Текст книги "Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца"

Автор книги: Константин Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

XXV

Я бросил саблю, в три прыжка достиг портупеи, выхватил револьвер и кинулся в лес. В глубине его, шагах в пятидесяти, был слышен бег негодяя. Я дважды выстрелил в том направлении и побежал вдогонку. Стволы и кусты ограничивали видимость, а дальний шум беглеца служил плохим ориентиром. К сожалению, злость вела меня вперед, как быка. Когда ко мне вернулся трезвый ум, я уже отмахал по прямой достаточное расстояние. Я остановился, прислушался – полное молчание окружало меня, я готов был взвыть. Негодяй сбежал или затаился, где было его найти? Вдруг недалеко в орешнике послышался шум: а-а! – обрадовался я, – убегаешь! не уйдешь! – и, держа палец на курке, рванулся к кустам. Навстречу мне выбежал из них вооруженный саблею Красинский.

– Э, черт! – выругался он. – Это вы шумели? Теперь не найдешь. Ушел.

Я поспешил к Шульману. Сердце мое терзалось. Беда, думал я. Ведь человек мог спокойно обедать с командиром и именинником, вино пить, а сейчас лежит на просеке с пулевым ранением, вдруг тяжелым? И ехать не хотел, и уезжать порывался – как чувствовал. А все я. Хоть сгинь теперь, так стыдно.

Секунданты Красинского бинтовали лекарю плечо. Рана, к моему облегчению, оказалась неопасной, пуля порвала мышцы. "Вот, Петр Петрович, с укором сказал Шульман. – На чужом пиру похмелье". – "Яков Лаврентьевич! воскликнул я. – Не сердись. Не тебе предназначалась эта пуля". – "Не думаете ли вы, что я к этому причастен?" – вмешался Красинский. "Именно так и думаю", – ответил я. "А я думаю, что пулю прислал солдатский штуцер!" "Надо выяснить, в кого стреляли", – сказал секундант Красинского. "Штабс-капитан узнает об этом в своей батарее", – ответил ему Красинский. "Зачем же, – возразил я, – узнаем сейчас", – и пошел на дуэльную дорожку.

Нарубив длинных прутьев, я обозначил места, где во время выстрела находились секунданты, я и Красинский. Встав в створ с вехой, изображавшей Шульмана, я вообразил траекторию полета пули и направился вдоль нее в лес.

С моей стороны, думал я, о дуэли знали двое – лекарь и денщик. Первый сидит под крестом, второй – я был уверен – курит трубочку на пороге избы. Да и нарушь Федор мой приказ сидеть дома, характер его не позволил бы стрелять из засады. Не мог стрелять друг Красинского. В меня мог стрелять враг Красинского, в него – мой враг.

Размышляя так, я достиг орехового куста, трава с тыльной стороны которого была утоптана – здесь прятался негодяй. Став на его место, я заметил прорезанную в листве амбразуру. Стволы оставляли для выстрела узкий коридор. Приглядевшись к расположению прутьев, я заключил, что пуля адресовалась мне. Стрелок позволил Красинскому миновать сектор обстрела и нажал на спуск, когда на линию прицела вышел я. Будь атака Красинского стремительной, я лежал бы сейчас с пулею под лопаткой. Я содрогнулся, вообразив последствия… Но кто мог стрелять? Я вернулся на просеку. Несчастный Шульман нервно ходил возле лошадей – ему не терпелось уехать.

"Стреляли не по вам и не по мне, – сказал я Красинскому, – а как раз в моего товарища. Можете убедиться в этом лично". – "Я верю, – ответил Красинский. – Однако, полагаю, дуэль наша не закончена?" – "Даст бог, продолжим", – сказал я.

Мы разъехались.

XXVI

Уложив Шульмана в постель и пожелав выздоравливать (он иронически меня поблагодарил), я поехал к подполковнику Оноприенко. Предстояло лгать, что само было неприятно, предстояло всполошить офицеров, поднять в ружье батарею, втянуть в кутерьму множество людей. Воистину, я погрязал в грехах… И не доложить командиру о происшествии было нельзя.

