Текст книги "Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца"

Автор книги: Константин Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

XXII

Федор и мельник мирно завтракали за столом, центром которого, как Земля в системе Птоломея, служил пузатенький кувшин. «Пьешь?» – спросил я Федора. «Ваше благородие, отчего же нельзя? Праздник вчера был, в порядок надо прийти». – «Каков же ты вчера был? Лежал, верно, под забором, – укорил я его. – Хорош у меня денщик. Только я за порог – ты за стакан». – «Ваше благородие, что ж тут, капля, – не смутился Федор. – Для пользы же самочувствия». – «И в строй пойдешь сивухой дышать?» – «Не впервой», ответил Федор. «Нашел чем хвалиться, – сказал я. – Стыдился бы. Ну ладно, налейте мне».

Мельник вскочил, схватил с полки кружку и поставил на стол. Федор налил из кувшинчика мутную водку.

– Во имя Пречистой Девы! – сказал Федор.

– Во имя Девы! – повторил хозяин.

– О нет! – воскликнул я, вспоминая обмороки панны Людвиги. – Только не за Деву.

Водка была омерзительная, гаже я никогда не пробовал, но состояние мое сразу переменилось к лучшему.

Ну вот, конец приключениям, подумал я. Займусь делами. Днем отобедаем у Купросова – уж там никто не застрелится. Потом с лекарем в шахматы поиграем, а завтра в путь. Да и верно, чего лезть в чужую жизнь, на то исправник есть.

– Что, хозяин, – спросил я, – вы исправника боитесь?

– Кто ж его не боится, – отвечал старик. – Исправник – царь, что скажет, то и правда.

– А Володкович его боится?

– По теперешним временам и он должен бояться. Исправник скажет: помогал мятежникам – иди, докажи, что не помогал. И мстительный, гад. Тут недалеко околица Заполье есть, разорил полностью, чего-то наврал, написал, приехали казаки, разорили дома, кого разогнали, кого увели к черту на кулички. А ничего дурного те люди не делали – всем известно. Сам Володкович нельзя сказать что злобный; делай, что он скажет, и будет хорошо. А вот его отец, это значит, дед Северина, еще на моей памяти было, – тот любил расправу.

– А Северин чем их лучше?

– Он среди них понимающий. Других людей хамами не считал. Но жизнь такая: хорошим людям бог мало отмеряет жить, негодникам – долго…

В этот момент до нас донесся бешеный топот коня, кто-то мчался, словно от смерти убегал, и стало ясно, что мчится он к нам.

Мельник поднялся к окну.

– Красинский! – сказал он вслух.

– А-а! – тоскливо протянул я, предчувствуя неприятность.

Стало слышно, как всадник осадил коня, соскочил на землю и бегом бежит в дом.

Господи, да не умерла ль она, подумал я, пугаясь.

Дверь распахнулась, в избу свирепо вошел Красинский.

– Вы… вы… вы – подлец! – выкрикнул он, заикаясь от злобы. – Вы оскорбили мою невесту… Холопские сплетни, как сорока, носите…

– О чем вы кричите? – спросил я. – Успокойтесь поначалу.

Приглашение успокоиться привело Красинского в исступленную ярость.

– Я спокоен, сударь, – закричал он, наливаясь кровью. – Вы отлично понимаете. Я бы мог простить. Но вы унизили Людвигу, назвали убийцами всех…

– Вы что-то путаете, – возразил я.

– Это вы путаете, господин как-вас-там. И наглости есть пределы, я их укажу.

– Убирайтесь вон, – сказал я. – Иначе я скажу денщику вас выгнать.

– Я вас убью! – завопил Красинский, шагнул к столу и швырнул мне прямо в лицо тряпичную перчатку, почему-то влажную.

Затем он повернулся на каблуках, выскочил из избы и, крича: "Ждите секундантов" – умчался.

– Ваше благородие, – вскочил Федор. – Да я сейчас в рот ему вобью эту гадость, – он схватился за саблю. – Да он ее сам сожрет. – И мой денщик кинулся к дверям.

