Текст книги "Тибетский лабиринт"

Автор книги: Константин Жемер

Соавторы: Олег Крыжановский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Кто такой этот сэр Бэзил, зачем он убил мальчика и почему покушался на мою жизнь? – спросил Герман, ощущая такую же дрожь в коленях как давеча на Лубянке.

– О, сэр Бэзил – одновременно легенда и кошмар разведок всего мира. Самый опасный профессиональный убийца из тех, что держит у себя на службе Интеллидженс сервис^[45]. Вернее сказать, являлся таковым. Перевоплощение в детей – его излюбленный приём. Пару лет назад мне довелось беседовать с единственным, кроме вас, – Гюбнер отвесил Крыжановскому почтительный поклон, – человеком, который пережил встречу с означенным монстром. Правда, тот человек вскоре умер в больнице, но перед смертью кое-что успел рассказать. Взрослый вооружённый мужчина, профессионал, он пришёл на…э…важную встречу, будучи в полной уверенности, что готов к неожиданностям, но попался на маскарад врага. И его можно понять: кому придёт в голову опасаться маленькой девчушки, что вприпрыжку бежит по парковой дорожке и прижимает к лицу плюшевого мишку? Теперь, когда Пендлтона нет, многие смогут спокойнее спать по ночам – признаться, я в том числе.

Гюбнер снова почтительно поклонился Крыжановскому.

– Что касается второй половины вопроса, а именно – какую цель преследовал убийца, проникнув в поезд, то точно ответить, увы, не могу. Но одна версия всё же имеется. Предупреждаю сразу – здесь мы вступаем в область догадок и предположений. Вы ведь видный специалист по Тибету, не так ли?

Полицейский дождался от собеседника утвердительного кивка, а затем продолжил:

– Дело в том, что британцы весьма ревниво относятся ко всему, что связано с означенной страной, считая её безраздельно своей. И пресекают любой интерес иностранцев…

– Мне ли не знать! – воскликнул Герман.

– …Следовательно, резонно предположить, что целью Пендлтона являлось ваше устранение, – в грудь профессору уставился карандаш. – А Линакер послужил лишь прикрытием.

– Звучит настолько цинично и бесчеловечно, что я, герр криминалдиректор, не могу согласиться с подобной версией, – покачал головой Крыжановский. – К тому же, прошу прощения, но мотивы убийства совершенно надуманы. Мало ли на свете специалистов по Тибету? Так что же, по-вашему, выходит, англичане задались целью всех их истребить и начали именно с меня? А Марк – какое из него, к чёрту, прикрытие? Хорошо, допустим, убийце для маскировки понадобилась пионерская форма, так не проще ли было, убив мальчика, выбросить тело из поезда?

– В мире профессионалов, к которому принадлежу я, и к которому также принадлежал Пендлтон, не существует слов «цинично» и «бесчеловечно», – дал жёсткую отповедь Гюбнер. – Зато имеют место такие понятия как «почерк» и «стиль». Это означает, что, даже если бы в моём распоряжении не находилось столь весомой улики как труп единственного и неповторимого сэра Бэзила, всё равно бы не возникало сомнений, что в этом деле присутствует именно английский след. Стиль и почерк Интеллидженс сервис не спутаешь ни с чем. Думаю, дело было так…

Гюбнер вынул из потрёпанного кожаного портсигара сигарету, закурил и долго молчал. Когда же заговорил, тон его утратил прежнее добродушие:

– В поезд Пендлтон, скорее всего, подсел на территории Польши. Видимо, изначально на нём уже была детская одежда. Мысль переодеться в юного Линакера, чтобы было проще подобраться к вам, появилась спонтанно, уже после того, как убийца заметил, что вы общаетесь с мальчиком. Вы же не станете отрицать факт такого общения?

– Дедушка Марка попросил меня за ним присмотреть в дороге, – потупившись, буркнул Герман.

– Как вы справедливо заметили, – Гюбнер снова направил карандаш в грудь Герману, – зарезав Линакера, Пендлтон не стал выбрасывать тело под откос, а засунул в контейнер. Спрашивается, почему? А потому, что, сняв с него одежду, обнаружил, что мальчик – еврей.

