Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Кондратий Рылеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Известно, что среди подавляющего большинства положительных или даже восторженных отзывов современников резко выделяется очень скептическое мнение Пушкина. Это вполне объяснимо. Для большинства образованных читателей «Думы» явились как раз тем, чего ждали от литературы: они удовлетворяли интерес к национальной теме, к истории, к героической, гражданской идее. Они были возвышенны и чувствительны, в них сказывался романтический колорит исключительных характеров и обстоятельств. Но историзм и народность «Дум», скорее декларированные, чем осуществленные, не отвечали художественным устремлениям Пушкина, который преодолел уже романтический историзм. Его не устраивало невнимание Рылеева к точности живописания («...у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал – вот что меня огорчило...» ^[2]) и анахронизмы «Дум» («...герб российский на вратах византийских – во время Олега герба русского не было – а двуглавый орел есть герб византийский и значит разделение Империи на Зап<адную> и Вост<очную> – у нас же он ничего не значит» ^[1]. Но больше всего Пушкина не удовлетворяло неумение Рылеева постичь дух изображаемой эпохи и показать свойственные каждой эпохе различные характеры действующих лиц. В мае 1825 года Пушкин писал Рылееву, что его думы «слабы изображением и изложением. Все они на один покрой. Составлены из общих мест (loci topici): описание места действия, речь героя – и нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен». ^[2]

Рылеев, которому еще раньше были известны критические замечания Пушкина, писал ему в марте 1825 года: «Знаю, что ты не жалуешь мои думы, несмотря на то, я просил Пущина и их переслать тебе. Чувствую сам, что некоторые так слабы, что не следовало бы их и печатать в полном собрании. Но зато убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынский, Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей». ^[3] Спор о думах состоялся в начале 1825 года. Пушкин в ту пору окончательно утвердился на позициях строгого историзма. «Думы Рылеева и целят, а все невпопад», ^[4] – писал Пушкин В. А. Жуковскому в конце апреля 1825 года. «Невпопад» в том смысле, что поэзия расходится с историей: Рылееву не хватает объективности, он пытается «уломать» историю в заранее изготовленную схему гражданских понятий.

Проблема рылеевского историзма не есть проблема правдивости, верности исторических лиц. Рылеев смело вкладывал свои лозунги и свои собственные мысли в уста героев. Однако было бы ошибкой считать, что в своих думах Рылеев умышленно искажал историю. Он обращался к истории прошлого, к отечественным преданиям и летописям, и все это делал для того, чтобы найти доступ к чувству многих, всей нации, и выдать идеалы, за которые декабристы боролись, за идеалы общенародные, завещанные предками. Священный авторитет праотцев, на которых должны были все равняться, Рылееву был дорог еще и потому, что вопрос шел не об отдельном человеке, а о народе-нации, о родной стране. Поэт создает некое собирательное лицо, заменяющее собой отдельные личности и нацию в целом.

Это происходило потому, что Рылееву, как и большинству наследников просветительских идей, был свойствен метафизический подход к истории. Человеческая личность, национальный характер представлялись им вечными и неизменными, с чем, как говорилось, Пушкин уже не был согласен.

Однако Пушкин, внимательный читатель «Дум», заметил, что, работая над ними, Рылеев не оставался на одном месте. Последние (по времени написания) думы «Иван Сусанин» и «Петр Великий в Острогожске» он отметил как удачные исключения. ^[1] В письме к Вяземскому от 4 ноября 1823 года Пушкин заметил: «Первые думы Ламартина в своем роде едва ли не лучше «Дум» Рылеева; последние прочел я недавно и еще не опомнился – так он вдруг вырос». ^[2]

Работая над думами в течение 1821—1823 годов, Рылеев менялся как поэт. В последних его думах появляется более пристальное внимание к фону, который в думе «Петр Великий в Острогожске» обрисован не схематично, а конкретно и самобытно, с подлинным знанием местности.

В «Иване Сусанине» правдивое изображение крестьянского быта, сосредоточенность на событиях и поступках героя (а не декларативный монолог, как в более ранних думах) делают образ костромского крестьянина живым и убедительным. И все же жанр думы – в том виде, как он сложился у Рылеева, – не давал возможности развернуть в нем этнографические или исторические описания. Заключительные строфы «Петра Великого в Острогожске», так понравившиеся Пушкину, собственно уже выводили произведение за пределы этого жанра, отличительную особенность которого составлял героический пафос.

