Текст книги "Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга I"

Автор книги: Кондратий Биркин

В январе 1584 года Генрих поехал за Маргаритой, во все время распрей мужа с братом остававшейся в Ажене, своем удельном городе. В Нераке, куда ее привез Генрих, бедную Маргариту ожидали те нравственные истязания, которым муж почему-то считал себя вправе подвергнуть ее за все тяжкие провинности. Пользуясь правом сильного или, пожалуй, силой правого, любовник Коризанды на каждом шагу осыпал жену колкостями и насмешками. Припомнил первые годы супружества, когда Маргарита не могла видеть его без омерзения, укорял ее за неуважение к его родне, перед которой она возносилась; колол ей глаза ее любовниками и побочным сыном; издевался над женой, а бедная Маргарита не имела даже духу зажать рот своему супругу хотя бы грязными пеленками сыночка Коризанды или воспоминанием о родинах «невинной» Фоссезы. Не довольствуясь старыми дрязгами, безжалостно выставленными теперь на позор, король Наваррский, верный роли домашнего тирана, подыскивает новые сюжеты для домашних сцен. Он обвинил Маргариту в намерении опоить его ядом, на что покуда еще не была способна королева, хотя и дочь Катерины Медичи. В оправдание Генриха нам скажут, пожалуй, что виноват не он, а варварский век, в котором он жил… Пустое! Были же в сердце этого человека чувства деликатности, нежности; проявлялись же в нем проблески идеализма, поэзии… в письмах к любовницам. Неужели на долю жены не нашлось у Генриха капли жалости, простого чувства человеческого?

Униженная, втоптанная в грязь, Маргарита не в силах была долго оставаться в ненавистном Нераке, она возвратилась в Ажен, чтобы жить там совершенно независимо, и с этой минуты окончательно превратилась в падшую, потерянную женщину. Маргарита и сообщница ее в распутствах госпожа Дюра отчаянным поведением возбудили в жителях Ажена сильнейшее негодование, выразившееся открытым бунтом. Предводимые маршалом Матиньоном жители выгнали Маргариту из ее дворца, и она едва избегла народной ярости, ускакав верхом на одной лошади с Линьераком, своим любовником. Фрейлины ее и прислужницы, по недостатку в экипажах, бежали кто как мог: на крестьянских телегах, верхом, пешком, будто обращенный в бегство табор цыганский. Беглецы и беглянки остановились в крепости Карла, на высотах Оверньских гор, где их приютил комендант Марсе; но и отсюда теснимая, королева Наваррская принуждена была бежать в замок Ивуа, принадлежавший Катерине Медичи, и на пути была арестована маркизом де Канильяком; той же участи подвергся и Обиак, новый возлюбленный Маргариты, заменивший Линьерака, который, обобрав все ее драгоценности, без зазрения совести прогнал от себя несчастную женщину.

Обиак познакомился с Маргаритой в бытность ее в Карла, где, покинутая Линьераком, без всяких средств, нищая, голодная, она за кусок хлеба имела связь с простым поваром. Обиак сам был обнищавший дворянин, но Маргарита полюбила его, тронутая нежной внимательностью бедняги, доходившей до обожания. Он видел Маргариту в блестящую эпоху ее жизни, лет двенадцать тому назад и еще тогда сказал одному из своих сослуживцев: «Что за красавица! За несколько часов, проведенных с ней, я не пожалею жизни и готов идти на виселицу». Разоренная, гонимая, Маргарита отдала свое сердце Обиаку, несмотря на то, что он был не молод, рыж, с багровым носом и лицом, осыпанным крупными веснушками. Плодом этой связи был глухонемой ребенок, рожденный Маргаритой в крепости Карла. Комендант Марсе, узнавший об этой интриге, был отравлен! Исполинскими шагами шла королева Наваррская по торной дороге порока, на которую толкнули ее беспутства братьев, грубость и безжалостность мужа. Обиак поручил двоюродному брату своему, Рора, собрать войска в Гаскони, привести их в Карла, где королева и фаворит ее думали запереться, как средневековые паладины в феодальном замке, но это не удалось им, и они вместо того попали в плен к маркизу Канилльяк, влюбленному в Маргариту. Обиак, по приказанию последнего, был повешен в Эгперте. При аресте Маргариты несчастного нашли зарытым ею в навозной куче; королева собственноручно его остригла, выбрила, переодела. Приговоренный к позорной смерти Обиак до последней минуты тосковал не о жизни, но о своей возлюбленной. Покуда роковая петля не задавила его, он, не выпуская из рук, осыпал слезами и поцелуями синюю бархатную муфту, подаренную ему Маргаритой… Не менее его несчастная супруга Генриха IV отдалась маркизу де Канилльяк. Женщина эта тогда уже утратила чувство стыда и достоинства человеческого…

