Текст книги "Наше небо"
Автор книги: Константин Кайтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Написали в газете
На любом аэродроме имеются свои «болельщики». Самые неодаренные пилоты обнаруживают редкую способность критиковать товарищей.
Небольшая группа летчиков, собравшись на красной черте аэродрома, обсуждала случай, описанный в газетах. Летчик соседней части лейтенант Кротов на истребительном самолете произвел посадку с оборванным амортизатором на правой лыже так, что последняя встала вертикально, без повреждения для самолета.
– Ну, и что же тут удивительного? – сказал пилот Гольцев. – Если когда-нибудь у меня произойдет такая поломка, я сделаю то же самое. Пусть обо мне тоже напишут в газетах.
Вскоре такой случай произошел с Гольцевым, будто по заказу. Во время полета на «У-2» перетерся болт, и подкос шасси опустился на лыжу таким образом, что вся левая сторона походила на сломанную ногу. Гольцев, однако, летал, ничего не замечая… Но на земле во-время это заметили и выложили соответствующие сигналы.
Сделав два лишних круга над полем, Гольцев повел самолет на посадку, которую и сделал хорошо. Счастливый и радостный он вылез из самолета и бросился с рапортом к командиру части, подмигивая на ходу товарищам: «Вот, дескать, как мы можем».
Командир части выслушал рапорт и, заинтересовавшись причинами поломки, установил, что она произошла исключительно из-за небрежности самого пилота.
О Гольцеве действительно написали в нашей многотиражке, но в ней сообщалось не о героизме летчика, а об… объявлении ему выговора за вылет на неисправной машине.
Цена одной традиции
Случай этот вспомнился мне однажды во время жаркого спора о так называемых летных традициях.
В 1926 году в Н-ской авиационной школе во время учебно-тренировочного полета машина старой конструкции попала в штопор и, не выйдя из него, врезалась в землю. На похороны двух погибших товарищей вышла вся школа. Почетный строй курсантов с винтовками окружил катафалки, а позади следовали красноармейские части и множество местных жителей.
Траурная процессия медленно проходила по городу. Неожиданно звуки летящего самолета прорезали воздух. Это один из старейших летчиков, инструктор школы Басов, вылетел на своем самолете отдать последний долг товарищам. Многолетняя дружба связывала Басова с инструктором Фединым, погибшим при катастрофе. Басов упросил командование разрешить ему сделать серию фигур высшего пилотажа во время шествия похоронной процессии.
Старые традиции, еще не изжитые некоторыми летчиками, взяли верх над рассудком. Да и командование, дав согласие, не задумалось над неуместностью такого полета. Наоборот, все считали старую традицию провожать товарищей почетным эскортом в воздухе, проделывая фигуры высшего пилотажа, очень достойной и красивой.
Поднявшись на высоту около восьмисот метров и увидев похоронную процессию, Басов стал производить все известные ему фигуры, незаметно для себя снижаясь к земле.
Фигурные полеты он выполнил блестяще. Все, что знает техника высшего пилотажа, – мертвые петли, бочки, перевороты, иммельманы, – все это чередовалось с изумительной быстротой и виртуозностью. Процессия была захвачена дерзостью полета. Басов пикировал, взмывал в высь, занимая самые неожиданные положения в воздухе.
Видимо, он вошел уже в азарт, когда, находясь над центром похоронной процессии, ввел самолет в пикирование и пронесся затем над толпой так низко, что провожавшие должны были наклониться. «Пикнув» таким образом два-три раза и ошеломив народ, летчик снова набрал высоту в двести-триста метров, после чего стал выполнять иммельман. Его желтоватый «Фоккер» стремительно лез вверх и переворачивался на спину.
Пройдя некоторое расстояние вверх колесами, Басов снова вводил машину в режим нормального полета. Наконец это занятие ему надоело. Сделав пару крутых боевых разворотов и достаточно потеряв скорость, он, видимо, резко отдал ручку управления от себя. Самолет, клюнув носом, быстро пошел вниз… Процессия в испуге остановилась…
Видно было, как машина безмолвно неслась к земле, все увеличиваясь в своих размерах. Некоторые из провожающих разбежались в стороны, другие застыли, пораженные зрелищем.
Еще раз пройдя на высоте около трех метров и вконец перепугав народ, Басов круто полез вверх. Инерционные силы самолета подняли его на высоту до полутораста метров, потом старый, неоднократно чиненный мотор не выдержал перегрузки и, выплюнув клуб черного дыма, сдал.