Издавая «Думы» в 1825 году отдельной книгой, Рылеев почти ничего в них не изменил. Творчески он уже перерос их настолько, что не мог возвращаться к работе над ними. Но вместе с тем считал их полезными и нужными для читателя. Его взгляд на литературу как на общественно значимое явление, упор на ее воспитательную роль оставался неизменным. Рылеев только сопроводил свои «Думы» предисловием и историческим комментарием, в большей части написанным П. М. Строевым, отчасти самим поэтом.

Сохранилось две редакции предисловия Рылеева к «Думам». Более ранняя редакция (1823 или начало 1824 года) подчеркивает просветительский пафос всего сборника. Судя по этому предисловию, «Думы» предназначались для простого народа, а целью автора было «пролить в народ наш хоть каплю света». Резкие выпады против деспотизма и тиранов – врагов просвещения («...один деспотизм боится просвещения, ибо знает, что лучшая подпора его – невежество... Невежество народов – мать и дочь деспотизма...») – показывают, что предисловие это создавалось поэтом, который видел в поэзии средство борьбы с деспотизмом. Однако понимая, что такое предисловие цензура не пропустит, Рылеев создал другую его редакцию, в которой отбросил все рассуждения о деспотизме и просвещении, сократил большую часть ссылок на Ю. Немцевича и высказал очень примечательные соображения о фольклорных истоках своих дум. «Дума, старинное наследие от южных братьев наших, наше русское, родное изобретение. Поляки заняли ее от нас. Еще до сих пор украинцы поют думы о героях своих: Дорошенке, Нечае, Сагайдачном, Палее, и самому Мазепе приписывается сочинение одной из них... Соглашая заунывный голос и телодвижения со словами, народ русский иногда сопровождает пение оных печальными звуками свирели».

Это указание в предисловии 1824 года на связь с фольклором, никак до того не отразившуюся в самих думах, говорит о новом сдвиге в творчестве Рылеева, когда он, подобно другим романтикам, вплотную подошел к проблеме народности литературы и с этих позиций обратился к фольклору. Интерес к этнографии, историческому колориту, народному быту, слабо ощутимый в поздних думах, очень заметен в последующем творчестве поэта. Предисловие к «Думам» отражает, таким образом, позиции Рылеева не в период создания дум, а уже в период его работы над историческими поэмами.

Надо полагать, сам Рылеев, уже неудовлетворенный историзмом своих дум, решил дополнить их историческим комментарием. Написанные в большинстве своем точным прозаическим языком, содержащие даты, ссылки на летописи, значительный фактический материал, отсутствующий в думах, эти исторические справки иногда расходились с художественными текстами в трактовке поведения исторических героев и их оценке (см., например, думы «Глинский», «Курбский»), Но свой усилившийся интерес к историческим подробностям Рылеев уже реализовал в произведениях других жанров. Он шел к эпосу и драме.

3

1823 год – год окончания «Дум» и начала работы над поэмой «Войнаровский» – знаменует наступление нового периода творчества Рылеева. В этом же году он вступает в тайное общество, что определяет дальнейшее направление его творчества.

В первой половине 1823 года И. И. Пущин принимает Рылеева в Северное общество в качестве «убежденного», то есть члена так называемого «верхнего круга». Отсюда можно заключить, что по своим политическим взглядам Рылеев был готов к вступлению сразу в «верхний круг».

В марте 1825 года его избрали в руководящий орган общества – Думу, и он идейно возглавил движение. Деятельность Рылеева в тайном обществе хорошо изучена советскими историками. Нас в данном случае интересует, так сказать, психологическая сторона этой деятельности: насколько отразилась в ней личность самого Рылеева, равно отразившаяся и в его поэтическом творчестве, то есть какими нитями связана его революционная и поэтическая деятельность. Рылеев-борец и Рылеев-поэт неотделимы друг от друга, в том и в другом отношении он был первым среди петербургских декабристов.

