Текст книги "Наше небо"
Автор книги: Константин Кайтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Командир должен знать предельный потолок своей боевой машины.
Штурманская кабина покрылась колючими иглами инея, целлулоид обтекателя затуманился легкой изморозью. Температура – минус сорок три.
– Ну, как? – спрашивает Скитев радиста.
– Терпимо, – отвечает Комендантов.
Проходят еще минуты, десятки минут настойчивого стремления к пределу. Машина с ревом врезается в высь, и по ее голосу, поведению, по всему многообразию ее интонаций Скитев определяет запас высоты. Потом, удовлетворенный достигнутым потолком, снова ставит самолет на боевой курс.
Где теперь цель, объект высотного бомбометания?
Цели не видно. Она скрыта плотной дымкой, которая висит над озером и землей легкими облаками, плывущими на большой высоте. Но Скитев знает, что цель должна быть совсем близко, в каких-нибудь двадцати-тридцати секундах полета, и выравнивает самолет по абсолютно геометрической прямой. Штурман Завилович получает предупреждение. Машина ложится на боевой курс и резвой птицей несется по горизонту к тому направлению, которое известно в этом самолете только двум человекам.
Руки Скитева и Завиловича кажутся в этот момент онемевшими и соединенными в одной электрической цепи. Люди согнулись у боевых постов в ожидании какого-то мгновения, которое нужно уловить, которое должно решить исход боевой операции.
Если бы можно было воспроизвести безупречно высокую звонкую ноту, то именно такой звук характерен был в этот момент для самолета Скитева, несущегося к объекту «противника». Люди отсчитывают тягостные секунды, сверяя поспешный бег мысли с показаниями холодных, но точных приборов. Скитев ждет, когда в воздухе, отделившись от самолета, бомбы пойдут вниз… Ему кажется, что вот-вот самолет проскочит цель… Но, видимо, еще рано. Завилович словно в один комок собрал свои мускулы и готов их разжать для стремительного и внезапного броска… До невидимой цели остаются еще, может быть, последние километры по горизонтали, но Завилович, безукоризненный знаток траектории воздушного снаряда, уже рассчитал точку сбрасывания. Он смотрит на приборы и считает про себя. Рука плавно нажимает спуск. Последний запас бомб несется в цель…
Альтиметр показывает, что нижняя кромка стратосферы лежит далеко внизу…
Солнце уже растопило пелену тумана, когда самолет капитана Скитева коснулся своего аэродрома. Сняв маску, Скитев вылез из кабины навстречу товарищам, с нетерпением ждавшим его возвращения. Они порадовали своего командира, – первая и вторая бомбежки произведены отлично.
9800
Однажды, после занятий на аэродроме, я поднялся в воздух, условившись с летчиком совершить прыжок из мертвой петли.
Коля, так звали летчика, замечательный товарищ и весельчак, весьма неохотно пустился в это предприятие. Но мне хотелось лететь только с ним.
– Теперь тебе остается прыгать только через винт! – мрачно заключил он, усаживаясь в кабину.
После невероятных усилий мне удалось оторваться от самолета, и я понесся к земле, описывая в воздухе какую-то дугу. Но опрокинувшаяся машина перевернулась вокруг оси с такой скоростью, что я едва ускользнул от ее накрытия. Меня стукнуло стабилизатором по спине, и, обрадовавшись удаче, я падал, все еще не раскрывая парашюта, озираясь на самолет.
– Вот видишь, какой ты дуб, – начал Коля свой распек на аэродроме, видя, как дежурный врач делал мне растирание позвоночника. – Зачем это нужно было?
Дело происходило лет пять назад, когда парашютизм обретал свои права. Теперь Коле, командиру части истребительной авиации, хорошо понятны прыжки из сложных фигур высшего пилотажа.
Прежде чем обучать молодых инструкторов, я должен был сам овладеть техникой этих прыжков. Стратосфера была закономерной ступенью моей экспериментальной работы, ступенью, может быть, наиболее опасной, по зато самой увлекательной.
