Текст книги "Рассказы Матвея Вьюгина"

Автор книги: Константин Кислов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Рассказы Матвея Вьюгина

По старым патрульным дорогам

По приглашению пограничников я ехал на южную границу нашей страны туда, где тридцать лет назад началась моя солдатская служба. Ехал и думал, что снова увижу прокаленные солнцем серенькие селеньица возле редких колодцев; медленно, «на перекладных», как и прежде, буду продвигаться от заставы к заставе по патрульным дорогам, по которым никто не ходит, кроме пограничников; по ночам, в напряженной до звучания тишине, буду слушать вздохи усталой земли… В общем, я опять увижу и заново почувствую суровую и в то же время радостную романтику пограничной жизни. Так я думал.

Двадцать пять лет не был я на этой границе, поэтому волнения, которые не покидали меня всю дорогу, объяснимы.

Представитель политотдела части встретил меня на маленькой пограничной станции. Я стоял и растерянно глядел на розовые домики под красной черепицей, утопавшие в густой зелени садов, на черный асфальт дороги, пополам разрезавшей еще зеленую степь.

– Не узнаете? – заметив мое смущение, спросил Безгубов и понимающе улыбнулся.

– А где грязь? – спросил я.

Он рассмеялся.

– Все, кто здесь не бывал лет десять-пятнадцать, обязательно почему-то задают этот вопрос. Грязи здесь давно нет.

Машина мчала нас по блестевшему, словно застекленному, шоссе в сторону от моря. Упругий, пропитанный солью ветерок приятно обдувал лицо и руки. Я сидел и думал о прошлом…

Где-то недалеко отсюда тогда проходила другая дорога. Мы высадились у морского причала, которого теперь уже не существует, и пошли. Пошли служить. Мы только что приняли присягу. Тогда с моря ледяными рывками дул ветер, не переставая, сыпал мелкий дождь! А по дороге плыло просоленное моросью густое черное месиво. Мы шли пешком целый день и почти целую ночь, предусмотрительно выслав вперед боевое охранение. И помню, как озорной астраханский киномеханик Виктор Соколов, заплетаясь в тяжелых от грязи полах шинели, выбиваясь из последних сил, для чего-то рассказывал разные истории. Рассказывал он смешно, бесхитростно и душевно, мы смеялись и так нам легче было шагать. В часть мы пришли на рассвете, усталые и голодные. Никто не обратил тогда внимания на грязный пол, на непокрытые столы, пропитанные щами, на холодный сквозняк, дувший во множество щелей – голодного солдата не интересуют такие мелочи…

Небольшой старенький дом с террасой по всему второму этажу, в котором находился штаб, такая же старая и словно бы придавленная сверху казарма. Это наш гарнизон. Наш дом…

А машина, обдуваемая ветерком, легко катится вперед. Перед глазами мелькают строгие дорожные знаки, указатели всякого рода и даже рекламы. Кажется, что мы подъезжаем к большому городу.

Мой спутник поглядывает на меня с тихой, зажатой в прищуре глаз улыбкой.

– Ничего не понимаю, – признаюсь я, когда машина свернула за угол и покатила вдоль зеленого массива.

– Я вижу, – сочувственно говорит он. – Ничего, скоро все поймете. Вот наш штаб…

Часовой приветливо распахивает железные ворота, и мы въезжаем в городок.

Благоухающий, любовно взращенный парк предстал моему взору.

Совершенной белизны домики из пиленого камня приветливо выглядывают из глубины сада – никак не подумаешь, что это всего лишь солдатские казармы.

Нет, мне все еще не верится, что здесь на пустыре, где на моей памяти росла одна верблюжья колючка да бешеные огурцы минами взрывались под ногами пастухов, можно построить такой городок.

Я зашел в штаб и отдал солдатскую честь боевому знамени части.

Я не знаю, заметил ли молоденький часовой мое волнение, но я уходил от знамени и ничего перед собой не видел – в глазах стояли слезы. Может, оттого, что граница оставила во мне на всю жизнь какие-то светлые чувства благодарности. И до сих пор я еще считаю себя солдатом границы.