При этих словах, карандаш, что доселе служил криминалдиректору в целях имитации различных колющих движений, превратился в инструмент режущий, и весьма наглядно продемонстрировал процесс воображаемого обрезания.

– Даже представить страшно! Русский поезд пребывает в Берлин с двумя трупами, один из которых – учёный с мировым именем, а второй – маленький еврей. Последний привлекает наибольшее внимание, поскольку, во-первых, убит ребёнок, а во-вторых, национальность убитого сразу же бросает тень на нас, немцев – ведь мы здесь, как известно, евреев не жалуем. А раз мальчик – наших рук дело, то профессор, естественно, тоже. Это влечёт за собой международный скандал и неминуемое похолодание отношений между Советской Россией и Германией, а англичане остаются в стороне. Таков их стиль – нет бы, «убрать» за собой, тщательно избавиться от улик, как сделали бы мы, немцы. Куда там – надо обязательно подстроить всё так, чтобы подозрение пало на невиновного! Чисто английское убийство!

– Так, может, Пендлтон изначально преследовал цель поссорить Советский Союз и Германию, для того и пытался совершить двойное убийство, а Тибет тут совершенно не при чём? – предположил Герман.

– Э, нет – существует множество более надёжных способов рассорить две страны, здесь же мы имеем дело с неудачной попыткой закамуфлированного устранения. Поверьте, стили разведок различных стран я отличаю столь же безошибочно, как вы, герр профессор, отличите тибетскую письменность от любой другой.

– И у советской разведки есть свой почерк?

– Конечно, как же иначе? Ну, всего не расскажу, сами понимаете – профессиональная тайна, но один маленький секрет, позволяющий определить русского агента, выдать могу, – Гюбнер заговорщицки подмигнул Герману. – Угадайте, какое обстоятельство убедило меня, что вы не из НКВД? Нет-нет, не проверка бумаг, и не свидетельские показания попутчиков – это всё ерунда, это подделывается и подстраивается. А вот то, что вы не поморщились, а проявили безразличие, когда я назвал вас шпионом – совсем не ерунда, это настоящее, не наигранное. Ваши агенты, а их, уж поверьте на слово, я повидал немало, обязательно морщатся при слове «шпион». Они, ведь, считают себя разведчиками, а не шпионами.

– Такая мелочь…

– Мелочи, знаете ли, губят чаще, чем крупные просчёты. Пендлтона тоже сгубила мелочь: он недооценил дилетанта, – Гюбнер в который раз почтительно поклонился Крыжановскому, после чего взглянул на часы. – Ого, сколько я у вас отнял времени своей болтовнёй! Но, герр профессор, прошу не обижаться, болтовню я начал лишь с одной целью – убедить вас впредь проявлять максимальную осторожность. Английская разведка – они, знаете ли, не болтают, они убивают! Они ни с кем не договариваются, а если и заключают договоры, то потом убивают все равно! Эти люди ни за что не оставят своей затеи, уж вы мне поверьте! Не вышло у одного, придёт другой. Даже если моя тибетская версия ошибочна, всё равно существует нечто такое, из-за чего на вас открыт сезон охоты. Гестапо, смею уверить, сделает всё возможное, но… пример Линакера убеждает, что не всегда удаётся надёжно присмотреть за человеком, когда на него положили глаз типы, подобные Пендлтону.

Гюбнер помог Крыжановскому надеть плащ и проводил в коридор. На прощание сказал с завистью:

– Не смею более задерживать – вас ждут.

Тут же Герману стала понятна причина зависти криминалдиректора. «Причина» эта, даром, что скромно сидела в уголке общей комнаты, всё равно умудрялась находиться в центре внимания окружающих. Более того, не вызывало сомнений, что, пока указанная «причина» пребывает здесь, в полиции защиты, агенты международного шпионажа могут чувствовать себя в Берлине совершенно безнаказанно, поскольку ни о какой осмысленной работе полицейских чинов речи идти не может – они попросту будут пялиться в одну точку, позабыв о служебном долге.