Мы со Скитевым были готовы. Готовность означает систематическую двухгодичную тренировку в барокамере, более десятка высотных полетов, полное освоение кислородной аппаратуры, подгонку обмундирования и многое другое, что может читателю показаться весьма скучным.
Окончательный выбор пал на парашют, не раз испытанный мною при тренировочных прыжках. Он состоял из главного, сложенного в ранце, и запасного, нагрудного. Словом, этот надежный и простой тип парашюта был целиком изготовлен на наших заводах молодыми советскими конструкторами. Обычный тренировочный парашют, которым широко пользуются при учебных прыжках, дает вполне безопасную скорость снижения (в среднем пять метров в секунду), исходя из максимального веса парашютиста в восемьдесят килограммов. Но я представлял настоящую парашютирующую лабораторию с таким набором всевозможной аппаратуры, что вес мой превышал нормальный более, чем в полтора раза.
Понятно, что рассчитывать на нормальную скорость снижения не приходилось. Непосредственно у земли я должен был открыть запасной парашют, предварительно сбросив некоторую часть своей, так сказать, «нательной» лаборатории.
Прыжок был назначен на 28 июля. Нас интересовала высота в девять-десять тысяч метров. Нужно было, поднявшись на этот горизонт, уточнить поведение парашютов в разреженной среде, скорость их раскрытия, действие длительного парашютирования и другие специальные вопросы. Одновременно решено было превысить мировой рекорд парашютного прыжка с применением кислородной аппаратуры.
Предполагалось, что взлет произведем с восходом солнца и, набрав высоту, еще по холодку совершим прыжок, так как в это время суток восходящие потоки воздуха совершенно ничтожны, и потому «болтанка», обычно изнуряющая парашютиста, незначительна.
Неожиданно взлет был отнесен на полдень, и я, впавший в уныние, мысленно уже представлял себя болтающимся под раскрытым куполом парашюта.
Гигантские качели – игрушка по сравнению с этим удовольствием, которое приходится испытывать в результате огромных вихревых возмущений.
Дело складывалось ясно – или отказаться от прыжка, или уходить в воздух, заранее зная, что болтать будет немилосердно. Не хотелось ни того, ни другого. Минутные колебания разрешил командир части, заявивший, что соседним гарнизонам полеты запрещены и весь воздух в радиусе до пятидесяти километров предоставлен в наше распоряжение.
– Болтать будет! – слабо протестуя, возразил я.
– Ничего! Поболтает, а на землю опустит.
Мы стали быстро готовиться к прыжку. Пока звонили о разбивке старта, о времени вылета, исчез Скитев. Мой друг словно воспользовался шапкой-невидимкой.
Укрывшись от солнца в тень от плоскости самолета, я стал терпеливо ожидать появления моего спутника, с любопытством наблюдая за техниками, копошившимися вокруг машины. Затем это занятие мне наскучило, и я задремал.
Прошло часа два. Скитев со страшным грохотом примчался на своем мотоцикле. Смущенно раскланявшись, он объяснил свое отсутствие тем, что, прикорнув минут на пять, проснулся через два часа… Накануне в части была боевая тревога, и после ночных полетов Скитев считал вполне оправданным этот отдых.
Вскоре вокруг нас образовалась толпа – летчики, техники, мотористы, красноармейцы аэродромных команд. Все интересовались, куда и зачем летим, почему так много навешано приборов, почему, наконец, в такую жару мы надеваем меховые комбинезоны.
Но вот все готово. Заработали винты. Освеженные струями воздуха, мы повеселели. Скитев вырулил на старт. Стартер замахал белым флажком. В этот момент я заметил, как с правой стороны аэродрома через все летное поде с криком побежал боец, размахивая руками и весьма выразительно предлагая нам остановиться. «Ну, уж довольно!» – подумал я про себя.