Анализ следственных материалов и воспоминаний о поэте как деятеле тайного общества позволяет утверждать, что он пользовался большим влиянием, привлекая к себе сердца своим энтузиазмом, искренностью и чистотой помыслов. В своих политических высказываниях Рылеев последовательно проводил идею демократизма, стремился принимать в общество не только дворян, настаивал на выборности и периодической сменяемости руководящих органов тайного общества. ^[1]

Показательна в этом отношении его встреча с П. И. Пестелем, которая произошла в апреле 1824 года. Во время этой беседы обсуждались разные варианты законодательного устройства для будущей России, причем и Пестель и Рылеев в откровенном обмене мнениями естественно прибегали к заострению своих мыслей, особенно в спорных вопросах.

Наиболее «удобным и приличным для России» Рылеев считал «образ правления Соединенных Штатов», правда с различными отступлениями и изменениями. Пестель был, по-видимому, с ним согласен, однако очень подчеркивал целесообразность личной диктатуры после победы восстания. «Зашла речь и о Наполеоне, – показывал Рылеев. – Пестель воскликнул: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!» и проч. Поняв, куда все это клонится, я сказал: «Сохрани нас бог от Наполеона! Да впрочем, этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». – «Разумеется! – отвечал Пестель. – Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном...» ^[1] Но именно «второго Наполеона» не желал Рылеев, и когда декабрист К. П. Торсон предложил избрать императора, он «на это отвечал, что теперь Наполеоном нельзя быть». ^[2]

Рылеев был противником личной диктатуры и всегда говорил о том, что вся полнота законодательной власти после восстания должна быть передана Верховному собору. На следствии поэт показывал: «С самого вступления моего в общество по 14 декабря я говорил одно: что никакое общество не имеет права вводить насильно в своем отечестве нового образа правления, сколь бы оный ни казался превосходным; что это должно предоставить выбранным от народа представителям, решению коих повиноваться беспрекословно есть обязанность каждого». ^[3]

Однако надежды Рылеева на то, что после восстания демократические формы правления возникнут сами собой, были политически наивны.

Приезд Пестеля в Петербург, взбудораживший петербургскую тайную организацию, не мог не повлиять и на Рылеева, у которого усилились антимонархические настроения. Возможно, не без влияния Пестеля занял Рылеев и наиболее левую позицию среди других лидеров Северного общества в земельном вопросе. Рылеев становится одним из вождей петербургского республиканизма.

Стремлением сохранить все движение в чистоте, ничем не запятнать и не унизить его проникнута вся политическая деятельность Рылеева. Доверие к членам (в Северном обществе не практиковался специальный ритуал принятия в члены, всякие торжественные присяги и клятвы, – «довольствовались честным словом» ^[4]), отсутствие какого бы то ни было материального поощрения, ^[5] упор на то, что в движении могут участвовать только из идейных, принципиальных побуждений, – все это характеризует тактику Рылеева в Северном обществе. Он категорически отверг план А. И. Якубовича – возбудить народ призывами к грабежу и разгрому кабаков. ^[1] В своей революционной деятельности Рылеев стремился быть на той высоте, на какую ставил своих поэтических героев.

Политическая деятельность Рылеева в тайном обществе оказала большое влияние на его последующее творчество. Он не просто продолжает развивать в поэзии свободолюбивые темы, он наполняет их конкретным историческим материалом, уже по-новому осмысленным. Поэмы Рылеева знаменовали развитие его не только в литературном, но и в политическом плане.

В русской поэзии 20-х годов жанр романтической поэмы занимает исключительно важное, ведущее место. Образцы этого нового в литературе жанра были даны в южных поэмах Пушкина. Но последователи Пушкина (Баратынский, Рылеев) не были его подражателями, они создали свои оригинальные памятники романтического эпоса. ^[2]

В поэме «Войнаровский» (отдельные главы начали печататься в 1824 году, а целиком она вышла в 1825 году) Рылеев решает ряд важных общелитературных задач. Его произведение получилось эпичнее, чем южные поэмы Пушкина: это было связное и подробное изложение событий, повествование, содержащее описания природы, быта, этнографические и исторические подробности. Этим поэма решительно отличается от дум, хотя думы и поэмы Рылеева имеют много общего. Но уже в «Войнаровском» Рылеев преодолевает односторонность дум, он стремится к широте художественной концепции, к правдивости психологических характеристик.

