Текст книги "Рассказы Матвея Вьюгина"

Автор книги: Константин Кислов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Каримбаба Гусейнов

Ранней весной начальник заставы стал посылать меня в колхоз, который организовался недалеко от нас.

Объединились на совместную работу и жизнь десятка четыре бедняков. Трудно им было и пограничники всем, чем могли, помогали.

Время шло к севу, надо было плуги готовить, бороны, прочий сельхозинвентарь; надо было лошадей ковать, телеги ремонтировать. Вот поэтому и посылал меня начальник чаще, чем других. И сегодня, как только я собрался туда ехать, он и говорит мне:

– Ты уж, товарищ Вьюгин, вникай там, пожалуйста, во все дела – не в гости едешь. К народу прислушивайся, помогай и делом и советом. Обстановка, сам знаешь, какая. Колхоз слабый, только вторую весну нынче справлять будет. Он сейчас похож на молодое деревце, которое только что в грунт высадили – жить охота, а корешки слабые, за землю еще как следует не уцепились. Досмотр ему нужен, чтобы тварь какая-нибудь не сгубила. В общем, проводи там политику Советской власти. И совестно будет нам, чекистам, ежели мы свое родное детище на ноги не поставим. Как ты думаешь?

– Положительно думаю, товарищ начальник. Обязательно поставим на ноги. Все поднимемся и вытянем.

– Это так, но одной силы здесь мало, – задумчиво проговорил он и поглядел на меня долгим невеселым взглядом. – А ты знаешь, что Гулямханбек происходит из этого селения? Здесь он не только родился и вырос, но и первую банду вывел отсюда…

Это действительно было так. Правление колхоза находилось теперь в его доме, крытом черепицей. Земля, хозяйственные постройные, большой сад и виноградник – все это больше не принадлежало Гулямханбеку. Одна его старая мать жила в этом селении.

Всякий раз, когда я приезжал в колхоз, меня с радостью встречал мой знакомый Каримбаба. Голова Каримбабы отливала червленным серебром – это не старость, а жизнь так посеребрила его. Глаза у него были еще свежие, полные какого-то внутреннего восторга, и когда он не горячился – добрые. Ему очень хотелось научиться так же, как я, управляться с огнем и с раскаленным железом. Во всякой работе он был моим первым помощником и молотобойцем.

В этот раз Каримбаба встретил меня на околице. Он был чем-то встревожен. Я слез с коня, поздоровался, как всегда, весело, с шуткой, но Каримбаба ответил мрачно:

– Плохо, Матвей, совсем плохо, – вместо радушного восточного приветствия заговорил он. – Вчерашний день два человека бросал колхоз и ушел. Колхоз бросает, только барашка режет, мясо берет, уходит.

– Как это так?! Куда уходят?! Какое имеют право? – повторял я нелепые вопросы. – Говори толком, чего загадки загадывать?

– Что такое толком? Не понимаешь? Народ уходит, селение бросает. Куда уходит – Каримбаба не знает. Гулямханбек один знает. Он свой надежный человек присылал.

– Когда присылал? Где этот человек?

– Не знаем. Ничего не знаем, Матвей. Он сказал и ушел. Сказал: Гулямханбек все хорошо помнит, ничего не прощает. Очень скоро свой дом приезжает. Колхозный всех резать будет. Хона поджигать будет. Детей огонь бросать будет…

Новость эта очень меня расстроила. Сегодня только угрозы, а завтра Гулямханбек ворвется в селение и натворит столько бед, что нелегко будет удержать колхоз от развала. Этот бандит не из таких, чтобы бросаться словами. Он уже не раз пытался свести счеты с колхозниками: убил председателя, захватил и угнал на ту сторону отару овец вместе с чабанами. Пытался поджечь селение…

Доложил я о случившемся начальнику заставы, а он, вместо того чтобы призадуматься или осердиться, поглядел на меня прищуренными глазами и улыбнулся:

– Растерялся?

– Да нет, – неуверенно пробормотал я.