– Опять задержка? Не выйдет! Взлетай! – заорал я Скитеву во всю силу своих легких.
Скитев незамедлительно дал газ, и моторы взревели тысячами лошадиных сил.
И вот мы в воздухе.
Горизонт открылся перед нами всеми знакомыми очертаниями, как на огромном нарисованном плане, с серыми линиями шоссейных дорог, зелеными прямоугольниками посевов. После первого разворота Скитев пошел на высоту бодро и стремительно. Он набирал высоту почти вертикально, до того свободно и легко многосильные моторы поднимали изумительно красивое тело самолета. Буквально через несколько минут средняя часть тропосферы была уже пройдена. Альтиметр показывал шесть с половиной тысяч метров.
Ощущение утренней свежести, которое так приятно на земле, уступило здесь место холодку. Он пробирался сквозь непроницаемый меховой комбинезон, за шиворот, сквозь легкую кислородную маску. Температура резко падала. Мы сидели в своих кабинах молча, экономя движения: Скитев – сосредоточенный за контрольными приборами, я, как говорят, – в состоянии полной прострации.
Скитев набирал высоту кругами, радиусом километров в тридцать, все удаляя от себя земные ориентиры и аэродром, который уже, казалось, мог бы уместиться на ладони. Так дотянули мы до девяти тысяч метров. Кабина моя покрылась колючими иглами инея. Термометр показывал минус сорок два градуса. Я слегка наклонился, чтобы лучше разглядеть землю. Она лежала чуть подернутая дымчатой вуалью, словно раскрашенная бурыми красками земли, зеленью полей и перелесков.
Самолет свободно набирал высоту, всем своим могучим рокотом говоря о большом запасе потолка. Но я уже не сводил глаз с альтиметра, стрелка которого осторожно приближалась к десяти тысячам. Девять тысяч восемьсот!..
Отряхнув с себя сонливость и лень, навеянные холодом, я поднялся во весь рост, предупредив Скитева сигналом. В кабине летчика вспыхнула белая лампочка, означающая: «Я готов покинуть самолет». Вслед за вспышкой лампочки я почувствовал, как Скитев перевел самолет в вираж и, уменьшив скорость, описал большую кривую. Еще раз проверил на прочность шланг кислородного прибора, который должен будет питать меня во время падения с парашютом. Все хорошо и, видимо, безотказно. Тогда я отделился от стационарной кислородной установки (в самолете) и мгновенно переключил маску на питание от индивидуального прибора. Маленький баллон, в который вогнан кислород под страшным давлением, находился у меня в специальном кармане мехового комбинезона. Теперь по шлангу, идущему от этого баллончика, я и получал живительный газ. Окончательно убедившись, что все в порядке, я нажал кнопку второго сигнала, дал вспышку красной электрической лампочки и бросился в пространство, явственно ощущая грузное падение своего тела, обвешанного парашютами и аппаратурой…
Увлекаемый огромной силой земного тяготения, я падал, переворачиваясь несколько раз, и по свисту, все усиливающемуся в ушах, ощущал нарастающую скорость своего падения.
Очень хотелось потянуть вытяжное кольцо, прекратить это безудержное падение, но необходимость подальше уйти от самолета, погасить приданную мне несущую скорость, заставила сдержать себя.
Я отсчитывал тягостные секунды:
– Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре…
Я продолжал считать про себя, падая и переворачиваясь, на мгновения видя мелькающую в глазах землю и всем своим сознанием удерживая себя от желания раскрыть парашют. И вот, наконец, на девятой секунде, пропадав, вероятно, тысячу – тысячу двести метров, я дернул вытяжное кольцо и, развернувшись в этот момент на спину, стал падать лицом, обращенным к небу. Отчетливо увидел вытягивающуюся колбаску парашюта, которая удлинялась непостижимо медленно. Потом понесся вслед за мной, весь вытянувшийся на стропах, длинный шелковый рукав и медленно начал, от краев, наполняться воздухом.