Замок Юссон, назначенный местом пребывания Маргариты, вскоре превратился в притон обоего пола отверженцев, в грязную трущобу, похожую на разбойничью берлогу. Выдавая Маргариту за короля Наваррского, Карл IX сказал: «Пойдет теперь моя Марго по рукам гугенотов всего моего королевства!» Другой ее брат, Генрих III, при известии о падении Маргариты, отозвался и того лучше: «Пьянствовала с гасконцами, а теперь загуляла с оверньскими табунщиками и медниками».[54]54
  Прося у читателя прощенья за грязные цинические фразы, берем смелость ручаться за их историческую верность. Цензура приличия была тогда неведома при дворе королей французских.


[Закрыть]

Пользуясь отъездом маркиза Канилльяка в Сен-Сирг, Маргарита приблизила к себе сына медника, некоего Помини, бывшего певчим в соборной церкви. Она пожаловала его в певчие собственной капеллы, потом в секретари и, наконец, в формальные фавориты. Ему было лет шестнадцать, Маргарите далеко за тридцать; она обожала этого мальчика, любила его рядить, тешилась им как куколкой, писала ему нежные стихотворения… В 1599 году брак ее был формально расторгнут; жила она после того шестнадцать лет /умерла 27 мая 1615 года/, неизменно дурно ведя себя, меняя любовников, щеголяя нарядами, даже… увы! льстя любовницам мужа, заискивая их милостей и раболепствуя перед второй его супругой – Марией Медичи. Историю Маргариты Валуа, королев'ы Наваррской, можно назвать длинным свитком, начинающимся парчой, оканчивающимся нищенскими лохмотьями; благоухающей весной, постепенно перешедшей в печальную, грязную осень… В какую плачевную карикатуру превратила безжалостная старость эту когда-то прелестнейшую из всех принцесс Европы. Умри она в молодых летах, и ее полуистлевший череп не мог бы возбудить в потомстве того отвращения, которое невольно рождается при взгляде на шестидесятилетнюю Маргариту, разрумяненную, разряженную, кокетничающую с мальчиками и поддерживающую в себе угасающие страсти… прозаической рюмочкой вина.

Мы забежали вперед в нашей истории и отвлеклись от другой героини, прекрасной Коризанды, биографический очерк которой пора наконец и заключить. Охлаждение к ней Генриха началось со времени смерти их ребенка. Угасли в сердце короля родительские чувства и затем не замедлили остыть чувства любовника. В письмах своих к Коризанде Генрих чаще и чаще начал заменять местоимение ты вежливым вы. Вместо любезностей в письме он просил ее в 1589 году содействовать ему отвлечь его сестру Катерину от любви к графу Суассонскому и устроить ее брак с королем шотландским. Он без церемонии осуждал намерение сестры вступить в морганатический брак… Намек довольно грубый, разбивавший мечты Коризанды о выходе ее самой замуж за Генриха IV. Вместо желанной помощи Коризанда стала помогать влюбленным. По ее наущению, Катерина дала письменное обещание выйти за графа Суассонского и вышла бы за него, если бы министр Пальма Кайе не расстроил этой интриги. Точно таким же документом связанный с Коризандой, ему наконец опротивевшей, Генрих IV просил своего верного Сюлли добыть у фаворитки этот позорный документ, то есть не свою подписку, данную Коризанде, а письменное обязательство сестры своей, данное ей графу Суассонскому. Ловкий Сюлли добыл оба документа. Этим подвигом он спас короля от больших неприятностей, а сестру его, напротив, втолкнул в омут всевозможных огорчений, впоследствии насильственной ее выдачи за герцога де Бара в 1599 году. Освобожденный «раб» вздохнул свободнее и счел себя вправе /в марте 1591 года/ заключить корреспонденцию с прекрасной Коризандой письменным выговором за ее умыслы поссорить его величество с его сестрой. «Не ожидал я этого от вас, – писал он Коризанде, – а потому и вынужден сказать вам, что я никогда не прощу тем, которые вздумают ссорить меня с моей сестрой»…

