Текст книги "Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга I"

Автор книги: Кондратий Биркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Эта весть была маслом, пролитым на огонь, и ненависть народная достигла крайнего предела. В повсеместных воплях неудержимого ропота слышалось имя Иоанны Грей, к заговорам непричастной, но достойно оцененной народом в эту годину бедствий и гонений. Воцарение Марии Тюдор было для Англии кровавым потопом, и гибнувший народ смотрел на Иоанну Грей, как на кроткую голубицу, вестницу прощения и милосердия Божия. Мысль свергнуть Марию и возвести на престол Иоанну, утешительная для большинства, выразилась наконец на деле. Некий дворянин Томас Уайэт /Wyat/, возмутив графства Кент и Сеффолк, с четырехтысячным ополчением двинулся к Лондону и уже занял предместья Уэстминстера, но, преданный своими близ Темпль-Бара, был повешен вместе с десятью сообщниками. Этот бунт, сначала ужаснувший Марию Тюдор, был по усмирении своем весьма полезен для пагубы Иоанны Грей. Кроме соображений политических, королевой руководила та адская ненависть, которую каждый урод питает к красоте, та зависть, которую большинство старых, мумифицированных дев чувствует обыкновенно к молодым, семейным женщинам. Иоанна Грей, ее отец, маркиз Дорсет, и муж ее Гилфорд были отданы под суд по обвинению в соучастии в мятеже и злоумышлениях на свободу и жизнь королевы. Не был упущен из виду и вопрос религиозный, так как муж и жена исповедовали лютеранизм. С благой мыслью обратить заблудших на путь истинный, королева послала к ним своих патеров для увещания и для предложения купить жизнь ценой отступничества. Гилфорд и Иоанна были непреклонны! Последняя имела даже геройство написать своей сестре письмо (на греческом языке), в котором заклинала ее оставаться верной однажды принятому исповеданию. Обвиняемая на суде, Иоанна созналась чистосердечно в единственной своей вине:

– Зачем, – говорила она, – я не имела твердости отказаться от ненавистной короны? Зачем любовь к родным заглушила во мне голос долга и совести? Государыня имеет полное право казнить меня за то, что, помимо ее, я осмелилась принять неподобавший мне титул королевский!

Кротость и смирение жертвы не только не обезоружили, но как будто еще пуще ожесточили Марию. Бестрепетной рукой она подписала смертный приговор Дорсету, Гилфорду и Иоанне Грей, приказав второго казнить на площади, а жену его в стенах Башни. К этому побудила королеву боязнь, чтобы народ, видя перед собой молодые жертвы, не исторг их из рук палачей.

Последние минуты Иоанны – не история, но легенда мученицы, чуждая вымышленных прикрас и трогательная по своей – если смеем так выразиться – евангельской простоте.

Приговор свой Иоанна выслушала спокойно и прослезилась только тогда, когда пришли за ее мужем, Гилфордом Додлеем. За несколько часов перед казнью ему было разрешено прийти проститься с женой, но Иоанна имела мужество отказать ему, не желая предсмертным прощанием поколебать его и свою твердость.

– Разлука наша, – сказала она при этом, – слишком кратковременна. Через час или через два мы свидимся и соединимся в лучшем мире, где нет ни печали, ни страданий!

Встав у окна, Иоанна дождалась минуты, когда мимо нее провели Гилфорда: он, увидя жену, рыдая, протянул к ней руки, а она махнула ему влажным от слез платком и после того как бы погрузилась в предсмертную тоску и какое-то самозабвение, из которого пробудилась, когда под окном ее темницы простучали колеса телеги, на которой лежал обезглавленный труп Гилфорда.

– Не упадал ли он духом? – спросила она пришедших к ней свидетелей казни.

Ей отвечали, что присутствие духа до последней минуты не изменило Гилфорду, и эта весть воскресила в Иоанне мужество, не покидавшее ее до самого склонения головы на плаху.

Взяв записную книжку, Иоанна набросала в ней несколько строк, выражавших смутное состояние ее души в последний час жизни. Думала ли она тогда о позднейшем потомстве, в памяти которого надеялась жить многие века, или это было движение лихорадочное, почти бессознательное?

