Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Кондратий Рылеев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
А уж правды нигде
Не ищи, мужик, в суде:
Без синюхи
Судьи глухи,
Без вины ты виноват.
Здесь нет стилизации под фольклорную песню, да и написана она «на голос» популярного сентиментального романса Нелединского-Мелецкого. Но, звучащая от лица крестьян, песня эта правдиво и разносторонне рисует народную жизнь «изнутри», изображенную самими крестьянами. И эта народная точка зрения выражена в песне удивительно точно. Народ здесь не идеализирован, он лишен того романтического ореола, которым окружался со времен «Записок русского офицера» Ф. Глинки во всех декабристских произведениях. Народ показан угнетенным, но не сломленным, полным юмора и здравого смысла. Жизнь его показана конкретно, но без излишних деталей, мельчащих картину. Крепостное право («людями, как скотами, долго ль будут торговать?»), барщина, взяточничество судейских, солдатчина, государственные налоги («То дороги, то налоги разорили нас вконец»), засилье кабаков, попы-мироеды – кажется, ни одна существенная сторона народной жизни не оставлена без внимания. И авторы смотрят на эту жизнь не «сверху», из Петербурга, а «снизу», из крепостной деревни. Для них «баре с земским судом и с приходским попом» – высшее начальство и вершители их судьбы.
В песне «Ах, тошно мне...» отсутствуют интонации и фразеология лирических и исторических народных песен, нет ни отрицательных сравнений, ни параллелизмов, ни постоянных эпитетов. А между тем народный характер песни очевиден. Это достигается и языком песни, в котором широко использована простонародная лексика (причем авторы тактично избежали нарочитых просторечий и вульгаризмов), меткие народные выражения, поговорки («По две шкуры с нас дерут: Мы посеем, они жнут», «Без синюхи судьи глухи, Без вины ты виноват» и т. п.). Они придают описаниям ужасов народной жизни некоторый юмористический оттенок. Эта способность народа подсмеиваться над своими угнетателями, стоять выше их больше всего говорит о жизнеспособности народа, о сохранении им чувства собственного достоинства. И хотя в песне не содержится призывов к восстанию, уничтожению царя и вельмож, как в других агитационных песнях, конец ее звучит очень смело, намекая на многое. Вся последняя строфа составлена из народных пословиц и поговорок:
А до бога высоко,
До царя далеко,
а мы сами
Ведь с усами.
Так мотай себе на ус.
Здесь и дерзость, и лукавство, и вера в свои силы, и надежда на лучшее будущее.
Сама попытка писать стихи отдельно для народа и для передовой дворянской молодежи свидетельствует о нормативности декабристской эстетики. Народность понималась ими еще отвлеченно, романтично, подчас как внешняя форма. Песня «Ах, тошно мне...» – не типичное, а исключительное проявление декабристской народности. Показательны воспоминания Н. Бестужева о мечтах Рылеева-революционера сравняться с народом в первом акте борьбы с самодержавием. Утром 14 декабря Рылеев говорил Н. Бестужеву: «Если кто-либо выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с сумой через плечо и ружьем в руках». Николай Бестужев заметил, что во фраке этого нельзя делать. Рылеев продолжал: «А может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы». Однако Бестужев и это отсоветовал: «Русский солдат не поймет этих тонкостей патриотизма, и ты скорее подвергнешься опасности от удара прикладом, нежели сочувствию твоему благородному, но неуместному поступку, к чему этот маскарад?» Выслушав Бестужева, Рылеев задумался и сказал: «В самом деле, это слишком романтично». [1] Декабрист-революционер, готовившийся в день восстания выйти на площадь в простом русском кафтане и с ружьем в руках, и поэт-гражданин, создающий революционные песни для народа в народном, крестьянско-солдатском стиле, – явления параллельные и поясняющие друг друга.