– Вижу. А ты думаешь, я посылал тебя только для того, чтобы ты лошадей там ковал да телеги чинил? Нет, не только за этим. – Он помолчал немного, а потом сказал: – Ну вот что, ежели этот прохвост полезет через границу, встретим как полагается. Но думается мне, что Гулямханбек в настоящий момент не решится на такой шаг – разлад у него в шайке идет: награбленное между собой поделить не могут. Это мы точно знаем… А тебе, дорогой товарищ, придется денек-другой в колхозе побыть, народ успокоить, ну и, конечно, принять меры, какие следует, чтобы все на свои места поставить. Действуй! Не один, конечно, с активом. Хороших людей хватает. Все не побегут, не поддадутся на провокации и на угрозы…

Вернулся я в колхоз. Каримбаба опять за околицей меня встретил. Докладывает, что пока меня не было, из колхоза еще одна семья ушла.

– Я немножко думал, Матвей, – начал он, поглядывая на меня. – Надо мамашку Гулямханбека тюрьма сажать. Пущай там немножко сидеть будет. Хорошо?

– Хорошо, да не совсем, – ответил я с удивлением. – За какие же преступления решил ты упрятать старуху в тюрьму? Она, вроде, никого не трогает, никому не угрожает. Доживает век, коптит небо и все.

– Э-э, Матвей, Матвей, зачем так не понимаешь? Чтобы Гулямханбек боялся немножко. Он посылал к нам человека, мы тоже будем посылать человека. Будет угрожать, мы тоже будем угрожать. Мамашка тюрьма сажаем, нервы немножко портить будем ему.

– Нет, такое дело не пойдет, Каримбаба, – решительно возразил я. – Ты в заложники хочешь взять старуху? Не подходяще. Она хотя и буржуйского происхождения, а все равно старуха. Мать. Что-нибудь другое придумать надо…

Собрали собрание. Поговорили. Но никого не успокоили. Народ держится настороженно, каждый уйти с собрания поскорее торопится. Понял я, что пока Гулямханбек живет в добром здравии возле границы, колхозу не видать спокойной жизни. Страх постоянно будет висеть над жителями селения.

– Думай, Каримбаба, думай хорошенько, – говорил я своему другу, когда мы остались с ним в колхозной кузнице возле чуть тлеющего горна.

А весна уже степь будоражит – время большой работы пришло на поля. Над землей голубая хмарь подымается. Курганы дымком курятся. Трава по ложбинкам пробивается… И такое множество птиц кругом, что если собрать в одно место весь их писк и гомон, весь щебет и свист, всю их тоску и радость – с ума сойти можно, оглохнуть. Только бы работать сейчас, землю от зари до зари ворочать. А тут ломай голову, как народ успокоить и удержать от паники.

– Думай, Каримбаба, дело не ждет…

– Что думать? Эх, Матвей, плохой наше дело. Я совсем сердитый сейчас. Задушил бы этот шакал. Пошел туда, той сторона, немножко ждал и душил его. Хочешь, так будет?

В глазах его была отчаянная решимость. Мне даже не по себе стало от этого взгляда.

– Нет, не подходит.

– А, что такое подходит? Он колхоз хочет совсем душить, новую жизнь, которую товарищ Ленин давал, душить хочет! Это подходит?! Он советский человек убивает, кинжалом режет – это тоже подходит, да?! – Каримбаба горячился, глаза стреляли искрами.

– Не об этом разговор, – возразил я. – Просто нельзя тебе ходить за границу… Бандиты хорошо знают, кто ты такой…

Я сердцем чувствовал, что решение этого сложного дела где-то близко.

– Мне нельзя! – воскликнул он. – Хорошо. Другой человек может ходить. Я знаю, есть такой человек.

– И не убивать, – заметил я строго. – Зачем мы руки будем об него поганить? Заманить сюда… Пусть народ поглядит на этого черта и спросит с него полной мерой за все.

– Конечно, пускай спрашивает!..

Долго мы говорили в этот вечер, обсуждали одно предложение за другим, спорили и даже сердились – слишком все-таки горячий человек Каримбаба. На ночь я остался в кузнице: новые лемеха ставил, потом взялся за сеялку. На следующий день я ждал, что пахари в кузницу за инвентарем придут. Но никто не приходил. Даже Каримбаба. Обезлюдело селение, притихло. Мне даже как-то жутко стало от этой тишины. Вдруг Каримбаба, по своему отчаянному характеру, махнул на ту сторону. Что тогда делать?