Какое-то мгновение самолет беспомощно качался в воздухе, пытаясь преодолеть земное тяготение, затем провалился хвостом вниз, в своем молчаливом падении перешел на крыло и врезался в землю.
Нелепая традиция стоила жизни. К двум гробам прибавился третий.
Ум хорошо, два ума… хуже
Вера Федорова – одна из первых советских парашютисток – готовилась к рекордному прыжку без кислородного прибора.
Пройдя с нею серию подъемов в барокамере, а затем совершив несколько полетов на высоту, я убедился, что Федорова хорошо переносит влияние разреженного воздуха. Потолок в шесть тысяч метров может быть свободно взят ею. Решено было приступить к ознакомительным высотным прыжкам.
В феврале 1935 года предстоял первый такой прыжок из задней кабины двухместного самолета разведывательного типа. Чтобы обеспечить успех полета, я поднялся один на шесть тысяч метров, выполнил боевую стрельбу по воздушным, а затем наземным целям и приземлился.
В тот же день на аэродроме должны были прыгать молодые парашютисты, которыми руководил мой друг Николай Евдокимов. Немного отдохнув, я стал вывозить парашютистов. Они благополучно приземлялись непосредственно около посадочного «Т». Пока прыгали новички, Федорова облачалась в меховой комбинезон, в фетровые валенки.
Полеты с молодыми подходили к концу. Все парашютисты садились в центр аэродрома. Рассчитав точку сбрасывания Федоровой, я сделал посадку. Евдокимов изъявил желание посмотреть, как будет прыгать Федорова, и сел вместе с нею в заднюю кабину. Я охотно согласился.
– Пожалуйста, летим вместе.
Подрулив к стартеру, я поднял левую руку и, увидев взмах белого платка, дал газ.
Набор высоты прошел нормально, наступил момент подготовки к прыжку.
В зеркало, укрепленное на одной из стоек центроплана, я наблюдаю за лицами моих пассажиров, сидящих в задней кабине, и вижу их веселые улыбки. Евдокимов и Федорова пытаются что-то сказать друг другу, но рев мотора заставляет их перейти на мимику и жесты.
Но вот пора прыгать.
Веду самолет точно по тем же ориентирам, по которым выпускал и молодых парашютистов: справа – парк, слева – железная дорога. Захожу на боевой курс, сбавляю газ. Когда самолет снижает скорость до ста километров в час, я поднимаю правую руку, приглашая Федорову приготовиться оставить самолет. На малой скорости веду медленно снижающийся самолет к заранее намеченному ориентиру. Когда плоскость касается ориентира передней кромкой, даю вторичный сигнал к отделению от самолета.
Взглянув в зеркало, вижу вдруг смеющееся лицо Федоровой. Она смотрит на меня недоумевающе-вопросительно – прыгать или нет.
Перевожу взгляд на Евдокимова и вижу: он всячески протестует, удерживая Федорову от прыжка.
– В чем дело? – ору я, вычеркивая для убедительности рукой знак вопроса.
Мой воздушный консультант также переходит на мимическую речь, смысл которой я улавливаю после неоднократных повторений:
– Рановато. Не дошли до точки.
Меня не удовлетворяет это непонятное предостережение.
Предыдущие прыжки подтвердили правильность расчета, – значит, нужно прыгать. Категорически настаиваю, подняв левую руку. Удерживаю правой рукой штурвал, слежу за Федоровой. Она стоит у борта кабины и вот уже сгибается, чтобы перевалиться вниз.
– Рано, рано! – предостерегающе кричит Евдокимов и снова удерживает Федорову в кабине.
Пока происходит эта словесная и мимическая перепалка, самолет уходит от точки сбрасывания, нарушив тем самым правильные расчеты.
Снова выходим на круг.
Я недоумеваю, выпускать ли вообще парашютистку, и, обернувшись, смотрю то на Евдокимова, то на Федорову.
Евдокимов, словно производя расчет, глядит за борт кабины на землю, ища ориентиры, над которыми Федорова должна оставить самолет. Но вот, наконец, его сосредоточенное лицо просветляется, и он, указав рукой вниз, приглашает Федорову к прыжку.
– Стой! – кричу теперь я. – Пролетели.
Федорова, скорее увидев мое искаженное гневом лицо, чем услышав звук голоса, оборачивается, затем переводит недоумевающий взгляд на Евдокимова, потом на меня. Тогда Евдокимов резко машет рукой. Федорова уходит под самолет, мелькнув в воздухе подошвами валенок.
