Текст книги "Рассказы Матвея Вьюгина"

Автор книги: Константин Кислов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Исповедь полену

Бандитские шайки после наших ударов нередко разваливались по всем швам: рядовые джигиты бросали свое преступное ремесло и возвращались с повинной. Их прощали. Но главари держались стойко. Им трудно было оправдываться перед Советской властью, перед обиженными жителями пограничных селений. Поражения, конечно, огорчали их, но и учили уму-разуму: они становились осторожней, появилась своя тактика. А в некоторых бандах – своя разведка.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел осенью. Дожди только начались, а на границе было уже неприятно и холодно. Ветры хлестали то с одной стороны, то с другой. С моря несли они непроглядные туманы, запах рыбы и водорослей, со степей – студеные пыльные бури. В такое время не только на границе, но и на заставах работы невпроворот. Дежурный, как угорелый, мечется: дров надо заготовить, печи протопить, чтобы бойцам было где обсохнуть и обогреться; за лошадьми тоже больше уходу – весь день на конюшне стоят.

Мое дежурство по заставе выдалось хлопотливым. На правом фланге вдруг прорыв обнаружился. Начальник быстро собрался и туда поскакал, а ко мне в дежурку посадил нарушителя границы, с которым он перед этим разговаривал. Утром его задержали колхозники где-то в тылу, возле канала. Привезли на заставу и говорят, что это шпион Мухтарбека и что его надо потрясти как следует, тогда он расскажет, зачем его послал сюда главарь. Начальник, долго говорил с ним, но безрезультатно: нарушитель ничего не сказал.

И вот сидит он на табуретке в углу комнаты, зябко подергивает плечами, ежится и что-то бормочет по-своему. Наверно, молится, потому что часто голову поднимает и глаза под лоб закатывает. Немолодой, лет сорока. Лицо худое и по самые глаза седой щетиной обросло. Взгляд безразличный, усталый. Одежонка замызгана, местами порвана. Зовут его Алекпер Самедов – в протоколе задержания так написано. Только я взгляну на него – он вздрагивает, уставит на меня глаза и чего-то ждет. А потом молчаливо тряхнет плешивой головой и начинает виновато улыбаться. Отвернусь от него, опять за свое: молитвы бормочет. А за окном идет мелкий дождь, неистово мечется ветер. Холодно.

– Страшно на границе, да? – для чего-то спросил я.

– Немножко страшно бывает, – ответил он. – Который к вам попадает – страшно бывает.

– Вот это уж напрасно ты говоришь, – возразил я, закуривая цигарку. – Мы никого зря не трогаем. И в обиду тоже не даем, ежели человек стоит этого.

Нарушитель почесал заросшую щеку – под ногтями зашуршала щетина. Задумался.

– Человека не боимся, – сказал он, продолжая изучающе поглядывать на меня. – Зачем человека бояться? Одного аллаха боимся. Бога, понимаешь?

– Вон что.

И вдруг мне захотелось поговорить с ним. Знаю, что дежурному не полагается в пустые разговоры вступать и отвлекаться от своих прямых служебных обязанностей, а тем паче с нарушителем границы, и начальник не уполномачивал меня вести следствие. Понимаю, что разговор этот ни мне, ни нарушителю ничего не даст, а любопытство берет свое.

Отвечал он без охоты, с каким-то безразличием.

– Говоришь, земли у тебя никогда не было, а на кой же черт, извиняюсь за выражение, ты в банду полез?

– Так, полез, – отвечал он, пряча глаза.

– Так ничего не делается, Алекпер Самедов, – продолжал я строго и сухо, как следователь. Я закурил и угостил нарушителя. Он с жадностью сосал дым прямо из кулака, куда упрятал цигарку, недоверчиво поглядывая на меня.

– Видишь, какое дело, – после гнетущего молчания начал я, – у нас в народе говорят, что кузнец своими руками кует счастье и себе и людям. Вот я кузнец. Так за каким бы лешим я пошел в банду и стал бы этими же руками, которые умеют добро делать, отнимать у людей счастье. Ну, сам посуди? А ты вот пошел.

– Э-э, аскер, аскер, плохо твоя понимаешь, совсем плохо, – грустно покачивая головой, отвечал нарушитель. Вдруг он привстал с табуретки и вытянул перед собой большие и какие-то граблистые руки, обтянутые черной заскорузлой кожей, повернул их ладонями кверху. – Вот! Моя рука землю работает! Пшеница растить может, рис – может, хлопок – может, картошка – может. Все – может!

