Вы меня не понимаете, – сказал Лужин, – потому что, чувствую, неправильно трактуете нашу встречу и мои побуждения. Мы пикируемся, а я здесь не для того. Я не скрывая говорю, но только вам, вам одному: мне искренно жаль семью Володковичей: славные люди, добрые, отзывчивые… И вдруг такое испытание – смерть сына… Вот Михал. Ну, кто он? Еще юноша глупый. Молодо-зелено. Я мог бы, конечно, взять его в оборот: зачем ездил на Шведский холм? Почему не сказал о визитерах? Зачем вез деньги? И что ж его – к наказанию? Но я понимаю: мятежникам нужны деньги, они парня прошантажировали, а у него сердце мягкое – он и поддался…

– Вы вчера допросили пленного, – продолжал Лужин. – Он, я полагаю, признался, что требовал у Михала денег, которых в силу своего поступка не доставил Северин. Вы этому ужасному для Володковичей признанию могли дать официальный ход, но так не поступили, решив проверить все лично, из чего я заключаю, что вы порядочный и понимающий жизнь человек…

Иными словами, подумал я, что я – такой же взяточник и негодяй, как ты.

– Бегство мятежника, которое, без сомнений, можно назвать чудом, продолжал Лужин, – означает, что шантажист получил волю и может повторить свой визит. Ему требуются деньги. Но они нужны всем…

– Кому нужны, а кому – нисколько, – ответил я. – Лично мне нужно схватить разбойника, сделавшего выстрел. И кроме этого – ничего.

– Вы, нисколько не сомневаюсь, хороший артиллерист, но с юриспруденцией мало знакомы, – сказал Лужин. – Схватить нетрудно, трудности следом идут – какие у вас доказательства вины. Есть, знаете, очень стойкие, заупрямится: "Не я стрелял!" – и хоть ты его зарежь, стоит на своем. Лужин улыбнулся: – Приходится отпускать.

– Справедливо! – отметил я.

Мы поднялись и пошли к дому.

– Мне кажется, я вас нисколько не убедил, – сказал Лужин. – А жаль.

– Наоборот, убедили во многом.

Возле подъезда стоял наготове экипаж. Лужин сел на заднее сиденье, кучер дернул вожжи и повез своего господина вон.

– Прощайте, господин штабс-капитан! – крикнул исправник, уже отдалившись.

Я вернулся в дом. Господин Володкович стоял в дверях гостиной. Две почтенные дамы, то ли прибывшие, то ли отъезжавшие, просили его крепиться.

– Вы хотите поговорить с Людвигой, – сказал мне Володкович, – сейчас позову.

– Нет, – ответил я. – Мне надо поговорить с вашим экономом Томашем.

– Эля! – позвал Володкович старую служанку. – Посмотри, где Томаш. Пусть придет.

Минут через пять служанка сообщила, что Томаш недавно уехал к лавочникам в местечко.

– Вот незадача. Извините, господин штабс-капитан, – сказал Володкович. – Вы не предупредили, а я и не подумал о нем. Да ничего, он к ночи вернется, тут близко. Я сразу его пришлю.

И Федор подтвердил, что скоро по приезде исправника какой-то мужчина верхом выехал из усадьбы. Судя по описанию, это был Томаш.

XXX

Нагнав рассыпанный в цепь взвод, я приказал возвращаться в деревню. Солдаты обрадовались.

Закат горел над лесом; когда дорога поднималась на холм, пылал сквозь стволы багряный круг солнца; где-то недалеко каркали вороны; воздух остыл; небо было чистое, на нем серебристой печатью проступал диск луны. Меня всегда волновала эта древняя печать на земном небе, оттиск лица первого бога, знак его давнишнего бытия, его след – легкий, как дальний звон. Следуя доброму инстинкту, я никогда не смотрел на луну сквозь увеличительное стекло – древние тайны и новые тайны не увидишь с его помощью, и не станет понятно, отчего свет ночного светила вызывает у нас грусть. Или мы ощущаем глубину тьмы и забвения, из которого выплывает серебристая тень?

Но древние боги осмеяны, луна объявлена божьей лампадой, а создатель, во славу которого она украшает небосвод, не следит за человеками; он спит до Судного дня и судить дела доверил людям. Графу Муравьеву, например, заплечных дел мастеру. Достаточно написать ему письмо, подумал я, он махом этот узел разрубит. Но сама мысль писать донос была отвратительным допущением. Я знал, что и буквы не напишу. Да и толку нуль – здесь появится новый владелец, и мои заботы пойдут на пользу только ему. Но что мне за дело сменять помещиков. И потом: негодным образом действуешь – значит, негодяй. А негодяев без меня с избытком. Вот и по мне стрелял подлец, а если я тайно по нему выстрелю – тоже буду подлец.