«В порядке ли парашют, раскроется ли он?» – подумал я.
Огромная разреженность не давала парашюту насытиться воздухом. Поэтому он так медленно раздувался, увеличиваясь в своем объеме. Наконец, перед глазами появился полукруг купола, меня встряхнуло чудовищным толчком, сразу же бросило в сторону.
Это было раскрытие, по силе динамического удара, пожалуй, впервые столь тяжелое. На несколько мгновений от силы рывка я перестал что-либо видеть, потерял ориентацию. Потом зрение возвратилось ко мне, и, раскачиваясь как маятник под куполом, я различил довольно ясно землю.
Парашют не обманул, раскрылся. Мне не пришлось воспользоваться запасным. Снижение началось нормально. Но через каких-нибудь три-четыре секунды я убедился в ошибочности своих заключений. Страшные порывы ветра швыряли меня в сторону, все увеличивая угол раскачивания. Эта болтанка охватила меня так внезапно, что я сразу потерял из виду землю. После нескольких взмахов под парашютом, каждый, примерно, до ста двадцати – ста сорока градусов, меня бросило в пот. Из-под кислородной маски и шлема по лицу струились неприятно щекочущие капли.
Первым намерением было уменьшить болтанку, подтягивая боковые стропы парашюта, но все усилия мои были напрасны. Я отыскивал внизу землю, примерял оставшееся расстояние.
Как далеко!
Ко всем ощущениям болезненной усталости прибавилась страшная тошнота. Изнутри к горлу шел тяжелый, удушающий и отвратительный ком. Если начнется рвота, подумал я, неизбежно придется снять маску. Это значит лишиться кислорода. В то же время высота моего снижения была не менее восьми с половиной тысяч метров. Нет, маску снимать нельзя!
С беспокойством глядел на далекую землю, на парашют, раздираемый воздушными шквалами, ощущая страшное приближение удушья и свою полную беспомощность.
Вдруг грозный металлический гул нарушил мое одинокое снижение: в пятнадцати-двадцати метрах подо мной проскочил силуэт скоростного истребителя, сразу же пропавший. Меня бросило в холод. Летчик, увлекшийся пилотированием самолета, легким прикосновением крыла мог навсегда прервать мою тошноту и дальнейшее самостоятельное снижение.
Я не успел еще представить себе свое положение, как новый рев мотора пронесся надо мною. Инстинктивно, еще не видя ничего, с оставшейся силой вцепился я в несколько строп, чтобы скольжением заставить парашют быстрее выйти из опасной зоны. Может быть мне показалось, что тень второго истребителя проскочила над самым краем купола, вмяв его могучей воздушной струей…
Теперь я вспомнил красноармейца, пытавшегося задержать наш вылет, вспомнились и разговоры, слышанные перед стартом на аэродроме.
По намеченному плану, в полдень должны были подняться скоростные бомбардировщики и принять воздушный бой с истребителями. Время учебной атаки было согласовано с нашим полетом. Но мы вылетели не утром, как намечали, а в полдень… Командование не успело предупредить летчиков истребительной авиации, самолеты которой были уже в воздухе.
Звено истребителей, приняв самолет Скитева за «противника», атаковало его на высоте около пяти тысяч метров. Скитев уклонился. Истребители вновь атаковали его и вынудили принять бой. Скитев пытался еще раз уйти от них и обезопасить мое снижение, прорывая звено атакующих самолетов, но те буквально сели ему на спину и хвост. Я неизбежно оставался в зоне боя.
Видя перед собой только машину Скитева, летчики носились на огромных скоростях, не подозревая о моем пребывании в воздухе, которое мне начинало казаться уже последним.