В полночь пришел Каримбаба. Плюхнулся у горна, привалился к плетенке с углем и захрапел. На рассвете проснулся и спрашивает: сколько проспал?

– Что проспал, не воротишь, – ответил я ему. – Докладывай о деле. Жду тебя целые сутки.

Каримбаба был спокоен и даже слегка улыбался.

– Порядок, Матвей, – сказал он. – Может, сегодня будет, может, завтра будет; Гулямханбек сам придет в селение. Сулейман такой хороший человек. Он все сделает, что Каримбаба захочет. Такой хороший человек Сулейман…

Каримбаба был рад, как ребенок, и теперь готов был говорить без конца. А я встревожился. Я хорошо знал этого Сулеймана. Было время, когда он водил дружбу с беднотой, потому что и сам был не из богатых, а потом вдруг ушел с Гулямханбеком на ту сторону. Вместе с ним бывал в набегах. И только полгода назад откололся от него – пришел, бросил оружие и стал жить в кособокой хоне, которая, как гнездо ласточки, прилепилась к обрыву на краю селения. Что разъединило главаря банды и его джигита, никто не знал. А Каримбаба и и в чем не сомневался. Он доверялся Сулейману с какой-то детской доверчивостью.

– А вдруг он?..

– О-о, зачем так?! – И снова глаза Каримбабы высекли искры. – Сулейман сказал: очень хорошо будет. – Он подобрал под себя ноги, обутые в крючконосые чарыхи, и стал рассказывать:

– Сулейман придет на той сторона и такой слова будет говорить Гулямханбеку: мамашка его совсем-совсем плохой стал. Скоро помирать будет. Еще один раз своего сына увидеть хочет, сказать ему кое-что хочет. Прощаться перед смертью немножко хочет… Сулейман скажет такое – Гулямханбек обязательно придет. Один для такой дело придет, никакой банды с собой брать не будет. Сулейману верить будет… Это очень хороший для него приманка…

Приманка приманкой, а я собрал человек десять надежных ребят и расставил их так, что все подступы к селению были в наших руках. Мы с Каримбабой и еще двумя неплохо устроились во дворе той хоны, где жила мать Гулямханбека. И потянулось время: минута казалась часом, час – сутками. Когда на селение опустились густые сумерки, к нам пришел посыльный от наблюдателей и доложил, что три человека перед вечером нарушили границу с той стороны и, отпустив лошадей, залегли в кустах ракитника километрах в пяти отселения.

– Он! – волнуясь, прошептал Каримбаба. – Зачем три человека? Два!

– Три, – повторил посыльный. – Может, ошибался?

– Нет. Три…

Но разговаривать было уже некогда. Надо было подготовиться. Я еще раз повторил задачу, разъяснил как следует. Каримбаба успокоился. Было тихо. Птицы уснули, только цикады тихо свиристели.

Неуклюже и бесшумно полосовали темноту летучие мыши. Сперва мы услышали встревоженный лай собак, потом – осторожный цокот копыт. Насторожились.

Пришельцев, действительно, было трое. Они остановились возле самой хоны и долго прислушивались. Кто-то спешился, неосторожно брякнув стременем; крадучись, подобрался к калитке. Каримбаба шепнул: «Сулейман». И двое других спешились, привязав лошадей к стволу шелковицы. Подошли к Сулейману. Опять короткий глухой разговор. Молчание. А я сидел в своей засаде уже весь мокрый. В руках у меня была жесткая, пропахшая лошадиным потом попона. Я не сводил глаз с высокой угловатой фигуры, прислонившейся к дувалу, – это был он, свирепый, мстительный бандит, одно имя которого наводило на людей ужас. Не помню, сколько времени простояли они возле безмолвной хоны, я только вдруг почувствовал, как потные руки мои будто освежил холодный сквозняк, отчего они еще крепче сжали попону. Калитка отворилась бесшумно, и во двор смело шагнул Гулямханбек – ему нечего было бояться: благополучно перешел границу, незамеченным проехал селение, и теперь вот он – порог материнского дома. Остановился, наклонил голову, чтобы не стукнуться о притолоку. В один миг мы с Каримбабой прыгнули ему на плечи. Попона и волосяной аркан спеленали его. Он не успел крикнуть, но успел выстрелить. Это был выстрел наугад. Но и такой может быть роковым. Каримбаба, хрипло простонав, выпустил из рук конец аркана…

Во двор вбежал Сулейман. Он упал на колени и закричал протяжно, тревожно, неразборчиво. Потом припал ухом к груди Каримбабы и стал слушать.