Та, что с улыбкой поднялась навстречу Крыжановскому, безусловно, заслуживала подобного внимания. Высокая, стройная с копной светлых волос и лучистыми синими глазами, она, казалось, воплощала в себе саму мечту. Матильда, Фредерика и Амалия в одном лице^[46], только почему-то одетая не в старинный кринолин^[47], а в современный брючный костюм.

– Герр Крыжановский! Как хорошо, что всё так удачно разъяснилось, – воскликнула девушка-мечта голосом, который вполне мог заставить любого мужчину признать грубоватый, в общем-то, немецкий язык самым мелодичным языком на планете. Говорила она быстро, отчего казалось, будто фразы волнами накатывают одна на другую. – Я – Ева Шмаймюллер, тибетолог, мы с вами коллеги. По поручению организационного комитета симпозиума должна была вас встретить, но, стыдно признаться, опоздала к прибытию поезда. Всего на пятнадцать минут, но и их хватило, чтоб эти полицейские грубияны завладели вами так, что не отнимешь. И моего отца, как назло, нет в Берлине, ато бы я показала этому идиоту Гюбнеру… Даже не знала, что предпринять, но, к счастью, всё закончилось, и вас выпустили. Бедный, бедный герр профессор, представляю, каково вам после того, что случилось! Знаете, когда у меня неприятности, я всегда говорю себе: Ева, сейчас же прекрати думать об этом, не то лицо покроется морщинами, а это самая худшая неприятность из всех возможных. А дальше беру и занимаюсь чем-нибудь отвлечённым и обязательно приятным, а о плохом даже не вспоминаю и, главное, ни с кем не разговариваю о проблемах. Верите, в большинстве случаев – уже на следующий день – мир видится в розовом свете. Попробуйте сами, а то на вас лица нет! А Германия на самом деле более гостеприимная страна, чем может показаться на первый взгляд: надеюсь, у меня получится это доказать.

Герман сглотнул комок в горле, каковой, по ощущениям представлял собой ни что иное, как собравшееся выскочить из груди сердце, и молча кивнул.

– Пойдёмте же, я отвезу вас в гостиницу, – красавица схватила профессора за руку и повлекла прочь столь энергично, что тот едва успел подхватить чемодан. Затхлый полицейский мирок проводил их тягостным многоголосым вздохом.

У крыльца присел, словно зверь перед прыжком, мощный «Хорьх»-кабриолет.

С неповторимым изяществом фройляйн Ева открыла дверцу, заняла водительское место и, лишь только Герман уселся рядом, машина рванула с места так, что пришлось придерживать рукой внезапно возжелавшую полёта шляпу.

Советскую делегацию с Поезда дружбы разместили в «Адлоне» – одном из лучших отелей Берлина. Что касается Германа, то для него оказался зарезервирован номер «люкс», в котором некогда останавливался великий Чарли Чаплин.

Ева Шмаймюллер терпеливо дождалась в гостиной, пока профессор привёл себя в порядок с дороги, а затем принялась, как и обещала, энергично доказывать немецкое гостеприимство – снова крепко схватив Германа за руку, потащила знакомить с достопримечательностями столицы Рейха.

Вначале они купили у уличного торговца птичий корм и покормили голубей возле Бранденбургских ворот, затем, вернувшись к машине, пулей помчались по бульвару Унтер ден Линден. У непривычного к столь стремительной езде Крыжановского аж дух захватило, и он украдкой стиснул пальцами ручку дверцы. Прекрасная же водительница, несясь, очертя голову, успевала ещё рассказывать о стремительно мелькающих вокруг достопримечательностях. Из этого рассказа Герман ничего не запомнил, поскольку мечтал лишь о том, чтобы машина побыстрее остановилась. Когда, наконец, подкатили к величественному зданию Старого музея Фридриха-Вильгельма, как назвала его Ева, Герман вздохнул с облегчением и поспешил покинуть авто.