И вот я снова хожу по древней земле, по земле, которую некогда топтала конница Александра Македонского, которую жестоко зорили цари Исфагани, где текла кровь и слезы. Хожу, любуюсь ее картинами, и сердце мое наполняется радостью. Советский человек преобразил эту степь трудом и жарким горением своей души. Теперь уже не волшебные миражи украшают степной простор, а поля пшеницы, плантации хлопка, сады и виноградники. Все дальше уходят в степь оросительные системы, несущие жизнь земле и человеку. И только пограничные заставы стоят там же, где они стояли четверть века назад: на буграх и высотках или на обрывистых кручах, чтобы все было видно кругом. Но лицо этих застав изменилось. На заставах, где раньше не было ни капли воды, – ее привозили в кожаных бурдюках и в бочках из далеких арыков и колодцев, – люди пользуются водопроводной водой, газом, паровым отоплением и даже телевизором.

Пограничники долго бились с безводьем и жарким дыханием степи: посадят возле заставы деревце – посохнет, другое посадят – его постигнет та же злая участь. И вот, наконец, пытливый ум солдата нашел такое дерево, которое не боится безводья и суховеев – это айлант! И хотя запах его листвы не аромат сирени – пусть растет. За айлантом, под его покровом и защитой, потянулась к жизни белая акация, за ней – шелковица, инжир, а кое-где – айва, яблоня и виноград.

В мое время часто употреблялся пограничный термин: «Граница на замке». Кто знает границу, тот легко представит, что невозможно запереть на замок воздух. Да и сама граница тогда была условным понятием – на большей ее части не было не только оградительных систем, сооружений связи и предупреждения, но даже обыкновенных пограничных столбов и знаков. С той стороны к нам то и дело переправлялись всякие банды, грабили население. Случалось, нападали на пограничные заставы. Оттуда к нам шли шпионы и диверсанты.

И вот теперь, много лет спустя, я увидел нашу мечту: границу, запертую не только энтузиазмом красноармейских сердец, но и надежным замком технических средств.

Сколько всякого рода сигнальных и предупредительных систем незримо тянется вдоль наших рубежей! Стоит только появиться человеку в охраняемой зоне – пограничники уже знают и принимают меры.

Нелегко врагу пройти нашу границу. На его пути стоит и надежная связь, и хитрая сигнализация, и, наконец, очень простая и мудрая штука: КСП (контрольно-следовая полоса), на которой как на чувствительной фотобумаге, печатаются следы человека и животных. Проползает змея – след, пробежит заяц – след, пошвыряется в земле птица – след. Есть след – есть работа для пограничных следопытов.

Знакомство со следопытами началось у меня так. Проходя по двору, я заметил в стороне какие-то постройки – что-то очень светлое, нарядное.

– Что это такое? – спросил я одного из солдат.

– Питомник.

Мне страшно захотелось заглянуть во внутрь этого теремка, окруженного ажурным заборчиком из плетеного камыша.

И вот мы стоим на просторном, хорошо прометенном дворике, оглушенные недовольным собачьим лаем. Перед нами – галерея дверей, над которыми красуются таблички с именами жильцов: Джульбарсов, Казбеков, Ингусов и т. п.

В этот раз мне не пришлось поговорить со следопытами: было поздно и они торопились по своим делам. Но уже потом, встречая на заставах расписанные узорами домики, я непременно заходил туда. Сами следопыты очень простые, неторопливые и сообразительные ребята, от которых, кажется, не укроются самые незначительные мелочи. Все они не любят говорить о себе и даже о своих собаках. И все-таки на одной заставе мне удалось «втянуть» младшего сержанта в беседу и узнать кое-что о следопытстве.

Он – столяр из Горького. Следопытством стал заниматься на границе.

– Вот здесь мы и работаем, – притворяя за мной калитку, сказал он. – Наш полигон. В общем, практикуемся здесь…

Это был какой-то огород с аккуратными, взрыхленными грядами, с полосками зелени и сухой серой травы. В стороне находились различные приспособления, с которыми обычно идут нарушители границы.

Младший сержант водил меня от грядки к грядке, от полоски к полоске и рассказывал, как следопыты различают следы, определяют их давность и происхождение.

– А для чего эти грядки?

– Как для чего? Да это же наш грунт. Вот сколько грядок здесь, столько и грунтов встречается на нашем участке: песок, суглинок, каменистый грунт, ну и вековая целина.

Заметив на одной из грядок кривую полосу, я спросил, что это за след.

– Это змея.

– А может, уж? Или что-нибудь совсем другое?

– Нет, змея. У ужа след прямее, глубже и шире немного, да и редко они здесь встречаются. Это гюрза среднего размера, утром проползала…

Он озабоченно почесал затылок и заровнял на грядке змеиный след.

