Текст книги "Правда о русской революции: Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения."
Автор книги: Константин Глобачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Далее за пределами столицы, революция пошла совершенно безболезненно. Провинция просто примкнула к новому порядку вещей, считаясь лишь с свершившимся фактом.
Итак нигде и никем не было оказано какого-либо сопротивления революционерам, кроме незначительных стычек между войсками, взбунтовавшимися и оставшимися верными, и то в первые два дня 27 и 28 февраля. Поэтому говорить о том, что были какие-то жертвы революции, которых Керенский с почетом хоронил на Марсовом поле, не приходится. По моему глубокому убеждению, если этих жертв и набрали до 200 человек; то это были все случайно убитые неосторожные прохожие или [убитые] свои своими же. Мне доподлинно известно, что в числе набранных жертв были умершие в больницах бродячие» китайцы и даже два убитых филера Охранного отделения, которых можно, конечно, назвать жертвами революции, но с другой стороны. Керенскому нужны были жертвы, во что бы то ни стало, как и все то, что он дальше делал для углубления «Великой бескровной российской революции», и они были.
Глава XI
Участие иностранных держав в русской революции.
-Система германской разведывательной работы до войны. Разведывательная работа во время войны. – Отношение союзных держав к русскому революционному движению. – Оценка революции и ответственность за нее.
Теперь, когда прошло много уже времени после Февральской революции 1917 г., многие задают вопрос: правда ли, что Германия принимала участие в ее подготовке. Я положительно утверждаю, что Германия никакого участия ни в перевороте, ни в подготовке его не принимала. Для Германии русская революция явилась неожиданным счастливым сюрпризом. Для того чтобы понять это, необходимо обратить внимание на то, как велась немецкая разведка в России в мирное время и на чем она базировалась. Все сведения военного характера, политического и экономического о России получались немцами от германских же подданных, находившихся в России, как-то: от немецких торговых фирм, финансовых и промышленных предприятий, коммивояжеров и т. д.; из тех мест, где были поселены немецкие колонисты, -от них. Все такие сведения сосредотачивались в Берлине – в центральном бюро, где делалась сводка их, и только время от времени в Россию высылались офицеры германского Генерального штаба для поверки и исправления их. Таким образом, Германия свою разведку о России базировала на агентах, которые в то же время были германские подданные и, как патриоты, работали идейно для своей родины. Только малое исключение составляли русские подданные, работавшие для Германии за материальное вознаграждение, да и то на западных наших окраинах.
До войны Германии не было никакого расчета содействовать в подготовлении переворота в России, ибо Германия всегда готова была поддерживать монархический принцип не только у себя, но и у соседей. С объявлением войны революция в России, конечно, для Германии была выгодна, как всякая катастрофа в тылу противника, но подготовить таковую центральные державы не могли, не уничтожив, прежде всего русской армии, так как весь тот аппарат, который составлял фундамент немецкой разведки в России, с началом войны был разрушен. Действительно, с объявлением войны границы России с воюющими странами были закрыты совершенно, границы с нейтральными странами охранялись весьма бдительно, с установкой самого строгого контроля; вес немецкие фирмы, торговые и банковские предприятия, акционерные общества и т. п. были закрыты; хозяева – немецкие подданные, не успевшие уехать, арестованы; русские подданные немецкого происхождения высланы в северные и сибирские губернии; немецкие колонии подвергнуты строжайшему надзору и изоляции. Таким образом, центральные державы, потеряв всю основу своей разведки в России, не могли даже и мечтать о воздействии в агитационном порядке на общественные настроения в смысле подготовки революции.
Единственно в чем выражалась работа правительств центральных держав в этом направлении – это в содействии нашим революционерам-эмигрантам в пропаганде русских пленных в концентрационных лагерях у себя в Германии и Австрии и в покровительстве русскому зарубежному пораженческому движению, начатому в 1915 г. главарями социалистических партий. Но эта работа принесла свои плоды лишь уже после февральского переворота, когда с соизволения Временного правительства вся эта стая воронов – наших эмигрантов хлынула в Россию через широко открытые границы нейтральных держав. Вполне естественно, что вместе с ними Россию вновь заволокла целая сеть германского шпионажа.