Распустив взвод, я прибыл к подполковнику Оноприенко и доложил о неудаче поисков.

– Да, – согласился командир. – Легкое ли дело обнаружить в лесах беглеца. Он подвижен, не оставляет следов. Поблагодарим бога – могло быть хуже. Напишите объяснение, Петр Петрович, будем надеяться, последнее, а утром – прочь от этого места. В часов семь и выступим.

Времени у меня осталось вечер и ночь.

Я поехал к Шульману.

XXXI

На лавке возле Шульмана стояло полдюжины бутылок – все запечатанные.

"Вот как заботятся о раненом настоящие товарищи", – сказал лекарь. "Еще бы! – ответил я. – Ведь вы, Яков Лаврентьевич, принесли на алтарь Победы свою кровь. Не удивлюсь, если награду получите". – "Свое я уже получил, – сказал лекарь. – А вы, говорят, мятежников искали. Ну что?" "Покамест ничего. Но думаю, узнал подлеца". – "Вот именно – подлец, сказал Шульман. – Испортил настроение. И пить не хочется. Разве с вами. Откройте кагор – подполковник лично привез. И мне налейте". – "А я к вам с просьбою", – сказал я. "Уж не опять ли на дуэль ехать? Решительно отказываюсь – жить хочется". – "Нет, другого рода". – "Ну, тогда слушаю".

– Вчера, – сказал я, – мы подписались в том, что Северин Володкович покончил жизнь самоубийством. Так вот, он был убит, а всех нас ловко обманули.

– И вы знаете, кто это сделал?

– Знаю. И хочу с вами поделиться. Мне ваше мнение интересно.

– А мне ваша история.

– Ну, так послушайте. Если надоест, скажите откровенно.

– Готов слушать всю ночь.

– Начну с того, что Северин вовсе не несчастный Ромео, каким рисовал его отец. Он был взводным командиром в отряде повстанцев, две недели назад разбитом. Избежав пленения, он и с ним трое приятелей пришли сюда. Одного из них убил Лужин, второго я спас на Шведском холме, третьему помог сбежать из поповского сарая. Надеюсь, вы меня не осудите?

– Так это вы! – воскликнул лекарь. – Жму вам руку. Но как, как это было?

Я рассказал.

– И вы не устыдились жаловаться на свое бессилие? – укорил меня Шульман. – Или попросту разыгрывали?

– Нисколько, Яков Лаврентьевич. Поймите меня. Просто грех искупил. На мне был, на вас – нет. Но продолжать?

– Вы еще спрашиваете.

– Два дня назад Северин привел семью в замешательство просьбой денег. Отец, взяв за компанию Михала и Людвигу, отправился за деньгами в город. Я встретил их у корчмы, когда они возвращались. Вид у них был тусклый. Такая просьба не вызвала бы удовольствия и несколько месяцев назад, хоть тогда поступки Северина семейному благосостоянию не угрожали. Тогда граф Муравьев еще не испытывал родственные чувства круговой ответственностью, еще в Сибирь никого не гнали и не лишали имений. Другое дело сейчас, когда постановлено: хочешь владеть имуществом, доложись, что сын – инсургент или что брат – инсургент; доложись, где он, появляется ли дома, и обязательно донеси, если появится. А Северин связи с домом не держал. Может, к этому дню его уже в мыслях и похоронили. И вдруг явился и просит денег. Кандидат на виселицу. Живая угроза семье. Схватят – улика неопровержимая – прощайте пруды, ужины, лебеди и слуги, прощай свадьба – Красинский-то еще не родственник, ему – ничего, прощай хозяйство на немецкий манер, слава богатого помещика. Есть о чем задуматься, да?

– Не без того, – согласился лекарь.

– Но проехав от корчмы до церкви, семья Володковичей изменилась в настроении настолько, что нас пригласили в усадьбу. Господин Володкович объяснил, что преследовал этим приглашением две цели: подчеркнуть свой патриотизм, любовь к армии и нейтрализовать нас завязавшимся знакомством. Как глава дома он поступил правильно.

– Хотелось бы, – сказал Шульман, – чтобы подобную щедрость проявляли все патриоты. По крайней мере, в отношении вин.