Фройляйн Шмаймюллер оказалась первоклассным экскурсоводом: она великолепно разбиралась в искусстве, архитектурных стилях и современной моде. Увы, перечисленное никогда не входило в сферу интересов советского гостя, когда же тот попытался перевести разговор на милую его сердцу тибетологию, оказалось, что красавица-немка мало в ней разбирается и ещё меньше ею интересуется. Подобную странность девушка объяснила тем, что она – лишь ассистент на кафедре, да и вообще в Германии данное научное направление не очень-то богато специалистами. Крыжановский был поражён! Нет, он, конечно, знал, что немецкие коллеги звёзд с неба не хватают, но столь плачевное состояние дел – это уж извините!

– А что же профессор Кон? – вспомнил он внезапно, – давно, правда, о нём ничего не слышал, но в начале тридцатых годов специалист был – не из худших.

– Фамилия мне ни о чём не говорит, – покачала головой Ева. – Хотя, пожалуй, говорит…, ведь это еврейская фамилия. А у нас больше нет еврейской науки, только немецкая.

– Понятно! – протянул Герман, с горечью осознавая, что, в отличие от происходящего дома, в Советском Союзе, здесь репрессии против учёных хотя бы имеют пусть самое извращённое, но всё же объяснение.

– Герр профессор, надеюсь, из-за моих слов не создалось впечатление, будто немецкая наука столь же наивна, как ваша неразумная провожатая, – обеспокоено заглянув собеседнику в глаза, спросила девушка. – Позвольте же ей исправить оплошность!

Ева, по своему обыкновению, бесцеремонно схватила Германа за руку и потянула к выходу из музея.

– Мы отправляемся к профессору Эрнсту Шефферу – он не тибетолог, а натуралист, но зато о Тибете знает очень многое, если не всё. О, к тому же Эрнст – просто очаровательный человек.

Герману приходилось читать о том, чьё имя назвала фройляйн Ева. Неустрашимый путешественник, удачливый охотник и блестящий учёный, открывший несколько новых разновидностей фауны, в том числе карликового голубя и голубую овцу, он уже дважды успел побывать в Тибете. Это были те самые экспедиции, о которых говорил товарищ Берия. А то течение, о котором упоминал товарищ Наумов, похоже, несло Германа в совершенно правильном направлении.

Молниеносный «хорьх» не замедлил доставить их к резиденции Шеффера – тот занимал весь второй этаж большого многоквартирного дома.

«Определённо, в Берлине жилищный вопрос стоит менее остро, чем в Москве» – вспомнив свою мансарду, решил Герман.

Натуралист ожидал гостей в охотничьей гостиной – именно так это помещение назвал проводивший их туда слуга. И назвал совершенно справедливо: стены оказались столь плотно увешаны звериными головами, что, пожелай хозяин квартиры поместить там ещё один трофей – ничего бы не вышло.

Внешностью Эрнст Шеффер никак не походил на учёного. Флибустьер с Антильских островов – вот первое, что приходило на ум при взгляде на эти черты, бороду и хищную улыбку. К тому же, профессор-флибустьер оказался человеком молодым – никак не больше тридцати лет от роду. Поспешив навстречу Еве, он, со старомодной галантностью, поцеловал ей руку, Герману же кивнул, щёлкнув при этом каблуками:

– Оберштурмфюрер СС Эрнст Шеффер. Можно просто Эрнст.

– Профессор, доктор исторических наук Герман Крыжановский. Можете и меня звать просто Германом.

– Ева, детка, не могу поверить, что, наконец, вижу в моей берлоге самого Германа Крыжановского.

– Эрнст – давний поклонник ваших взглядов, Герман. Если не возражаете, я отныне тоже буду звать вас по имени, – обезоруживающе улыбнулась Ева.– Это ведь именно Эрнст попросил рейхсфюрера послать вам в Москву приглашение…

– …И теперь с нетерпением предвкушаю занимательную беседу, которой, смею надеяться вы, Герман, удостоите нас с Евой после ужина за стаканчиком бренди.