Что касается участия в подготовке русской революции союзными державами, то я это тоже положительно отрицаю. Говорят, будто бы Англия помогала нашему революционному центру в государственном перевороте при посредстве своего посла сэра Дж. Бьюкенена. Я утверждаю, что за все время войны ни Бьюкенен и никто из английских подданных никакого активного участия ни в нашем революционном движении, ни в самом перевороте не принимали. Возможно, что Бьюкенен и другие англичане лично сочувствовали революционному настроению в России, полагая, что народная армия, созданная революцией, будет более патриотична и поможет скорее сокрушить центральные державы, – но не более того. Такой взгляд в русском обществе создался исключительно благодаря личным близким отношениям английского посла с Сазоновым, большим англофилом и сторонником прогрессивного блока, а также некоторыми другими главарями революционного настроения, как Милюков, Гучков и пр.
Что касается Франции, то об этом не приходится даже и говорить. Ни посол и никто из французов никакого вмешательства во внутренние русские дела себе не позволяли.
Русская Февральская революция была созданием русских рук. А кто были эти руки и кому нужна была революция – мы уже знаем. Она нужна была кучке людей кадетской партии и примыкающнм к ней прогрессистам, кричавшим последние два года о необходимости в России правительства, пользующегося доверием страны, и состав этого правительства намечался ими самими. Она нужна была и социалистам – как конечное завершение цели их партийных программ, то есть ниспровержение существовавшего государственного строя. Народу ни революция, ни те люди, которые якобы пользовались его доверием, были не нужны. Временное правительство состояло из тех лиц, которые сами добивались министерских портфелей, как князь Львов, Милюков, Гучков, Шингарев и пр. В состав его входил только один социалист – Керенский. Страна их не выбирала – они сами себя выбрали. Пользовались ли они доверием страны? Это большой вопрос; народ их мог знать только как крайнюю оппозицию старому правительству; заслуг перед народом у них не было никаких.
Почему же в первое правительство попал только один социалист Керенский? А потому, что первое правительство было создано кадетской партией и, кроме того, ни одного хоть сколько-нибудь достойного даже в глазах самих социалистов к этому времени не было. Главари социалистических партий съехались в Петроград уже спустя несколько дней и даже недель из-за границы и из Сибири и опоздали на первых порах к общественному «пирогу». Зато сравнительно в скором времени они свое взяли, как более энергичные и талантливые демагоги. Через три месяца уже Временное правительство изменило свою физиономию на чисто социалистическую. Старые артисты были выкинуты, как отыгравшие свою роль, и заменены, как говорил Керенский, «настоящими народными представителями», то есть людьми, которые не только не могли пользоваться доверием страны, но которых народ даже никогда, и не знал. В самом деле, кто знал всехэтих Черновых, Некрасовых, Авксеньтьевых, Перевел и т. п. Знал ли что-нибудь о них русский народ? Они были известны по своей преступной политической деятельности Департаменту полиции и чинам Отдельного корпуса жандармов. Вот, в сущности, из-за того, чтобы захватить в свои В власть и дать России такое правительство, которое якобы пользуется ее доверием, и был совершен Февральский переворот который привел Россию ко всем последующим потрясениям. Несчастьям нашей родины мы не видим конца, и, может быть нынешний режим приведет ее к окончательной гибели.
Тех людей, которые совершили это темное, преступное история должна отметить не как инициаторов эфемерных завоеваний революции, чем они так гордились на первых порах, величайших преступников против своей Родины.
Не менее того история должна осудить в полной бездарности бездеятельности то правительство, которое прекрасно было осведомлено в политической обстановке того момента и упорно не тело принять решительных мер к предупреждению катастрофы
Январь 1922 года
ЧАСТЬ II
Мой арест.
– Доставка в Государственную думу генерала Сухомлинова. – Министерский павильон. -Арестованные и режим в Министерском павильоне. – Состав караула. – Комендант мест заключения в Таврическом дворце. -Лица, посещавшие арестованных. – Настроения караула и арестованных. – Посещения Керенского. – Переверзев. – Бурцев. – Инцидент с адмиралам Карцевым. – Перевод в Выборгскую тюрьму.