– Одолевают, проклятые, к собакам лезут. Джульбарса моего летом одна в лапу укусила – до сих пор по-настоящему не поправился… Обычно, когда собака не работает по следу и встречает змею, она отпрыгивает от нее и осторожно обходит, а вот когда ей попался след – все забывает. А знаете, кто в этом виноват? Мы виноваты! – Он вывел из клетки своего Джульбарса, пустил его и, уверенный в том, что собака никуда не уйдет, продолжал разговор:

– Когда мы учим собаку работать по следу, мы подавляем в ней и страх, и ее природный охотничий инстинкт, и много других данных ей природой качеств. Так надо. Мы даже лишаем ее голоса. Наша собака никогда не лает на границе. Скажите, какая собака упустит случай погоняться за лисой или за зайцем? Нет такой собаки! А вот наша, пограничная, если она взяла след – не пойдет за зайцем. Ей будет тяжело упустить этот случай, она может заскулить и даже жалобно поглядит на хозяина, но пойдет все-таки по следу. Так надо. Она тоже ведь служит… – Кошелев потрепал своего любимца, с радостью подбежавшего к нему, погладил черную клыкастую морду и снова повторил: – Так надо…

Проезжая по нашим пограничным дорогам, я всюду видел результаты большого труда, видел преображенную землю и не переставал восхищаться ее красотой.

На той стороне было все так же, как и тридцать лет назад, если не хуже.

На той стороне у границы – маленькое селеньице, с полсотни земляных хижин, покрытых соломой. В селении нет ни деревца, ни куста зелени, ни света, ни воды – глина, саман и тьма. На голом бугре нелепо торчит железная пограничная вышка. Вот и вся индустриализация! При виде нас на глинистый бугор, который валом тянется вдоль границы, высыпала ватага оборванных ребятишек. Они, словно тощие линялые птицы, устало расселись на бугре, подобрав под себя ноги. Затем украдкой подсели к ним взрослые. Это были старики, обросшие седой щетиной, такие же оборванные, как и дети. Все они глядели в нашу сторону с невыразимой тоской.

Во всех подразделениях границы в первые дни я повторял один и тот же вопрос: «Уральские есть?» Мне отвечали: «А тульских не требуется? Горьковские есть, оренбургские, с целинных районов. А свердловских, кажется, нету». Ну, какое это имеет значение? – спрашивал потом я себя.

На заставе несут пограничную службу представители шести национальностей Советского Союза. И командир гордится этим. Есть чем гордиться – его застава из года в год прочно удерживает за собой почетное первенство отличной заставы. Люди не только дружно несут службу, но дружно живут и дружно веселятся.

Перед вечером, когда у солдат, наконец, появилось «личное время», на дворе заставы стихийно возникла художественная самодеятельность. Надо было видеть эту огневую пляску в разных манерах, слышать неиссякаемые забористые частушки и припевки на разных языках – это был концерт народов СССР.

– Кто же руководит у вас самодеятельностью? – спросил я.

– Да у нас на это дело все мастера большие, – отвечали пограничники. – У нас и замполит может, и Галкин – все могут…

И действительно, трудно было разобраться в этом большом веселье и найти, кто исполнитель, кто дирижер – «все могут». В ленинской комнате я видел столько музыкальных инструментов различного назначения, что ими можно «вооружить» целый ансамбль.

Личный состав заставы живет большой жизнью нашей страны. На заставу по индивидуальной подписке солдат идет поток газет на многих языках, из разных областей и даже районов.

…Служба на границе – дело трудное и не всегда безопасное. Уходя в наряд, никто не скажет, вернется он здоровым и невредимым или нет. Самые неожиданные случаи возникают на границе.

На всех заставах и ленинских комнатах можно найти описание подвигов, сухое и экономное, как в приказе, увидеть портреты героев, иногда – их оружие и личные вещи. История каждой заставы – это летопись о подвигах простых и мужественных людей. И все-таки мне пришлось рассказывать о том, что из себя представляла граница в годы моей службы, как охраняли ее мы, рабочие парни с Урала. И я видел, каким, огоньком загорались глаза моих слушателей – солдат границы, которые в храбрости никому не уступят. Тогда и зародилась мысль написать сборник рассказов о пограничниках тридцатых годов. В основу каждого рассказа легла невыдуманная история. Когда пишешь о границе, не надо придумывать. В те дни приходилось вести борьбу с многочисленными нарушителями, с бандитами и контрабандистами, со шпионами, борьбу жестокую и отчаянную, не на жизнь, а на смерть. И думается, что об этом интересно знать не только тем, кто уже служит, но и совсем молодым людям, тем, кто готовится завтра встать часовым у пограничного столба нашей Отчизны.