Отставленная фаворитка /и в молодых годах не имевшая иной привлекательности, кроме толстоты, приличной кормилице/ под старость пуще разжирела и стала красна лицом, украшенным тройным подбородком. Еще историческая карикатура: душистый персик, переродившийся в пудовую тыкву. Коризанда умерла в 1620 или 1624 году, забытая и светом, и его злословием.

Года за два до своего разрыва с Коризандой, Генрих IV, несмотря на свои уверения в преданности до гроба, начал изменять возлюбленной при первом удобном случае. В 1587 году у него были интрижки с какой-то Мартиной, потом в Ла Рошели с Эсфирью Эмбер. Покидая Коризанду, король стал приискивать на ее место новую кандидатку, и выбор его пал на Антуанетт де Пон, молодую вдову убитого в Варфоломеевскую ночь маркиза де Гершвилля. После двух-трех встреч с этой величавой красавицей, державшей себя недоступно, чистой и холодной, как лед, Генрих отважился на лестное предложение ей своего изношенного сердца.

– Я слишком ничтожна, чтобы быть вашей женой, – отвечала красавица, – но слишком хорошей фамилии, чтобы быть вашей любовницей!

Логика неотразимая, и победитель сердец со стыдом отступил. Волей или неволей, именно в это время, ему пришлось осаждать Париж и многие города, подобно столице королевства не желавшие признать над собой власть короля кальвиниста.[55]55
  Генрих IV овладевал городами, осаждая их и покупая. За сдачу Парижа он заплатил Бриссаку 1 695 400 ливров; за Руан и Гавр – 3 477 800 ливров, за Понтуаз – 476 594 ливра и 20 000 экю за Мо. См. Du Laure: Histoire de Paris, tome V, p.p. 120–128.


[Закрыть] Ужасы войны, голод и эпидемия в Париже не только не охлаждали в короле его любовного пыла, но как будто пуще его разжигали. Во время рекогносцировок в окрестностях столицы король останавливался в женских монастырях, превращавшихся тогда, по его милости, в капища Киприды. Монахиня в Лоншане, Катерина из Вердена и Мария де Бовийе, аббатисса Монмартра, вписали свои имена в соблазнительную хронику Генриха IV… После того несколько времени король покровительствовал Марии Бабу де ла Бурдезьер, родственнице дворянского дома д'Этре, доводившейся двоюродной сестрой знаменитой Габриэли.

Февраля 14 дня 1559 года Антоний д'Этре, губернатор сенешаль и первый барон Болоннэ, виконт Суассон и Берси, маркиз Кевр, губернатор Фера, Парижа, Иль-де-Франса, впоследствии генерал-фельдцехмейстер – все эти титулы и чины бросал в грязь, сочетаясь браком с некоей Франциской Бабу де ла Бурдезьер, хвалившейся, как подвигами, тем, что, когда она была в девицах, она пользовалась, или вернее ее ласками пользовались папа Климент VII в Ницце, Карл V в Париже и Франциск I в Фонтенбло. От мужа у Франциски было шесть дочерей и один сын, которых злые языки называли «семью смертными грехами».

Габриэль, самая младшая, родилась в 1571 году. Зная по собственному опыту выгоды торговли живым товаром, мадам Бабу без околичности занялась продажей своих дочерей именитым и богатым покупателям. Старшую дочь Диану приобрел герцог Эпернон, и при его содействии шестнадцатилетнюю Габриэль, стройную голубоглазую блондинку, представили королю Генриху III, за что он послал ее маменьке шесть тысяч экю, из которых две тысячи утаил его посланный Монтиньи, на что король весьма основательно изволил разгневаться.