Государственная дума, поднявшая знамя восстания в Феврале 1917 г., стала в эти кошмарные дни штабом революционеров и центральным местом заключения для арестованных членов царского правительства, должностных лиц и вообще всех лиц, которых революционный комитет считал опасными для революции. Тут же заседал и самый революционный комитет, и тут же собирался Совет рабочих и солдатских депутатов, образовавшийся явочным порядком 27 февраля.
Для более серьезных арестованных был отведен Министерский павильон, а для менее серьезных – помещение во втором этаже Таврического дворца.
Я был доставлен в Государственную думу 1 марта около 7 часов вечера и, прежде чем окончательно был водворен в место заключения, должен был около двух часов прождать в одной из комнат, где член Государственной думы Пападжанов распределял арестованных. Здесь собралось до 30 человек, ожидающих своей очереди, и тут же решался вообще вопрос о задержании приведенных лиц. Некоторые – задержанные, по мнению Пападжанова, случайно – не представляли опасности и отпускались домой, а другие водворялись в то или другое место заключения; случалось и так, что некоторые отсылались из Государственной думы в другие места заключения, вне ее стен. По-видимому, на судьбу того или другого задержанного лица имел большое влияние Керенский, который тут на первых порах проявлял большую энергию. В течение того времени, что мне пришлось ожидать своей очереди, я наблюдал следующую небезынтересную и возмутительную сцену. Привели арестованного генерала Сухомлинова. Невозможно описать того шума и крика, которые начались, как со стороны пьяных озверевших солдат, так и со стороны распоряжавшихся нашей судьбой членов Государственной думы и каких-то темных личностей, наводнивших помещение; все кричали, ругали, проклинали несчастного генерала; больше всех неистовствовал и кричал Керенский, приказавший сорвать погоны с Сухомлинова, после чего перед всеми разыграл сцену необыкновенного благородства, заявив, что Сухомлинов должен быть целым и невредимым доставлен в место заключения для того, чтобы понести кару, которую ему определит справедливый революционный суд как изменнику России, и что скорее толпа пройдет по его, Керенского, трупу, чем он позволит какое-либо насилие над Сухомлиновым, забывая, что только что сам совершил это насилие, приказав сорвать погоны с генерала. Солдаты подчинились властному слову Керенского, и Сухомлинов с сорванными погонами, предшествуемый Керенским, при общих криках ненависти и улюлюкании проведен был между шпалерами солдат.
Наконец после краткого опроса и каких-то записей я был сдан с запиской какому-то молодому человеку, который отвел меня в Министерский павильон и передал начальнику караула.
Министерский павильон состоял из залы заседания, двух просторных кабинетов, людской и уборной. Он соединялся одним выходом с кулуарами Государственной думы, а другой ход вел в сад, окружавший павильон. Арестованные помещались в зале и кабинетах, а людскую занимал караул. Посреди длинного не особенно большого зала находился во всю длину комнаты стол, покрытый сукном, вокруг которого сидели арестованные, от двадцати до двадцати пяти человек, а кругом них стояло 10 вооруженных винтовками солдат. В каждом из кабинетов размещалось меньшее число арестованных, также с приставленными часовыми. Весь Министерский павильон был снаружи, в саду, окружен постами часовых, которые при малейшей попытке не только бегства, а даже появления арестованного у окна должны были стрелять. Постоянный бессменный караул несла 4-я рота лейб-гвардии Преображенского полка; эта честь выпала ей, потому что она первая из полка присоединилась к взбунтовавшейся учебной команде лейб-гвардии Волынского полка. Начальником караула был прапорщик Знаменский, а помощником его унтер-офицер Круглов.