– Теперь обратим внимание на время, – продолжал я. – Мы прибыли в половине восьмого. Спустя четверть часа приехал исправник. В восемь часов вы, я и Михал сидели в беседке. В десять прозвучал выстрел, а в половине одиннадцатого в той же беседке мы увидели труп. По словам господина Володковича, Северин расстался с родными в семь… В двадцати минутах ходьбы от прудов его ожидали приятели. Он до них не дошел. Где он провел три часа, никому не известно. В момент выстрела все Володковичи и Лужин сидели за столом. Как вы думаете, кто убил?

– А убийца – знакомое лицо?

– Знакомое.

– Думаю, Лужин, хотя не понимаю, каким образом.

– Нет, к этому убийству исправник не причастен. Он приехал на наших глазах и все время был рядом с подполковником. А самое главное, он не знал, что встретит в усадьбе офицеров. Убийство же случилось исключительно потому, что ожидали нас – ни в чем не заинтересованных, уважаемых свидетелей. Лужин – вымогатель и явился за барашком в бумажке. Вероятно, кто-то, скорее всего, эконом Володковича Томаш, вы должны его помнить, известил исправника о возвращении Северина. Тот и примчался: "Где ваш Северин?", а простым языком: "Хотите молчания о сыне-мятежнике раскошельтесь!" Но и для него смерть Северина была неожиданностью, хотя он и на полслова не верил в романтическую любовь. Словом, не Лужин. Но кто? Лучше сказать: сколько? Сколько человек участвовало в убийстве? В коляске, когда командир принимал приглашение, сидели трое…

– Погодите, погодите, – взволновался Шульман. – Вы можете объяснить, зачем нужен спектакль с самоубийством. Согласитесь, что умнее убить тайно. Словно Северин и не заявлялся в усадьбу.

– Ничуть не умнее, – ответил я, – проходит срок, и у господина Володковича интересуются, где его сын. Он должен ответить: "В Петербурге, но с марта вестей от него не было". А в феврале – марте съезжались в край для мятежа. Начнутся выяснения, кто-то проговорится – и последуют репрессии. А уж коли на местном кладбище есть могила, а в местной полиции наше свидетельство, то и спроса никакого. Ведь каждый волен распоряжаться своей жизнью как захочет.

– Да, дело личное, – признал лекарь. – Всем наплевать.

– Говоря вообще, – сказал я, – для версии о самоубийстве было бы убедительнее застрелить Северина в его комнате. Мы веселимся, вдруг над головами нашими выстрел, мы летим по лестнице, слуги выбивают дверь – на полу Северин, в комнате вонь пороха. Не возникает и тени подозрения. Но такая инсценировка требует сговора всей семьи, кто-то с общего соглашения должен выступить палачом, Северина надо связать, держать взаперти. И тому подобное. Я решил, что семейного заговора не было, что есть люди, не причастные к убийству. Очевидно, что непричастен Красинский. У него нет причин убивать Северина. Он богат. Что бы ни сделали Володковичам – его не коснется. В худшем случае он не возьмет за Людвигой приданого. Получив от него вызов, я стал подозревать Людвигу. Выстрел эти подозрения рассеял стрелял мужчина; и в числе подозреваемых остались двое – Михал и господин Володкович.

– Голова кругом идет, – сказал лекарь. – Еще вина, Петр Петрович.

– Да вам, верно, нельзя, – усомнился я. – Вы ослаблены. Повредит.

– Наоборот, поможет, – возразил лекарь. – Поможет следить стремительный ход ваших рассуждений.

– Погодите смеяться. Когда наступит черед подробностей, я буду скрупулезен. А еще не пора. Я излагаю вам выводы, а про свои сомнения и подсчеты умалчиваю, – если вы заинтересуетесь, я расскажу их последовательность, – но мы движемся к завязке, и мне не хочется держать ваше внимание на мелочах. Сейчас мы думаем, кто решился на убийство, кто помимо желания убить имел возможность обставить дело с достаточной хитростью. Красинский и Людвига такой возможности не имели. Михал? Михалу смерть брата, безусловно, выгодна – он остается единственным наследником имения. Но в десять часов Михал слушал ваш увлекательный рассказ о татях московских. Можно допустить, что он нанял убийцу. Но как найти наемника в усадьбе, где всех слуг и служанок десять человек, и все они – бывшие дворовые, да и к Северину привязаны больше, чем к Михалу? Наемнику надо заплатить, а у Михала своих денег нет. Необходимо отметить, что Михал в вечер нашего пребывания в усадьбе вспомнил о Северине однажды, когда сказал, что брат увлекается химией, а к сельской жизни безразличен. Он не упоминал ни о присутствии брата в усадьбе, ни о его безответной любви. Приходится заключить, что организатором убийства может быть только господин Володкович.