7
14 декабря 1825 года Рылеев вышел на Сенатскую площадь, а вечером того же дня был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Последние месяцы его жизни, которые он провел в заключении, под судом и следствием, – глубоко трагичны во всех отношениях. В первые дни Рылеев растерялся, хотя, казалось, был готов пострадать за свои убеждения и предчувствовал заранее свою трагическую судьбу. Его письма царю и некоторые показания говорят о его сломленности, о том, что дело тайного общества он считал окончательно проигранным. Из всех чувств его ведущим было чувство вины – вины перед товарищами, которых он повел за собой а привел к гибели, перед женой, перед маленькой дочкой, даже перед царем, в справедливость которого на какое-то время Рылеев поверил, как и многие другие декабристы.
Поэтому он постоянно просил царя о милости, особенно к товарищам, так как «они все люди с отличными дарованиями и с прекрасными чувствами». [2] На каком-то этапе следствия Рылеев пытался запираться и отрицать свою вину, когда ему предъявили обвинение в замыслах цареубийства. Но поведение его было непоследовательно и ничем не помогло ему. Позднее стремление винить себя во всем и даже в «заблуждениях» своих товарищей должно было, видимо, морально поддерживать Рылеева.
«Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо ...я мог остановить оное и не только того не подумал сделать, а напротив, еще преступною ревностию своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы псе кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму государю его великодушием и милосердием». [1]
Но не только эти показания Рылеева, данные в апреле 1826 года, отражают основное настроение его во время следствия. В каземате Петропавловской крепости поэту приходят на память легенды и предания о христианских мучениках, казнимых цезарями, безжалостно гонимых и преследуемых. И в стихах, обращенных к декабристу Е. П. Оболенскому, свою судьбу и судьбу своих друзей по общему делу поэт осмысляет как один из эпизодов извечного истребления праведников сильными мира сего:
«[И плоть и кровь преграды вам поставит,
Вас будут гнать и предавать,
Осмеивать и дерзостно бесславить,
Торжественно вас будут убивать,
Но тщетный страх не должен вас тревожить,]
И страшны ль те, кто властен жизнь отнять
И этим зла вам причинить не может.
Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник;
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник».
Так в религиозной форме Рылеев отстаивал правоту и святость того дела, которому отдал свою жизнь. В узниках Петропавловской крепости поэт видит служителей высшей нравственности. Он осмысляет свой путь как путь проповедника истины, и хотя «для смертного ужасен подвиг сей, но он к бессмертию стезя прямая».
Рылеев в своей жизни осуществил ту высокую программу романтической поэзии, когда истинный поэт преследуется и гибнет за свои убеждения.
Многие поэты и до Рылеева и после него проповедовали этот идеал мужества и героического самоотвержения, писали о гонении, темнице, плахе. Но немногие могли подтвердить это своей собственной жизнью и деятельностью: одни приспосабливались к обстоятельствам и изменяли себе, другие примирялись и замолкали. Рылееву же суждено было испить до дна самому эту чашу страдания, и как ни ужасна и ни трагична такая судьба, в ней был великий смысл и великий урок для следующих поколений революционеров.
Рылеев погиб 13 июля 1826 года. Надолго исключенный из официальной истории литературы, он не был забыт, и стихи его продолжали широко распространяться. Не только поэзия, но и личность казненного декабриста стала объектом идеологической борьбы. Одни постарались всячески принизить его и показать человеком недалеким, почти ничтожным (Н. И. Греч), другие создали образ идеализированный, рыцаря без страха и упрека (Н. А. Бестужев). Образ, запечатленный декабристами, оказался более жизненным, и таким он вошел в сознание многих поколений.