После предварительного личного обыска, произведенного унтер-офицером Кругловым, я был помещен в зал и занял место за столом наравне с прочими арестованными. Здесь я увидел все знакомых: председателей Совета министров князя Голицына, Трепова, статс-секретаря по делам Финляндии генерала Маркова, генерала Ренненкампфа, градоначальника генерала Балка, помощника его генерала Вендорфа, полицмейстера генерала Григорьева, обер-прокурора Св. Синода князя Жевахова, сенатора Чаплинского, министра финансов Барка, жандармских генералов Фурса, Казакова, полковника Плетнева, директора Морского корпуса адмирала Карцева, генерал-адъютанта Безобразова, генерала Макаренко и других. Кроме того, в других комнатах находились и затем позже прибывали и убывали: А. Н. Хвостов, С. П. Белецкий, генерал Климович, генерал-адъютант Н. И. Иванов, генерал-адъютант Баранов, финляндский генерал-губернатор генерал Зейн с управляющим его канцелярией, генерал Никольский, директор Департамента полиции А. Т. Васильев, бывшие министры Макаров, Маклаков и Щегловитов, генерал герцог Меклеибургский, генерал Спиридович, генерал Герасимов, генерал Риман, С. Е. Виссарионов и проч. В общем, население этой цитадели русской революции, как ее назвал комендант Таврического дворца, достигало человек 60. Женщин было только две: бывшая фрейлина А. А. Вырубова и бывшая издательница газеты «Земщина» Полубояринова, затем еще доставлены были уже позже жена генерала Римана и жена владимирского губернатора Кретон, но были скоро и освобождены; женщины помещались в маленькой комнате около помещения караула.
В отношении арестованных первоначально были приняты весьма суровые меры: например, в течение первых трех дней было совершено запрещено разговаривать между собой; можно было только отвечать на вопросы чинов караула или должностных лиц. Все должны были часами сидеть молча; только с особого разрешения все одновременно вставали и начиналась прогулка вокруг стола, в затылок друг за дружкой. Спать разрешалось на тех же креслах, на которых сидели, то есть сидя; некоторые более счастливые пользовались для сна коротенькими диванчиками, которых было не более шести по стенам зала. В уборную разрешалось отправляться только с выводными. Свидания с родственниками и знакомыми происходили в коридоре, соединяющем павильон с кулуарами, в присутствии караульного унтер-офицера или разводящего. Кормили довольно сносно – два раза в день, и кроме того выдавался кипяток для чая. Самое тяжелое было – это запрещение разговаривать и невозможность раздеться на ночь.
Караульный начальник прапорщик Знаменский был вполне приличен, держал себя весьма корректно, справедлив и не позволял себе издеваться над арестованными, хотя по партийной принадлежности был социалист-революционер и в прошлом в свое время потерпел за свою революционную деятельность. Нельзя того же сказать про караульного унтер-офицера Круглова – это был буквально зверь. Старообрядец Нижегородской губернии, призванный из запаса, малоразвитой, озлобленный человек. Лет 40, выше среднего роста, с русой бородкой и глубоко сидящими маленькими злыми глазами, он производил отталкивающее впечатление – до того, что все арестованные звали его «Малютой Скуратовым». Круглов наводил страх и пользовался, видимо, исключительным уважением как всего караула, так равно и представителей новой власти; даже Керенский, назначенный министром юстиции, и прокурор Петроградской судебной палаты Переверзев, и комендант Перетц пожимали ему почтительно руку и явно заискивали перед ним. Он же особого почтения перед ними не выказывал и считал себя самым важным лицом в отношении всего персонала, обслуживавшего Министерский павильон. Ко всем арестованным он относился с большим презрением, считая их своими личными врагами, а потому позволял себе всяческие издевательства и грубость.
Комендантом места заключения в Таврическом дворце, а потом и всего дворца был полковник Перетц – довольно подленькая личность, заискивающий постоянно перед солдатами, а особенно перед Кругловым. В угоду солдатам он старался выказать как можно больше грубости и недоброжелательства к арестованным. При первом его появлении в помещении арестованных я его сразу узнал. В 1912 г. он служил в Варшавском военном округе, занимая должность военного следователя при Варшавском военно-окружном суде. Когда назначена была по Высочайшему повелению сенаторская ревизия для обревизования Варшавского генерал-губернаторства, то ревизующий сенатор Д. Б. Нейдгарт привлек к участию в расследовании по некоторым делам военного следователя подполковника Перетца. Между прочим ему было поручено следствие по делу Плоцкого уездного воинского начальника полковника Ефремова. Желая на этом деле выделиться и сделать карьеру, Перетц явно подтасовал показания свидетелей, записывая не то, что они говорили, и измышляя показания с целью обвинить Ефремова. Подлоги Перетца были установлены на суде, и его, чтобы замять дело, перевели в Казанский военно-окружной суд, откуда за какие-то мошенничества вскоре и совсем выгнали со службы. В момент переворота он оказался в Петрограде и сейчас же примазался к новой власти. В должности коменданта он пробыл, кажется, не более месяца, после чего выпустил небольшую брошюру стоимостью в 50 копеек, озаглавленную: «В цитадели русской революции», излагая в ней впечатления, вынесенные им об арестованных, с характеристикой отдельных лиц. Книжка написана была явно тенденциозно, с целью высмеять людей, попавших в тяжкое положение, и возбудить к ним как можно больше ненависти со стороны темного люда.