Я решил воспользоваться перочинным ножом, привязанным к ноге, и перерезать стропы парашюта, чтобы затяжным прыжком уйти от истребителей и от бушующего воздушного шторма, а затем раскрыть второй запасной парашют. Но у меня просто нехватало сил. Никогда так безнадежно я не чувствовал своей беспомощности, никогда так властно не держал меня купол парашюта, покорный моему управлению. Теперь парашют управлял мной. Как зверек в барокамере, я покорился своей участи и неумолимой силе, опускаясь до того медленно, что, казалось, не сумею преодолеть до конца всех пыток своего снижения. Тошнота уже двинулась в глотку, душила, временами меня бросало в полное забытье…
Очнувшись, я почувствовал, что кислородная маска совершенно мокра. Ни о чем не думая, я сорвал ее с лица, потому что она уже не насыщала дыхания, а затрудняла его. Кислород совсем не поступал из баллона, входное отверстие шланга было забито рвотой. К счастью, высота не превышала четырех тысяч метров. Я хватал естественный воздух часто и жадно, насколько позволяли мои силы.
Снова гул мотора. Осмотрелся, увидел самолет Скитева, отбившийся от своих преследователей. Он кружил надо мной в ожидании сигнала «благополучия», о котором я совершенно забыл, сразу попав в болтанку. Я с трудом помахал ему рукой.
Опускался я подавленный, разбитый, безразлично глядя на местность, отчетливо открывшуюся передо мной. Меня сносило в сторону на большую дорогу через какое-то колхозное селение, расположенное на берегу маленькой речки.
По дороге неслись машины.
«Хорошо бы, – подумал я, – очутиться сейчас в одной из них и попасть в госпиталь».
Рассчитав, что через несколько минут должно произойти приземление, я раскрыл второй парашют. Теперь сближение с землей нужно было не ускорять, а замедлять, потому что все мое обмундирование слишком стремительно несло меня вниз. Но и со вторым парашютом я основательно плюхнулся на землю, успев, однако, своевременно сделать нужную позицию. Но падение это было настолько приятным, что я, глубоко вздохнув, вытянулся на траве, мгновенно охваченный болезненной дремотой.
Очнулся я от звонких ребячьих голосов. Знакомые врачи снимали уже с меня кислородную аппаратуру и обмундирование.
Несколько хороших вдохов нашатырного спирта окончательно прояснили мою память. Я понял, что с первым прыжком из стратосферы все покончено, и через несколько минут беседовал об этом с корреспондентом, встретившим меня вместе с командованием.
Мы поехали в часть, сопровождаемые двумя «санитарками», высланными на поиски меня в предполагаемом радиусе приземления.
На новую высоту
Несколько дней оказалось достаточно, чтобы не только забыть неудобства первого визита в стратосферу, но и вновь пожелать прыгнуть с более высокого горизонта. Отныне абсолютный рекорд высотного прыжка из стратосферы принадлежал нам. После всевозможных вычислений и проверки барограммы комиссия установила истинную высоту прыжка в девять тысяч восемьсот метров. Но мой неразлучный спутник Скитев подзадоривал меня, расхваливая свой великолепный боевой самолет:
– Давай, Костя, подымемся тысяч на двенадцать, а там посмотрим – заберемся и выше!
Эта идея захватила меня. Ряд проблем, связанных с прыжками из стратосферы, оставался еще не разрешенным, Я обратился в штаб с просьбой вновь разрешить мне подняться со Скитевым в стратосферу!
На девятый день после первого прыжка мы поднимались со Скитевым в тренировочный полет.
Оставшееся до полета время мы должны были провести на строгом режиме, тщательно подготовляя себя к серьезному и ответственному испытанию. Правду говоря, этот режим на земле был для нас более тягостным и несносным, чем трудность подъема и прыжка.
Военные врачи Элькин и Андреев созвали целый ученый совет, который потребовал, чтобы мы разделись догола, и затем поочередно каждый выслушивал, выстукивал и осматривал нас с невероятной сосредоточенностью, словно говоря всем своим видом: «И какой чорт тянет вас в эту дурацкую стратосферу!»