Через полчаса беседа действительно состоялась. Мужчины сели в кресла у камина, а Ева, поджав под себя ноги, устроилась поодаль на диване. Пока Шеффер раскуривал трубку, Герман заинтересованно рассматривал устилавшую пол шкуру невиданного зверя.

– Это гигантская панда, которая обитает только в одном месте мира – в отрогах Тибета^[48], – пояснил немецкий натуралист, разгоняя рукой клубы табачного дыма. – Я – единственный европеец, которому удалось увидеть и добыть столь редкое и опасное существо, у китайцев более известное под именем медведя-кошки. Первый экземпляр я передал в музей, а этот оставил себе. Не правда ли, он великолепен? Стараюсь, знаете ли, украшать своё жилище лучшими трофеями.

– Действительно, ваша квартира вызывает восхищение, – подтвердил Герман.

– Видели бы вы, в каком состоянии она мне досталась от прежнего владельца, – с брезгливой гримасой поморщился Шеффер.

– Я не о том, просто после московской тесноты ваш дом кажется дворцом.

– Так и в Берлине было тесно, пока мы своих евреев не попросили вон. Эта квартира, к примеру, раньше принадлежала директору еврейского банка, который нажил состояние, давая деньги в рост честным немцам, ну, а мне досталась за заслуги перед Рейхом.

– А у нас – наоборот, – криво ухмыльнулся Герман. – До революции, пока не прогнали банкиров, места в городах хватало, а жилищный вопрос встал после.

– Тема скользкая, а потому предлагаю оставить политику – политикам, и выпить за то, что объединяет нас, учёных. За тягу к неведомому!

Бокалы встретились с благородным звоном, и густой бренди медленно понёс огонь вниз по пищеводу.

– Должен признаться, Герман, ваша статья взорвала меня изнутри, – импульсивно вскричал Шеффер, – после неё я перестал быть собой: больше не интересуюсь ни биологией, ни охотой. Шамбала! Вот истинная страсть! Подумать только, ведь дважды ходил рядом…скажите…свитки Блюмкина, ключ к Шамбале… Вы, должно быть, уже сумели их прочесть, ведь с момента опубликования статьи прошло более двух лет?

– Увы, далеко не полностью, – вздохнул Крыжановский, – текст очень сложно поддаётся расшифровке. Я тоже признаюсь вам, Эрнст: указанная сложность наводит на мысль, что авторами свитков являются представители весьма высокоразвитой цивилизации, а не древние примитивные жители Тибета.

– А в чём заключается эта сложность? – подала голос Ева, каковую, как оказалось, всё же интересовало то научное направление, представителем которого она, собственно, являлась. Но интересовало не настолько, чтобы удосужиться прочесть знаменитую статью профессора Крыжановского.

– Дело в том, что текст состоит из двух частей, причём вторую невозможно прочесть, не справившись с первой, – пояснил Герман. – А первая часть представляет собой зашифрованный набор последовательных задач. Вначале решается первая задача, затем вторая, и так далее. Конечная цель задания – не что иное, как построение идеального государства. То есть, идеального по мнению авторов текста. Ну, а после того, как искомое государство построено, во второй части должен открыться ключ к Шамбале. По крайней мере, так обещает начальная фраза текста, которая совершенно не зашифрована.

– Как интересно, – прошептала Ева, непроизвольным грациозным движением поправляя волосы. – И что, сейчас вы у себя в России строите это идеальное государство?

– Нет, Ева, – вмешался Эрнст Шеффер. – Просто Герман сумел смоделировать идеальное государство. Вот почему я так восхищаюсь этим человеком. За вас, мой друг!

Немецкий учёный опорожнил бокал, а Крыжановский смущённо пробурчал:

– Я опирался на труды Макиавелли, Карла Маркса и других учёных…

– Да ладно вам, дружище, какой ещё Карл Маркс?! Признайтесь, что ваша идеальная государственная модель больше всего походит на ту, что реально создал у нас в Германии фюрер немецкой нации Адольф Гитлер!