Поповский двор оказался заполнен канонирами; они сидели на завалинке, на бревнах, просто на корточках – все словно в раздумье. Будучи далек в мыслях от их настроения, я предположил какую-то новую беду и спросил у крайнего солдата, что произошло. "Ничего, ваше благородие. Песню слушаем", – ответил солдат. И действительно, из дома слышалось пение – в три голоса пели батарейные запевалы. Я сообразил, что обед достиг апогея.

Обождав последнего куплета, я сказал себе "С богом!" и тяжелыми ногами вошел в избу. Меня встретил взрыв радостных возгласов, которыми всегда приветствуется в подвыпившей компании новое лицо; Купросов поспешил наливать мне штрафную; тут же, будто иголку вонзив в мою совесть, спросили, где Шульман.

– Господин подполковник, – сказал я, – должен сделать вам сообщение. Конфиденциально!

Все замолкли, командир вышел со мной в сени.

"Василий Михайлович, – молвил я вполголоса, – помните, я ушел вместе в лекарем… Так вот. Мы поехали на прогулку, и в лесу…" – "Что в лесу?" спросил командир, трезвея. "Мы были обстреляны из засады. Точнее, некто произвел по нас одиночный выстрел. Шульман ранен". – "Как ранен?" – "Ранен в плечо". – "Опасно?" – "Слава богу, нет!" – "Ах ты, господи! – воскликнул Оноприенко. – Какая неосторожность. Мятежники! Вот и аукнулось нам снятие караула".

Тут в нашей беседе наступил короткий перерыв, равный по времени двум глубоким тоскливым вздохам подполковника. Для меня эти несколько секунд стали моментом прозрения. История моего знакомства с Володковичами вдруг развернулась перед глазами в единстве разрозненных прежде картин – так разворачивается веер, и догадки о возможном убийце пришли на ум.

– Господин подполковник, – сказал я, – прошу вас дать мне полномочия для розыска. Я виноват, мой долг найти преступника, иначе меня совесть истерзает.

– Ах ты, господи! – повторил командир. – У нас, действительно, сегодня непорядок. Утром побег был, а солдаты, вон, расселись во дворе, как на свадьбе… Черт знает что, не батарея – татарский базар… И надо охранение усилить… Идемте.

Мы вошли в горницу.

– Господа офицеры! – призвал командир, и все встали. – Полчаса назад штабс-капитан и лекарь подверглись нападению мятежников. (Я мысленно покраснел.) Шульман получил ранение. Приказываю вам, капитан, провести расследование покушения, возьмите взвод, два, сколько необходимо… вам, господа, привести в готовность свои подразделения. Надеюсь также, что каждый сочтет за дружеский долг навестить раненого товарища…

Офицеры повалили из избы. "Господа, – сказал в сенях Блаумгартен. Интересный у нас складывается обычай: уже поесть спокойно нельзя – жди несчастья. Позавчера – самоубийцу кортежировали по парку, в праздничный обед Шульман отыскал пулю, не сиделось ему за общим столом. А завтра что, как у Пушкина, утопленника сети притащут?"

И меня окружили кольцом: "Петр Петрович, как было?" – "Да как! Слышим выстрел, глядим – дыра в рукаве, а в плече – рваная рана. Я в лес никого".

И Нелюдов уже ревел с крыльца: "Это кто развалился? Табор? Цыгане? В парк! В строй!" Солдаты, следуя правилам самосохранения, опрометью вынеслись со двора.

Сказав Василькову посадить взвод на коней и ждать меня за выгоном, я поехал на квартиру.

Федор, как мне и думалось, покуривал трубочку на пороге.

"Живы!" – простодушно закричал он. "Как видишь, – ответил я. – А ты никуда не отлучался?" – "А куда мне отлучаться? Молился тут за вас". – "Ну, спасибо. А за лекаря не молился?" – "А за него зачем?" – "Ранили его". Федор опешил: "И он дрался?" – "Не совсем. Стреляли… бог знает кто". "Говорил, возьмите меня…" – восторжествовал Федор. "Помолчи, помолчи! Без тебя горько. Ты вот что, возьми в погребце бутылку, нет, две и отвези ему. Только не расспрашивай, и никаких укоров, вообще, отдай вино, пожелай здоровья – и за порог… И никому ни слова, хоть под пыткой… куда мы ездили… На прогулку ездили. И езжай на выгон, к прапорщику Василькову в отряд".