Между тем, в нижнем этаже Башни заканчивались приготовления для казни юной страдалицы: прочно сколоченные подмостки были обтянуты черным сукном, посыпаны соломой, на них была установлена плаха, на плаху положен тяжелый, хорошо направленный топор… Все, все было в надлежащем порядке и тем прочнее, что эшафот этот служил основанием английскому престолу, на котором восседала Мария Тюдор.

Дверь темницы Иоанны Грей отворилась в последний раз. Вошел комендант Башни, за ним показались члены суда; в полумраке коридора блеснули шлемы и нагрудники стражи.

Подойдя к Иоанне, комендант упал перед ней на колени и, заливаясь слезами, вместо того чтобы пригласить ее вниз, умолял дать ему на память что-нибудь из вещей, принадлежавших ей… С кроткой младенческой улыбкой, она отдала коменданту свою записную книжку; потом, с помощью двух прислужниц, совершила предсмертный туалет: подобрала свои роскошные волосы, обнажила шею и плечи и стала спускаться по лестнице, каждая ступенька которой приближала ее к вечности.

Через несколько минут глухой удар, от которого загудел эшафот, раздался в нижнем этаже Башни… Вечность, которой так жаждала Иоанна Грей, приняла ее в свои таинственные пучины.

Это происходило 12 февраля 1554 года.

Существует предание, что Иоанна Грей была казнена, будучи в первом периоде беременности. На подобные мелочи не обращала внимания суровая девственница, сорокалетняя Мария Тюдор, при которой, как мы говорили, женщины рожали на кострах, но новорожденные их младенцы служили только лишними поленьями для сожжения матерей…

В заговоре Томаса Уайэта, как выяснилось на следствии, принимали участие многие вельможи, и в нем же была замешана сводная сестра королевы, дочь Анны Болейн – принцесса Елизавета. Питая к ней непреодолимую ненависть, как к лютеранке и как к девице восемнадцатью годами ее моложе и собой гораздо красивее, Мария Тюдор удалила ее от двора в один из загородных дворцов, где Елизавета жила, впрочем, окруженная довольством и имела свой особый штат. Опасаясь, чтобы Мария Тюдор не подвергла ее участи Иоанны Грей за исповедание лютеранской ереси, Елизавета перешла в католицизм и стала выказывать самое ревностное усердие к его обрядам. Отступничество не только спасло Елизавете жизнь, но снискало ей даже расположение Марии Тюдор, впрочем, столько же искреннее, сколько искренно было обращение Елизаветы.

Не распространяемся более о царствовании Марии Тюдор, так как инквизиционные ее подвиги, отъезд ее супруга Филиппа в Испанию и неудачная война с Францией, не имеют отношения к предмету наших исторических очерков. Заметим только, в заключение, что Мария Тюдор, подобно Анне Болейн и Иоанне Сеймур, принадлежит к числу исторических личностей, обезображенных поэтическими прикрасами. Сорок лет тому назад Виктор Гюго в своей эффектной трагедии «Мария Тюдор» вывел английскую королеву в виде страстной женщины, мстящей казнью своему неверному любовнику, никогда не бывалому, но порожденному пылким воображением французского поэта. Мария Тюдор в молодости питала самую постную, платоническую страсть к графу Девоншир, обожателю принцессы Елизаветы; выйдя же за Филиппа, привязалась к нему, со всем пылом страсти, обыкновенно питаемой старыми женами к молодым мужьям. Говорим раз навсегда: если об исторических личностях судить по произведениям итальянских композиторов или французских драматургов и романистов, история превратится в сказку или кукольную комедию.

ХРИСТИЕРН II
Король датский
СИГЕБРИТТА. ДИВЕКЕ
(1513–1559)

Христиерн родился в Ниборге, в Фионии, 2 июля 1481 года. Он был сыном короля датского Иоанна и супруги его Христины, дочери Эрнста, электора Саксонского. Королю сначала прочили Иоанну Валуа, дочь Людовика XI, но брак этот не состоялся; после того Иоанн сватался за Марию Плантагенет, дочь английского короля Эдуарда IV – она скончалась; Христина была третьей невестой, и наконец, женой короля датского.