Шеститысячная покупка вскоре, однако же, ему прискучила. «Бела и худощава, – отозвался о ней Генрих III, – точно моя жена!» Тогда Габриэль перешла к кардиналу Гизу; от него к герцогу де Лонгвилль; от Лонгвилля к герцогу Белльгарду, а уже от Белльгарда – к Генриху IV, бывшему в этом случае пятым. Такова была Габриэль, которую Вольтер в своей Генриаде называет воплощенной непорочностью. Верьте после этого поэтам вообще, а Вольтеру в особенности; Габриэль д'Этре, по его словам, – невинность, а Орлеанская девственница – потерянная женщина…

В начале 1591 года в Манте Генрих IV, очарованный рассказами герцога Белльгарда о Габриэли, пожелал увидеть это сокровище. Пришел, увидел и… не победил, но сам признал себя побежденным. Того же Белльгарда король попросил быть ему сватом, что возмутило и его, и бедную Габриэль. Последняя отвечала Генриху, что кроме Белльгарда никому не намерена принадлежать, и с этим словом из Манта уехала в Пикардию, в замок Кевр; Генрих за ней. Надобно заметить, что все эти проделки происходили в военное время, когда кипело междуусобие; лес, окружавший Кевр, был наполнен неприятельскими пикетами, и Генрих из любовного плена легко мог попасть в другой, немножко неприятнее. Тем не менее, с пятью товарищами король погнался за Габриэлью; в трех милях от замка сошел с коня, переоделся в крестьянское платье и с охапкой соломы на голове явился в убежище Габриэли. Эта солома на время поглотила лавры Генриха, а с ними обе его короны – французскую и наваррскую. Мнимый крестьянин явился к Габриэли, но жестокая не умела достойно оценить самоотвержения великого короля: она расхохоталась; сказала ему, что «он до того гадок, что она видеть его не может!», и вышла из комнаты. Оставшись с ее сестрой, госпожой Виллар, Генрих выслушал извинения, оправдания и со стыдом возвратился в Мант, где о нем сильно беспокоились Морнэ и верный Сюлли. Потерпев неудачу, как простой смертный, Генрих решился прибегнуть к своей королевской власти и вытребовал в Мант маркиза д'Этре со всем его семейством. Этот маневр не повел ни к чему, так как сам король, боровшийся с лигерами, часто бывал принужден переезжать с места на место. Габриэль, между тем, удостаивала своей благосклонностью попеременно то Белльгарда, то Лонгвилля. Отец красавицы решился ее пристроить, выдав замуж за хорошего человека. Таковым оказался пожилой вдовец Николя д'Амерваль, сеньор де Лианкур, предложивший Габриэли руку и сердце. Она хотела отказать, но отец дал за нее согласие, а отца поддержал король, так как замужество Габриэли давало Генриху возможность действовать решительнее. Габриэль жаловалась, роптала; милый король утешал ее тем, что супруг ее будет таковым только по имени. Епископ Эвре /будущий кардинал дю Перрон/ воспел это сватовство Габриэли в трогательной эпиталаме, в которой, от имени невесты, укоряет жестокого Генриха за выдачу ее за немилого, тогда как она любит его, короля… а она о короле и не думала! Габриэль вышла за Лианкура.