– Тем более! Тебе должно быть стыдно перед людьми за то, что ты не с ними, а с этим бандюгой.

Он долго вздыхал и ерзал на табуретке. Потом заговорил надорванным глухим голосом:

– Аскер ничего не знает. Мама моя, жена моя, дети – всех Мухтарбек хватал. Всю кочевку нашу хватал. У себя той сторона держит, домой не пущает…

– Так зачем же ты путаешься с этим негодяем?!

– Не знаем, – пробормотал он и снова опустил голову.

Я глядел на него то с ненавистью, то с жалостью: как можно говорить так о себе и своих поступках: «не знаем»? Порой мне казалось, что это хитрость. Он, может быть, вовсе и не Алекпер, а кто-то другой – шпион всегда под чужим именем скрывается. А он между тем, зажав в коленях сцепленные замком руки, заплакал. Неужели можно так притворяться?

– Как хочешь, Алекпер, не верю я тебе, и слезами ты меня не разжалобишь. Слезы-то ведь не всегда от души бывают, иные от хитрости по щекам катятся, – сказал я, когда он успокоился и прислонился головой к печке, словно хотел подслушать, как гудит и беснуется в ней огонь. – Вот ты говоришь, что Мухтарбек обидел тебя, ну тогда расскажи, зачем он послал тебя, обиженного, к нам. Ну, говори, за какой надобностью он командировал тебя на нашу сторону? – уставился я на него строгим взглядом. – Зачем ты сюда пришел?

– Сказать не можем, – ответил он, как отрезал.

– Почему же это не можем?

– Не можем.

– Я вот так понимаю, Алекпер, – настаивал я, – тайности всякие и уловки только у настоящего врага бывают. Ему без них и дня не прожить – попадется, а простому человеку, да еще такому, как ты, ежели поверить твоим словам, они не нужны.

– Клятва давал.

– Клятву давал? Кому? Советской власти или ее заклятому врагу Мухтарбеку?

– Нет, аскер, аллаху клятва давал.

– Как же ты ему давал? Во сне, что ли?

– Нет… – Он поглядел на свои руки, хлопнул ладонями по коленям и вздохнул. – Одна рука святой коран клал, другой рука наган держал. Потом немножко молитва читал. Клятва давал хорошо язык держать: человеку сказать нельзя, зверю – нельзя – никому нельзя! Лучше самый тяжелый смерть принимать. За это аллах забирает меня к себе и все будет хорошо…

Когда он говорил об этом, глаза его живо блестели. Он будто бы почувствовал в себе твердую уверенность в том, что теперь уже никто не будет тревожить его, не будет больше спрашивать, зачем он сюда пришел. Он так осмелел, что даже спросил, почему я не верю в аллаха и не читаю корана, и, будто желая пристыдить меня, сказал, покачивая головой:

– Ай, яй-яй, плохой дело… Мухтарбек тоже яман, плохой человек. Очень плохой…

Потом он долго рассказывал, как пас барашков, как хорошо жить в степи. Горячо греет солнце. Обдувают ветры. Ласкают травы. Рассказывал и почему-то часто поглядывал на часы, которые висели на стенке.

«Вот черт, – подумал я. – Заговаривает мне зубы, а сам чего-то ждет…»

– Э-э, плохой человек Мухтарбек, – опять повторил он, прижимаясь к печке. – Зачем такой человек земля ходит, хлеб кушает, вода пьет? Зачем?

Я не ответил. Взял со стола книгу и стал читать. Надо было дождаться своего помощника, который сейчас убирал конюшню. Придет – отведу нарушителя в арестное помещение… И вдруг произошла интереснейшая вещь.

Алекпер поставил к печной дверце корявое дубовое полено, которое я никак не мог затолкать в печку, повернулся к нему, уткнул в небритый подбородок сложенные вместе ладони, как на молитве, и заговорил:

– Ты не человек, ты не зверь, ты не птица. Душа у тебя нет, сердце тоже нет, глаза – нет, уши – нет, голова тоже нет – совсем ничего нет. Ты совсем не умеешь святой коран читать. Кто такой аллах – не знаешь! Мухтарбек тоже не знаешь. А кто такой Алекпер, ты знаешь? Нет… не знаешь. Алекпер маленький человек, сила у него совсем мало, ума тоже мало.. Мухтарбек вчера посылал Алекпера на советский сторона. Задание давал граница смотреть, немножко сведения собирать и сказать, где можно граница переходить, где нельзя. Алекпер все в точности делал. Все узнавал. Потом знак давал, где ходить можно: елгун[6]6
  Елгун – тамариск (азербайджан.).