XXVII

Поручив Василькову прочесать лес в окрестностях места ранения лекаря, сам я в сопровождении денщика поскакал в усадьбу Володковичей. Во дворе и в сенях было пусто, зато в зале сидели человек пятнадцать. Находились тут все Володковичи и Красинский с рукою на перевязи. Последний, завидев меня, спросил жестом, не он ли мне нужен. Я мимикою же объяснил, что пока не нужен, и позвал господина Володковича.

– Распоряжением командира батареи, – сказал я, – я провожу следствие в связи с покушением неизвестного лица на жизнь нашего лекаря. Мне весьма жаль, – продолжал я, – но долг службы заставляет меня задавать вам вопросы, которые могут отозваться в вашей душе болью.

Володкович ответил гримасой: то ли – к чему же спрашивать? то ли спрашивайте, мне все одно; оглянулся, придумывая место для беседы, дернул противоположную дверь – закрыта, и предложил выйти на воздух.

Мы вышли.

– Мне известно, что лекарь ранен в плечо, – сказал Володкович. Николай был случайным свидетелем, да? И помогал вам искать?

Я кивнул и отметил про себя, что слово «случайный» господин Володкович выделил.

– Вы предполагаете, выстрел имеет какую-то связь с моей усадьбой, спросил он.

– Не возьмусь что-либо предполагать, пока не составлю ясную картину дела, – ответил я. – Но есть обстоятельства, которые не позволяют мне обойти ваш дом вопросами, хоть мне этого и хотелось бы из участия к вашему горю. В первую очередь, меня интересует место, где вы распрощались с Северином, а также время, когда это происходило.

– Как не помнить, – печально сказал господин Володкович. – Мы сидели на той скамейке, где вы застали меня утром. Вдвоем. Впрочем, шагах в двадцати стоял Томаш с дорожным мешком – мы собрали там… еду, одежду… Однако, чтобы вы правильно поняли, это было в последнюю минуту. А прежде в гостиной… где сын сейчас… мы выпили, как принято, на счастливую дорогу… Вот какая она вышла… Михал, Людвига, Николай – все расцеловались с Северином, и я пошел его проводить – он уходил за пруды… Там тянутся далеко глухие леса… И у нас был разговор о деньгах… Я от вас не скрываю, теперь не имеет значения. По сути дела, хоть вслух и не произносилось, но он уходил в эмиграцию, долгая разлука… и мы обговорили, куда и как высылать деньги… Встали, обнялись, и Северин ушел…

Слушая Володковича, я меж тем пытался понять, почему он ни полслова не говорит про дуэль. Не может не знать, думал я. Запершись, где-нибудь обсуждали происшествие, а значит, и мой ранний визит, потому что я внес смуту; что же, не знают, что Красинский перчаткой бросался? Ведь приехал из леса с перевязанной рукой, как-то должен был объяснить, не мог же сказать, что нарыв под бинтом или заноза. Подсказали бы хоть извиниться, поблагодарили бы, что пожалел, или сами извинились за дурака. Но стоит ли дивиться, подумал я. Сколько лет просидели султанами на тысячах душ. Это же двор, государство в миниатюре, владетели царю уподоблялись, народ в ноги кланялся, исправнику могли рот затыкать… А кто для них я? – офицер проезжий, артиллерийский штабс-капитан. Непрошено заявился, и о чем не хотели говорить – сказал. Возвестил правду, которой не желали. Пророк! А пророка всегда хочется пришибить, чтобы жить не мешал…

– Простите, – обратился я к Володковичу. – Вы не можете вспомнить, как господин Красинский рассказал о покушении на лекаря?

– Отчего же. Я понял так, что он провожал лесом своих приятелей и на просеке встретил вас обоих. Как раз прозвучал выстрел. Друг ваш упал, а вы и Николай бросились в чашу. В зарослях он поранил руку. А что, это неверно?

– Нет, верно. Но у меня было ощущение, что Красинский любит прихвастнуть.

– Да, – согласился господин Володкович, – но бескорыстно.