– Назад! – закричал я. – Не сметь!

– Как не сметь? Петр Петрович, да вы что? – негодующе говорил денщик, притопывая от нетерпения. – Вам в лицо, георгиевскому кавалеру, тряпки швырять. Да я его к хвосту привяжу и по стерне. Что ж, так и оставим?

– Это мое дело! – мрачно сказал я. – А ты заруби на носу: ничего не видел, не слышал, и слова никому не пророни. Как рыба. А вы, – сказал я мельнику, – тоже не вздумайте говорить.

Лицо мое горело. Мне хотелось остаться наедине. Я послал Федора прогулять коня. Хозяин поспешил уйти вместе с ним. Я поднялся и зашагал из угла в угол. Если бы идиот Красинский ограничился криками, то вызов его был бы мне просто смешон. Но швырок перчаткой… в лицо, как холопу… Привыкли, сволочи, оскорблять мужиков. Сходило с рук… Ну, не спущу. Попомнишь, негодяй, эту перчатку, свирепея думал я. По-иному закричишь, как насажу на клинок…

Мысленно проколов Красинского не менее десяти раз, я успокоился и стал вычислять, когда прибудут секунданты. А их надо было найти, объяснить, убедить, и не каждый осмелится… Я решил, что появятся секунданты часа через полтора, самое раннее. Взяв лошадь Федора, я поехал к корчмарю, которого определил себе как самое осведомленное лицо из здешнего населения.

XXIII

Так же, как и позавчера, корчмарь при моем приближении выбежал к воротам, с таким же низким поклоном поздоровался, столько же детских лиц наблюдали за нами в окно. Я сказал, что хочу с ним побеседовать и что разговор наш будет секретный.

– И что секретного пан офицер хочет мне сказать? – спросил корчмарь.

– Сказать ничего не хочу, – ответил я. – Хочу получить некоторые сведения. Если они окажутся интересными, я заплачу.

Корчмарь испытал взглядом искренность моего обещания и, удовлетворившись, навострил слух.

– Где-то тут живет шляхтич Николай Красинский, – сказал я. – Он богат, беден, умен, глуп, добр – кто он?

– Если пан начальник спрашивает о женихе дочери господина Володковича, так я о нем ничего не знаю, – ответил корчмарь. – Что можно сказать о человеке, с которым не говорил и даже ни разу не выпил? Я знаю только то, что болтают о нем люди. Если пану начальнику это интересно, так я расскажу?

Я согласился.

– Говорят, что отца у него нет, отец умер, а его мать – богачка, и он сам тоже богач, только еще молодой. А богаты они так, что пан Володкович перед ними такой же бедный, как я перед Володковичем, а я беден, как церковная крыса. А сколько у него в голове ума, – продолжал корчмарь, знают только на небе, а на земле это для всех секрет. Вы меня понимаете?

– Почему же дочь Володковича стала его невестой?

– На этот вопрос я не могу ответить. Я не мудрый, нет. Я скажу вам правду – женская душа отличается от мужской, там все наоборот. Я не могу понять, как моя жена вышла за меня замуж, зачем всех этих детей она подарила мне, а не другому, более достойному, чем я. Как бедная девушка становится невестой богатого жениха, я не понимаю.

– Разве бедная? – уточнил я.

– В сравнении, – ответил корчмарь. – Если их положить на чаши весов, то Красинский будет вот здесь внизу, а дочь Володковича вон там вверху.

– У Володковича сын застрелился, – сказал я.

– Да, говорят, – ответил корчмарь.

– А правда, он участвовал в мятеже?

– Я мирный человек, я нигде не участвовал, – сказал корчмарь, – я там не был, своими глазами не видел, так говорят. Но если верить всему, что говорят, то ничему нельзя верить.

– А исправник об этом знал?