[Закрыть] немножко собирал в куча, вершинка белый тряпица завязывал. Там, где большой бугор есть. Потом скоро-скоро селение ходить велел. Бабашкенд – такой есть селение. Там живет один очень плохой человек. Мулла Рухани его зовут. Совсем плохой. Мухтарбек большой-большой привет ему передал. Потом Алекпер слова Мухтарбека ему говорил…

Он замолчал, продолжая с еще большей строгостью и вниманием поглядывать на часы. Меня он словно не замечал.

– Ну, какие же это слова говорил ты мулле Рухани? – не выдержал я.

Он косо метнул короткий взгляд в мою сторону и снова заговорил:

– Ты – полено, душа у тебя совсем нет, ничего не понимаешь. Что такое «я»? Я – совсем нет. Алекпер – другой человек. Это чужой человек. Понимай хорошо, пожалуйста. Когда будет четыре часа, вечер немножко будет, Мухтарбек свою банда поведет. Увидит, вершинки елгуна завязаны – пойдет. Мулла сильно ждать его будет. У мулла несколько человек есть – плохой человек, вор всякий, анаша курит, терьяк кушает – он вместе с Мухтарбеком пойдет… Совсем ничего не понимаешь, полено, ничего не видишь. Мухтарбек хочет немножко колхоз грабить, барашка таскать – банда своя кормить надо. Понимаешь, глупый полено?..

Я уже больше не мог сидеть и спокойно слушать разговор с поленом. Оставалось около двух часов до вторжения банды. Мухтарбек разыгрывал с заставой тактическую задачу: отвлекал наши силы от места, где он задумал прорыв.

Теперь я был уверен, что Алекпер никуда не сбежит. Я выпустил его во двор и приказал повару накормить и обогреть где-нибудь возле кухни до возвращения начальника заставы. А сам, не медля ни минуты, поднял заставу в ружье.

…Мухтарбека и его банду, всего до полусотни сабель, пропустили к нам в тыл, под пулеметы, замаскированные на холмах. Больше половины бандитов полегло в этой схватке. Самого Мухтарбека взяли в плен. Потом его судили вместе с муллой Рухани. Алекпер был свидетелем, его не стали судить. Хорошо придумал Алекпер: и аллаха обошел, и коран не посрамил, и клятвы не нарушил – полено ведь все равно ничего не запомнило. Оно бестолковое, безглазое полено…

Сын трудового народа

Накануне Нового года на нашу заставу пришло пополнение: семь молодых пограничников из учебного полка, только что принявших присягу. Узнать новобранцев нетрудно, даже цвет кожи у них отменный, не такой, как у коренных бойцов заставы – ее еще не опалил зной, не продубила стужа, не обдул ветер. Да и шинели новенькие, необношенные.

Особенно выделялся невысокого роста паренек – Сергей Никифоров. Лицо – маленькое, курносое, рот – нескладный, большегубый, глаза серые, а бровей не видно – рыжие и редкие. На боевом расчете, когда была названа его фамилия, он так покраснел, прямо весь залился краской и молчал целую минуту, словно проглотил и язык и память. Признаться, я лично не обрадовался, когда узнал, что Никифоров с нами в наряд назначен.

После боевого расчета вышли мы покурить, я придержал Никифорова за рукав и похлопал по плечу.

– Как, пограничник, дела-то идут? – спросил я.

– А какие дела? У меня нет еще никаких дел, – ответил Никифоров и поглядел на меня с каким-то чистым, искренним удивлением.

– Не боишься на границу-то?.. – продолжал я. – Храбрый, наверно?

– А кто его знает, – застенчиво ответил Никифоров, – это надо на деле проверить. Сказать-то все можно, а делом подтвердить – другая статья.

Он свернул «козью ножку», прикурил ее от моей цигарки и заговорил со мной так, словно бы перед ним был старый, душевный товарищ.