– Но там же не расовый принцип, а кастовый…, – слегка растерялся Герман. Из неловкого положения его выручила Ева:

– Если вы построили модель государства, значит, выполнили условие первой части и смогли разобрать остальное?

– Нет, не успел, – нахмурился Герман, вспомнив, как несвоевременно изъяли свитки при обыске в кабинете Харченко, – тему закрыли раньше.

– Наверняка снова поли-и-итика! – протянул подвыпивший Шеффер. – Самая большая заноза в заднице у науки.

– Вот так всегда, на самом интересном месте, – надула губки Ева. – Неужели совсем ничего не узнали из того, что во второй части?

– Там много рисунков, чертежей. Один запомнился особо, потому что точь-в-точь повторяет изображение из индийских эпосов. Вимана – колесница богов! – отвечая Еве, Крыжановский внимательно наблюдал за лицом Шеффера. При слове «вимана» тот прищурился, не оставив сомнений в том, что ему определённо знаком этот термин.

Глава 7

Лёд и пламень

16 апреля 1939 г. Берлин.

Незатейливая метода Евы Шмаймюллер по избавлению от жизненных неурядиц в совокупности с выдержанным коньяком Эрнста Шеффера, безусловно, помогли Герману забыться, но лишь на время. Конечно, если бы следующим утром рядом оказались либо Ева, либо коньяк, то очень может быть, что это снова отвлекло бы профессора от тягостных переживаний, но при пробуждении его роскошный гостиничный номер был пуст, а от прекрасного коньяка осталось лишь послевкусие, стойко ассоциирующееся с кошачьими экскрементами.

Естественным образом течение мыслей Крыжановского приняло наименее желаемое направление. Ненадолго задержавшись у бесплодного острова сожалений по поводу гибели несчастного Марка, Герман поплыл дальше и быстро достиг пугающего материка, состоящего из физиономии покойного Пендлтона, а также из двух неприятных вопросов: «За что тот хотел его убить?» и «Какие ещё опасности таит стезя, на которую он вступил, дав согласие работать на НКВД?»

Лиля Сокальская! Вот кто знает все ответы! Впервые за последние годы Герман мечтал увидеть эту женщину. В Москве Берия лишь вскользь упомянул о том, что Лиля – не только сексот НКВД, но, возможно, английская шпионка. Однако то упоминание породило в Германе бурю воспоминаний и поток логических умозаключений, приведших к выводу: в отношении его бывшей любовницы нарком совершенно прав, что косвенно подтвердили и разглагольствования криминалдиректора Гюбнера о почерке и стиле английской разведки.

«Сотворить зло и бросить тень на невиновного – чёрт возьми, как это похоже на Лилю! – зло подумал Крыжановский. – Ничего, ежели британским агентам одного раза окажется мало, пусть приходят снова – встретим, как следует, со всей душою!»

В дверь постучали, но это оказались вовсе не британские агенты, а всего лишь профессор Орлов с предложением вместе позавтракать в гостиничном ресторане, и уже оттуда отправиться на симпозиум.

Герман суетливо засобирался и, бросившись в ванную комнату, наскоро побрился. Бритву возвращать в несессер не стал, а сунул в карман, вспомнив, что его смертоносную защитницу-трость Гюбнер приобщил к вещдокам и вряд ли в обозримом будущем согласится с ней расстаться.

Плотно позавтракав, два профессора взяли таксомотор и устремились к отелю «Кайзерхоф»^[49], в конференц-зале которого должен был скоро начаться международный симпозиум. От Евы Шмаймюллер Герман уже знал, что его доклад назначен лишь на следующий день, тем не менее, он горел желанием поскорее погрузиться в волны любимой науки, каковые обещали уж точно унести далеко-далеко от всяческих шпионских страстей.

Прибыв на место, Крыжановский с Орловым зарегистрировались в фойе, проследовали в конференц-зал и, выбрав место в средних рядах, принялись осматриваться по сторонам.