– Исправник тоже живой человек, – ответил корчмарь, – а у пана Володковича достаточно денег, чтобы исправник любил их семью. Это не я так думаю, так пьяницы говорят. Вы меня понимаете?

– А что они говорят о Северине?

Корчмарь пожал плечами:

– Разве мужик понимает пана? Разве мог кто подумать, что старший сын Володковича застрелится? Да он сам любого мог застрелить. Но кто может знать, что зреет в молодой голове? Я не слышал, чтобы нормальный человек пускал в себя пулю… Не знаю, куда он ее пустил…

– В сердце, – сказал я.

– Ну вот, в сердце. Наверное, напился. Так люди говорят, – заключил корчмарь.

– А когда об этом говорили? Вчера?

– Вчера, вчера. У них был праздник. У них праздник, а у меня – ужас. Их праздник – мой страшный день. Надо все прятать: свиней в сарай, и корову в сарай, и кур, и сено, и солому – все на замок. Вон вчера подрались, поразбивали головы. Ну, хорошо, разбивайте, так зачем ломать мой забор. И вы думаете, так было раньше? Нет. Это после свободы. Что в первую очередь делает свободный мужик? Пьет. Панские мужики пили меньше. И болтали меньше. Вы меня понимаете?

Туманная форма ответов меня не очень удовлетворяла, но говорить свое мнение откровенно корчмарь не стал бы и под ножом; и занятие его требовало лояльности: все слышать и никому не вредить. Возможно, только исправнику он отвечал по-иному. Впрочем, его мимика и жесты отличались содержанием, и будь я глухим, объяснили бы мне все не хуже слов.

– Второго брата, Михала, вы тоже знаете? – спросил я.

– О! Михал! Это будет хозяин. Он никогда не застрелится. Это ум. У него хватка. Это не Красинский, нет, не порох. Но пусть пан Володкович живет сто лет. Я плачу ему двести рублей, а пан Михал скажет – двести пятьдесят.

– Значит, Северин сделал брату подарок, – сказал я.

Корчмарь заинтересовался.

– Подарил ему и сестре свою долю наследства, – объяснил я.

– О да, о да! И горе приносит пользу. Он стал богаче. Это так. Теперь им хорошо, – сказал корчмарь. – Хорошо, когда мало детей и много денег! И я вам скажу: у кого мало денег, тому бог дает детей. И эти дети хотят жить, они не хотят стреляться. А у меня их шестеро, и я их люблю, – сказал корчмарь. – И поэтому сам часто хочу застрелиться или повеситься. Говорю вам открыто. Четыре дочки – это лучше в петлю, не знаю, зачем я медлю. Каждая хочет мужа, а мужу, вы думаете, нужна моя дочка? Нет, она век ему не нужна, ему нужны мои деньги, которых нет. Вы меня понимаете?

Я понял и дал ему три рубля, которые тут же, словно живые, скользнули в прорезь глубокого кармана, а из уст моего собеседника полился поток добрых пожеланий. Наговорив их соответственно вознаграждению, корчмарь стал пятиться к дому, желая, верно, поскорее спрятать деньги в чулок.

Я тронулся в обратный путь. Речи корчмаря убедили меня, что Северин был убит. Странно, очень странно, говорил я себе. Господин Володкович смело сочиняет для исправника сказку о несчастной любви, господина Лужина эта небылица удовлетворяет… Могла бы удовлетворить, если бы Северин исчез… ну, под предлогом отъезда в столицу… Но уж коли он видит холодное тело и знает, что любовь не мучила Северина, то почему он слеп? Что удерживает его не искать убийцу? За молчание о предосудительных действиях Северина ему уплачено, Северин считается чист, чего ради заминать подозрительное дело? И кто донес о свидании на Шведском холме: Михал или господин Володкович? Ведь слуги о времени встречи не могли знать, а шпион за мятежниками не ходил.