– Все. Яман дело, – проговорил он, подняв голову. Вытер концом попоны кинжал, который находился у него в руке, и ожесточенно толкнул его в ножны. Только тут я заметил, что второй бандит, которого Сулейман привел с той стороны вместе с Гулямханбеком, лежал мертвый…

…Целую неделю в доме, некогда принадлежавшем Гулямханбеку, шел суд над ним. Люди не уходили отсюда даже тогда, когда объявлялся перерыв. Приговор бандиту был вынесен поздно вечером. Его читали при свете керосиновой лампы, вокруг которой тучей кружились комары и ночные бабочки. Когда закончили чтение, все с облегчением вздохнули, словно избавились от тяжелого недуга. Вернулись в селение люди, которые еще недавно боялись выходить на улицы. И снова на дворах зазвенел говор, зажглись очаги. На колхозном дворе было людно – сюда пришли, чтобы «записаться» для новой жизни, которую дал товарищ Ленин. А на первом же колхозном собрании, которое проходило вскоре после суда, люди пожелали назвать свой первый пограничный колхоз именем Каримбабы Гусейнова.

Повар

На каждой пограничной заставе есть свои традиции. На одной, например, держат старого козла, для того чтобы его запахом отпугивать от конюшни ласку и прочую ночную нечисть; на другой – какого-нибудь ученого зверя для солдатской потехи; на третьей – заведут какие-нибудь отличные от других порядки. На нашей заставе тоже была своя традиция: выборы повара. Не приказом начальника назначали на эту должность, а выбирали общим собранием личного состава.

Однажды после обеда мы собрались в ленинском уголке, чтобы поговорить о хозяйственных делах, а заодно и выбрать нового кашевара. Дело в том, что Мищенко, поставленный на эту должность полгода назад, готовить стал плохо и невкусно, надоела его однообразная стряпня. На кухне и в столовой развел множество мух, а главное – совсем не понимал критику: ему говорят серьезно, а он либо улыбается, либо молчит, как истукан, и все опять делает по-своему. Выступающие на собрании пришли к одному выводу: Мищенко зазнался и к тому же обленился. Оставлять его в поварах не годится. Встал вопрос: кого выбрать?

Поднялся с табуретки Аксенов и, чуть заикаясь, сказал:

– П-предлагаю М-махмуда Узакова выбрать.

Наступила пауза, и все, будто по уговору, взглянули на очень смуглого, с густыми черными бровями пограничника, скромно сидевшего у стены.

– Правильно! Поддерживаю! – крикнул от двери здоровенный повозочник Лисицын. И тотчас заговорили все, кто был в ленинской комнате. Один Узаков молчал и растерянно разглядывал свои руки. Они были у него темные, с розовыми, как у новорожденного, ладонями, с длинными тонкими пальцами. Может, в эту минуту он вспомнил, как месяц назад эти пальцы так сдавили щетинистый кадык матерого разведчика, что тот выронил из руки пистолет и приневолен был сдаться. Тогда эти руки спасли жизнь пулеметчику заставы. А теперь он же – пулеметчик Аксенов – предлагает поставить Узакова поваром. Узаков поднялся и, волнуясь, одернул гимнастерку.

– Это, значит, товарищ Узаков совсем больше не годится? Совсем, да?! – воскликнул он. Задержал дольше всего колючий взгляд на Аксенове. – Повар – совсем плохо! – продолжал он. – Какой Узаков повар? Надо русский пища готовить – щи, каша, сладкий похлебка, что будем делать?

– Ежели выберем – не только щи и кашу, но и украинский борщ будешь варить, галушки и вареники, – ломким баском сказал рыжий, веснушчатый Остапенко.

– Не буду! Хочу на границу ходить, службу будем нести, бандитов ловить будем…

Узаков был моложе нас. Ему всего двадцать лет.