В середине XIX века в оценках поэзии Рылеева наметилась тенденция к противопоставлению гражданского пафоса художественной значимости его стихов. Взгляд этот проявлялся порой в самых разноречивых мнениях о рылеевском творчестве. Н. И. Греч в старости писал о Рылееве: «Поэтического дарования он не имел и писал стихи негладкие, но замечательные своей желчью и дерзостью». [1] То есть «желчь» и «дерзость» Рылеева здесь выглядят как чисто индивидуальные признаки человеческого характера, никакого поэтического звучания будто бы не имеющие. Сравнивая поэмы Рылеева и Пушкина, Н. Бестужев утверждал, что Рылеев выше «по соображению и ходу», «хотя по стихосложению» «никак не может равняться ни с самыми слабыми произведениями» Пушкина. [2] Раздельное рассмотрение содержания и формы в данном случае шло от признания того, что стихи Рылеева гораздо беднее его «мыслей», «чувствований» и «жара душевного».
Только советские литературоведы, глубоко и разносторонне исследовав творчество поэта-декабриста, смогли отказаться от мысли о его поэтической неполноценности. Но в нашем представлении утвердилось мнение о каком-то особом литературном пути Рылеева, об исключительной его миссии. В. Гофман, один из интереснейших исследователей творчества Рылеева, утверждал, что главным признаком его поэзии было «ощущение внелитературной цели, как разрешенного так или иначе задания», что эта внелитературная цель, отодвигающая на второй план «признаки слога или жанровые признаки», и определяла исключительное положение Рылеева в литературе его эпохи. [3]
Несомненно, Рылеев-поэт обладал оригинальным голосом, однако путь его в истерии литературы не был исключительным. Он делал общее дело вместе с другими поэтами и писателями, создававшими в начале прошлого века великую русскую литературу. Мысли о народе и о народности литературы, овладение многообразной жизненной правдой, выражение сложной человеческой личности, ее внутреннего мира, выработка литературного языка – во всех этих аспектах Рылеев работал и оставил свой след. Он проложил путь для больших тем позднейшей литературы, которая всегда стремилась активно вторгаться в жизнь и видела свою цель в том, чтобы улучшать действительность и бороться за справедливость. Она всегда имела эту «внелитературную» цель, и формула Рылеева: «Я не Поэт, а Гражданин» – глубоко органична для русской литературы.
В. Базанов
А. Архипова
I. Стихотворения
1. К временщику{*}
(Подражание Персиевой сатире «К Рубеллию»)
Надменный временщик, и подлый и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей,
Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!
Ты на меня взирать с презрением дерзаешь
И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!
Твоим вниманием не дорожу, подлец;
Из уст твоих хула – достойных хвал венец!
Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!
Могу ль унизиться твоим пренебреженьем,
Коль сам с презрением я на тебя гляжу
И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?
Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы?
Что власть ужасная и сан твой величавый?
Ах! лучше скрыть себя в безвестности простой,
Чем с низкими страстьми и подлою душой
Себя, для строгого своих сограждан взора,
На суд их выставлять, как будто для позора!
Когда во мне, когда нет доблестей прямых,
Что пользы в сане мне и в почестях моих?
Не сан, не род – одни достоинства почтенны;
Сеян! и самые цари без них – презренны,
И в Цицероне мной не консул – сам он чтим
За то, что им спасен от Каталины Рим...
О муж, достойный муж! почто не можешь, снова
Родившись, сограждан спасти от рока злого?
Тиран, вострепещи! родиться может он.
Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон!
О, как на лире я потщусь того прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!
Под лицемерием ты мыслишь, может быть,
От взора общего причины зла укрыть...
Не зная о своем ужасном положеньи,
Ты заблуждаешься в несчастном ослепленьи,
Как ни притворствуешь и как ты ни хитришь,
Но свойства злобные души не утаишь.
Твои дела тебя изобличат народу;
Познает он – что ты стеснил его свободу,
Налогом тягостным довел до нищеты,
Селения лишил их прежней красоты...
Тогда вострепещи, о временщик надменный!
Народ тиранствами ужасен разъяренный!
Но если злобный рок, злодея полюбя,
От справедливой мзды и сохранит тебя,
Всё трепещи, тиран! За зло и вероломство
Тебе свой приговор произнесет потомство!