XXIV

Я вернулся на квартиру и, ожидая посланцев Красинского, стал решать, кого из офицеров, помимо Шульмана, можно привлечь в свои секунданты. На такое приглашение откликнулся бы любой, но не каждый сохранил бы впоследствии тайну. Наибольшее доверие вызывал во мне прапорщик Васильков, но юный его возраст служил помехою для такой роли. Плохой будет ему урок. Я решил ограничиться лекарем. В молчании его сомневаться не приходилось, а в случае ранения он мог безотлагательно помочь.

Хочу отметить, что я не сомневался в исходе дуэли, то есть в своей победе. Вообще, мысли о смерти никогда не приходили мне в голову. Даже в Севастополе, где жизни сгорали на глазах, я был уверен, что мне подпоручику Степанову – умереть невозможно, потому что не мог вообразить себе белый свет без моего существования. Бог знает почему это детское чувство с возрастом во мне не исчезло: воспитание ли было тому виной, любовь ли к себе или ожидание особой судьбы – не знаю.

Словом, я был уверен, что проиграет мой пылкий противник, и думал о своей тактике в поединке.

На три часа был назначен общий обед у командира, поводом которому служили именины прапорщика Купросова. Пропускать этот обед мне не хотелось, и я подсчитал, что если дуэль начнется в два и даже в половине третьего, то я вполне управлюсь и мы с Шульманом сядем к столу вместе со всеми. Но время шло, а секунданты моего противника все не появлялись. Лишь в начале третьего, когда терпение мое иссякло, на двор прибыли верхами двое молодых людей и смущенно спросили, являюсь ли я капитаном Степановым?

"Вы приятели Красинского?" – спросил я. Оба кивнули. "Ну, господа, у меня времени в обрез. Назначим дуэль через четверть часа". Молодые люди удивились и ответили, что это невозможно, что дуэль можно начать самое раннее через час. "Будь по-вашему, – сказал я, – через час. Встретимся в лесу у креста. Мои условия таковы: оружие – сабли, деремся до первой крови. Вы согласны?" – "Нет! – было сказано мне. – Господин Красинский выставляет другое условие: драться насмерть или до тяжелой раны". – "Хорошо, – сказал я. – Пусть будет так!" И на этом мы расстались.

Позвав Федора, я велел ему наточить две сабли, увязать их в пакет и приторочить к моему седлу. "Не беспокойтесь, ваше благородие, – просияв, сказал Федор. – Наточу лучше бритвы. Оттяпает руку в один удар". – "Ты о чем? – сказал я. – Ты что себе позволяешь!" – "Нет, я ничего, я понимаю, заговорщицки отвечал денщик. – Это так, лозу рубить из-за скуки".

Через полчаса на поповский двор начали собираться офицеры. Встретив Шульмана, я сообщил, какие обязанности предстоит ему выполнять. Лекарь, сразу сообразив, что роль секунданта призывает его к трезвости и лишает обеда, стал горячо меня убеждать отказаться от безнравственной затеи или хотя бы перенести ее на вечер. Я сказал, что и то и другое невозможно. С тяжким сердцем согласился он на эту жертву.

Скоро обед начался, командир произнес поздравление, все, кроме нас с Шульманом, выпили. Я изобразил внезапный приступ головной боли, лекарь вызвался помочь мне порошками, и нас на короткий срок отпустили.

Орлик и лошадь для Шульмана стояли у коновязи. Мы сели в седла и выехали на улицу. Тут, ни слова не говоря, будто по договоренности, к нам присоединился Федор, вооруженный с головы до ног – саблею, штуцером и парой пистолетов.

"А ты, брат, куда?" – спросил я. К этому вопросу денщик мой, видимо, приготовился, потому что выпалил с петушиным задором: "Ваше благородие, да разве можно одному на такое дело…" – "Ты что кричишь! – сердито прошипел я. – Ты всю батарею поднимешь…" – "Все равно я тут не усижу, – шепотом продолжал Федор. – Поскачу вслед. Сердце мое изведется сторожить вас за околицей. А не дай бог что случится…" – "Накаркай!" – сердясь отвечал я. "Вдруг их толпа примчится и порубят вас в десять сабель". – "Вот уж ты защитишь!" – рассердился я и приказал ему безвыходно сидеть на квартире. Если же меня приедут спрашивать, наказал я, то следует отвечать, что у штабс-капитана мигрень, он поехал развеяться.