Кроме этих, так сказать, непосредственных начальников арестованных, было немало начальства в лице разного сброда, имевшего свободный доступ в помещения арестованных, якобы следящих за гигиеническим их содержанием и облегчающих морально их положение. В действительности же это были: любопытные, журналисты, освобожденные из тюрем политические и уголовные преступники, какие-то сестры милосердия, никому из арестованных не нужные, студенты, курсистки и т. п. Вся эта публика посещала почти ежедневно Министерский павильон, вступая с арестованными в разговоры, стараясь что-либо интересное узнать, чтобы потом в извращенном виде рассказать в разных заново появившихся газетках. Эта компания нагло хвасталась перед арестованными завоеваниями революции и имела нахальство тут же заниматься агитацией в пользу нового режима. Некоторые из посетителей вступали в политические споры с арестованными и вели настоящие дискуссии. Среди этого сброда было много моих бывших клиентов, жаловавшихся, что Охранное отделение не давало им возможности заниматься революционной работой. Из разговоров с ними уже тогда ясно было, что, несмотря на революцию, партийная грызня будет еще долго продолжаться и вряд ли социалистам удастся составить общий демократический фронт. Эти молодые люди, большей частью студен-ты и курсистки, вели себя в отношении арестованных очень корректно. Но были и такие, которые ничего общего с политикой не имели – просто уголовные преступники и авантюристы, выпущенные из разгромленных тюрем, выдававшие себя пострадавшими в прошлом за политические убеждения. Эти, в общей неразберихе, занимались воровством, сведением личных счетов с арестованными и обделыванием своих личных грязных делишек.
Например, первые дни при арестованных состоял в качестве врача именовавший себя граф Д'Оверк, молодой человек лет 30, который, по его словам, оказал громадные услуги революции тем, что лично руководил уличными стычками с защитниками старого режима, обысками и арестами царских министров. Он рассказывал, что принимал участие в покушении на жизнь Распутина, и много всякой чепухи. Между тем мне отлично известно было, что он в свое время значился в розыскном циркуляре Департамента полиции как совершивший в Петрограде ряд грабежей и бежавший на Кавказ, где также занимался грабежами и разбойными нападениями. Незадолго до революции он был задержан во Владивостоке под чужим именем и доставлен в Петроград. Происхождением он был сыном дворника Оверко и в японскую войну был санитаром. Скоро его новая власть также разоблачила, и он был арестован за старые и новые преступления. За время его участия в революционном перевороте при обысках у разных лиц им было награблено до 35 000 рублей только наличными деньгами.
Другой был еврей Барон, рассказывавший о себе всевозможные небылицы. Он ежедневно посещал арестованных, съедал почти все выдававшиеся в пищу арестованным консервы и выкуривал у них папиросы. Вскоре он совершенно исчез, заявив предварительно всем, что уезжает на Кубань, где выбран войсковым атаманом. Кроме этих было еще несколько воров и грабителей, которых также разоблачили и водворили обратно в тюрьмы.
Солдаты, настраиваемые начальством, как я уже говорил, относились к нам весьма грубо и дерзко – как к личным врагам, но по прошествии некоторого времени отношения их улучшились; солдаты стали вступать с нами в разговоры, а некоторые даже высказывали свою точку зрения на текущие события. Во всех их речах сквозило самооправдание за содеянное. Были такие, которые втихомолку спрашивали у нас: «А что, за эту леворуцию нам ничего не будет?» В числе людей караула я узнал одного из своих воспитанников учебной команды – унтер-офицера Шевелева -когда еще служил в лейб-гвардии Кексгольмском полку. Он меня также узнал, отнесся ко мне с большим уважением и по секрету сообщил, что избег большой неприятности только случайно: еще недавно он подал докладную записку о зачислении его унтер-офицером Отдельного корпуса жандармов, на днях должен был быть приказ о его зачислении, но этому помешала революция.