Христиерн провел молодость свою очень бурно. Строптивый, заносчивый, он водился с товарищами из простонародной среды, выказывая постоянно любовь к свободе и независимости. В детстве его собеседником и постоянным товарищем игр и забав был огромный орангутанг. Животное это, одаренное богатырской силой, играло иногда маленьким принцем как мячиком, подбрасывая его к потолку и проворно ловя в объятия, без малейшего вреда для Христиерна, который, можно сказать, рос на попечении своего четырехрукого дядьки. Случалось, к ужасу мамок и нянек, орангутанг вытаскивал Христиерна из колыбели и убегал с ним на кровлю дворца, откуда скалил зубы и злобно угрожал бежавшим за ним в погоню. По баснословным сказаниям римских летописей Ромула и Рема вскормила волчица; бывали примеры воспитания человека в медвежьих берлогах, но чтобы когда-либо, где-нибудь обезьяна была нянькой королевского сына, наследника престола – это случай до времен короля датского Иоанна небывалый и едва ли не единственный из истории. Последующая жизнь Христиерна, со всеми ее ужасами, может только служить подтверждением той несомненной физиологической аксиомы, что животное прирученное настолько же смягчается нравом, насколько дичает и свирепеет человек, вырастающий в обществе животного. Эта простая истина, как видно, была неизвестна родителям Христиерна.

Ребенок подрос, пришла пора разлучить его с мохнатым сверстником и дать Христиерну иного, более приличного наставника. Суровый каноник, учитель латинского языка заменил орангутанга, о котором Христиерн долго и неутешно плакал. Учителю было вменено в непременную обязанность быть при питомце безотлучно и развлекать его по мере возможности. По мнению педагога, наилучшим развлечением для Христиерна могло быть пение псалмов, которым каноник и занимал своего питомца по несколько часов сряду. От природы способный и понятливый, Христиерн сладил с гармоническим языком Виргилия и Горация; усердно распевал псалмы и литании, подтягивая своему ментору, но не мог не тяготиться полумонастырским образом жизни, будучи резвым и еще не утратив страсти к гимнастическим упражнениям, которыми забавлялся с милым орангутангом. Усердному канонику достаточно было отвернуться от питомца, и он мог быть уверен, что принц Христиерн, убежав из учебной своей комнаты, уже бегает где-нибудь по кровле или лазает по деревьям дворцового сада. Обезьяньи привычки были второй натурой будущего короля, они не покидали его до тех пор, покуда он не превратился в другого зверя, более лютого и кровожадного.

Однажды каноник, собрав хор певчих вместе с Христиерном, занялся спевкой в дворцовой капелле, где музыкальные упражнения длились битых пять часов. Учитель-меломан, до хрипоты распевая свои рапсодии, не заметил, как принц тотчас по приходе вмешался в толпу маленьких певчих, прокрался к дверям, скрылся куда-то и не возвращался даже и по окончании концерта. Перепуганный учитель отправился на поиски и увидел Христиерна на кровле соседнего дома.

– Принц, – воскликнул каноник, – скажите по совести – ваше ли здесь место? Прилично ли?..

– Как нельзя более! – отвечал мальчик. – Низкие места созданы для ничтожества, а высокие для лиц высокого происхождения!