На заставу он попал не по призыву, а как доброволец, после того, как басмачи убили его отца – кишлачного активиста. Пограничники замолчали, поглядывая друг на друга. Снова поднялся Аксенов и, как можно мягче, сказал:

– Махмуд, зачем же ты сердишься? Дело серьезное и не только для тебя – для нас всех. Давай говорить спокойно.

– Что такое спокойно? Я совсем спокойный, – все так же взволнованно продолжал Узаков. – Зачем такое дело придумал? Хочешь узбекский еда кушать, да?

– А нам все одно, узбекская еда или мордовская – давай ее на стол да поболе, – весело заговорили бойцы. Это сразу внесло разрядку, вспыхнул разноголосый смех. Кто-то кричал с места:

– Лишь бы вкусно было да навар пожирнее.

– Плов, например, чем плохая еда? – философски заметил молодой, как мальчик, красноармеец, сидевший за столом.

– Плов очень тужолый пища, – пробормотал Узаков, сконфуженно улыбаясь.

– Ничего, что тяжелый, выдержим! Некого стесняться! Не девицы красные – солдаты! – смеялись пограничники.

– Желудочников среди нас нету!

Смех стих только тогда, когда поднялся со стула; начальник заставы Потапов.

– Аксенов дельное внес предложение, – начал Потапов. – Узаков, действительно, достоин нашего доверия. Давайте подумаем, ладно ли, что такой смелый и волевой боец будет занят хозяйственными делами. Но что попишешь? На такую работу нельзя ставить разгильдяя и неряху. На грязную, неряшливую хозяйку в деревне пальцем показывают, брезгуют ее стряпню есть. А у нас здесь передовой пост советской державы. Мы и вовсе не можем терпеть грязь на нашем столе. Хороший пограничник везде нужен…

Вдруг распахнулась дверь ленинской комнаты, и на пороге в нерешительности остановился дежурный.

– Что случилось? – повернулся к нему Потапов.

– Мыши, товарищ начальник, – как-то не сразу, словно еще в чем-то сомневаясь, ответил дежурный. – Рядовой Васильев прискакал оттуда и докладывает: с Персидской стороны бегут. Много их, чертей, товарищ начальник…

– Еще новость, – недовольно сказал Потапов. – Отставить собрание! В ружье! – крикнул он. Затем отдал распоряжение дежурному сейчас же доложить в штаб и усилить бдительность пограничных нарядов. Сам же вскочил на коня и ускакал…

…Зрелище было – описать невозможно! Вначале, как рассказал старший наряда Васильев, мыши перебегали от норки к норке, от комка сухой глины к другому комку и никому в голову не приходило, что надвигается беда. С каждой минутой мышей становилось все больше и больше – откуда бралось! Они пошли семьями, колониями, а потом – сплошной серой массой, широким – километра на два – фронтом вдоль границы.

Впереди шумным валом перебирались кузнечики, стрекозы, всякая мелкая мошкара, еще способная прыгать и убегать. Ползли змеи, скорпионы, фаланги. Кое-где бежали суслики, зайцы, линялые, в клочьях грязной шерсти, лисицы. А дальше уже не было видно ли сухой травы, ни камней, ни земли – одна сплошная, серая, тягуче-живая масса, которая двигалась к заставе.

Потапов галопом выскочил на лобастый бугор и растерянно огляделся. Везде были мыши. Он вспомнил экспедицию ученых, которые в прошлом году жили на границе, раскапывали мышиные норки, отыскивали разносчиков чумы. Ученые рассказывали пограничникам страшные истории, а те только украдкой посмеивались: «Говорят, больше ста лет прошло, как нет у нас этой болезни, а ежели есть она на той стороне – там и душить ее надо».

Потапов кинул возбужденный взгляд на бойцов, все еще сидевших в седлах, и приказал всем надеть противогазы, а коноводам отвести лошадей на соседний бугор, что поближе к заставе.

– Аксенов, зачем так много бежит мышка-чума? А? Скажи, пожалуйста, – спросил Узаков и напялил на лицо противогазную маску. Аксенов махнул рукой: некогда разговорами заниматься.

К бугру на большом галопе подкатили обозные лошади. В повозках было все, что можно найти на заставе: керосин, деготь, бочонок хлорки, бидон креолина.