Пушкин сразу оценил «Войнаровского». Познакомившись с отрывками поэмы по «Полярной звезде» 1824 года, он писал 12 января того же года А. Бестужеву: «Рылеева «Войнаровский» несравненно лучше всех его дум, слог его возмужал и становится истинно повествовательным, чего у нас почти еще нет». ^[3] И в дальнейшем все написанное Рылеевым вызывало одобрение Пушкина (до возвращения из ссылки он знал только его напечатанные произведения). И в отзывах о «Наливайке» видно, что Пушкин больше всего ценил в Рылееве повествовательность, конкретные описания среды, поступков и событий («размашку в слоге»); гораздо холоднее относился он к лирическому началу, гражданскому пафосу Рылеева. Пушкин не собирался упразднять гражданскую поэзию, но он требовал от поэта правдоподобного изображения исторических характеров и художественной объективности. Собственные литературные поиски Пушкина середины 20-х годов, его работа над романом в стихах и исторической трагедией показывают, что самой насущной задачей русской литературы он считал овладение большим материалом, умением давать глубокие обобщения, отражать основные явления жизни и постигать ее законы.

Работа Рылеева над крупными поэтическими жанрами, создаваемыми на историческом материале, стремление к точности, к тому, чтобы стихи его содержали большой запас информации, – все это очень импонировало Пушкину. О «Войнаровском» он сказал: «Эта поэма нужна была для нашей словесности». ^[1]

При всем романтическом субъективизме своего метода Рылеев стремился в «Войнаровском» дать много сведений, новых для читателя. Этнографически точные описания Якутска и сибирской природы в начале поэмы очень нравились большинству читателей. В этом проявилось свойственное романтикам увлечение экзотикой и этнографией (воспроизведение местного колорита, описание народного быта, обрядов и т. п.). Читатели даже считали описания в поэме Рылеева краткими и недостаточными.

П. А. Муханов в апреле 1824 года писал Рылееву, выражая не только свое мнение, но и других южных декабристов, в частности М. Ф. Орлова, и Пушкина: «Если ты позволишь сказать тебе то, что юго-западные русские литераторы говорят о твоем дитятке, то слушай хладнокровно и меня не брани, ибо я то говорю, что подслушал.

1. Описание Якутска хорошо, но слишком коротко. Видно, что ты боялся его растянуть, между тем как эпизод сей новостью предметов был бы очень оригинален. Представя разительно Сибирь, ты бы написал картину новую совершенно.

2. Описание охоты Войнаровского должно быть тоже несколько просторнее, ибо ты можешь изобразить дикую природу, занятие ссыльных и жителей, которые проводят свои дни с зверями, и тем более выказать род жизни Войнаровского. Тогда прекрасное описание бега оленя будет более кстати. Теперь оно кажется введенным на сцену как бы нарочно, чтобы заставить познакомиться Миллера и Войнаровского.

3. Пушкин находит строфу «И в плащ широкий завернулся» единственною, выражающею совершенное познание сердца человеческого и борение великой души с несчастьем. Ио рассказ пленных, сам по себе будучи очень удачен, требовал бы некоторого введения; ибо «Я из Батурина недавно» могло бы быть предшествуемо описанием пленных и сверх этого представить картину людей, толпящихся узнать о своем отечестве... Вообще находят в твоей поэме много чувства пылкости. Портрет Войнаровского прекрасен. Все это шевелит душу; но много нагих мест, которые ты должен бы украсить описанием местности». ^[1]

Готовя «Войнаровского» к отдельному изданию, Рылеев не учел пожеланий Муханова и Орлова, хотя кое в чем, вероятно, и соглашался с ними. В своем стремительном творческом развитии он почти никогда не возвращался к уже созданным произведениям с целью их переработки.