Потом врачи совещались и, видимо, не найдя ничего предосудительного в наших организмах, установили строгую диэту. Прежде всего мы получили по нескольку коробок угольных таблеток, карболена. Вяжущие, с каким-то солено-кислым привкусом угольки мы должны были глотать, по выражению Элькина, «как монпансье», чтобы уничтожить образующиеся в кишечнике газы.
– Чудесно! – дружно отвечали мы и с полной готовностью выполняли любое предписание, только бы своим сопротивлением не оттянуть выполнение прыжка.
Но истинной пыткой были для нас обеды и завтраки. Мы приходили в столовую и, осмотрев меню, в котором были расписаны отбивные шнитцеля, бифштексы, любимые пудинги, откладывали его в сторону. Выбор обеда зависел только от Элькина или Андреева. Они садились около нас, вызывали к себе повара и подолгу мучили его наставлениями, как именно надо приготовлять нам пищу. Когда приходило время браться за ножи, то мы убеждались, что этим орудием нам буквально нечего делать. Либо подавали «высокопитательные» каши и кисели, либо «особую» яичницу – все одинаково безвкусное, но зато негазообразующее!
Спали мы в отдельной комнате. В восемь часов вечера Андреев брал нас под руки, приводил в спальню и любезно прощался. Затем в коридоре появлялся часовой, облеченный обязанностью никого не допускать в нашу опочивальню и отгонять тех, кто захочет через окно перекинуться с нами двумя-тремя словами.
Первая ночь под такой оригинальной охраной прошла уныло. Мы беседовали со Скитевым до тех пор, пока не надоели друг другу, молча лежали на койках и заснули только на рассвете.
Вторая ночь прошла веселее. Одному из корреспондентов удалось выхлопотать разрешение командования, и он был помещен в нашу спальню на правах участника экипажа.
Утром мы отправились на прогулку в парк. В живописном уголке нам пришлось простоять двадцать минут, пока сопровождавший нас корреспондент заснял всю ленту своего аппарата. Примерно на тридцать пятом снимке редакция получила портреты автора и Скитева, «сделанные перед прыжком».
Наконец, надоела и прогулка. Скитев захотел покататься на мотоцикле. Мы обратились к доктору Элькину, которому, видимо, уже надоела опека. Элькин дал разрешение.
Первым сделал круг Скитев. Он вскочил на мотоцикл, словно кавалерист, дал газ, пыхнул дымком и исчез на асфальтовой дорожке, ведущей к аэродрому. Через несколько минут он выскочил перед нами с противоположной стороны и круто остановился.
В седло за управление сел я. Корреспондент, согнувшись, примостился сзади, и я, ни разу не управлявший до того мотоциклом, самонадеянно повернул ручку вправо. Двигатель взревел, мотоцикл бросился вперед. Он бодро несся метров тридцать, пока, наконец, не ткнулся в каменное здание штаба и я не вылетел вперед. Следом за мной выпорхнул с заднего сидения и корреспондент, озабоченно растирая правое плечо. Нас мгновенно окружили. Мотоцикл был немедленно изъят.
Дальнейшие прогулки совершались только пешком. Элькин резонно заявил, что пешие прогулки наиболее испытанный способ передвижения.
И вот настало утро 26 августа.
В открытое окно мы увидели густой туман, окутавший деревья настолько плотно, будто их заслоняла молочная стена.
– Неужели придется отложить прыжок?
Во всяком случае, ближайшие три-четыре часа о полете нечего было и думать. Туман застилал летное поле и был настолько плотным, что солнце не могло пробить его толщу. Поэтому большой радостью явилось для нас сообщение командира части о том, что синоптик Сизов обещал к трем часам дня хорошую погоду.
Старт, назначенный вначале на двенадцать часов, перенесли на три.
Часы ожидания были очень томительны. Мы не находили себе места. Командиры и летчики, знавшие о предстоящем прыжке, подходили к нам и выражали полное сочувствие по поводу тумана.
– Да! Вряд ли что выйдет! – говорили они.