По мере приближения к годам юности шаловливый Христиерн становился неукротимее, и шалости его делались серьезнее и рискованнее. Каноник, сознавая свое бессилие, просил короля Иоанна дать ему в помощники другого наставника. Из Бранденбурга выписали ученого Конрада, человека строгого, душой и телом преданного наукам. Он ознакомил Христиерна с астрономией, математикой, географией и историей; развил в ученике любовь к богословию, нередко вызывая его на диспуты. Успевая в науках, принц непозволительно ветреничал и вел себя как нельзя хуже. Тайком уходя из дворца, он бродил по городу с толпой молодежи, преимущественно из черни, разделяя с ней грубые удовольствия, но в то же время вникая в народный быт, присматриваясь к нуждам простонародья, прислушиваясь к его ропоту и жалобам на притеснения от дворян и высшего духовенства. Летописи повествуют, что однажды восемнадцатилетний Христиерн, сманив стоявшего у дворца часового, целую ночь гулял с ним по городу, пьянствуя в тавернах, распевая песни и всячески бесчинствуя в сообществе обоего пола бродяг, подонков. Узнав о проказах сына, король Иоанн, призвав его к себе, не поскупился на брань и даже замахнулся на Христиерна тростью. Тогда принц, упав на колени, просил отца дать ему занятие, сообразное его способностям и общественному положению. Вспыхнувший вскоре мятеж в Норвегии побудил короля принять решительные меры к его прекращению, и Иоанн поручил Христиерну усмирить восстание. Принц исполнил возложенное на него поручение успешно и с усердием ретивого новичка, даже немножко чересчур поусердствовал: предводитель восстания Герлоф-Гиддефаль умер под пытками, с ним погибло множество дворян норвежских, имущество которых было конфисковано. Нельзя в этом случае обвинять Христиерна, так как в его варварское время пытки, смертные казни или пожизненные заточения почитались самыми законными и единственными возмездиями за преступление. Милосердие было тогда изгнано из уголовного кодекса всех стран, и на смягчающие вину обстоятельства суд не обращал ни малейшего внимания. Крутые, бесчеловечные меры, принятые Христиерном в Норвегии, имели благую цель: он хотел укротить духовенство и олигархов, угнетавших народ и попиравших его интересы и чувства достоинства человеческого. При всем том, благая цель никогда не может быть оправданием средств бесчеловечных.

Усмирив Норвегию, Христиерн впоследствии задумал присоединить к Датской державе отпавшую от нее Швецию, но дело это было нелегкое, и успех не совсем соответствовал стараниям принца. Устилая свой путь трупами казненных, Христиерн не пощадил епископа, имевшего сношения с мятежниками, и за это, как увидим, был отлучен от церкви папой римским. Отлучение от церкви или отпущение грехов, прошедших и будущих, были, как известно, главными орудиями римских пап при их враждебных или дружелюбных отношениях к европейским государям. Желая воротить благосклонность его святейшества, Христиерн казнил несколько сот шведов за то, что они, подобно ему самому, были отлучены папой. Этим жертвоприношением, достойным друида-язычника, римский первосвященник был глубоко тронут и снял с Христиерна свою пастырскую опалу… впрочем ненадолго, папа точно так же играл своим благословением, как Христиерн жизнью людей.

По возвращении своем в Норвегию, Христиерн познакомился с женщиной, которой суждено было играть в его жизни весьма важную роль; с женщиной, ценой бесчестия родной дочери купившей себе права быть руководительницей Христиерна на пути злодейств, опозоривших его царствование.

Эта побочная теща будущего короля датского была простая содержательница харчевни в Бергене, амстердамская уроженка, Сигебритта. В молодости она промышляла развратом и торговала рыбой в Амстердаме. Скопив деньжонок, прибыла в Норвегию и в Бергене, как мы уже говорили, открыла харчевню, в которую собирались матросы, ремесленники, мелкие воришки, уличные скоморохи, искатели приключений, ворожеи и знахари, в XVI веке образовывавшие целые цехи, под покровительством невежества и суеверия.

При всем своем распутстве, Сигебритта была женщина умная, одаренная удивительным соображением и чудесной памятью. К духовенству и дворянству она питала непримиримую ненависть, зная лицемерие одного и беспутства другого. В ее харчевню заходили иногда лица важные, того и другого сословия, чтобы напиться там не хуже самых последних плебеев, а главное приволокнуться за дочерью шинкарки, красавицей Дивеке (голубкой), прозванной так за ее чистоту и невинность, зорко охраняемые матерью. Действительно, в грязном кабаке Сигебритты дочь ее была, как жемчужина в смрадной прибрежной тине или прелестный цветок, возросший на куче сора и нечистот.

Христиерн, хотя и отлученный папой, по прибытии своем в Берген окружил себя патерами, которые раболепно льстили ему и всячески угождали, как бы в вознаграждение за папскую немилость. Один из них, занимавший при принце-наместнике должность канцлера, Эрик Валькендорп, частый посетитель харчевни Сигебритты, сообщил Христиерну о прелестной «голубке» и расписал ее такими пленительным красками, что выбил из каменного сердца наследника датского престола искру любви и пробудил в Христиерне живейшее желание увидеть красавицу. Первое свидание произошло в присутствии опытной Сигебритты. Красавица Дивеке очаровала Христиерна своей наружностью и остроумием, с которым она порассказала ему о проделках лиц духовного и дворянского званий, посещавших таверну инкогнито. На другой же день Дивеке была формальной фавориткой Христиерна, а ее достойная маменька заняла при нем должность первого министра. Дочь овладела сердцем принца, мать – его умом, и таким образом Христиерн попал под опеку сирены и мегеры.