– Отец! – вскрикнул Шульман. – Нет, это невозможно.

– Отчего же невозможно. Северин пришел за деньгами около семи. Все собрались в гостиной, выпили на посошок, расцеловались, но провожали Северина лишь Володкович и Томаш. Когда раздался выстрел, Володкович принимал наши комплименты за изысканный стол. Но кому могло прийти в голову, что он убил сына еще до нашего приезда. Мы были убеждены, что Северин застрелился по слабости духа. Михал, Людвига видели причину в прижимистости отца, а исправнику безразлично все, кроме взяток. А сейчас припомните поведение господина Володковича. Зная, что в десять часов мы услышим пистолетный выстрел, а в половине одиннадцатого помчимся в беседку, он тщательно готовил нас к восприятию самоубийства. Вспомните: "отказала, негодная", "сын терзается", "пошел на дальнюю прогулку", ему поставлен прибор – вдруг пересилит страдание и спустится. Кто, кроме Володковича, мог отдать это распоряжение? Исправник расценивал слова Володковича, как болтовню для наших ушей, и подыгрывал. Потом был выстрел, потом мы увидели поверженного Северина и согласились – да, самоубийство. И подписали свидетельство.

Убийство, я полагаю, происходило следующим образом. Господин Володкович проводил Северина до кустов и здесь, на глазах у Томаша, ударил в затылок чем-то тяжелым, может, рукоятью пистолета. Затем Северина заволокли в сарай – сарайчик там есть, лебяжий корм держат – и добили. Около десяти часов Томаш отнес тело Северина в беседку, выстрелил ему в грудь, вложил в руку пистолет и поспешил в дом. Услыхав выстрел, господин Володкович послал слугу звать Томаша и уже Томаша направил узнать причину стрельбы. Почему его? Почему не другого? А потому, что другие слуги могли не догадаться заглянуть в беседку. Они вообще не стали бы бегать по аллеям, рискуя наткнуться на стрелка. Томаш, выдержав где-нибудь под деревом назначенное время, прибежал со словами, которые выдают его с головой. Он сказал, что Северин стрелял себе в грудь. За это господин Володкович ему заплатил. Сколько – не знаю. Он несколько раз говорил о тысяче рублей. Возможно, тысяча досталась Томашу, чтобы получил удовлетворение – ведь "за спасибо" никто не любит работать, тем более в области уголовной. Что было Томашу жалеть Северина, если тот родному отцу стал поперек дороги. Для Томаша господин Володкович словно государь: у него на службе состоя, Томаш может сбить капиталец, выйти в хозяйчики. А отнимут имение – и Томашу беда: кому он нужен, иди и трудись, как простой мужик.

– Ну хорошо, допустим, Томаш выстрелил в беседке. А кто стрелял в меня? И зачем? – спросил лекарь.

– Вас ранили, – поправил я, – но стреляли по мне. Придумал стрелять господин Володкович. Он не знал, как я решу распорядиться тайной: сообщу ли всем офицерам? напишу ли донос? потребую ли назад свидетельство? Его утешала надежда, что я, подобно Лужину, заинтересован получить взятку ведь утром я допытывался о судьбе тысячи рублей. К его радости, Красинский вызвал меня на дуэль, а я согласился драться. Володкович рассудил так: будет хорошо, если Красинский зарубит меня, плохо, если я зарублю Красинского, но еще хуже, если он меня легко ранит. Тогда я могу отомстить доносом. И он послал Томаша к месту дуэли, но Томаш промахнулся.

– Хорошенький промах! – обиделся Шульман. – Уж и не знаю, что вы считаете попаданием. Наповал, что ли, должны были меня уложить?

– Ах, Яков Лаврентьевич, простите мне, но вы не дослушали последних слов: Томаш промахнулся, и дело осложнилось вашим ранением. Чтобы остановить следствие, господин Володкович устами Лужина предложил мне взятку. Я отказался и теперь думаю, каким манером можно разоблачить преступников. Не наденет же Володкович кандалы по своей воле и не пойдет в Нерчинск: "Здравствуйте, меня штабс-капитан Степанов прислал. Сгноите меня тут".

– Странный вы человек, – сказал Шульман. – Я понимаю, душа ваша болит, вы вложили усилия. Но зачем вам это? Да вы и не знаете, кто убил. Чистые домыслы. Вы хоть с Томашем поговорили? Чувствую, что нет.