– Жалею, что перебил вас несущественным вопросом, – сказал я. – Вы говорили, что Северин ушел…

– Да, он ушел, – повторил Володкович, проводя ладонью по глазам. – Мы с Томашем побрели в дом… А было это времени… ну, за полчаса до вашего приезда. Но вот что, вы, надеюсь, поймете. Я офицеров пригласил… Конечно, был умысел: вдруг вашим постам попадется – уже какое-то знакомство. Но я и сам офицер, хотелось поговорить…

Воображение мое оживляло рассказ господина Володковича, наиболее интересным фактом из которого я счел возвращение Томаша в дом вместе с хозяином. Я решил уточнить, что делал Томаш в последующее время.

– Мы прошли на кухню, – объяснил Володкович. – Там жарилось и варилось; мы посмотрели, зашли в столовую – там мыли, накрывали, ну, как обычно… потом спустились в погреб, я сам отобрал вина, он в этом ничего не соображает. У меня прежде был управляющий, тот все понимал, но – вор. Я его выгнал. Томаш неискусен в экономике, однако не дурак и старателен…

Господин Володкович вдруг пожал плечами, словно удивившись, зачем он рисует мне качества своего слуги, и замолчал. Минуту мы провели в молчании.

"Вы утром высказали сомнение: не убийство ли? – сказал Володкович. – И я склоняюсь думать именно так. – Володкович остановился и пристально посмотрел мне в глаза: – Я хотел бы… Я дорого заплачу тому, кто откроет мне имя убийцы". – "Вы делали такое предложение исправнику?" – спросил я. "Нет! И не сделаю". – "Отчего?" – "Не могу, – сказал Володкович. – Лужин… Есть правила и для него… Он вовсе не глуп, но как лицо должностное…" "Однако он знал, что Северин – повстанец?" – "Знал, – согласился Володкович, – но у него свои интересы…"

– А если убийца принадлежит к вашему дому? – спросил я. – Если он – в близком кругу? Может быть, для вас лучше не проникать в эту тайну?

– Я не люблю быть околпаченным. Ни в одном деле, – гневясь, сказал Володкович. – И особенно в этом деле. Мне легче будет пулю пустить в висок, чем знать, что кто-то радовался, превратив нас… меня!.. в марионеток своей подлой затеи, что смеялся надо мной, когда я плакал: "Сынок, зачем ты ушел от нас!" Приезжают соседи: "Матка свента! Северин! Кто мог ожидать! Такой жизнелюб! Отважное сердце!" – а я вынужден лгать: "Несчастная любовь!"

– Убежден, что вы понимаете, – сказал я, – что как лицо, ведущее следствие, я обязан доверять фактам. – Володкович согласился. – Факты же таковы, что тень подозрения ложится на всех. На всех людей усадьбы. Даже на вас. – И я высказал свой взгляд на его интересы.

– Поместье родовое, – ответил Володкович, – тут жили мои предки, оно мне дорого. Но сгори оно огнем, чтобы из-за него я дьяволу душу продал.

– А вы с Михалом и Людвигой совещались? Какое их мнение?

– Глупость, – поморщился Володкович. – Они считают, что Северин сам себя застрелил. А я не принимаю – он не мог. Не мог!

– Что ж, господин Володкович, – сказал я. – Наши желания совпадают. Я тоже хочу узнать преступника. У меня к нему есть и личный счет. Надеюсь, вы подскажете всем своим, и особенно Красинскому, проявить откровенность.

Володкович кивнул.

– И последний вопрос, – сказал я, – почему вы мне доверяетесь?

– Бог его знает, почему одним людям веришь, другим нет, – ответил Володкович. – Вы – боевой офицер, кавалер креста святого Георгия. Я так думаю: какая вам честь мстить человеку, уже покинувшему свет… Или за его грехи мне… Да и сложилось, что я вынужден вам рассказывать; я посвящать ни вас и никого другого не хотел. И я чувствую, вы – порядочный человек. Ведь не могут все офицеры не сознавать наших обстоятельств. Я сам служил и убедился: в армии много людей, сочувствующих постороннему горю. Земля слухом полнится, что и сейчас, в нашем крае, объятом мятежом, иные офицеры входят в понимание чужих судеб. Они заслуживают особой благодарности.

XXVIII

Красинский пришел на свидание весьма раздраженным.

– Господин Володкович объяснил мне, – сказал он, – что вы должностное лицо. Это верно?