Неправильно было бы считать, что время пограничной романтики прошло и сам человек закрыл ей дорогу, соорудив хитрые контрольно-следовые полосы, заграждения и т. п. И героев больше не будет. Нет! Я видел этих героев. Они молоды, как и те мои современники, о которых я пишу, простые и скромные. Они знают то, что не знали те: физику, математику, многие в подлиннике читают Шекспира и Гете. Они говорят о мире и садят деревья на окаменелой пограничной земле. Разводят цветы под окнами солдатских казарм. Но в бою – это львы, не знающие страха, готовые повторить бессмертные подвиги своих отцов – Андрея Коробицына, Ивана Латыша и других, чьими именами названы заставы. И когда я писал эту книгу, я думал не только о своих друзьях и соратниках, но и о тех, кто молод, кто сейчас с гордостью носит зеленую фуражку советского пограничника.

Первый наряд

Никому не поверю, что первый раз на границу он выезжал без боязни и волнения. Что касается меня, первый выезд в наряд врезался в мою память, как гвоздь в мягкое дерево. Никогда не забуду.

Было нас трое: командир отделения Поляков, пограничник второго года службы Патрушев и я – Матвей Вьюгин, совсем еще не обстрелянный рядовой боец заставы. На границе в тридцатом году обстановочка была хуже некуда: басмачи ходили, контрабандисты туда-сюда шатались, а о шпионах и всяких лазутчиках говорить нечего – на границе не было никаких укреплений, дороги во все стороны открыты. В этом году к тому же на Персидской земле урожай не удался, и от нас тащили туда пшеницу, ячмень, рис. Контрабандистов каждый день задерживали. Бывало, большой кровью кончались эти столкновения.

…Выехали мы с вечера, накурившись, как говорится, до отвала – ночью на границе курить не полагается. Поляков впереди, мы следом за ним! Приехали на указанное место – «Волчьи ворота» называлось. Расположились. С одной стороны скала стеной подымается, с другой – пологие бугры, косогоры, за ними – степь. Растительности почти никакой. Редкий бурьян да верблюжья колючка. Тропинка звериная чуть заметно у скалы вьется, а потом спускается по сухой балочке вниз к реке, к самой границе. На том берегу небольшое селеньице, видать, очень бедное – саман да солома.

На нашей стороне место совсем безлюдное. Может, поэтому мне и кажется, что страшнее «Волчьих ворот» на всем свете нет. За каждым камнем либо шпион с пистолетом, либо контрабандист чудится.

Подбежал чуть ли не к самому моему носу какой-то глупый зверек, фыркнул сердито – я так и обомлел. В сторону отодвинулся и думаю, что делать? Поляков в потемках, а все же заметил и весело шепчет мне:

– Лежи, не тормошись. Это дикобраз. Слышишь, как иголками зашумел? Он их вперед выбрасывает, оборону принимает…

Ночь тихая, теплая и какая-то липкая. Дышать нечем. А тут еще комары и москиты донимают. В речке черепахи надоедливо скрипят. В горах безутешно воют шакалы. Постепенно, когда ко всему пригляделся да прислушался, вроде и боязнь у меня пропадать стала. Осмелел. Только глаза болят. Поляков и Патрушев лежат спокойно, как у себя на огороде, и глаза до одури не пялят: глядят нормально и будто думу какую думают. А дума та, наверно, о родном доме, о милой девушке, а может, еще о чем хорошем.

Интересно и все-таки немножко страшновато. Слух напряжен так, что в ушах звенит. Все слышу: и как травинки между собой тихо переговариваются, и как майский жук сердито возится в пахучей полыни. Кузнечик скрипнул, должно быть, переступил своими голенастыми ногами. Где-то недалеко полевка зашуршала и пискнула, похоже, в пасть змеи угодила…

Вдруг за спиной, откуда-то сверху камешки вниз покатились. Прямо на нас катятся, словно их кто-то покидывает с вершины горы. Припал я ближе к земле и вижу: с горы кто-то спускается. Толкнул в бок старшего, а сказать ничего не могу: в горле пересохло.

– Лежи спокойно, – отвечает Поляков. – Без моей команды не выскакивать.

Прошла еще минута. Терпение начинает сдавать. А сверху по-прежнему мелкие камушки сыплются, да по земле тихий шумок идет. Из-за мохнатой тучки выглянул месяц, осветил все вокруг, со всех сторон поползли тени.