С повозками появились и фельдшера. Они все выгребли из своих аптечек. На одной повозке привезли плуг. Здоровяк Лисицын торопливо перепряг своих тяжелоногих лошадей из повозки в плуг и, яростно вцепившись в поручни, начал первую борозду на пути мышиного нашествия.

А пограничники раскидывали по степи мышиную отраву, разбрызгивали керосин, поджигали солому, копали канавы. То там, то здесь появлялись фельдшера с бутылями, с бачками, с коробками. Пограничники, как привидения, метались в черном дыму, в пыльном зное. Потапов носился на взмыленном вороном коне в черной от пота и копоти гимнастерке и покрикивал осипшим от напряжения голосом:

– Осторожней с огнем! С огнем осторожней! Обмундирование в керосине! Следите друг за другом!

Над границей пахло тяжелым смрадом. Если бы не противогазы – нечем было бы дышать.

Пограничники, казалось, не уставали, не думали об отдыхе, и хотя они все еще отступали, пятились к заставе, но уже не так поспешно, как вначале.

Узаков яростно боролся с надвигавшейся серой чумой. Обмундирование на нем было порвано, местами оно обгорело, и там на смуглом теле розовели пузыри ожогов. Его мучила жажда, но нельзя было снимать противогаза. Он забыл все обиды, забыл и собрание, на котором его выдвинули поваром. Не забыл одного: смотреть друг за другом.

И вдруг перед запотевшими стеклами его противогаза вспыхнул яркий огонь, послышался отчаянный крик. Узаков стремительно кинулся за огненным клубком, катившимся по полю. Он узнал: это был Мищенко, тот самый незадачливый повар, о котором совсем недавно шел разговор. В два прыжка Узаков настиг Мищенко, свалил его с ног и сорвал часть горящей, одежды. В это время кто-то накинул на них попоны. Сперва Узаков почувствовал острую боль, потом стал задыхаться: противогаз больше не фильтровал дымную горечь. Ему показалось, что он кричит изо всей силы, так кричит, что противогазная маска раздувается, как резиновый шар. Но его никто не слышал, он и сам больше ничего не слышал и не видел – все затянуло прогорклым дымом…

Когда Узаков очнулся, первыми, кого он увидел, были фельдшер Дмитриенко и пулеметчик Аксенов. Узаков огляделся и, упершись забинтованной выше локтя рукой о край повозки, поднялся:

– Ну, что ты делаешь? – грубовато сказал Аксенов. – Лежи! Без тебя тут управятся.

Дмитриенко подсунул под нос Узакову аптекарский пузырек.

– Глубже вздохни! Вот так, хорошо. Как голова?

Узаков сел, растерянно моргая глазами. Повозка, на которой он сидел, стояла посередине заставного двора. А в вечернем, чуть розоватом небе, кружил самолет. Он с ревом снижался чуть не до самой земли, а затем взмывал высоко в небо, тяжело неся за хвостом темный клубящийся шлейф. Узаков понял, что самолет обрабатывает то место, по которому ползут мыши.

– А Мищенко? – спросил Узаков.

– В госпитале твой Мищенко, – ответил Дмитриенко. – Самолетом отправили. В общем-то ему тебя надо благодарить. Не остановил бы ты его, сгорел бы он, как свеча.

– С мышами заканчивают, – заговорил Аксенов. – Видишь, как авиация работает? Ученые прилетели. Разбираются, мышей потрошат… Говорят, что мыши эти обыкновенные, без этой, без чумы…

– А Мищенко скоро поправится? – спросил Узаков.

– Конечно, скоро, – подтвердил Аксенов. – С недельку, может, полежит. Правильно, доктор?

– А чего же? Пройдет!

– Хорошо будет, – задумчиво произнес Узаков. Не спеша слез с повозки и, оглядев свое жалкое обмундирование, пошел на заставу.

– Куда ты, Махмуд? – удивился Аксенов.

– Ужин готовить. Бойцы кушать хотят. Ученый человек тоже кушать хочет. Летчик тоже. Ты тоже кушать хочешь. Да?

– Тебе же надо полежать.

– Им тоже надо, – ответил Узаков, показывая рукой в ту сторону, где все еще были пограничники. – Им на границу надо идти. И кушать тоже надо. Всем надо…

Вот так мы и выбрали себе повара…