Часов около одиннадцати дымка ушла вверх, все еще застилая солнце, но несколько позже мы увидели в небе голубое «окно». Нервы наши так разыгрались, что мы уже не могли ни гулять, ни сидеть в своей комнате. Расположившись неподалеку от летного поля, мы молча смотрели на небо, оживляясь, как только в нем открывались «окна». Синоптика Сизова, случайно проходившего мимо, мы схватили на руки и стали подкидывать в воздух в знак глубокого удовлетворения его прогнозом, впрочем, обещая уронить его на землю, если дымка не исчезнет. Сизов вновь подтвердил свои обещания.
Через полчаса вместе с последней туманной дымкой нас покинуло и удрученное состояние. Взору открылось бескрайное небо, совершенно свободное даже от облачных мазков, словно с него сдернули исполинское покрывало.
Самолет стоял в полной готовности, окруженный инженерами и техниками. Это был обычный скоростной бомбардировщик. На старте чувствовались необычайная деловитость и озабоченность.
Скитев забрался в свою кабину и, проверив готовность, испытал моторы.
Наконец, упарившиеся в своем полярном обмундировании, мы взлетели.
Моторы поднимают нас с какой-то особенной резвостью. Я мысленно рисовал себе схему предстоящего отделения от самолета.
Все шло хорошо. Несмотря на резко упавшую температуру и низкое атмосферное давление, бодрость нас не покидала. Взглянув на термос с протянутой ко мне резиновой трубкой, я вспомнил врача Андреева. Кофе, которое он приготовил для нашего высотного путешествия, теперь казалось очень соблазнительным.
Разжал конец трубки. Увы! Глубокое разочарование. Кофе никак не всасывалось – оно замерзло в резиновом шланге.
Увлеченный своим занятием, я не заметил, как стрелка альтиметра подошла к одиннадцати тысячам – намеченному потолку нашего полета.
Я дал сигнал Скитеву, чтобы он сделал побольше круг и вышел на прямую по компасу, а сам открыл вентиль кислородного аппарата, укрепленного поверх обмундирования на бедре. Отсоединив металлический гибкий шланг своей маски, прикрепил второй шланг. Пошел холодный живительный газ. Кислород шел под маску обильными струями, и я сразу ощутил новый приток сил. Сделал последние записи в металлический планшет, укрепленный на правом колене: отметил показания альтиметра, температуру, стал считать свой пульс. Приподнялся и сполз с сиденья, поставил левую ногу на гофрированный пол кабины, правую на сиденье и разом поднялся. Попробовал открыть целлулоидный колпак, которым меня накрыли еще на земле от задувания холодного воздуха, Обеими руками я старался сдвинуть его вперед, но он, как назло, не поддавался моим усилиям. Еще раз попытался открыть его, раскачивая вправо и влево. Безуспешно. Тогда резким ударом головы отбросил его и с большими усилиями вылез на борт. Это, видимо, отняло у меня много силы, давала себя знать и высота. Резко участилось дыхание, в глазах поплыли какие-то белые дымки.
Сидя на борту под яростным напором встречного ветра, посмотрел вниз по борту самолета, ожидая, когда крыло строго сойдется по вертикали с намеченной точкой на земле. Вот она совсем близко… Протянул руку к сигнальным кнопкам и дал последний сигнал Скитеву – «прыгаю».
Преодолевая на ходу могучую струю воздуха, я заскользил по гладкому борту фюзеляжа головой вниз и упал в холодный мертвый простор. Земли сейчас не видно. Она лежит где-то внизу, задернутая легким туманом. Падая, несколько раз описал сальто и почувствовал, как нарастала скорость. Секунд через девять-двенадцать резким рывком потянул металлический трос вытяжного кольца и, весь сжавшись, подобрав под себя ноги, стал ждать раскрытия парашюта. Вопреки ожиданиям, на этот раз парашют раскрылся быстро. Огромная скорость самолета, летевшего в стратосфере, придала падению стремительную быстроту.