Дивеке была первой и последней любовью Христиерна. Его связь с этой женщиной имела для государства то громадное значение, что фаворитка была из простонародья и вместе с матерью постоянно отстаивала интересы родного своего сословия, вооружая возлюбленного против сословий, ей ненавистных, то есть дворянства и духовенства. Вот главный и чуть ли не единственный источник ненависти Христиерна к клерикалам и олигархам. Сигебритта и дочь ее, возросшие в народной среде, ознакомили будущего короля с теми бедствиями и страданиями народа, которые от глаз государей всегда загорожены живой стеной царедворцев; мать и дочь объяснили Христиерну, что так называемые радостные клики, которыми народ приветствовал королей, сплошь и рядом заглушают стоны страждущих и вопли угнетенных.

Сигебритта и Дивеке указали Христиерну на причины бедствий народных в Дании, заключавшиеся в злоупотреблениях сословий привилегированных, живущих в сытом бездействии, благодаря неустанным трудам простого народа и овечьей покорности мещанства. Эти беседы поселили в уме и сердце Христиерна великие идеи о необходимости преобразований в государственном строе и организации сословий датского королевства. Но как разрешил Христиерн эту великую задачу? Вместо уравнения прав своих подданных, он возвысил народ в ущерб униженному дворянству, вместо того, чтобы строить, он перевернул сословную пирамиду основанием вверх, вершиной вниз, упустив из виду, что вся тяжесть здания должна, таким образом, опираться на вершину, то есть на него же самого.

Эта простая мысль не могла не придти в голову Христиерна впоследствии, во время его продолжительного заточения в стенах Зондерборга.

Восьмого февраля 1513 года Христиерн взошел на престол умершего отца своего Иоанна. Вместе с ним, в лице Сигебритты и Дивеке, воцарилась народная партия. Пришла пора осуществить те благие замыслы, которые занимали Христиерна в последние два года жизни его отца. В видах приобретения верного союзника в лице эрцгерцога австрийского Карла (будущего императора Карла V) Христиерн посватался за родную его сестру, принцессу Елизавету. Предложение датского короля было принято, и 12 августа 1515 года сыграли свадьбу в Копенгагене. Понимая, что брак – это дело политики, Дивеке не выказывала ни малейшего опасения, она продолжала владеть сердцем Христиерна нераздельно до самой своей загадочной смерти. Дивеке была отравлена, как доказывали несомненные предсмертные симптомы, но кем именно? Злодейство это всего вероятнее – дело олигархической партии, может быть приверженцев королевы Елизаветы, желавших избавить ее от опасной соперницы. Дивеке, еще накануне цветущая здоровьем, красотой, неожиданно страшно изменилась в лице и умерла в ужасных судорогах, едва имея силы пожать руку королю и прошептать ему:

– Прости, мой возлюбленный! Меня отравили!..

– Кто? Кто тебя отравил?! – воскликнул Христиерн, сжимая ее в объятиях…

Ответом ему был последний вздох красавицы. Покрывая поцелуями ее оледенелый труп, король дал клятву отыскать виновного. Подозрения пали на его же любимца Торбена Оксе, коменданта копенгагенского замка, пользовавшегося расположением покойной фаворитки. Секретарь Торбена шепнул королю, что расположение это простиралось далеко за пределы благоразумия. Приняв во внимание донос, но в то же время негодуя на доносчика, а может быть еще и на клеветника, – Христиерн приказал его повесить. Принеся эту жертву памяти своей фаворитки, король как будто позабыл о ней и даже не любил, чтобы ему напоминали о покойнице. Прошло года полтора со времени ее смерти, и однажды вечером король в присутствии многих придворных, подойдя к Торбену и дружелюбно положив ему руку на плечо, сказал:

– Слышали вы, мой милый, что про вас говорят?