<1820>
10. Жестокой{*}
Смотри, о Делия, как вянет сей цветочек;
С какой свирепостью со стебелька
Вслед за листочком рвет листочек
Суровой осени рука!
Ах! скоро, скоро он красы своей лишится,
Не станет более благоухать;
Последний скоро лист свалится,
Зефир не будет с ним играть.
Угрюмый Аквилон нагонит тучи мрачны,
В уныние природу приведет,
Оденет снегом долы злачны, —
Твой взор и стебля не найдет...
Так точно, Делия, дни жизни скоротечной
Умчит Сатурн завистливый и злой
И блага юности беспечной
Ссечет губительной косой...
Всё изменяется под дланью Крона хладной
Остынет младости кипящей кровь;
Но скука жизни безотрадной
Под старость к злу родит любовь!
Тогда, жестокая, познаешь, как ужасно
Любовью тщетною в душе пылать
И на очах не пламень страстный,
Но хлад презрения встречать.
<1821>
15{*}
Давно мне сердце говорило:
Пора, младый певец, пора,
Оставив шумный град Петра,
Лететь к своей подруге милой,
Чтоб оживить и дух унылый,
И смутный сон младой души
На лоне неги и свободы,
И расцветающей природы
Прогнать с заботами в тиши.
Настал желанный час – и с тройкой
Извозчик ухарской предстал,
Залился колокольчик звонкой —
И юный друг твой поскакал...
Едва заставу Петрограда
Певец унылый миновал,
Как разлилась в душе отрада,
И я дышать свободней стал,
Как будто вырвался из ада...
20 июня 1821
17—18. <ИЗ ПИСЬМА К Ф. В. БУЛГАРИНУ>{*}
1
Когда от русского меча
Легли моголы в прах, стеная,
Россию бог карать не преставая,
Столь многочисленный, как саранча,
Приказных род в странах ее обширных
Повсюду расселил,
Чтобы сердца сограждан мирных
Он завсегда, как червь, точил...
2
Кто не слыхал из нас о хищных печенегах,
О лютых половцах иль о татарах злых,
О их неистовых набегах
И о хищеньях их?
Давно ль сей край, где Дон и Сосна протекают
Средь тучных пажитей и бархатных лугов
И их холодными струями напояют,
Был достояньем сих врагов?
Давно ли крымские наездники толпами
Из отческой земли
И старцев, и детей, и жен, тягча цепями,
В Тавриду дальнюю влекли?
Благодаря творцу, Россия покорила
Врагов надменных всех
И лет за несколько со славой отразила
Разбойника славнейшего набег...
Теперь лишь только при наездах
Свирепствуют одни исправники в уездах.
Начало августа 1821
26. <А. А. БЕСТУЖЕВУ>{*}
Ты разленился уж некстати,
Беглец Парнаса молодой!
Скажи, что сделалось с тобой?
В своем болотистом Кронштадте
Ты позабыл совсем о брате
И о поэте – что порой,
Сидя, как труженик, в Палате,
Чтоб свой исполнить долг святой,
Забыл и негу и покой...
Но тщетны все его порывы:
Укоренившееся зло
Свое презренное чело,
Как кедр Ливана горделивый,
Превыше правды вознесло.
Так... сделавшись жрецом Фемиды,
Я о Парнасе позабыл...
К тому ж боюсь, чтоб Аониды
За то, что я им изменил,
Певцу не сделали обиды.
Хоть я и некрасив собой,
Но музы исстари ревнивы.
А я – любовник боязливый...
И вот что, друг мой молодой,
В столице вкуса прихотливой
Молчанью моему виной.
Твое ж молчанье непонятно!..
Драгун ты хоть куда лихой,
Остришься ловко и приятно
И, приголубив нежных муз,
Их так пленить умел собою —
Что, в детстве соверша союз,
Они вертлявою толпою
Везде порхают за тобою
И не изменят никогда,
Пока ты всем им не изменишь;
Но кажется, что иногда
Ты ласковость их худо ценишь.