Я повис в мертвой, совершенно непостижимой, прямо загадочной тишине. Услышал, как шипел кислород, вырываясь из металлических баллонов, и как мягко «дышал» парашют, сжимаясь и разжимаясь во время раскачивания.
Машинально посмотрел вниз. «Куда делась меховая перчатка с левой руки?» На земле ее привязали веревкой к рукаву, сейчас ее нет. С беспокойством поднял руку, оставшуюся в тонкой шерстяной перчатке. Она не чувствовала холода. Попробовал шевелить пальцами. Они немы. «Неужели рука замерзла?»
Хотел взять левой рукой одну из парашютных лямок, но окаменевшая кисть не повиновалась мне. И сразу нестерпимая боль. Словно тысячи игл впились в руку. Теперь уже сомнения нет, – рука отморожена.
Посмотрел на альтиметр, отметил скорость снижения, постарался записать на листе бумаги ответы на вопросник, составленный еще на земле, но боль становилась до того мучительной, что моментами терял сознание. Такое адское парашютирование продолжалось, вероятно, минут двадцать. Почувствовал приближение земли. Узнал местность, знакомую характерными ориентирами. Железная дорога, шоссе…
Собравшись с силами, снял кислородную маску. Из-под теплого шлема струился пот. Ориентировочно определил район приземления. С высоты восьмисот метров земля кажется ровной и безлесной. Но по мере приближения к ней я различил болотистую площадку, изрытую глубокими ямами. Это один из старых полигонов со множеством громадных воронок от взрывов артиллерийских снарядов. Только теперь я заметил скорость своего снижения. Нужно сбросить на землю кислородную аппаратуру и часть контрольных приборов, оставив при себе наиболее важные, или открыть запасной парашют. Решил сделать последнее.
Правой рукой попытался развернуться по ветру. Но мне это не удалось. Тогда, идя спиной по ветру, открыл второй парашют и заметил, что раскрытие происходит очень вяло. Забыв, что левая рука не действует, я схватил спутавшийся шелк, чтобы расправить его, и вдруг снова страшный приступ боли парализовал мои силы. Стропы запасного парашюта провалились вниз, спутались, захватили меня за колено и вдруг резко вырвались вверх и завернулись за стропы главного парашюта. Земля надвигалась огромным зеленым пятном. В ушах нарастал коварный свист от все увеличивающейся скорости падения… До земли осталось не более пятидесяти-семидесяти метров. Я быстро выхватил перочинный нож и перерезал лямки запасного парашюта. Тогда главный, несколько расправившись, успел немного затормозить стремительное падение. Я упал в одну из воронок, поросшую мелким кустарником, и последнее ощущение – тупая боль в правом боку и какие-то звоны, плывущие в голове.
Несколько человек подхватили меня и, освободив от обмундирования, повели к санитарному автомобилю. Закусив губы, передвигал осторожно ноги, боясь неудачным толчком вызвать новые боли.
Маленькая комната приемного покоя. Лежа на кушетке, я держу обмороженную руку в марганцевом растворе и сквозь красноватую жидкость вижу обезображенную кисть, вспухшую до размеров слоновой стопы.
Злюсь на самого себя.
В соседней комнате комиссия специалистов сейчас вскрывает запломбированные приборы.
– Все из-за перчатки!
Я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на свою руку, на этот болезненно ноющий кусок мяса. Доктор Элькин приготовляет мне стерильную вазелиновую ванну.
– Одиннадцать тысяч тридцать семь метров, – разом провозглашают несколько человек. – Побил все мировые рекорды и свой собственный!
Меня обступают, обнимают от всего сердца, не догадываясь, с каким нечеловеческим усилием я подавляю новые приступы боли.
– Выпейте и не волнуйтесь, – успокаивает военврач Андреев, протягивая мне через головы широкогорлую мензурку с доброй порцией коньяку.