Верный своему обещанию, Генрих разлучил супругов, устраняя всякое сближение между ними под благовидными предлогами. Давая Лианкуру поручения по службе, король немедленно являлся к его супруге, которая теперь стала ласковее со своим державным обожателем. Ложное положение Лианкура разрешилось, наконец, разводом его с Габриэлью «по самым уважительным причинам…» Другими словами, за весьма почтенную сумму Лианкур возвел на себя напраслину в негодности к брачной жизни. Габриэль, юная вдовица при живом муже, осталась под надзором своей тетки, госпожи де Сурди. В доказательство истины, что добродетель без награды тоже никогда не остается, король дал Лианкуру место губернатора в Шартре… Все вошло в приличный порядок, и желанный успех вознаградил Генриха за первые неудачи. Любовь Габриэли к королю не мешала ей, впрочем, по старой памяти, любить и Белльгарда. Не раз король заставал свою фаворитку наедине с ним; Белльгард убегал, король делал сцену Габриэли, оканчивавшуюся всегда его падением к ее ногам и мировой. О счастливом соперничестве Белльгарда с королем существует множество рассказов в мемуарах того времени; все эти рассказы более или менее невероятны. Габриэль, достойная дочь мадам Бабу, могла дразнить ревнивого Генриха, могла при удобном случае его обманывать, но едва ли когда выказывала предпочтение герцогу перед королем, что с ее стороны было бы совсем нерасчетливо. Не менее сомнительно сказание, будто Генрих не один раз поручал убить Белльгарда: король мог быть ветрен, непостоянен, но лютости в нем не было. Король избавил себя от соперника, женив его на Анне де Бейль и удалив от двора. С этого времени Габриэль, в 1594 году подарившая королю сына Цезаря, оставалась ему верной.

Женщина пустая, охотница до нарядов, расточительница, ума недальнего, но любившая поумничать и давать советы невпопад, Габриэль, обожаемая королем, была нелюбима двором и народом. Сюлли в своих записках называет ее не иначе как рыжачкой /la rousse/, кальвинисты не могли ей простить ее настояний на том, чтобы король перешел в католицизм. Этот позорный подвиг совершен был в Сен-Дени 25 июля 1593 года, и уведомляя о нем свою Габриэль, король называет переход в католицизм опасным скачком /sant perilleux/. Во время вторичной осады Парижа Габриэль была при короле безотлучно, занимая небольшой павильон на высотах Монмартра. Марта 22 дня 1594 года, в семь часов утра, произошло торжественное вступление короля в его столицу; в июне того же года в замке Куси близ Лаона Габриэль родила сына Цезаря. Это радостное для короля событие было омрачено фактом, который мог бы бросить очень невыгодную тень на личность великого короля, если бы, очевидно, не был вымышлен. Лейбмедик его величества Алибур или Алибу /Aliboust/, пользовавший Габриэль в первые месяцы беременности, был после ее разрешения отравлен ядом. В этом преступлении современники обвиняли короля, совершено же оно было будто бы вследствие того, что Алибур сообщил королю о несомненных признаках беременности тогда, когда Генрих не был еще в коротких отношениях с Габриэлью. Грубый анахронизм избавляет нас от труда оправдывать Генриха IV в небывалом злодействе. Мог ли король отрицать законность (в физическом смысле) происхождения своего сына, когда он сожительствовал с Габриэлью с 1592 года! Л'Этуаль в своем дневнике говорит, будто лейб-медик д'Алибур был отравлен Габриэлью /24 июня 1594 года/ за донос королю, что рожденный ею ребенок – плод ее связи с Белльгардом…Опять вздор! Никакой доктор в мире не может с точностью определить, кто именно отец новорожденного из двух счастливых обожателей матери. В первые годы царствования Генриха IV при борьбе двух религиозных партий враги, не довольствуясь оружием вещественным и тайными убийствами, пользовались весьма успешно и клеветой. Лигеры, бросая грязью в Генриха и его фаворитку, легко могли сплести небылицу на обоих по поводу смерти д'Алибура. Из всех врагов Габриэли опаснейшим был Сюлли, однако же не только она не отравила его, но кажется чуть ли не было напротив того…

Какая, однако, ужасная эпоха! Войны и любовные похождения, нежные песенки и свист пуль, пиры с отравленными кубками, благоухающие будуары с трупами зарезанных и удавленников…

В ответ на дурные слухи о смерти д'Алибура, Генрих IV торжественно въехал в Париж 15 сентября 1594 года вместе с Габриэлью; узаконил новорожденного Цезаря, дал фаворитке маркизат Монсо и поспешил ускорением своего развода с Маргаритой Валуа, чтобы жениться на Габриэли д'Этре. 3 февраля 1595 года парижский парламент занес в свои реестры королевский манифест, из которого любопытнейший отрывок представляем вниманию читателей:

«…Почему желанием нашим было иметь потомков для наследия власти королевской. Так как Господу доныне еще не угодно было даровать нам детей от законного брака вследствие десятилетней разлуки нашей с супругой, мы возымели желание в ожидании законных наследников обрести иных, в семьях достойных и почтенных… Посему – сведав о высоких достоинствах и совершенствах ума и тела, соединенных в особе нашей милейшей и возлюбленнейшей госпожи Габриэли д'Этре, мы в течение нескольких лет /?/ искали ее расположения, как наиболее соответствующего нашим видам. Сближение наше с этой особой казалось нам тем возможнее и для совести нашей необременительнее, что брак ее с господином де Лианкур признан расторгнутым и уничтоженным на основании существующих узаконений. Вследствие этого упомянутая дама после долгих наших домогательств, равно и повинуясь власти нашей, согласилась на предложения наши, и Богу угодно было даровать нам от нее сына, именуемого поднесь Цезарем, с титулом господина /Monsieur/. Кроме естественных чувств милосердия и любви родительской, как к родному детищу, мы при виде щедрых даров Бога и природы, которыми оделен новорожденный, питаем надежду, что дары эти с годами в нем разовьются, приумножатся и что от этой отрасли будут обильные плоды…Решаем…» и так далее.

Решаем, доскажем мы неофициальным языком рассказчика, чтобы Цесарь был признан принцем крови и, по неимению иного, – наследником французского престола. Возведение Габриэли в звание маркизы Монсо последовало в марте того же 1595 года, с придачей замка в двух милях от Мо. Поэты воспевали красоты и высокие добродетели фаворитки…Как быть! Поэзия всех веков и народов не чуждалась приемных, даже прихожих сильных мира сего, при удобном случае и она не прочь добыть «кусочек сыру», тем же самым путем, как лисица в басне. Пиит Паршер /Parcheres/ за свой сонет на глазки Габриэли удостоился от монарших щедрот пенсии в 1400 ливров. Да что поэты! Историограф Генриха IV Пьер Маттье, хвалившийся перед королем прямизной и правдолюбием, не хуже льстивого поэта превозносил фаворитку до небес. «Король любил в ней не одни только наслаждения, – говорил Маттье. – Она была ему полезна своим противодействием многим интригам, так часто возникавшим при дворе. Король сообщал ей обо всех доводимых до его сведения распрях и каверзах, открывал ей душевные свои раны, и она всегда умела утишить его страдания, устраняя причину горя, примиряя ссорившихся. Весь двор сознавал, что фаворитизм Габриэли был подпорой для каждого, а не бременем, и многие, и многие радовались ее счастью». Сестра Генриха Катерина и дочь Колиньи, вдова Вильгельма Оранского, удостаивали фаворитку самой нежной приязнью. Любовь к ней короля возрастала с каждым днем, выражаясь щедрыми подарками поместьев и титулов; последние исправляли должность ступенек, по которым Генрих IV намеревался возвести свою Габриэль на королевский трон. Как бы в подтверждение обещания жениться на ней, король со своей руки отдал Габриэли государственный перстень, надетый им в числе прочих регалий во время обряда коронования. Этим перстнем он символически обручился с Францией, после того с Габриэлью. Она вместе с королем принимала депутации от покоренных городов; ключи и золотые блюда – дары покорности королю – передавались им фаворитке из рук в руки. Принимал ли Генрих иностранных послов, совещался ли он с министром о государственных делах, Габриэль безотлучно была при нем. «Как тень иль верная жена».

К сожалению, только именно женой-то и не могла быть фаворитка, до тех пор, покуда не вышло разрешение папы о расторжении брака короля с Маргаритой Наваррской; когда же оно вышло, Габриэль сошла в могилу.