Так, например: прошел здесь слух,
Не знаю я, по чьей огласке,
Что будто Мейеровой глазки
Твой возмутили твердый дух,
И верность к девам песнопений
Поработил свободный гений,
Поколебал любви недуг...
А между тем как очарован
Ты юной прелестию глаз,
Пафосских шалостью проказ
К Кронштадту скучному прикован,
Забвенью предаешь Парнас,
Один пигмей литературный,
Из грязи выникнув главой,
Дерзнул взглянуть на свод лазурный
И вызывать тебя на бой.
26 апреля 1822
31. ГРАЖДАНСКОЕ МУЖЕСТВО Ода{*}
Кто этот дивный великан,
Одеян светлою бронею,
Чело покойно, стройный стан,
И весь сияет красотою?
Кто сей, украшенный венком,
С мечом, весами и щитом,
Презрев врагов и горделивость,
Стоит гранитною скалой
И давит сильною пятой
10 Коварную несправедливость?
Не ты ль, о мужество граждан,
Неколебимых, благородных,
Не ты ли гений древних стран,
Не ты ли сила душ свободных,
О доблесть, дар благих небес,
Героев мать, вина чудес,
Не ты ль прославила Катонов,
От Каталины Рим спасла
И в наши дни всегда была
20 Опорой твердою законов.
Одушевленные тобой,
Презрев врагов, презрев обиды,
От бед спасали край родной,
Сияя славой, Аристиды;
В изгнании, в чужих краях
Не погасали в их сердцах
Любовь к общественному благу,
Любовь к согражданам своим:
Они благотворили им
30 И там, на стыд ареопагу.
Ты, ты, которая везде
Была народных благ порукой;
Которой славны на суде
И Панин наш и Долгорукой:
Один, как твердый страж добра,
Дерзал оспоривать Петра;
Другой, презревши гнев судьбины
И вопль и клевету врагов,
Совет опровергал льстецов
40 И был столпом Екатерины.
Велик, кто честь в боях снискал
И, страхом став для чуждых воев,
К своим знаменам приковал
Победу, спутницу героев!
Отчизны щит, гроза врагов,
Он достояние веков;
Певцов возвышенные звуки
Прославят подвиги вождя,
И, юношам об них твердя,
50 В восторге затрепещут внуки.
Как полная луна порой,
Покрыта облаками ночи,
Пробьет внезапно мрак густой
И путникам заблещет в очи —
Так будет вождь, сквозь мрак времен,
Сиять для будущих племен;
Но подвиг воина гигантский
И стыд сраженных им врагов
В суде ума, в суде веков —
60 Ничто пред доблестью гражданской.
Где славных не было вождей,
К вреду законов и свободы?
От древних лет до наших дней
Гордились ими все народы;
Под их убийственным мечом
Везде лилася кровь ручьем.
Увы, Аттил, Наполеонов
Зрел каждый век своей чредой:
Они являлися толпой...
70 Но много ль было Цицеронов?..
Лишь Рим, вселенной властелин,
Сей край свободы и законов,
Возмог произвести один
И Брутов двух и двух Катонов.
Но нам ли унывать душой,
Когда еще в стране родной,
Один из дивных исполинов
Екатерины славных дней,
Средь сонма избранных мужей
80 В совете бодрствует Мордвинов?
О, так, сограждане, не нам
В наш век роптать на провиденье —
Благодаренье небесам
За их святое снисхожденье!
От них, для блага русских стран,
Муж добродетельный нам дан;
Уже полвека он Россию
Гражданским мужеством дивит;
Вотще коварство вкруг шипит —
90 Он наступил ему на выю.
Вотще неправый глас страстей
И с злобой зависть, козни строя,
В безумной дерзости своей
Чернят деяния героя.
Он тверд, покоен, невредим,
С презрением внимая им,
Души возвышенной свободу
Хранит в советах и суде
И гордым мужеством везде
100 Подпорой власти и народу.