Уязвленный Федор, бубня о дурных предчувствиях, преследовал нас до крайних домов. Тут он махнул горько рукой, как бы говоря: "Воля ваша. Прощайте!" – и наконец отстал. Мы с лекарем порысили к лесу.

– Ну вот, мы одни, – сказал Шульман. – Объясните, что за дуэль, какой повод?

– Эх, Яков Лаврентьевич, лучше вам и не знать.

– Да мне хоть приблизительно…

– Перчатку мне кинул в лицо этот бездельник, зять Володковича будущий…

– Господи! – ахнул Шульман. – Только и всего. Перчатку… Не камень ведь… Петр Петрович, еще не поздно, повернем коней. Было из-за чего жизнью рисковать.

– Да какой риск, никакого.

– Ну, и не в этом дело. Нехорошо. Неужто будете драться, как француз какой-нибудь. Не палкой все-таки вас ударил… Ну, бросили бы эту перчатку там… в нужник, извините… И все… И бесился бы пусть. Я вас прошу.

– Не могу, Яков Лаврентьевич. Никак нельзя. Но не бойтесь, до трагедии не дойдет. Так, поупражняемся, собью спесь – и хватит.

Шульман вздохнул, и остальной путь мы промолчали. Красинский с секундантами уже был на месте. Мы спешились, я отдал лекарю завернутые в мешок сабли и сел под сосну. Красинский делал вид, что любуется природой: то устремлял взгляд в синеву неба, то опускал его к земле. Иногда он поглядывал в мою сторону и тут же переводил глаза на крест, словно примерял ко мне этот символ страдания. Да, говорил он своей позой, твоя душа останется здесь навеки и будет в тоскливом одиночестве слушать зимний вой волков.

Весьма скоро формальности закончились. Секунданты отметили вешками дорожку; Красинский снял сюртук, я – мундир, и нам вручили сабли: по жребию, это были сабли Красинского, тоже хорошо наточенные. Мы стали на исходные места.

– Господа, – сказал Шульман, – наступил последний момент, когда вы еще имеете возможность проявить добрую волю. Считаю своим долгом воззвать к вашему благоразумию. Вы стоите на черте, переход через которую для одного из вас может оказаться роковым. Повод к поединку не стоит такой жертвы. Высшая храбрость души как раз и проявится в извинениях виновного и удовлетворении этим противной стороны.

– Если господин Красинский принесет мне извинения, – сказал я, – я готов отказаться от дуэли.

– Считаю, что сейчас мне сознательно нанесли второе оскорбление, спесиво ответил Красинский. – Не нахожу ни единого повода простить.

Тем хуже для тебя, мысленно сказал я ему.

Прозвучала команда "Бой!".

Красинский выдвинул клинок, чуть присел и мягким шагом пошел на сближение. За одну секунду внешность его изменилась к лучшему: исчезла спесь, он одухотворился, глаза весело заблестели – дурное это занятие было ему по душе. Но он, судя по стойке, по игре ног, по легкому клюющему движению клинка, был и достаточно опытен. Вес тела он держал на левой ноге. Атака, подумал я. Ну, поглядим, что ты за боец. Вот тебе левый бок – руби. Не рубишь. И правильно. Качаешься, дразнишь. Положим, я обманулся – вот, пикюрчик[10]10
  Пикюр – укол.


[Закрыть] для завязки. Сейчас коли с выпадом. Не колешь – рубишь. Так сам защитись. Неплохой парад[11]11
  Парад – удар защиты.


[Закрыть]. О-го! Второй выпад. Молодец! Ловкие ноги! А вот флешатака[12]12
  Флешатака – стремительная атака броском.