Дав газ, я быстро ввел самолет в левую спираль и скоро увидел развернувшийся парашют.
– Куда она приземлится?
Кружась вокруг опускающейся парашютистки, мысленно прикидываю район посадки. Скоро я убедился, что он будет далек от границы аэродрома.
– Видишь, – кричу я своему консультанту, с виноватым видом следящему за покачивающейся Федоровой.
Как и следовало ожидать, наши длительные споры в воздухе нарушили расчеты. Федорова приземлилась на колючую проволоку на самой границе аэродрома. Шелковая ткань запуталась в проволочном ограждении.
– Видишь! – еще раз кричу я Евдокимову, проносясь в бреющем полете над головой Федоровой.
Евдокимов, смущенный, развел руками, дескать, ничего не поделать.
Мы сделали посадку и поспешили уйти скорей с аэродрома, потому что свидетелем наших расчетов случайно оказался командир части. Он, казалось, не заметил нашего исчезновения. Но на другой день мы убедились, что это нам только показалось.
Рассказывая на командирской учебе об атаке двумя истребителями, он будто вскользь бросил фразу:
– Впрочем, не во всех случаях следует рекомендовать эту фигуру. Ум хорошо, а два ума… иногда гораздо… хуже. Впрочем, об этом нам могут рассказать наши некоторые «мастера».
Эта фраза была сказана с такой выразительной иронией и усиленно красноречивым взглядом, что все со смехом обернулись к нам.
Прыжок… с третьего взлета
Одного из моих учеников, прошедшего полный курс теории парашютизма, летчик Никифоров два раза вывозил на прыжок, и тот оба раза не решался прыгнуть.
Не вполне доверяя летчику и желая лично проверить, в чем дело, я решил усадить парашютиста в третий раз и поднять его в воздух самому. Все приготовления к прыжку прошли нормально. Выслушав указания, новичок спокойно подошел к самолету, влез по крылу на первое сидение и, усевшись, стал ждать взлета. Свои неудачные полеты он считал непоказательными и заявил, что обязательно прыгнет, если поведу самолет я.
Набирая высоту, еще до первого разворота я вступил с ним в разговор, желая его рассеять, отвлечь от мысли о предстоящем прыжке.
Потихоньку мы достигли положенной высоты. Я вывел самолет на курс и, рассчитав точку сбрасывания, сбавил газ. Самолет, тихо покачиваясь, на очень малой скорости шел вперед, немного проваливаясь. По сигналу руки мой воздушный спутник вылез. Крепко поддерживая его правой рукой, – зажав ручку управления коленями, – я левой рукой продел правую руку парашютиста в резинку вытяжного кольца, обмотав ею кисть.
Когда все приготовления были закончены, я спросил:
– Почему же вы не прыгали раньше?
Ничего не ответив, юноша посмотрел на меня и, увидев мою суровую физиономию и сигнал «прыгай», нерешительно потоптался на крыле, а затем… отделился от самолета.
В момент падения он раскинул ноги и, идя вниз правым боком, дернул вытяжное кольцо. Парашют раскрылся. Все шло нормально.
Несколько времени спустя раскрасневшийся парашютист подошел ко мне и рапортовал:
– Слесарь ленинградского завода «Большевик» Серженко выполнил первый парашютный прыжок.
– Так почему же вы не прыгали раньше? – со смехом повторил я.
– Видите ли, когда вы заговорили со мной спокойно, я забыл о своих неудачных полетах, набрался смелости и отделился от самолета.
Дело объяснялось очень просто. Мой товарищ дважды вывозил Серженко на прыжок, сам проявляя больше нервозности, чем парашютист. Нервозность летчика передавалась парашютисту, и у него нехватало духа совершить прыжок.
К осени Серженко выдержал испытание на инструктора парашютного спорта и имел уже около десяти прыжков.
Точный расчет
В тот теплый вечер я руководил парашютными прыжками на одной из полевых площадок. Абсолютный штиль в воздухе делал приземление настолько мягким, что парашютисты приземлялись чуть ли не в самое «Т», в центр площадки. А попасть на «Т», даже при хороших условиях, так же трудно, как стрелку неизменно «лепить» в «яблоко» малой мишени.
Хорошие результаты прыжков так подействовали на одного молодого инструктора парашютного спорта, что он заявил:
– Когда я буду прыгать, то приземлюсь на крышу санитарной автомашины.