– Верно, – ответил я.

– Знаете, господин штабс-капитан, я так не умею, – сказал Красинский, – и учиться не хочу. Между нами неприязнь, мой долг вам не возвращен, а вы вдруг себя возвеличиваете, чтобы вопросы мне задавать. Я понял так, что даже предстоит как бы отчитываться перед вами?

– Верно, – повторил я. – Господин Володкович считает, что Северин убит. Вы этому противитесь. Почему бы?

Красинский опешил:

– Как противлюсь! Это его мнение. Мое иное. И никакой связи… Уж не подозреваете ли вы, что я убил Северина?

В ответ я предложил прогуляться. Мы направились к прудам. Выйдя к ним, я спросил:

– Когда последний раз вы видели Северина?

– Позавчера, – ответил Красинский. – Незадолго до вас. Это было в гостиной. Мы распрощались, и они…

– Кто? – спросил я.

– …Северин и господин Володкович ушли.

– А что вы делали далее?

– Людвига плакала – я стал ее утешать. Потом она поднялась к себе, а я вышел в подъезду – там заряжали мортирки.

Пруды и беседка остались позади. Мы пересекли лужайку и пошли кустарником.

– Куда мы идем? – спросил Красинский.

– Где-то тут, – сказал я, – был убит брат вашей невесты. Может быть, возле этого куста или вот здесь.

Красинский равнодушно взглянул на указанное место.

– Скажите, Михал знал, что вы вызвали меня драться?

– Знал. Я просил его быть секундантом. Он отказался.

– Он вас не отговаривал?

– Пытался. Но я не люблю отступать.

– И что он?

– Сказал, что вы меня убьете.

– А где вы ожидали своих секундантов?

– Здесь, в усадьбе.

– Мне кажется, – сказал я, – вы не любили Северина.

– Почему не любил, – смутился Красинский. – Слово какое-то сентиментальное. Хотя вы верно заметили: мне он не нравился. Скучно было с ним, тяжело, всем на свете он был недоволен. Царь – подлец, в правительстве – мерзавцы, дворяне – скоты, а честные люди – только те, что на каторге, да он.

Я повернул назад и стал про себя отсчитывать шаги.

– Тоскливая натура, – продолжал Красинский. – Едем, бывало, мимо костела, он со злобой – "Работает, колдун!", мужики у корчмы дерутся, он "Правительство народ развращает!", лентяй крышу не перекрыл, он "Дворянство, так их и так. До убогости довели народ!". Просто смешно становилось.

И Красинский рассмеялся.

– Что вас еще интересует? – спросил он, отсмеявшись.

"Еще, где находился господин Володкович, когда вы вернулись с просеки!" – "В траурной зале", – был ответ. "А Людвига?" – "Тоже там". – "А Михал?" – "Все вместе. Вы думаете, – усмехнулся Красинский, – кто-то из них бегал в лес стрелять по вашему лекарю?"

– А Михал знает о выстреле? – спросил я.

– Он считает, что приятель Северина развлекался. Мундиры ваши ему в любом случае неприятны. И я так думаю.

Ай да Михал, поразился я. Мудрец.

– Я хочу вас попросить, – сказал Красинский, густо покраснев. – Я не говорил, что вы меня ранили… Я не могу, мне легче голову потерять… и дуэль наша все-таки не окончена. Я сказал, что разбился о сук, когда за стрелком гонялись… Вам ведь все равно…

Я мысленно ахнул. Да сколько же тебе лет, восклицал я. В таком рабстве у самолюбия состоять… Эх, совсем ты небитый! А если бы я грудь посек, что врал? – что медведь когтем провел?

– Вот вы полагаете, что Северин застрелился, – сказал я. – У вас есть основания?

– Кому он был нужен, этот Северин. У них у всех, кроме отца, слабая воля. Повоевал, потягался по лесам и к отцу – дайте денег, отбываю за границу, в Италию отдыхать. Что же касается слуг, то тут не те слуги, которые хозяев убивают. Мы сегодня говорили: господин Володкович месяцами держит в секретере деньги, и немалые – рубль не исчез. Уже сто раз могли бы ограбить, будь желание.

– Но зачем же ему было стреляться, если он в Италию намечал?