Первые дни после переворота все, начиная с коменданта и до солдат включительно, были в весьма подавленном, даже тревожном настроении, боялись, что новый порядок не утвердится, что восстание будет подавлено войсками фронта. Этого даже не скрывали и открыто высказывали свои опасения. После ликвидации движения к столице георгиевских кавалеров и ареста генерал-адъютанта Иванова все подбодрились и успокоились.
Что касается арестованных, то они все были в подавленном состоянии, да это и вполне естественно: каждый понимал все значение того крушения, которое переживается Россией, и ту бездну, в которую ее увлекли авантюристы, ставшие теперь у власти. Переносили несчастье по-разному: одни страшно нервничали и окончательно пали духом, другие были более спокойны. Были, например, люди, занимавшие высокие посты, всегда деятельные, смелые, энергичные, а теперь жалко было на них смотреть, до того они растерялись 6. Одно, например, лицо, бывшее когда-то прокурором, уверяло меня, что его или расстреляют, или привлекут к судебной ответственности по 102 ст. Уголовного уложения, то есть за принадлежность к тайному сообществу, поставившему своей целью и т. д.... Когда же я ему доказывал, что этого случиться не может, так как он служил не тайному сообществу, а государству, и что законы Российской империи не аннулированы, он все же твердил свое. Правда, его расстреляли в конце концов, но уже при большевиках, в 1918 году. При Временном же правительстве он был освобожден без всяких последствий.
Спустя три дня после того, как я был заключен под стражу, к нам впервые зашел Керенский, который собрал всех арестованных и заявил, что Государь отрекся от престола, что великий князь Михаил Александрович сделал то же самое, что состав Временного правительства избран и что он, Керенский, назначен министром юстиции. Кроме того, он нам заявил, что отныне в России наступает пора права, законности и справедливости, причем из его слов можно было понять, что Россия всем этим будет обязана ему – Керенскому, который как генерал-прокурор за всем этим будет иметь неослабное наблюдение. Тут же Керенский великодушно заявил, что тех людей, которые геройски вели себя на войне, он держать под арестом не может, а потому приказал немедленно освободить, как георгиевских кавалеров, генерал-адъютанта Безобразова и бывшего у генерала Хабалова начальником штаба генерал-майора Тяжельникова, что не помешало ему того же Тяжельникова на следующий день вновь арестовать и заключить в Петропавловскую крепость. Не коснулось почему-то освобождение и генерала Ренненкампфа, хотя он был также георгиевский кавалер. Отсюда ясно, что по признаку Георгиев-ского креста нельзя было и говорить об освобождении. Но самым приятным результатом появления у нас Керенского было то, что он разрешил нам с этого дня разговаривать друг с другом.
Через два дня Керенский вновь появился у нас, причем его приход сопровождался следующим характерным эпизодом: в зале мы о чем-то горячо спорили и не заметили, как он вошел; тогда, чтобы предупредить нас о появлении его высокой особы, он стал стучать по полу палкой и провозгласил: «Министр юстиции идет». Все, конечно, прекратили разговор и ожидали, что он нам скажет. Он уселся за стол и, попросив нас также сесть, говорил довольно долго о падении монархии, о новом светлом будущем и опять о праве, законности и справедливости, раз он поставлен генерал-прокурором республики. После этого вступления Керенский сказал следующее: «Между вами есть один предатель – палач, исполнявший казни над невинными жертвами царского режима, я надеюсь, что вы не захотите его иметь в своей среде», Мы не знали, куда он клонит, и молчали, но все-таки несколько голосов раздалось – «конечно, нет». Тогда Керенский крикнул сорвавшимся голосом: «Полковник Собещанский, встаньте». Собещанский встал и хотел потребовать объяснений; но Керенский истеричным, срывающимся голосом завопил: «Солдаты, сорвать с него погоны, снять с него Владимирский крест и выделить в особое помещение впредь до распоряжения». После произведенной экзекуции Керенский ушел. На следующий день утром Собещанский был отвезен в Петропавловскую крепость и заключен в подвальный сырой карцер. Там его продержали четыре месяца и без единого допроса освободили.