– Понимаешь, товарищ Вьюгин, другой раз слабость на меня какая-то нападает: вдруг сробею! И что это такое – объяснить не могу. Может, оттого, что в детстве мачехи шибко боялся – лупила она меня здорово. Потом учителя стал бояться – не выучишь, бывало, урок – выгонит на целый день за дверь. А как об этом дома сказать? Ты уж, товарищ Вьюга, в случае чего – подскажи, можешь даже обругать, не обижусь! Это ведь не личное дело, а государственная граница…

Когда мы садились на лошадей, я подумал: «Глупый разговор завел с парнем. Смелость штука такая, что ежели нет ее – в магазине не купишь. А храбрый человек не обязательно на язык должен быть ловким. Правильно он ответил…»

Едем мы, а дождик так и сыпет, как из частого сита, въедливый и липкий; ветер в лицо дует, и я невольно подумал, что новобранцы после такой новогодней ночи сразу «постареют». Я поджал шенкелями лошадь поближе к Никифорову и тихо спросил его:

– Как тебе такая новогодняя ноченька глянется?

– Не особенно, так себе, ниже среднего. Но ничего, к такой ведь тоже привыкать надо. Да?

– Конечно, ко всему привыкать надо. Не такое еще бывает. А в России, или у нас, в Уральской области, сейчас, наверное, снежок подсыпает, под ногами похрустывает. А тут, гляди ты, что делается! У меня вон из полушубка хоть лапшу кроши, раскис весь… Часа через три у нас, в Нижнем Тагиле, все добрые люди, свободные от смены, чарки поднимут, с новогодьем поздравят, доброго здоровья пожелают, успехов всяких. А мы с чем будем поздравлять друг дружку? Думаешь об этом или нет?

– Нет. Наше время еще не прошло. О другом думаю. Вчера присягу давали. Об этом вот и думаю.

В это время под Никифоровым споткнулся конь, под ногами грязь зачавкала. Соколов, командир отделения, сердито проворчал:

– Чего еще там такое?! Разговорчики прекратить!

Больше Никифоров не произнес ни одного слова. Сквозь водянистую мглу я ничего не видел, но живо представил, как вспыхнуло кумачом его лицо. Я тоже замолчал, а то Соколов еще подумает, что «старик» дурно влияет на молодого красноармейца. Так уж устроена жизнь на заставе, что «молодняк» должен брать пример со «стариков», приглядываться да прислушиваться. Мы ведь тоже с этого начинали. Сейчас вот гнусная слякоть кругом, ночь, хоть глаз выколи, а я точно знаю, что едем мы по Черепашьей балке, справа от нас камыш начинается в двухстах метрах, солончаки и болота, слева – граница, до нее метров триста. Впереди, в ста метрах песчаный курган и заросли елгуна. А знаю все потому, что от «стариков» научился не только ногами, но и сердцем чувствовать и понимать свою землю. Если бы пограничник не умел этого – плутал бы он по степи и ничего не видел. Здесь каждый бугорок изучен, всякая балочка в голове пограничника зарубкой поставлена, каждый кустик руками и ногами ощупан. Все ориентиры пристреляны. Нельзя иначе…

Доехали до Кургана – Соколов остановил коня. Постоять можно с полчасика.

– Ничего не слышишь, Вьюга? – шепотом спросил он и приподнялся в седле.

– Нет, вроде ничего не слышу, – так же тихо ответил я.

– А я слышу, товарищ командир: идет кто-то, грязь под ногами расползается, – взволнованно зашептал Никифоров. – Может, зверь?

– Похоже, нет, – прошептал Соколов. – Человек идет.

– Тогда надо скорее задержать его, товарищ командир.

– Спокойно! – предупредил Соколов. – Без паники.

Никифорову было приказано оставаться на месте и преградить дорогу нарушителям в наш тыл. Мы с Соколовым пошли на задержание. Я думаю, что это правильно. Нельзя в первый же день толкать новичка в самую кашу. Пусть постепенно втягивается.