Действительно, приземление произошло довольно точно, но все-таки не на крышу «санитарки», а метрах в двадцати от нее.
Летчик Власов, наблюдавший прыжок инструктора, вдруг заявил мне, что такая неточность непростительна, и, если ему разрешат, он опустится точно ко мне на плечи.
– Хорошо, – сказал я. – Ваша очередь через два человека. Приземляйтесь где угодно, хоть на мои плечи, но покажите класс расчета.
Дождавшись своей очереди, Власов полез в кабину самолета, довольно ехидно улыбаясь.
– Смотрите, сдержите свое слово! – сказал я ему на прощание.
Машина прошла круг, развернулась влево и вдруг, вместо обычного захода на центр аэродрома, стала удаляться от него. На высоте четырехсот-пятисот метров мы увидели, как маленькая фигурка отделилась от самолета и стремительно понеслась к земле. От аэродрома это было на расстоянии никак не меньше трех-четырех километров. Подозревая что-то неладное, мы на автомашине помчались к месту приземления и вскоре нашли Власова. Он сидел на бахче и спокойно уплетал огромный арбуз.
– Что за безобразие! – заорал я. – Где же тут, к чорту, ваши расчеты?
– Простите, – возразил Власов. – Я приземлился по условию, где хотел. А такого удобного случая я ожидал давно.
Мы забрали расчетливого парашютиста с бахчи и увезли на машине.
«Затянул»
Обычно присутствуя при полетах и прыжках бойцов, аэродромный врач Володя настолько «наторел» в авиации, что свободно изъяснялся по любому специальному вопросу.
Полет через полюс? – Пожалуйста. Володя изложит вам наиболее «прямой» маршрут, которым «почему-то не воспользовались» наши товарищи, и небрежно бросит несколько критических замечаний о тяжелых самолетах.
Затяжной прыжок? – Будьте любезны. Володя дает исчерпывающие сведения и по этому вопросу. Со своим неугомонным всезнайством Володя совался всюду, где он только замечал какое-нибудь скопление летчиков или парашютистов, и, протиснувшись вперед, вмешивался в беседу.
– Да, конечно… техника скоростного самолетовождения в принципе не отличается…
Однажды я подошел к такой группе, слушавшей с интересом очередное высказывание Володи на тему о затяжном прыжке.
– Я далее предпочитаю затяжной, – убежденно говорил военврач. – Обычный прыжок – свидетельство трусости парашютиста. Движимый чувством страха, он немедленно вырывает вытяжное кольцо… Страх – чувство, я бы сказал, невысоких натур…
Дав высказаться новоявленному «теоретику», я тихо отозвал его в сторону.
– Прыгать хотите?
– Пожалуйста, с любой высоты.
Последние слова Володя сказал нарочито громко, чтобы его слышали все летчики. Нас мгновенно окружили.
– Можно сейчас! – предложил я. – Только готовы ли вы…
Побледневший военврач пожал плечами:
– Что за вопрос? Минуточку…
Он побежал к санитарной машине, дежурившей на аэродроме, и вскоре вернулся, дыхнув на меня валерьянкой.
– Готов!
Мы взлетели. Пройдя один круг, Володя прыгнул, зажмурив глаза, и, едва отвалившись от борта машины, рванул вытяжное кольцо. Несколько минут спустя, ошеломленный своим успехом, он уже хвастался, что теперь покажет только затяжной прыжок.
– С затяжкой не меньше десяти секунд, – добавил он.
Я поднял его на высоту тысячи метров и, рассчитав точку приземления, скомандовал:
– Прыгай!
Володя немедленно бросился вниз и… сразу же рванул кольцо, падая спиной к земле. Прижатый мощным потоком воздуха, шелковый купол не распускался и падал комком под спиной хвастливого парашютиста.
Обеспокоенный этой непредвиденной и опасной «затяжкой», я стремительно повел машину вниз, наблюдая безудержное падение Володи.
Расстояние сокращалось… Володя в ужасе приближался к земле.
Стоило ему, однако, шевельнуться и слегка изменить положение, как купол мгновенно захлестнулся от воздуха.
Бледный, растерявшийся от испуга, с неподвижным взглядом стоял Володя в кругу товарищей, не в состоянии вымолвить ни одного слова. Выражение лица его было такое, словно он все еще переживал ужас своего потрясающего падения. Кругом весело потешались над оригинальной «затяжкой».