Начиная с «Войнаровского» все последующие замыслы поэм и драматических произведений Рылеева связаны с историей Украины, что обусловливалось как биографическими обстоятельствами (жизнь в пограничных с Украиной областях, личные связи со многими представителями украинской интеллигенции), так и политическими устремлениями поэта (эпизоды национально-освободительного движения на Украине XVI—XVII веков). К истории борьбы Мазепы с Петром I, в которой активное участие принимал Войнаровский, Рылеев подошел как «к борьбе свободы с самовластьем», что не могло не вызвать нареканий со стороны многих прогрессивно настроенных его современников. ^[2] Здесь, несомненно, проявился романтический субъективизм Рылеева, не позволивший ему полно и беспристрастно изучить историческую эпоху и сделать из этого изучения объективные выводы. В большой степени Рылеев находился под влиянием чужих концепций. Как показал В. И. Маслов, подробно исследовавший вопрос об источниках поэмы, на трактовку Рылеевым образа Мазепы могло повлиять изображение этого героя в одноименной поэме Байрона, ^[3] а также общение Рылеева с националистически настроенным украинским и польским дворянством. Ни исторические работы, которыми пользовался Рылеев («История Малой России» Д. Бантыша-Каменского, а также труды других историков, которые Рылеев мог читать: И. Голикова, Ф. Прокоповича), ни украинский фольклор не содержали положительной оценки Мазепы. Иначе относились к нему польские и украинские помещики и казачья верхушка. «В то время как простонародье презирало «пса проклятого Мазепу», высшие слои украинского общества любили этого гетмана и связывали с ним воспоминания о лучших днях своего существования». ^[1]

Рылеев в пору создания «Войнаровского» интересовался украинским фольклором, и интересы эти отразились в поэме (отдельные описания, фразеологические обороты восходят к украинским народным песням). Однако глубокого осмысления народного мировоззрения, восприятия народной точки зрения нет в «Войнаровском». Народное мнение в поэме существует, но оно не стало ведущим и определяющим. Рылеев создал антиисторический характер гетмана, что стало особенно очевидным после пушкинской «Полтавы». Пушкин в своей поэме полемизировал с Рылеевым. В предисловии к «Полтаве» он писал: «Мазепа есть одно из самых значительных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварствах и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения!..» ^[2] Однако нельзя сказать, что рылеевский Мазепа – безупречный «герой свободы, новый Богдан Хмельницкий». Отношения автора К нему сложнее. В поэме рассыпаны отдельные замечания о Мазепе, которые дают основание говорить, что Рылеев пытался преодолеть односторонность в изображении гетмана, желал сделать его образ более противоречивым, но не выполнил своего замысла до конца. Поэт вселил в душу Войнаровского сомнение в Мазепе:

Не знаю я, хотел ли он

Спасти от бед народ Украины,

Иль в ней себе воздвигнуть трон, —

Мне гетман не открыл сей тайны.

Но едва ли не самым суровым осуждением Мазепы являются слова двух пленных украинцев, включенные в рассказ Войнаровского:

«Я из Батурина недавно, —

Один из пленных отвечал: —

Народ Петра благословлял

И, радуясь победе славной,

На стогнах шумно пировал;

Тебя ж, Мазепа, как Иуду,

Клянут украинцы повсюду;

Дворец твой, взятый на копье,

Был предан им на расхищенье,

И имя славное твое

Теперь – и брань и поношенье!»

Это народная точка зрения как бы корректирует характеристику, данную пылким почитателем Мазепы – Войнаровским.

Подобно «Думам» «Войнаровский» был снабжен историческими комментариями и вступительными статьями. Статьи, написанные А. Бестужевым и декабристом-историком А. Корниловичем, оснащены значительным фактическим материалом и дают объективные характеристики как Мазепы, так и Войнаровского, подчас расходящиеся с характеристиками, содержащимися в поэме. История, хотя и изучалась автором «Войнаровского» и проникла в ткань поэмы гораздо сильнее, чем в думы, все-таки не слилась органически с поэзией. Исторические факты часто оставались сами по себе, поэтический вымысел – сам по себе.

В открывающем поэму посвящении А. А. Бестужеву Рылеев полемически заостряет идею гражданственности; «Я не Поэт, а Гражданин». Этим Рылеев хотел сказать, что он не признает поэзии ради поэзии, не видит настоящего поэта вне гражданского служения. Рылеев вполне самостоятельно решал проблему положительного героя. Его не могли удовлетворить меланхолические мечтатели, ушедшие в мир своих тоскливых переживаний, светские герои, беспечно прожигающие жизнь, одинокие бунтари, выступающие независимо от нации и желающие воли только себе. Рылеев отказывается от всех этих вариантов героя и дает образ гражданина, живущего интересами своего народа, интересами родины. Герои Рылеева, в том числе и Войнаровский, не отщепенцы и гордые индивидуалисты. Войнаровский одинок по необходимости, ссылкой он обречен на духовную и физическую смерть, но это не препятствует ему оставаться героической натурой. Вера в правоту своего дела его никогда не покидает. При всех особенностях своего положения Войнаровский был и остается носителем гражданской идеи, это человек с обязательствами перед другими, с судьбой не столько личной, сколько исторической.