– Не могу знать, государь!

– Будто Дивеке умерла от яда, приготовленного в вашем семействе, именно из опасения, чтобы вы не вздумали на ней жениться… Какая глупая выдумка, не правда ли? Вам, природному дворянину, могло ли когда в голову придти жениться на дочери бывшей шинкарки?

– Так точно, государь, я знаю, что есть подозрения, будто мои родные отравили Дивеке, но это гнусная клевета!..

– Однако вы не отрицаете, что она была отравлена?

– Так говорили…

– Поговорим откровенно, любезный Торбен, – продолжал король. – Правда ли, что вы были неравнодушны к Дивеке?

– Ваше величество изволили приказать казнить моего секретаря, клеветника…

– Казнить я его казнил, правда, но я мог и ошибаться. Его во всяком случае следовало повесить, хотя бы уже за то, что он подрывался под вас, своего благодетеля. Но, дело прошлое, потерянного не воротишь, и забвение – удел мертвецов… Скажите же мне теперь, что было между вами и Дивеке?

– Я уже говорил вам, государь…

– Торбен, вы все уклоняетесь от прямого ответа. Предположим, что вы любили Дивеке… Что ж тут необыкновенного? Она была очень хороша собой, даром что родилась и выросла в простонародье…

– Она была не только хороша, но истинная красавица!..

– Да, кроме того, была умна, умела завлекать и сама была способна увлечься… Кроткая, ласковая и простодушная, она легко привязывалась к каждому, кто только оказывал ей внимание… А вы, говорят, были к ней особенно внимательны…

– Правда, государь, в жизни моей я не встречал женщины очаровательнее и устоять от обольстительницы едва ли было возможно…

– Вы ее любили? – произнес король глухим, будто из могилы выходящим голосом.

– Если вы желаете непременно знать?..

– Желаю и приказываю!

– Я любил ее государь, любил так, что не могу и выразить.

– Господа, – обратился Христиерн к придворным, – послушайте же нежную, хотя и немножко запоздалую исповедь чувствительного Торбена… очень любопытно! Итак, вы объяснились с Дивеке?

– Да, государь!

– И прекрасно!.. Что же она отвечала вам?

– Сначала она отвергла мои признания…

– Чтобы потом вознаградить взаимностью! – досказал король, бледный и дрожа от ярости. – Обычный маневр коварного женского отродья, все они таковы, все… Ну, а потом, она, конечно, уступила вашим нежным требованиям… Как же? Когда? Где?.. Да договаривайте же, позабавьте нас… Не правда ли, господа, – продолжал Христиерн, обводя присутствовавших взглядом, напоминавшим им вспышки молнии, – очень забавная история?

– Очень забавная! – отвечал хор придворных, вторя державному запевале.

– Дело было летом, – начал Торбен, увлекаясь воспоминаниями и не подозревая, что исповедь, на которую его вызвал король, будет исповедью предсмертной, – летом, в одну из тех тихих, душистых ночей, когда сердце особенно восприимчиво к нежной беседе. Во дворце, помнится, был бал, я вышел из покоев на главную аллею, где встретил Дивеке… Счастливый случай, совершенно неожиданный…

– Случай – божество всемогущее! – ввернул Христиерн.

– Я спросил, почему ей вздумалось оставить бальную залу? Она отвечала мне, что там жарко, что она к тому же красоту природы всегда предпочитает всем ухищрениям искусства…

– Скажите, пожалуйста, какая поэзия… Далее?

– Далее, государь, мы вместе с ней восхищались и землей, покрытой богатой растительностью, и небом, усыпанным звездами; легко дышалось нам и невыразимо отрадно было смешивать вздохи любви с волнами ароматного воздуха… Я осмелился подать руку Дивеке, и тогда с большой аллеи мы своротили на тенистую, боковую. Шли молча, не желая нарушать таинственного безмолвия спящей природы, так чудно противоречившего звукам бальной музыки, изредка доносившейся до нашего слуха… Наконец умолкла и музыка; ее заменили гармонические речи Дивеке, неровные удары наших сердец… Дивеке созналась мне в своей страсти! Незабвенный вечер…

Торбен прочел свой смертный приговор. Цветы поэзии, которыми он прикрасил свой восторженный рассказ, он точно приготовил для собственной могилы. Легче было бы ему безнаказанно погладить спящую змею, нежели пробудить в сердце Христиерна два ядовитых чувства – ревность и разочарование.