По косогору прямо на нас спускались два ишака с вьюками. Осторожно, будто ощупью, ступали они между камней и шли по тропинке к границе. Я снял с предохранителя затвор винтовки и пошевелился, чтобы как следует изготовиться. Поляков опять сигнал подал: «лежать, ждать указаний». Вот так задача! А ишаки – чак-чак-чак – постукивают коваными копытцами, легонько пофыркивают – комаров, наверно, отпугивают и ни на что не обращают внимания. На спинах у ишаков тяжелые вьюки. А людей нет. Что за чудо? Мне совсем жарко стало от нетерпения. Головной ишак уже в пяти шагах от меня. Я опять Полякова в бок толкнул. Он как не слышит. Ишаки продолжают свой путь, со мной поравнялись, опахнули крепким запахом стойла и пошли дальше. Куда они идут, что везут – все темной ночью покрыто. Может, во вьюках люди сидят, шпионы или диверсанты? Может, ценная контрабанда? Лежу и Полякова про себя поругиваю.

«Зачем отпустили? Зачем?» – стучит у меня в голове.

Ночь идет своим чередом. Над «Волчьими воротами» раза два месяц появлялся и снова прятался в тучах. Тишина на границе такая, что ясно слышится и шелест травы, и живые вздохи земли, и тревожный стук сердца. Но вот мой слух опять уловил шорох камней на косогоре. И хотя еще ничего не было видно, Поляков шевельнулся и ногой дотронулся до меня: «внимание! будь наготове!» Снова полетели камни и столько их – хоть в землю зарывайся: по ногам и рукам бьют, мелкая крошка на голову сыплется. На косогор целый табун скотины высыпал – ишаки толпой к речке двигаются.

Поляков отдает приказание: приготовиться к бою. Подпустили лопоухих нарушителей метров на пять. Поляков как гаркнет:

– Стой!..

В распадке загудело, заухало, затряслось, ровно бы скала рушилась – эхо так и покатилось по границе. В ответ выстрелы недружно захлопали. Ну, и мы беглый огонь открыли, а потом вскочили на ноги, штыком и прикладом начали действовать.

И вот тут, в этой кутерьме, я все позабыл: страх, опасность, действовал не я, новичок, а кто-то совсем другой.

Не прошло и десяти минут, как все было кончено. Контрабандисты побросали оружие. Они совсем растерялись: ведь уверены были, что путь их свободен, а тут ловушка, да еще какая! Сбились в кучу, воздели к небу руки. Похоже, молятся. Их было немного – человек семь, а мне-то показалось, что с хлебным караваном через границу идет не меньше полусотни вооруженных до зубов бандитов.

Поляков три раза подряд выстрелил – тревожных с заставы вызвал. Потом приказал мне охранять контрабандистов, а сам вместе с Патрушевым принялся обыскивать место столкновения, собирать в балку разбежавшихся ишаков.

Прибыли тревожные, приняли задержанных, караван ишаков с вьюками – их было больше двадцати голов – и погнали к заставе. Нам еще рано было возвращаться. Мы с Патрушевым молча тронулись вслед за Поляковым. Он решил сменить место – сегодня уже ни один нарушитель не посмеет идти по этому косогору.

Страшно хотелось курить. Я уже полез было в карман. Патрушев угадал мое желание и, потянув за рукав, тихо сказал:

– Нельзя, не рассвело еще, обождем немного. – Он вздохнул и долго молчал, затем опять тихо заговорил:

– Слышишь, Вьюга, понял что к чему?

– Понял, – не сразу ответил я. Мне стало стыдно перед старыми пограничниками.

Поляков придержал коня, повернулся ко мне – в сером рассвете лицо его выглядело немного утомленным, но все таким же спокойным и задумчивым.

– Думал, маху дал, что пропустил этих чертей, – сказал он. – И поругал же я себя… В общем-то ладно получилось, – заключил он, пристраиваясь справа ко мне. – Так, что ли?

– Наверно, так, – ответил я.

– Волнуешься ты очень и терпения у тебя маловато, – продолжал он. – Это пройдет. Столкнешься еще разок-другой, и будет порядок. По первости что не бывает, да еще в темноте. Ночью-то ведь и на чердаке своей избы робость берет, а здесь граница…

Я молчал. Мне было немного совестно слушать спокойный голос бывалого пограничника, но я не обижался. И тут же дал себе честное слово никогда больше не горячиться в наряде.