После всего того, что Керенский говорил о праве и законности, нас эта грубая сцена поразила и многим сразу показала, с кем мы имеем дело. Ясно стало, что закон и право, только красивые слова, а в данном случае со стороны министра играла роль только недостойная месть политического противника.
В чем же заключалась вина Собещанского? Только в том, что он занимал должность начальника Шлиссельбургской жандармской команды и обязан был по долгу службы присутствовать, наравне с товарищем прокурора, при приведении приговоров суда висполнение. Сам по себе он был заурядный жандармский офицер, предназначенный уже к увольнению в отставку. В течение первых дней многих из Министерского павильона перевозили в Петропавловскую крепость, причем список таких лиц составлял сам Керенский. Места убывших замещались новыми арестованными, привозимыми даже из провинции. Так, были доставлены: граф Фридрих27, принц Мекленбургский, губернатор Крейтон, ген. Риман, губернатор Шидловский, генерал-адъютант Иванов и др. Некоторых, продержав день-два, освобождали.
Керенский заходил еще несколько раз и всегда старался блеснуть перед нами своим красноречием, но, в общем, содержание его речей ничем не отличалось от его первых разглагольствований и интереса не представляло. В один из приходов он вызвал меня в отдельное помещение и начал такого рода разговор: «Мне доподлинно известно, что вы принимали участие в расстановке пулеметов и, стало быть, виновны в пролитии крови народа». Я ему ответил, что такое обвинение, безусловно отрицаю, но что пулеметы действительно стреляли, чему был сам свидетелем, когда проходил по улицам города 28 февраля и I марта. Тогда Керенский мне заявил: «У нас есть свидетели, которые дают показания против вас». – «Кто же эти свидетели?» – «Кто они, я вам не скажу, но дело будет расследовано». – «Вот об этом я вас и прошу, и когда вы расследуете, то вы и узнаете, что пулеметы ставили рабочие» – «Ну уж этого вы мне не говорите, это басни», – сказал Керенский и спросил меня: «Правда ли, что существовал ход под Невою из Охранного отделения в Зимний дворец? Я приказал минной роте проверить это на месте». Я ему на это ответил, что до сих пор о существовании такого подземного хода не знал, но что при. содействии минной роты, возможно, его и сделать. Керенский обозлился и сказал: «Если вы будете так отвечать, то нам не о чем больше говорить», на что я ответил: «Как вам угодно», – и прибавил: «Обратите внимание на заметку в газете, что в Охранном отделении на крыше нашли радиотелеграф, а в гараже бронированный автомобиль, так это такая же правда, как и история с подземным ходом». Керенский почему-то сказал: «Ну, это чепуха».
Затем он задал мне еще вопрос: почему я, окончив Академию Генерального штаба, пошел на службу в Отдельный корпус жандармов, и когда я ему ответил: «По убеждению», то он, окончательно озлившись, стремительно выбежал из комнаты. Больше мне с ним никогда говорить не приходилось. Тотчас же после его ухода мне было объявлено, чтобы я при. готовился к отправлению в Петропавловскую крепость, но почему-то ни в тот день, ни на следующий меня не отправляли. Вскоре выяснилось, что в крепости все помещения уже заняты и ремонтируются новые, в ожидании чего мне пока нужно оставаться в павильоне.
Посещали нас и другие высокие особы, как, например, назначенный прокурором Петроградской судебной палаты социалист-революционер Переверзев, из бывших плохеньких адвокатов, и назначенный главным тюремным инспектором, забыл его фамилию, старый эсеровский партийный работник по партийной кличке «Товарищ Золотые очки». Оба они распинались перед нами о прелестях нового режима и о том рае, который ожидает русский народ, сбросивший позорные оковы монархии. Оба они главным образом старались щегольнуть красотой своих речей и произвести на нас потрясающее впечатление. Комендант Перетц заходил каждый день, говорил целую кучу всяких глупостей, много врал и придирался ко всяким мелочам, лишь бы досадить чем-нибудь арестованным.