Поэма была встречена восторженно читающей публикой и критикой. Положительные отзывы о поэме дали «Северный архив» еще в 1823 году (речь шла об отрывках из поэмы, прочитанных на заседании Вольного общества любителей российской словесности), «Полярная звезда на 1825 год», «Соревнователь просвещения и благотворения», «Северная пчела"; а в частных письмах современников также находим много сочувственных и даже восторженных отзывов о «Войнаровском». Особый интерес вызвали описания украинской и сибирской природы, оригинальность поэмы, ее национальный, русский характер. «Вот истинно национальная поэма!» ^[1] – восклицал Булгарин.

Особенно дорог Рылееву был отзыв Пушкина. 12 февраля 1825 года он писал ему: «Очень рад, что «Войнаровский» понравился тебе. В этом же роде я начал „Наливайку“...» ^[2]

Рылеев задумал поэму о Наливайке как историческое повествование об освободительной борьбе народа. Поэма, посвященная борьбе украинских казаков против польского владычества в конце XVI столетия, не была закончена Рылеевым. Три отрывка из нее поэт опубликовал в 1825 году в «Полярной звезде»: «Киев», «Смерть Чигиринского старосты», «Исповедь Наливайки». Судя по этим и другим сохранившимся отрывкам и наброскам, поэма была задумана Рылеевым в широком социально-политическом и историческом плане. Картины народной жизни, быта, украинской природы, описания исторических событий должны были создать широкий эпический фон, может быть еще более развернутый, чем в «Войнаровском».

Вероятно, изображению народной массы и отражению народной точки зрения в этой поэме должно было быть уделено гораздо больше места, чем в «Войнаровском». И – что особенно важно – здесь уже не было такого расхождения между историей и позицией автора. И в художественном, и в политическом отношении вторая поэма Рылеева – значительное движение вперед по сравнению с «Думами» и первой его поэмой.

Наливайко – настоящий мститель за поруганную честь народа, он возглавляет борьбу против иноземного ига и избирается гетманом. Он готов отдать свою жизнь за спасение родины, одно чувство руководит его поступками; и дружба и любовь подчинены ненависти к тиранам и поработителям. Это был высокий образ героя-борца, страдающего за свой народ:

Забыв вражду великодушно,

Движенью тайному послушный,

Быть может, я еще могу

Дать руку личному врагу;

Но вековые оскорбленья

Тиранам родины прощать

И стыд обиды оставлять

Без справедливого отмщенья —

Не в силах я: один лишь раб

Так может быть и подл и слаб.

Могу ли равнодушно видеть

Порабощенных земляков?..

Нет, нет! Мой жребий: ненавидеть

Равно тиранов и рабов.

Но образ этот оставался в большей степени выразителем гражданственной настроенности автора, чем объективным историческим характером украинца XVI века. Вероятно, поэтому Пушкин отметил как особо удавшиеся эпические отрывки поэмы и остался холоден к монологам героя. Пушкин ждал от Рылеева историзма и «повествовательности».

Когда Пушкин сообщил Рылееву свои замечания о «Смерти Чигиринского старосты», Рылеев писал в ответ: «Ты ни слова не говоришь об «Исповеди Наливайки», а я ею гораздо более доволен, нежели «Смертью Чигиринского старосты», которая так тебе понравилась. В «Исповеди» – мысли, чувства, истина, словом гораздо более дельного, чем в описании удальства Наливайки, хотя, наоборот, в удальстве более дела» ^[1]. Отсюда можно заключить, что этот второй отрывок, о котором не упомянул Пушкин, Рылеев считал наиболее значительным и удавшимся ему. Действительно, «Исповедь Наливайки» представляет собой высшее достижение агитационно-романтической поэзии Рылеева; процитировав отрывок из «Исповеди Наливайки», Герцен сказал: «В этом весь Рылеев». ^[2]