– Наверное, господин Володкович отказался выделить средств. Вот он погоревал в кустах и, назло семье, – пулю в лоб. Господину Володковичу, разумеется, стыдно признаться, что пожадничал, а хочется думать: не он виноват, а кто-то, неизвестно кто.

Неплохо придумано, похвалил я, только не твоей, братец, головой. Кто-то вложил эти мысли в твои уши. Михал? Людвига?.. Поверить бы еще, что Шульмана не пуля, а шмель укусил…

Мы расстались. Красинский пошел в дом, а я, сцепив за спиной руки, ходил взад-вперед по аллее, обдумывая ход разговора с Михалом. Вскоре он появился, и мы побрели тем самым маршрутом – мимо прудов, через лужайку, в кустарник, – каким я водил Красинского. Это хождение имело специальную цель: заставляя очередного собеседника, которого я в эти минуты предполагал убийцей, идти по следам Северина, я простодушно надеялся заметить на лице отражение внутренней борьбы или страха. Ни Красинский, ни Михал моих ожиданий не оправдали.

Но правду сказать, хладнокровие и немецкая логика Михала произвели на меня более тягостное впечатление, чем импульсивная дурость Красинского. В моем противнике было чрез меру эмоций, над ними можно было смеяться, порицать их, но эпитет «тоскливый» никак к нему не подходил. Михал же хоть и обладал лучшим умом, но олицетворял собой скуку. Уже сам вид его располагал к скучанию.

Я поинтересовался, почему никто не удержал Красинского от несправедливой дуэли.

Спокойно и рассудительно Михал объяснил, что и предположить не мог возможность дуэли. Он-де был убежден, что я, услыхав вызов, тут же распоряжусь высечь задиру. (И зря я этого не сделал, подумал я с сожалением.) Он лично поступил бы именно так.

– Логично! – сказал я. – А как вы считаете, Михал, ваш отец обеспечил Северина средствами или отказал?

Ответ оказался удивителен:

– Ни то и ни другое. Насколько я понял из слов брата, – продолжал он меланхолическим тоном, – он попросил большую сумму – чуть ли не всю свою наследственную часть. О назначении средств можно только гадать: для закупки оружия, для формирования нового отряда или попросту для жизни за рубежом толком не знаю, планы у Северина всегда были таинственны. Отец сразу не ответил. И непросто ответить, сами понимаете. Позавчера решение у него еще не созрело. И я думаю, что он выдал лишь скромную долю того, что брат ожидал.

– Сразу хочу прибавить, – продолжал он, – что отец поступил разумно. Выбрасывать неизвестно куда – за народную волю – без пользы для семьи семейные деньги, подрывать имение – я сам против этого.

– Ну, и каков вывод? – спросил я.

– Вывод следующий. Вероятно, отец и Северин крепко поспорили, а то и повздорили. Вы извините, но мне кажется, что отец и офицеров пригласил, чтобы преградить Северину доступ в дом.

Хороший будешь хозяин, герр Михал, подумал я, своего не упустишь. И схема неплохая, один могу сделать упрек: почему в ней бедный Шульман позабыт.

Я спросил, как он объясняет это покушение.

– Не знаю, кто мог стрелять по вашему секунданту, – ответил Михал. Но есть люди, которые с удовольствием застрелили бы Красинского.

Я проявил внимание.

– За столом, если вы помните, – говорил Михал, – исправник рассказывал, как казаки порубили отряд местных повстанцев – человек тридцать. В этом отряде был Красинский.

Я искренне удивился, то есть мои глаза полезли на лоб.

– Не иначе как по божьему знаку, – говорил Михал, – в ту ночь, когда казаки окружили гумно, Красинского в отряде не было. Матушке его удалось каким-то образом заглушить любопытство исправника к этому периоду жизни сына. Но многие родственники погибших, еще не выселенные, считают Николая иудой. На мой взгляд несправедливо.

– Положим, родственники, – возразил я. – Но откуда им было знать о месте и часе дуэли?

– Да ведь он, как безумный, носился по фольваркам приглашать секундантов. Помимо меня, ему трое отказали. Он сам мне жаловался. Время такое – все боятся рисковать. Тем более после вчерашнего.

– Вы с Людвигой будете беседовать? – спросил Михал.

– Обязательно! – ответил я.