Не довольствуясь коленопреклоненным двором перед своей возлюбленной, Генрих сумел – лаской и немножко лестью – заставить преклониться перед ней своих воркунов д'Обинье и Сюлли. Первого он призвал к себе во дворец вскоре после покушения Жана Шателя /27 ноября 1594 года/. Поцеловав гостя, король повел его на половину Габриэли и отрекомендовал их друг другу, стараясь сблизить интимной беседой. Часа два длился у них дружеский разговор, во время которого д'Обинье очаровал фаворитку своим умом, а она его – миловидностью и любезностью. Здесь не можем не привести достопамятных пророческих слов д'Обинье в ответ королю на его рассказ о покушении Шателя. Последний, девятнадцатилетний семинарист, ученик иезуитов, пробрался на половину Габриэли в то самое время, когда там был король, только что возвратившийся из Пикардии. В ту самую минуту, когда король наклонился, чтобы поднять склонивших перед ним колени Раньи и Монтиньи, семинарист ударил его ножом, думая попасть в горло, но попав в нижнюю губу, рассек ее и вышиб зуб.

– Ты что дерешься! – сердито вскрикнул Генрих, взглянув на стоявшую близ него женщину и не понимая, откуда нанесен удар.

Злодея схватили тотчас же – и через два дня он был казнен. Рана короля оказалась не опасной; все лечение ограничилось небольшой лигатурой и куском пластыря.[56]56
  В память злодейского покушения Жана Шателя по повелению короля в Париже была воздвигнута пирамида с надписью о соучастии в заговоре иезуитов. По их просьбе она была уничтожена в 1604 году.


[Закрыть] Выслушав рассказ Генриха и осмотрев его рану, прямодушный д'Обинье, верный правилу /опасному при дворе/ говорить то, что думаешь, брякнул королю, намекая на его отступничество от кальвинизма:

– Вы, государь, отреклись от Бога покуда еще только на словах, и за это Он покарал вас, допустив злодея рассечь вам губу. Отречетесь сердцем, будете поражены в сердце!

– Хорошо, но неуместно сказано! – воскликнула Габриэль.

– Согласен, – отвечал д'Обинье, – слова эти неуместны, если не будут приняты к сведению.

Сближение д'Обинье с фавориткой было упрочено взятием первым на свое попечение и воспитание ее сына, Цезаря. Пришлось оказывать этому ребенку родительские ласки именно тому человеку, который постоянно журил короля за его слабость к прекрасному полу. Строгий д'Обинье, как видно, твердо верил, что Габриэль будет законной женой Генриха IV и королевой французской.

Женой, как мы уже говорили, она могла быть только в случае формального развода Генриха с Маргаритой; чтобы быть королевой, ей еще следовало дождаться того дня, в который Генрих окончательно будет сам королем Франции, не по титулу, то есть на словах, а на деле. Именно во время его связи с Габриэлью он, область за областью, приводил себе к повиновению; один город подносил ему ключи и отворял ворота, другой приветствовал боевыми зарядами; в одной области кричали «Ура Генриху!», в другой – «Да здравствует Лига или Карл X!» Злоумышления, заговоры возникали на каждом шагу; Испания грозила отнять у Генриха отцовское его наследие – королевство наваррское. Настоящим королем Франции и Наварры родоначальник Бурбонов мог назваться только в 1600 году, когда его Габриэли уже не было на свете.

Подобно Юпитеру, Генрих IV золотым дождем осыпал свою Данаю, оделяя своими щедротами даже тех, которым покровительствовала его возлюбленная. В 1594 году ей было подарено имение Вандейль; в 1595 – Креси, в 1596 – Монсо и Жуань /Joignes/; в 1597 году король купил для нее герцогство Бофор, вместе с тем пожаловав ее из маркизы Монсо в герцогини. Кроме того, Габриэлью приобретены были поместья Жикур и Лузикур от Гизов; Монтретон и Сен-Жан; герцогство д'Этамп от Маргариты Наваррской. Тетушке своей госпоже де Сурди фаворитка выхлопотала ренту в пятьдесят тысяч ливров годового дохода. В дневнике Л'Этуаля и многих мемуарах того времени подробно описаны ее наряды и драгоценности, которым могла позавидовать не одна настоящая королева. Как видно, не без основания придворные обвиняли фаворитку в корыстолюбии. Поэт-лизоблюд из ее лакейской Вильгельм дю Сабль думал уязвить недовольных, влагая в их уста следующий совет, будто бы даваемый ими Габриэли, но только охарактеризовал ее систему наживы:

 
Подумай о себе: фортуна своенравна;
Теперь ее щедрот из рук не упускай,
На черный день богатства припасай,
Дела свои вообще обделывай исправно
И верных слуг себе любовью привлекай![57]57
  Pensez, madame, a vous; la fortune est muable; Vous avez la faveur, ne la negligez point. Craignant, que quelque jour ne vous laisse en pourpoint, Faites des serviteurs et vous rendez aimable, etc.