– Ну, как, Володя? – хлопнул я его по плечу.
Он мгновенно очнулся от оцепенения, и страдальческая улыбка исказила его лицо:
– По… под… ходяще… Я бы мог тянуть еще секунд восемь.
Все дрогнули от хохота.
«Приветствия»
Летчик Курдюмов на одноместной истребительной машине всегда показывал высокое искусство пилотажа.
Однажды, после воздушного первомайского парада, он должен был показать гостям фигурные полеты. После изумительного каскада фигур Курдюмов пошел на посадку. Пройдя один круг над аэродромом, он зашел параллельно «Т», сбавил газ и начал планировать.
– Шасси, шасси! – вдруг раздались крики.
Взглянув на самолет, все заметили, что шасси у Курдюмова не выпущено, в то время как летчик шел с явным намерением садиться.
На старте моментально выложили крест, давая знать летчику, что посадка запрещена. Тогда Курдюмов ушел на второй круг и через несколько минут снова пошел на снижение.
Мы недоумевали, в чем дело.
Неисправность! Тогда почему такая рискованная посадка? Криком и шумом, сигналами мы давали знать Курдюмову, что с шасси у него неблагополучно. Некоторые пилоты ложились на землю, размахивая руками и ногами, другие орали во всю силу своих легких. Ничто не помогало.
Курдюмов спокойно шел на посадку и не обращал внимания на наши крики и жестикуляции.
В момент приземления под машиной поднялся столб пыли. Посадив самолет на брюхо, без выпущенного шасси, Курдюмов проехал несколько десятков метров по аэродрому… и остановился.
Со всех ног мы бросились к месту приземления.
Наш командир, несмотря на свою тучность, оказался впереди.
– Что же ты так садишься? – закричал он, подбегая к кабине летчика.
Курдюмов неторопливо вылез из машины и, взглянув на нее сбоку, безнадежно схватился за голову:
– Эх, шасси-то и забыл выпустить!
Сколько горечи было в его словах и выразительном жесте!
Командир сочувственно начал расспрашивать об обстоятельствах нелепой посадки, испортившей такой замечательный полет.
– Неужели вы не видели наших сигналов? – спросил он удрученного Курдюмова.
– Видел! Только я принял ваши жестикуляции за приветствия.
На рассвете
До начала праздника на Тушинском аэродроме оставались ровно сутки, когда я получил телеграмму:
«Ваши показательные прыжки включены в программу. Прибыть двенадцати часам».
Спешно собрав чемоданчик, я бросился к командиру доложить о своем внезапном отъезде и застал его в кабинете за чтением приказов.
– Да, Кайтанов, садитесь!
– Боюсь опоздать, товарищ командир.
– Пустяки. До отхода «стрелы» два с половиной часа. Дорога до Ленинграда – час, шофер уже ждет. У вас остается час времени. Скажите лучше, что вы покажете в Тушине?
Переминаясь с ноги на ногу, я разом выпалил ему свои планы.
– Садитесь! – приказал командир.
Сажусь на краешек стула, поминутно вскидывая ручные часы.
– Полагаю, что парный затяжной прыжок с Евдокимовым выйдет у вас эффектно. Кстати, какую обещают погоду?
– Нормальную.
Командир сиял телефонную трубку.
– Синоптик, прогноз на завтра? Так, так… Хорошо…
Он неторопливо положил телефонную трубку, удовлетворенный обещанной погодой.
– Особо предупреждаю насчет трюкачества… Чтобы никаких фокусов… никакого риску… Предупредите Евдокимова: посажу, если узнаю, что «тянул» ниже двухсот метров. Понятно?
– Есть, товарищ командир. Разрешите итти?
– Сидите!
Я снова опустился на края стула.
– Парашюты будут на месте?
– Так точно!
– Лично проверьте укладку.
– Есть. Можно итти?
– Куда спешите? У вас вагон времени. Впрочем…
Командир напутствует меня крепким рукопожатием. Я стремглав вылетаю из кабинета.
Маленький «Газик», фыркая, сорвался с места, пронесся пыльными улицами и через тополевую аллею выскочил на асфальтированное шоссе..
– Когда будем в Ленинграде? – спросил я шофера.
– Минут через пятьдесят.
– Не думаю, – сказал я, указывая на грузовую машину, которая с грохотом опережала нас. – Уж если грузовики обжимают…
Подзадоренный шофер «жмет на все конфорки», заставляя трепетать тщедушный кузов машины. Асфальтированное шоссе проносится, как в кино, и мы скоро настигаем «обжавший» нас грузовик.