Так в грозной красоте стоит
Седой Эльбрус в тумане мглистом:
Вкруг буря, град, и гром гремит,
И ветр в ущельях воет с свистом,
Внизу несутся облака,
Шумят ручьи, ревет река;
Но тщетны дерзкие порывы:
Эльбрус, кавказских гор краса,
Невозмутим, под небеса
110 Возносит верх свой горделивый.
1823
33. <НА СМЕРТЬ СЫНА>{*}
Земли минутный поселенец,
Земли минутная краса,
Зачем так рано, мой младенец,
Ты улетел на небеса?
Зачем в юдоли сей мятежной,
О ангел чистой красоты,
Среди печали безнадежной
Отца и мать покинул ты?
Сентябрь 1824
35{*}
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, неспособен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.
1824
36. СТАНСЫ (К А. Б<естуже>ву){*}
Не сбылись, мой друг, пророчества
Пылкой юности моей:
Горький жребий одиночества
Мне сужден в кругу людей.
Слишком рано мрак таинственный
Опыт грозный разогнал,
Слишком рано, друг единственный,
Я сердца людей узнал.
Страшно дней не ведать радостных,
Быть чужим среди своих,
Но ужасней истин тягостных
Быть сосудом с дней младых.
С тяжкой грустью, с черной думою
Я с тех пор один брожу
И могилою угрюмою
Мир печальный нахожу.
Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей...
1824
39—40. ЭЛЕГИИ{*}
1 Исполнились мои желанья,
Сбылись давнишние мечты:
Мои жестокие страданья,
Мою любовь узнала ты.
Напрасно я себя тревожил,
За страсть вполне я награжден:
Я вновь для счастья сердцем ожил,
Исчезла грусть, как смутный сон.
Так, окроплен росой отрадной,
В тот час, когда горит восток,
Вновь воскресает – ночью хладной
Полузавялый василек.
2
Покинь меня, мой юный друг, —
Твой взор, твой голос мне опасен:
Я испытал любви недуг,
И знаю я, как он ужасен...
Но что, безумный, я сказал?
К чему укоры и упреки?
Уж я твой узник, друг жестокий,
Твой взор меня очаровал.
Я увлечен своей судьбою,
Я сам к погибели бегу.
Боюся встретиться с тобою,
А не встречаться не могу.
1824 или 1825
41. К N. N.{*}
Когда душа изнемогала
В борьбе с болезнью роковой,
Ты посетить, мой друг, желала
Уединенный угол мой.
Твой голос нежный, взор волшебный
Хотел страдальца оживить,
Хотела ты покой целебный
В взволнованную душу влить.
Сие отрадное участье,
Сие вниманье, милый друг,
Мне снова возвратили счастье
И исцелили мой недуг.
С одра недуга рокового
Я встал и бодр и весел вновь,
И в сердце запылала снова
К тебе давнишняя любовь.
Так мотылек, порхая в поле
И крылья опалив огнем,
Опять стремится поневоле
К костру, в безумии слепом.
1824 или 1825
42. К N. N.{*}
Ты посетить, мой друг, желала
Уединенный угол мой,
Когда душа изнемогала
В борьбе с болезнью роковой.
Твой милый взор, твой взор волшебный
Хотел страдальца оживить,
Хотела ты покой целебный
В взволнованную душу влить.
Твое отрадное участье,
Твое вниманье, милый друг,
Мне снова возвращают счастье
И исцеляют мой недуг.
Я не хочу любви твоей,
Я не могу ее присвоить;
Я отвечать не в силах ей,
Моя душа твоей не стоит.
Полна душа твоя всегда
Одних прекрасных ощущений,
Ты бурных чувств моих чужда,
Чужда моих суровых мнений.
Прощаешь ты врагам своим —
Я не знаком с сим чувством нежным
И оскорбителям моим
Плачу отмщеньем неизбежным.