Зал был невелик, зато поражал роскошью убранства: белые мраморные стены, отделанные золотом, красная бархатная обивка кресел и трибуна тёмного дуба с неизменным изображением левосторонней свастики, или Hakenkreuz, как её обычно называют немцы.

Ещё во время вчерашней прогулки с Евой, Герман отметил, что, куда ни глянь – обязательно наткнёшься на один из таких знаков, от обилия которых своеобразный, чуть сумрачный Берлин приобрёл весьма зловещий вид. Может, это оттого, что Hakenkreuz, будучи заключен в белый круг на красном фоне, издали напоминает паука? Удивительная ассоциация – ведь знак сам по себе весьма позитивен, с богатейшим символическим значением. В классическом индо-буддийском культурном пространстве, например, свастику рассматривают как «Печать сердца Будды», а тибетские мистики видят в ней символ движения к совершенству. Причём правосторонняя свастика означает движение к царству духа – Агартхе, а левосторонняя – движение к Шамбале, государству материального могущества…

…Углубившись в размышления на любимую тему, Герман вначале не понял, почему вокруг все начали вскакивать с мест и галдеть. Оказалось, симпозиум удостоили посещением весьма важные фашистские бонзы. По рядам пронеслось: «Гиммлер! Это же сам Генрих Гиммлер!». Герман тоже встал и, вытянув шею, увидел, как по центральному проходу шествуют трое. Впереди важно вышагивал человек в очень богатой, чёрной с серебром, военной форме, но при том с совершенно заурядным лицом, лишённым подбородка. Усики щёточкой в совокупности с круглыми очками придавали внешности владельца вид учёной крысы. Спутники же человека-крысы отличались от него самым разительным образом: справа шёл благообразный старец, а слева – мужчина помоложе, лет сорока пяти, с не по моде длинными светлыми волосами. Чувствовалось, что оба имеют явно аристократичное происхождение, может быть, даже являются родственниками, например, отцом и сыном.

Кто-то с задних рядов крикнул: «Хайль Гитлер!» И несколько десятков голосов подхватили: «Зиг хайль!» Зал крикунов не поддержал, зато, когда председательствующий – импозантный мужчина доверительной наружности – объявил об открытии симпозиума и из громкоговорителей грянул гимн Германии, присутствующим пришлось встать. Крыжановский осознал, что фашисты нагло и беспардонно нарушили правила этикета: ведь, если мероприятие международное, то какой, к чертям, государственный гимн одной страны и какой, к свиньям, «Хайль Гитлер»?

Судя по всему, подобные соображения пришли в голову не ему одному: вокруг возмущённо загудели, а кто-то даже демонстративно сел, не дожидаясь окончания гимна. Кутерьма стихла лишь после того, как на трибуну поднялся Генрих Гиммлер.

– От имени руководства Тысячелетнего Рейха я счастлив приветствовать в вашем лице лучших представителей мировой науки, – усиленный микрофонами голос могущественного фашиста источал желчь. – Народы земли долгое время были отравлены юдо-марксистскими взглядами – узкими, ослабляющими и лишенными души. Недавно созданные дисциплины – такие, как психоанализ и относительность – стали орудиями, направленными против нордического духа. Но я верю, что в ходе данного симпозиума вы сможете отыскать достойное противоядие для защиты будущих поколений от враждебных взглядов. Зарождение человечества! Может ли существовать более важная тема для обсуждения? Не может! Не случайно симпозиум, посвящённый данной теме, проходит в исторических стенах, где зарождалась и ковалась железная мощь национал-социализма!...

Далее Гиммлер перешёл сугубо к политике, совершенно не считаясь с регламентом, и не подозревая, что все его аргументы ничего, собственно, не доказывают, кроме, разве что, гипотезы Эрнста Шеффера о политике как самой большой занозе в заднице у науки. Окончание речи вышло особенно пафосным:

– Адольф Гитлер расчистил путь германской нации, и германская нация сумела вымести из своего дома ложные идеи. Теперь пришла пора каждому зарубежному учёному выбрать, с кем он – с нами или против нас. И я верю, что настоящий симпозиум станет тем добрым знаком, который ознаменует освобождение мировой науки от оков международного иудаизма!