Когда Никифоров по приказанию Соколова выстрелил из ракетницы и осветил голую степь, нарушители заметались, как крысы в ловушке, – их было пять человек. И совсем неожиданно, вместо того чтобы бежать назад, они засели в бурьяне и открыли огонь. Стреляли наугад, по направлению пущенной ракеты, потом перенесли огонь на нас с Соколовым. В общем, приняли круговую оборону. Я думал, что Соколов швырнет им сейчас новогодний подарок – гранату-лимонку, но он принял другое решение. Прямо с коня выстрелил он два раза из карабина и крикнул нарушителям, чтобы они не тянули волынку, а сдавались, пока еще живы. Ему, видимо, хотелось захватить их живьем и без кровопролития. Но они сдаваться не думали. И пока шла перестрелка в темноте, двое нарушителей, короткими перебежками стали пробиваться вперед, двое других побежали в сторону по балке, а один оставался на прежнем месте и продолжал стрелять. Я только потом раскусил эту тактику: они разбежались для того, чтобы распылить наши силы, а потом – переколотить нас поодиночке и благополучно уйти. У кургана началась стрельба – это Никифоров открыл огонь. Мне пришлось броситься ему на помощь. Соколов так приказал.

Стрельба у песчаного кургана разгорается. Я хорошо различаю глухие выстрелы бандитских нечищенных винтовок и звонкую яростную стрельбу Никифорова. Пока я спешился и подполз к кургану, стрельба там стихла. Никифоров лежал на боку, прижимая к груди винтовку, и корчился от боли.

– Ранен? – тихо спросил я.

– Не знаю. Потом об этом… Их собирай скорее, разбегутся…

Через несколько минут тревожные помогли нам собрать бандитов. Ни один не ушел. Тревожные увезли и Никифорова. До самого утра мы с Соколовым молча ездили вдоль границы, вглядывались в таявшую темноту, слушали, как шумит дождь, и думали, наверно, об одном: о стеснительном новобранце.

Когда возвратились на заставу, я перво-наперво забежал в санчасть.

Никифоров лежал на койке. Лицо бледное, прозрачное какое-то. Глаза закрыты широкой белой повязкой. Мне показалось, что он спит, поэтому я молча встал у порога. С моей насквозь вымокшей одежды на чистый крашеный пол стекала вода, под ногами расплывалась лужа.

– Это ты, товарищ Вьюгин? – тихо спросил Никифоров и попробовал улыбнуться.

– Я.

– С Новым годом тебя, – продолжал он. – С новым счастьем.

– А тебя еще и с боевым крещением. Как ты узнал меня?

– Узнал. Учуял, мокрым полушубком запахло и махоркой. Я знал, что ты придешь…

– Здорово царапнуло?

– Не знаю пока… Вроде бы ничего, подходяще. Что поделаешь…

Он долго молчал, перебирая побледневшими пальцами край солдатского одеяла, потом спросил:

– А как там?

– Порядок. Оружие взяли, контрабанды пудов пятнадцать. Наверное приказ будет, премируют…

– А я знаешь, все время о присяге думал. «Я сын трудового народа…» – сказал он. – Нет во мне такой силы, чтобы позабыть ее, из головы выбросить… И когда упал, сознание потерял, от земли вроде бы оторвало меня и понесло куда-то, а все равно слышу: «Я сын трудового народа…» Больше ничего не помню… Скажи, товарищ Вьюгин, только не обманывай, – глаза у меня целы или нет? Честно скажи, не бойся. Я ведь и в самом деле сын трудового народа. Мне на худой конец и безглазому работа найдется. Душа жива, руки целы, значит, работать буду…

– Ну, чего ты зря беспокоишься, – уговаривал я его. – Тебе, наверно, нельзя так переживать.

– Кому нельзя, а мне можно… Я комсомолец, и недосуг мне валяться здесь, товарищ Вьюгин. Жалко – послужил мало, доверие наших рабочих оправдал не полностью.

– Да как же не оправдал?!

– Не полностью, товарищ Вьюгин! С границы прежде времени уходить придется…

Напрасно он так тревожился. Лекпом сказал мне, что ранение у него нелегкое, долго пролежит, в госпиталь повезут, но постепенно поправится. Бандит выстрелил ему в грудь, когда он кинулся на него, чтобы схватить живого. Выстрелом опалило глаза, а пуля прошла навылет. Узнал я это и опять прибежал в санчасть.

– Все в порядке! Не только глядеть, но и на границе служить будешь. Все будет у тебя хорошо, дорогой ты мой товарищ Никифоров, только лежи спокойно и не волнуйся… Все будет хорошо!