Так получилось, что поэмы Рылеева явились не только пропагандой декабризма в литературе, но и поэтической биографией самих декабристов, включая декабрьское поражение и годы каторги. Читая поэму о ссыльном Войнаровском, декабристы невольно думали о себе. Готовясь к схватке с самодержавием, они знали, что в случае неудачи впереди их ждет суровая кара. Поэма Рылеева воспринималась и как поэма героического дела, и как поэма трагических предчувствий.. Судьба политического ссыльного, заброшенного в далекую Сибирь, встреча с женой-гражданкой – все это почти предсказание. Для декабристов, томившихся в сибирской ссылке, «Войнаровский» оказался поэмой итогов. Таким же скорбным памятником декабризма стала и «Исповедь Наливайки». По словам Николая Бестужева, она настолько поразила декабристов своим «пророческим духом», что Михаил Бестужев сказал однажды Рылееву: «Предсказание написал ты самому себе и нам с тобой». ^[1]

В последние годы талант Рылеева быстро набирал силу, что подтверждают несомненные достижения поэта как в лирических, так и в повествовательных жанрах.

Он собирался написать большую поэму из исторического прошлого Украины или Запорожья. В бумагах поэта сохранились отдельные черновые наброски поэмы о Мазепе. Два отрывка из этой поэмы («Гайдамак» и «Палей») были опубликованы в начале 1825 года, и на них обратил внимание Пушкин, предвещая перемену «министерства на Парнасе»: «Если „Палей“ пойдет, как начал, Рылеев будет министром». ^[2]

Одновременно с этим Рылеев задумал историческую трагедию о Богдане Хмельницком (первоначально это был замысел поэмы «в 6-и песнях». «Иначе не все выскажешь», – сообщал Рылеев Пушкину. ^[3]). Дошедший до нас отрывок этой трагедии дает основание предполагать, что, будучи законченной, она явилась бы крупнейшим событием в рылеевском творчестве.

4

К середине 1820-х годов в русской литературе снова усиливается интерес к драматическим жанрам. Этот интерес даже потеснил на время увлечение романтической поэмой. Раздумья о ходе исторического процесса, о судьбе человека в этом процессе, о роли народа в истории, о национальном характере и самобытной народной культуре – все это находило просторное отражение в жанре исторической трагедии. Теперь история интересует писателей не как собрание поучительных примеров, не как удобный материал для выражения политических аллюзий, а как проявление национального опыта, определенных закономерностей развития. Почти все значительные писатели 1820-х годов обращались к драматургии, и прежде всего к исторической трагедии. П. А. Катенин переводил Корнеля, Жуковский – Шиллера, Кюхельбекер – Эсхила. Оригинальные исторические трагедии писали или начинали писать Ф. Глинка, Катенин, Грибоедов, Пушкин, Кюхельбекер. Причем трагедия середины 20-х годов приобретает иные черты, обновляясь внутренним и внешним образом. Теперь в ней почти никогда не соблюдаются три единства, в языке персонажей сказываются индивидуальные различия, драматурги отходят от традиционного александрийского стиха. Но эти внешние изменения обусловлены. более глубокими внутренними изменениями жанра: изображая важные исторические события, трагедия показывает участие в них народа, смело включает массовые сцены, в которых народ выступает не в качестве безмолвных статистов, а является активной силой. Это приводит к увеличению числа действующих лиц, к разрастанию событийных эпизодов, к появлению множества сцен, происходящих в разное время и в разной обстановке.

Путь этот в той или иной, степени проделали многие писатели. Драматургию же декабристского толка вместе с тем отличает тенденция к свертыванию любовной интриги за счет более развернутого и целеустремленного изображения политических, социальных коллизий. Кюхельбекер в 1822 году написал трагедию «Аргивяне» о вражде двух братьев – тирана и республиканца – в древнем Коринфе. Борьба страстей, чувства и долга переплетается с любовной интригой – соперничеством двух героев. В трагедии многое идет от драмы шиллеровского образца. Вскоре Кюхельбекер занялся созданием трагедии, в которой действует на сцене простой народ, а любовный мотив сходит на нет, ибо главное место в ней занимает тема республиканского заговора против тирании. Но такую трагедию (вторая редакция «Аргивян») Кюхельбекер завершить не смог. Пушкин, наоборот, быстро оставив замысел трагедии о Вадиме, которую поначалу предполагал, видимо, писать в традиционном духе озеровских трагедий, сосредоточил свои силы на исторической народной драме, создав «Бориса Годунова». Замысел драмы подобного же типа созревал у Грибоедова (планы и сцены трагедии «1812 год»).