Многие аплодировали. Достаточно многие для чёткого понимания, что среди них не только немцы, но и представители других стран. Осенённый внезапным импульсом, Герман тоже вскочил и захлопал в ладоши. Надо было видеть, какие у Орлова при этом сделались глаза: вначале увеличились до размера пятикопеечных монет, а потом – раз – и сузились, будто обе монеты повернули на «ребро».

«Это он напоследок про донос подумал, который состряпает по возвращении», – догадался Герман и весело подмигнул коллеге.

Тем временем провожаемый овациями Генрих Гиммлер покинул зал – видимо, его ожидали неотложные государственные дела, а трибуной завладел благородный старик, спутник рейхсфюрера.

– Бригаденфюрер СС Карл Вейстхор^[50], – так его представил председательствующий.

– Что такое современная официальная наука? – послышался надтреснутый старческий голос Вейстхора. – Сборище ограниченных и самодовольных ослов – вот что такое современная наука! Ослами я называю всех, кто, подобно страусам, засунул голову в песок и не желает видеть очевидных фактов. Особенно фактов, которые противоречат их собственным глупым теориям. О-о, если бы они просто не видели фактов – так нет же, сплотившись вокруг набора несостоятельных бредней, а правильнее сказать – болота, которое сами же величают официальной наукой, они противятся любым новым веяниям, проявляя неслыханную для ослов расторопность, чтобы не допустить торжества истины!

Старик прочистил горло кашлем и продолжил:

– А чего не хватает современной официальной науке? Ей не хватает прихода гениального дилетанта, который навёл бы порядок в головах, подобно тому, как гениальный дилетант Адольф Гитлер навёл порядок в политике. Пока же, увы, науке остаётся лишь уповать на приход такого гения и продолжать тонуть в болоте лжи. Всё – ложь! От начала и до конца! Как официальная наука объясняет возникновение Вселенной? Динамическая эволюционирующая модель^[51] – тьфу ты, ну разве это не бред?!

– А как же, по-вашему, появилась Вселенная? – с характерным французским прононсом крикнул кто-то из зала.

– Как? – взвизгнул Вейстхор. – Я скажу, как! В бесконечном космическом вакууме родился гигантский раскалённый объект, во много раз превосходящий размерами наше Солнце. Этот гигант однажды столкнулся со своим антиподом – колоссальной ледяной глыбой, которая, глубоко проникнув в Сверхсолнце, заставила его взорваться. Образовавшиеся осколки и послужили основой нашей Солнечной системы…

– А что же другие звёзды, другие галактики? Они откуда взялись? – снова спросил француз из зала.

– Никаких звёзд и галактик на самом деле не существует – всё сплошное надувательство, фотоснимки подделаны! – пренебрежительно махнул рукой старик. – Звёзды – всего лишь сверкающие куски космического льда, оставшиеся от изначальной ледяной глыбы, а так называемый Млечный путь – видимая часть огромного кольца вокруг Солнечной системы, состоящего из таких осколков. На Земле же борьба льда и огня послужила основным движителем эволюции, породившим наших предков – титанов, которые обрели силу в снегу и во льдах. Их потомки-атланты за тысячелетия создали великую и мудрую цивилизацию, более развитую, чем наша. К сожалению, эта цивилизация погибла в водах Всемирного Потопа. Нашему же поколению она оставила лишь родовую память, вот почему вера в мировой лед – естественное наследие нордического человека. Но эволюция продолжается, грядут времена, когда Луна снизится, начав существенно влиять на земное притяжение, и тогда арийцы вновь обретут свой исполинский рост, вспомнят забытые знания, и будут повелевать миром^[52].

Аплодировать оказалось выше Германовых сил, большинство сидящих в зале отнеслись к услышанному так же – лишь жиденькие хлопки стали наградой оратору. Однако это обстоятельство не помешало тому с поистине королевским достоинством спуститься с трибуны и прошествовать на свое место в первом ряду.