Несколько мгновений мы мчимся вместе с ним ось в ось, потом вдруг в моторе что-то захлопало, заднюю часть кузова занесло так стремительно, что шофер едва успел дать тормоз. Грузовик пылит уже далеко, оставив нас посреди дороги.
– Ну, что? – спросил я, вылезая из машины.
Шофер не спеша обнажил воспаленный мотор, пристально посмотрел на него, потом, сплюнув с горечью, оперся на крыло:
– Так и знал, что не выдержит.
– Зачем же ехал?
– Надеялся.
Раздраженный нелепой историей, я посмотрел на шоссе, пустынное в своей далекой перспективе. Ни одной попутной, ни одной встречной машины, хотя бы грузовой.
Крушение планов уже очевидно. До отхода «стрелы» остается один час и десять минут. Последняя надежда на машину пропала.
– Вертать в часть придется на буксире, – сказал шофер и расположился у машины со всеми удобствами, готовый к длительному ожиданию.
Мы сидели молча, глядя в направлении к Ленинграду, откуда доносился грохот деревенской телеги.
– Идея!
Я вскочил с места и побежал навстречу подводе, чтобы уговорить возницу подвезти меня до части. Тот согласился, смотря на меня недоуменно, недоверчиво.
Настегивая чахлого коня, который скакал «козлом», мы с грохотом пронеслись мимо безжизненного «Газика». Шофер кричал нам что-то вслед, но я ничего не мог расслышать.
Через час я уже бежал в штаб, оставив позади подводу, озадаченного хозяина и взмыленную рыжую лошаденку, окруженную облаком вьющегося пара.
Командир был уже на квартире.
– Дело поправимое, – сказал он весело, выслушав мой рассказ. – Идите на аэродром. Впрочем, у вас гора времени. Садитесь! Выпейте чаю.
Сочтя это за шутку, я повернулся на каблуках и помчался на аэродром, где стояла машина, готовая к полету.
– Итак, Константин Федорович, летим до Малой Вишеры, – встретил меня летчик Сизов. – Тут, – он ткнул в точку на карте, – удобная площадка, полкилометра от станции. Дальше действуйте сами.
Надев парашюты, мы ушли в воздух, наполненный легкими сумерками ясной июньской ночи. Летчик повел самолет по прямой, срезая угол обычной трассы. Земля лежала в дымчатой ночной испарине. Свежий ветер холодил мое разгоряченное тело. Прикинул время: «стрела» отправилась из Ленинграда полчаса назад – поспеем!
Малую Вишеру узнал по трубам стеклозавода, бороздившим небо огненными языками. Летчик ввел самолет в вираж. Очертания земли прояснились. Теперь можно было разглядеть безлюдные улицы поселка, освещенную станцию железной дороги и темный луг, смыкающийся с просинью перелеска.
Летчик взглянул за борт, указывая рукой точку нашего расчета. Я приготовился. Маленький саквояж (все мое дорожное имущество) был привязан к перехвату лямок. Чуть отодвинул его, в сторону и, поблагодарив товарища жестом руки, оставил его в самолете.
Парашют раскрылся в двухстах-трехстах метрах от земли, спустился я совсем недалеко от станции и стал размахивать шелковой тканью, извещая летчика о благополучном снижении. Самолет приветственно покачал плоскостями, затем ушел в высь, и я остался один в удивительной тишине дремлющего поселка.
Начальник станции вскочил с кресла и надел очки, когда я, упарившийся под тяжестью парашюта, ввалился в его кабинет.
– Опоздал, – говорю я, – на «стрелу», догоняю на самолете.
– И… милый. Давно перегнали. Теперь ждите.
Начальник вытянул из кармана кондукторский хронометр на цепочке и, улыбаясь, сказал:
– В Малой Вишере «стрела» будет через сорок семь минут. Садитесь. Не хотите ли чайку? Велю подать.
Я отказался от чая, уложил парашют в ранец и сдал его на хранение гостеприимному железнодорожнику.
За дверью станции ясный летний рассвет. Ароматные запахи с перелеска незримо плыли в ночном воздухе. Я вышел на безлюдную платформу и бродил по ней, нисколько не жалея о своем оригинальном путешествии.
Завтра в полдень я прыгаю на Тушинском аэродроме, куда приедет товарищ Сталин.