[Закрыть] – это зря. Рано. Куда летишь навстречу смерти? Полоснуть тебя разве за дерзость по спине. Я сделал вольт[13]13
  Вольт – уклонение телом от удара противника с одновременным нападением оружием.


[Закрыть], и Красинский проскочил мимо, с опозданием защищая спину. Но рубить его в спину я не захотел и плашмя ударил по ляжке. Развернувшись, Красинский рассвирепел и прогнал меня до конца дорожки простыми, но быстрыми штоссами[14]14
  Штоссы – удары нападения.


[Закрыть].

Секунданты Красинского, приметил я угловым зрением, испытывали удовлетворение. Бедный Шульман, неискушенный в фехтовании, отирал с лица пот; ему, верно, мнилось, что голова моя сейчас покатится по траве. Красинский наступал, я отходил, удары его были энергичны, а я исключительно парировал, словом, со стороны мое положение выглядело нехорошо, и меня это радовало. Теперь моя очередь, решил я, взял прим[15]15
  Прим – прием защиты левого бока.


[Закрыть], показал на голову и провел фланконаду[16]16
  Фланконада – боковое нападение; удар под руку противника.


[Закрыть]. Красинский отпрыгнул, я стал наступать, стараясь внушить, что моя цель – поразить его в лицо. Теперь и он не торопился, наступал медленно, защиты держал глухо, вспомнил о финтах: показывал налево – рубил голову, показывал на голову – рубил правый бок. Я видел в его тактике только одну ошибку – он стремился нанести сильный удар. «Рано ты празднуешь, – мысленно говорил я ему, отбивая удары. – Невелика заслуга саблю рубить. Это нашему лекарю страшно. Руби, руби – не пробьешь. Думаешь: шампанское поскачете открывать. Нет, Красинский, не похвалишься перед панной Людвигой. И ей станет дело – корпию щипать. Ну, пора!»

Я ударил по клинку и показал обманный укол в лицо, вызывая Красинского на батман[17]17
  Батман – удар по оружию с последующим ударом по туловищу.


[Закрыть]. Он купился. Сабля его разрезала воздух, выпрямленная рука оказалась без защиты, и я нанес ему рубящий удар по предплечью.

Красинский вскрикнул, сабля выпала на траву, из раны хлынула кровь. К нему кинулись секунданты.

– Я удовлетворен! – сказал я.

– Ни в коем случае! – нервно закричал Красинский. – Мы условливались. Это царапина.

– Но вы не можете драться, – сказал я.

– Я буду драться левой рукой. Я одинаково владею. Я настаиваю.

Я пожал плечами:

– Ну, пусть секунданты решат.

– Категорически возражаю! – сказал Шульман.

Приятели Красинского под действием его свирепого взгляда ответили, что такое требование справедливо.

– Господа, это – верх безумства! – сказал Шульман. – Я уезжаю.

– Яков Лаврентьевич, не волнуйтесь, останьтесь, – попросил я. – Я не сделаю моему противнику ничего дурного. Только пораню и левую руку.

– Хорошо, – раздумал Шульман. – Но я ставлю свое условие. Если я увижу, что вы, – обратился он к Красинскому, – деретесь левою рукой хуже, чем правой, я остановлю дуэль.

– Договорились, – грубо ответил Красинский.

Мы заняли свои места. Шульман, взявший на себя роль главного арбитра, стал напротив наших, готовых скреститься сабель. "Начинайте", – сказал он.

Красинский, играя клинком, стал наступать. Без привычки драться с левшою весьма неудобно – нет чувства оружия, приходится думать и приемы имеют меньшую скорость. Я отступал на близкой дистанции, готовый к вольту. Наконец мы «поцеловались» клинками, одновременно сделали выпад, не закончив его, отпрянули, ударив по гардам.

В это мгновение тишину разорвал выстрел, и между нами просвистела пуля.

Шульман вскрикнул и схватился за плечо.