Бледный, как мертвец, Христиерн вышел из комнаты не говоря ни слова. Торбен на другой же день был арестован и на созванном государственном совете обвинен в отравлении Дивеке… Нельзя же было обвинить его в счастливом соперничестве с королем?

– Хотя бы у него была бычья шея,[14]14
  Игра слов: фамилия Оксе происходит от слова Ochs – бык.


[Закрыть] – сказал король на первом же заседании следственной комиссии, – палач ее отмахнет одним ударом!

Вопреки закону, постановлявшему, чтобы дворянина судили депутаты от дворянства, король в присяжные заседатели назначил двенадцать крестьян, имея в виду их ненависть к дворянству. Защищаясь на судоговорении, Торбен доказал свою непричастность к делу отравления Дивеке, прибавив, что ему нельзя вменять в преступления любовь к женщине простого звания, хотя и фаворитке, но все же не законной супруге короля. Присяжные, страшась гнева королевского, объявили, что виновного уличают его поступки. Торбен Оксе был обезглавлен (1517) на эшафоте, воздвигнутом рядом с виселицей, на которой еще покачивались полуистлевшие останки секретаря-доносчика.

Проклиная память Дивеке, так бессовестно надругавшейся вместе с Торбеном над его нежнейшими чувствами, король не только не лишил своей благосклонности Сигебритту, но еще более прежнего подчинился влиянию этой фурии. Твердо уверенный, что дворяне – виновники смерти Дивеке, Христиерн объявил непримиримую ненависть и кровавое мщение всему дворянству. Сигебритта, как олицетворенная Немезида, поддерживала в сердце короля адское пламя злобы на все сословие. Государственный совет и сенат умолкли пред хриплым голосом бывшей шинкарки. Она побудила Христиерна возобновить военные действия в Швеции.

Смиряясь пред Сигебриттой, вельможи и знатнейшие дворяне (кроме ненавистного ей, истинно благородного героя, адмирала Отгона Крумпена), забыв всякий стыд, пресмыкались перед ней. Летописец Сванинг говорит, что он был свидетелем, как однажды придворные толпились на лужайке перед загородным дворцом Сигебритты, в этой прихожей под открытым небом, ожидая впуска во внутренние покои. Была сильная зимняя стужа, и посетители, цвет аристократии, чтобы не замерзнуть, постукивали каблуками об ограду и похлопывали в ладони, не хуже извозчиков. После довольно продолжительного ожидания их впустили в приемную, где с улыбкой и лестью на устах они излагали Сигебритте свои просьбы и приносили поздравления.

Стараниями Сигебритты внутренняя и внешняя торговля королевства датского достигла самого цветущего состояния в короткое время. Торговому сословию даны были многие льготы; с Англией заключен договор, имевший немалые благотворные последствия для внешней торговли. Многие негоцианты, переселясь в Копенгаген, открыли свои конторы, завели торговые суда; мещане и низший класс народа усердно занялись промышленностью, обогащаясь теперь лично для себя, а не для набивания сундуков дворян-тунеядцев. Не столько желание добра простому народу, сколько желание всего дурного дворянству руководило Христиерном И. Любовь к торговым оборотам привилась и к духовенству, ажиотировавшему индульгенциями его святейшества. Папский легат в северных государствах Европы Джиованни-Анджело Арчемболи, подарив Христиерну 1200 ренских флоринов, получил от него (хотя и отлученного от церкви) разрешение к свободной продаже индульгенций по всему королевству. Арчемболи наторговал несметные суммы, и, за исключением бедняков, вся Дания, удостоенная отпущения грехов, превратилась, таким образом, по милости папы в страну праведников. За эту стрижку овец римского пастыря Арчемболи обещал Христиерну содействие всего духовенства в задуманном им деле покорения Швеции. На первый случай Христиерн казнил шведов, подобно ему отлученных от церкви папой римским. В королевстве в это время были две враждебные партии: правителя Стенона Стурре и Эрика Тролле. Первая была партией народной, и желая примирить с ней своего врага, Стенон назначил упсальским архиепископом Густава Тролле, сына Эрика. Этим он сделал страшную ошибку: Густав вошел в тайные сношения с Христиерном. Арчемболи, прибывший в Швецию для продажи индульгенций, сообщил Стенону Стурре о предательстве упсальского архиепископа и за это получил от правителя дозволение сбывать товар ватиканской фабрикации по всей Швеции. Набив и здесь вместительный кошель своего владыки, Арчемболи возвратился в Рим, «аки пчела, медом нагруженная».