– Хотел, но только я появился в усадьбе, как его куда-то выслали. У меня ощущение, Яков Лаврентьевич, что господин Володкович Томаша убьет. Зачем ему вечно бояться единственного свидетеля: вдруг Томаш шантажировать начнет, или проболтается в корчме, или не выдержит пристрастного допроса. Угробит он Томаша, причем в самое близкое время.

– Послушал я вас, послушайте вы меня, – сказал Шульман. – Соглашаюсь, что Томаш мог быть убийцей Северина, соблазнившись деньгами. Но при чем здесь господин Володкович? Финт с самоубийством мог и сам Томаш сообразить. Нагнал Северина в кустах и оглушил. А в час ужина, действительно, отнес его в беседку и стрелял. Что касается взятки, то Володкович предлагал вам взятки в связи с мятежным прошлым своего старшего. Он хотел, чтобы вы молчали именно об этом, и его нетрудно понять. Остается одно белое пятно выстрел в лесу, жертвой которого должны были стать вы, а стал я. Но почему обязательно Томаш и господин Володкович? Почему не Михал? Почему нельзя думать, что Людвига попросила кого-нибудь защитить жениха? А как было на самом деле, остается только гадать. У вас нет фактов и свидетелей, а без них и последний дурак не сознается.

– У меня есть одна идея, – сказал я. – Ни Володкович, ни Томаш не знали, где ожидают Северина его приятели. Если допустить, что в десять часов они пришли в усадьбу и видели, как Томаш тащил кого-то из сарая в беседку, то эконома можно напугать и добиться признания. Или, положим, кто-то заметил Томаша в лесу после выстрела. Я переодену пару солдат, научу, что говорить, и разыграю фарс. Авось удастся.

– Но зачем, зачем? – запротестовал Шульман. – Вообразите, в какой конфуз можно попасть. Не вижу смысла. Я жив, вы целы, Красинский вами наказан, двое мятежников вами спасены. Достаточно…

Я слушал Шульмана с тягостью. Совет безразлично воспринять злодейское дело меня удручал. Пожалуй, я хотел от Шульмана и не помощи, я ждал благословения на ответный удар. Но он в эти часы исповедовал покой.

– Убедили! – солгал я. – Пусть бог им судья. Остаюсь на весь вечер.

Но подобно иезуитам, правило которых позволяет считать ложь святой, если мысленно сказать правду, я сказал про себя: "Остаюсь, пока не истечет время поездки Томаша".

Шульман, освобожденный моим согласием от всякой ответственности, запалился, как это всегда бывает с посторонними, пустым, но неистощимым любопытством. Почему Лужин на Шведском холме удовлетворился двумя мятежниками? Как господин Володкович узнал о вызове и месте дуэли? Какую цель он преследовал, высказывая сомнения в самоубийстве Северина? Я объяснял.

– Да, это реально, – отвечал он. – Вы правы, вы правы. У вас чутье, Петр Петрович. Теперь я знаю, где вам предназначено проявить себя.

– Только не говорите, что в сыске, – сказал я.

Отвечая на его вопросы, я уверялся, что догадки мои близки к правде, и одновременно осознавал прочность позиций господина Володковича. Мне воображался суд, господин Володкович под стражей, его последняя речь. "Тяжело было мне, отцу, – говорил он, – решиться на такой поступок, но мною двигал гнев, руководила преданность престолу. Все меры были испробованы: уговоры, отцовские просьбы, угроза проклятия – ничто не помогло. Я молчал, да, я стыдился. Но когда дерзость перешла пределы мыслимого, когда сын мой появился с требованием средств для продолжения безумного мятежа, мое сердце окаменело – передо мною был враг, враг нашего государя, наших святынь. Я виновен. Но поймите меня, господа. Я не хотел, чтобы грех старшего был перенесен на младших детей. Я породил изменника, сказал я себе, я его и убью". После этих слов из знаменитой повести Гоголя господину Володковичу следует мягкий приговор, потом государь, войдя в переживания несчастного отца, находит поступок похвальным и милует полной свободой.

Но, вопреки невеселым предвидениям, я решил взять Томаша в оборот непременно. Мне было важно выйти победителем в той умственной и нравственной войне, которая велась между мною и помещиком Володковичем. Я постановил, что экземпляр рукописного признания Томаша вручу дворянскому предводителю под расписку. А уж какие меры примет дворянство – придет ли с поздравлениями или постарается отнять имение – меня не касается.

Просидев возле Шульмана до одиннадцатого часа, до той минуты, когда вино погрузило его в сладкий сон, я отправился исполнять свой план.