Лишь временно кажусь я слаб,
Движеньями души владею;
Не христианин и не раб,
Прощать обид я не умею.
Мне не любовь твоя нужна,
Занятья нужны мне иные:
Отрадна мне одна война,
Одни тревоги боевые.
Любовь никак нейдет на ум:
Увы! моя отчизна страждет, —
Душа в волненьи тяжких дум
Теперь одной свободы жаждет.
1824 или 1825
43. ВЕРЕ НИКОЛАЕВНЕ СТОЛЫПИНОЙ{*}
Не отравляй души тоскою,
Не убивай себя: ты мать;
Священный долг перед тобою
Прекрасных чад образовать.
Пусть их сограждане увидят
Готовых пасть за край родной,
Пускай они возненавидят
Неправду пламенной душой,
Пусть в сонме юных исполинов
На ужас гордых их узрим
И смело скажем: знайте, им
Отец Столыпин, дед Мордвинов.
Май 1825
44. БЕСТУЖЕВУ{*}
Хоть Пушкин суд мне строгий произнес
И слабый дар, как недруг тайный, взвесил,
Но от того, Бестужев, еще нос
Я недругам в угоду не повесил.
Моя душа до гроба сохранит
Высоких дум кипящую отвагу;
Мой друг! Недаром в юноше горит
Любовь к общественному благу!
В чью грудь порой теснится целый свет,
Кого с земли восторг души уносит,
Назло врагам тот завсегда поэт,
Тот славы требует, не просит.
Так и ко мне, храня со мной союз,
С улыбкою и с ласковым приветом
Слетит порой толпа вертлявых муз,
И я вдруг делаюсь поэтом.
1825
193{*}
Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей,
Коли ношу их за Отчизну.
1826 (?)
II. Думы
48. Олег Вещий{*}
Рурик, основатель Российского государства, умирая (в 879 г.), оставил малолетнего сына, Игоря, под опекою своего родственника, Олега. Опекун мало-помалу сделался самовластным владетелем. Время его правления примечательно походом к Константинополю в 907 году. Летописцы сказывают, что Олег, приплыв к стенам византийской столицы, велел вытащить ладьи на берег, поставил их на колеса и, развернув паруса, подступил к городу. Изумлённые греки заплатили ему дань. Олег умер в 912 году. Его прозвали Вещим (мудрым).
1 Наскучив мирной тишиною,
Собрал полки Олег
И с ними полетел грозою
На цареградский брег.
2 Покрылся быстрый Днепр ладьями,
В брегах крутых взревел
И под отважными рулями,
Напенясь, закипел.
3 Дружина храбрая героев
10 На славные дела,
Сгорая пылкой жаждой боев,
С веселием текла.
4 В пути ей не были преграды
Кремнистых гор скалы,
Днепра подводные громады,
Ни ярых вод валы.
5 Седый Олег, шумящей птицей,
В Евксин через Лиман -
И пред Леоновой столицей
20 Раскинул грозный стан!
6 Мгновенно войсками покрылась
Окрестная страна,
И кровь повсюду заструилась, —
Везде кипит война!
7 Горят деревни, селы пышут,
Прах вьется средь долин;
В сердцах убийством хладным дышат
Варяг и славянин.
8 Потомки Брута и Камилла
30 Сокрылися в стенах;
Уже их нега развратила,
Нет мужества в сердцах.
9 Их император самовластный
В чертогах трепетал
И в астрологии, несчастный!
Спасения искал.
10 Меж тем, замыслив приступ смелый,
Ладьи свои Олег,
Развив на каждой парус белый,
40 Вдруг выдвинул на брег.
11 «Идем, друзья!» – рек князь России
Геройским племенам —
И шел по суше к Византии,
Как в море но волнам.
12 Боязни, трепету покорный,
Спасти желая трон,
Послов и дань – за мир позорный
К Олегу шлет Леон.
13 Объятый праведным презреньем,
50 Берет князь русский дань,
Дарит Леона примиреньем —
И прекращает брань.