Сведав об измене Густава Тролле, Стенон созвал сенат и земскую думу; предатель, призванный к ответу, с значительным гарнизоном укрепился в своем замке, где его осадил Стенон и, взяв в плен, заточил в монастырь. Христиерн и Эрик Тролле уведомили папу Льва X об этом самоуправстве, за которое Стенон Стурре со всеми своими приверженцами был отлучен от церкви и сверх того присужден к уплате архиепископу пени в сто тысяч червонных и возобновлению его замка, разрушенного во время осады. Как бы для содействия папе, Христиерн со своими войсками двинулся к Стокгольму, но получил отпор и возвратился в Данию. Желая однако же отомстить неприятелю, он вступил в переговоры, требуя от Стенона благонадежных заложников. Доверчивый правитель послал к Христиерну на корабль десять человек дворян и в числе их Густава Вазу, будущего освободителя Швеции. Вопреки законам совести и в нарушение данного слова, Христиерн приказал заковать заложников в цепи и объявить Стенону, что все они будут казнены, если повеление его святейшества не будет в точности исполнено. Совершив этот «подвиг», Христиерн, пользуясь попутным ветром, вместе с пленниками отплыл в Копенгаген.

Здесь все заложники были заключены в крепость, а Христиерн занялся деятельными приготовлениями к совершенному порабощению Швеции. Нужны были деньги. Король велел начеканить фальшивой монеты; под видом налогов ограбил Данию и Норвегию; отнял у Антонелли, брата Арчемболи, все деньги, наторгованные им от продажи индульгенций, и таким образом обошелся без обременительного для королевства внешнего займа. Подобные финансовые операции в XVI веке были повсеместно в большом употреблении, и все сходило с рук, так как люди тогда были терпеливы. 1520 год был ознаменован сбором громадного ополчения, с которым Христиерн вторгся в Швецию, и ужасной резней, кровавой баней в Стокгольме, ничем не уступающей Варфоломеевской ночи, бывшей через пятьдесят два года в Париже. До того времени на севере Европы еще не видано было такого смешения войск всяких наций и такого многочисленного флота. Под знаменами Христиерна, кроме датчан и норвежцев, были войска из Бранденбургии, Шотландии, Франции. Представителями последней были 2000 пехотинцев, предводимых Гастоном де Брезе и выбранных из полков Франциска I. Главнокомандующим был назначен адмирал Оттон Крумпен, который и выступил в поход в начале января. Участь Швеции была решена битвой при Богезунде (20 января 1520 года); Стенон Стурре был смертельно ранен; войска Христиерна подступили к Стокгольму. От имени папы король датский объявил отлученными от церкви Стенона и всех его приверженцев… Дворянство шведское заключило с Христиерном мир, подкрепленный обещанием со стороны победителя забвения прошлого и полной амнистии всем участвовавшим в восстании. Вдова Стенона Стурре Христина Гильденстиерна, восстановив крестьян в некоторых областях, тщетно пыталась свергнуть датское иго. Мятеж повсеместно был усмирен, Кальмарский союз возобновлен во всей силе, и в октябре того же 1520 года Христиерн короновался, приняв тройственный титул короля датского, шведского и норвежского. Утвердив таким образом свою власть над Швецией, Христиерн, неизменно верный идее уничтожения дворянства, решился приступить к мерам, достойным Нерона или нашего Ивана Грозного. Духовник короля Слагхек, племянник Сигебритты, человек лукавый, злой и честолюбивый, посоветовал Христиерну примирить требования политики с нарушением торжественно данного слова.