14 Но в трепет гордой Византии
И в память всем векам
Прибил свой щит с гербом России
К царьградским воротам.
15 Успехом подвигов довольный
И славой в тех краях,
Олег помчался в град престольный
60 На быстрых парусах.
16 Народ, узрев с крутого брега
Возврат своих полков,
Прославил подвиги Олега
И восхвалил богов.
17 Весь Киев в пышном пированье
Восторг свой изъявлял
И князю Вещего прозванье
Единогласно дал.
1821 или 1822
59. Смерть Ермака{*}
П. А. Муханову
Под словом Сибирь разумеется ныне неизмеримое Пространство от хребта Уральского до берегов Восточного океана. Некогда Сибирским царством называлось небольшое татарское владение, коего столица, Искер, находилась на реке Иртыше, впадающей в Обь. В половине XVI века сие царство зависело от России. В 1569 году царь Кучум был принят под руку Иоанна Грозного и обязался платить дань. Между тем сибирские татары и подвластные им остяки и вогуличи вторгались иногда в пермские области. Это заставило российское правительство обратить внимание на обеспечение сих украйн укрепленными местами и умножением в них народонаселения. Богатые в то время купцы Строгановы получили во владение обширные пустыни на пределах Пермии: им дано было право заселить их и обработать. Сзывая вольницу, сии деятельные помещики обратились к казакам, кои, не признавая над собою никакой верховной власти, грабили на Волге промышленников и купеческие караваны. Летом 1579 года 540 сих удальцов пришли на берега Камы; предводителей у них было пятеро, главный назывался Ермак Тимофеев. Строгановы присоединили к ним 300 человек разных всельников, снабдили их порохом, свинцом и другими припасами и отправили за Уральские горы (в 1581 г.). В течение следующего года казаки разбили татар во многих сражениях, взяли Искер, пленили Кучумова племянника, царевича Маметкула, и около трех лет господствовали в Сибири. Между тем число их мало-помалу уменьшалось: много погибло от оплошности. Сверженный Кучум бежал в киргизские степи и замышлял способы истребить казаков. В одну темную ночь (5 августа 1584 г.), при сильном дожде, он учинил неожиданное нападение: казаки защищались мужественно, но не могли стоять долго; они должны были уступить силе и незапности удара. Не имея средств к спасению, кроме бегства, Ермак бросился в Иртыш, в намерении переплыть на другую сторону, и погиб в волнах. Летописцы представляют сего казака героя крепкотелым, осанистым и широкоплечим, он был роста среднего, имел плоское лицо, быстрые глаза, черную бороду, темные и кудрявые волосы. Несколько лет после сего Сибирь была оставлена россиянами; потом пришли царские войска и снова завладели ею. В течение XVII века беспрерывные завоевания разных удальцов-предводителей отнесли пределы Российского государства к берегам Восточного океана.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали...
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
Товарищи его трудов,
10 Побед и громозвучной славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
«О, спите, спите, – мнил герой, —
Друзья, под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущий
Вам нужен отдых; сладкий сон
И в бурю храбрых успокоит;
В мечтах напомнит славу он
20 И силы ратников удвоит.
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней.
За Русь святую погибая?
Своей и вражьей кровью смыв
Все преступленья буйной жизни
И за победы заслужив
Благословения отчизны, —
Нам смерть не может быть страшна;
30 Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы – не праздно в мире жили!»
Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
40 И ветры в дебрях бушевали.
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в арах,
Бия о брег, козачьи челны.
С вождем покой в объятьях сна
Дружина храбрая вкушала;
С Кучумом буря лишь одна
На их погибель не дремала!
Страшась вступить с героем в бой,
50 Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках —
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина...
Ермак воспрянул ото сна
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
60 Но далеко от брега челны!
Иртыш волнуется сильней —
Ермак все силы напрягает
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает...
Плывет... уж близко челнока —
Но сила року уступила,