[Закрыть]
 

Просим прощения за дубоватый перевод не менее дубоватого подлинника. Не одних льстецов вдохновляла Габриэль; очарованный ее прелестями Генрих IV собственной персоной ударился в поэзию и кропал в ее честь стишки, из которых одна песенка удостоилась даже сделаться народной… В исходе прошедшего века, по крайней мере, ее распевали во Франции:

 
Мне сердце грусть терзает,
Красавица моя!
Ах, слава призывает
На ратные поля!
На это расставанье
Могу ли не роптать,
Когда за миг свиданья
Готов я жизнь отдать![58]58
  Многие из новейших историков, отвергая, что эти стихи – произведение Генриха IV, приписывают их какому-нибудь присяжному поэту. Отчего же король не мог написать этих плохих виршей: Charmante Gabrielle, / Perce de mille dards / Quand la gloire m'appelle / Je vole an champ de Mars. / Cruelle departie! / Malheureux jour! / C'est trop peu d'une vie / Pour tart d'amour!


[Закрыть]
 

Смысл немножко прихрамывает, но именно в этом-то и достоинство этих нежных стишков: где истинная любовь, там логика всегда отсутствует. Генрих, человек экзальтированный, восторгался до сумасбродства или /что одно и то же/ до стихоплетства, любя Коризанду, Габриэль, Мартину, Бретолину, Ля Гланде, мамзель Фаннюшь и т. д. Подобных муз у него было, вместо узаконенных девяти, ровно семью восемь. Изобретательный на эпитеты своим возлюбленным, он назвал Диану де Грамон прекрасной Коризандой; с именем Габриэли д'Этре неразлучно было прилагательное «прелестная» или «очаровательная» /«charmante»/. Прозвища эти можно назвать тоже своего рода титулами.

Детей у Габриэли от короля было трое: сыновья Цезарь, Александр и дочь Катерина-Генриэтта. Все трое были узаконены и признаны, с присвоением им достоинства детей Франции.[59]59
  Цезарь, как мы уже говорили, родился в 1595 году; Катерина-Генриэтта родилась в 1596, узаконена в марте 1597; была с 1619 года замужем за Карлом Лотарингским, герцогом Эльбеф, и умерла 20 июня 1633 года. Александр, названный кавалером де Вандом /de Vandome/, родился в 1598 году, узаконен в 1599. Был в 1615. году посланником в Риме, умер в заточении в Венсенском замке, 8 февраля 1629 года, как полагают – от яда.


[Закрыть]

Таким образом, у Генриха IV, кроме запасной супруги, не было недостатка и в наследниках. Исчисляя щедроты короля фаворитке, распространявшиеся даже на ее родных, мы позабыли сказать, что отец ее был пожалован в генерал-фельдцейхмейстеры, к крайнему неудовольствию Сюлли, домогавшегося этой важной должности. Эта несправедливость была одной из причин непримиримой ненависти, которую этот великий муж питал к фаворитке; ненависти, с трудом скрываемой под маской уважения.

В 1598 году нескончаемое дело о разводе приблизилось к развязке. Генрих IV, только что завоевавший Бретань, находился тогда в Ренне, проводя время в забавах и на охоте. Раз после обеда у верховного судьи король, взяв Сюлли под руку, увел его в сад и начал весьма серьезный разговор о необходимости иметь законную жену и наследников, причем выразил желание выбрать себе первую преимущественно из среды французской знати. Сюлли отвечал советом последовать примеру Артаксеркса при выборе им Эсфири, то есть созвать красавиц со всех концов королевства и выбрать себе из них в супруги достойнейшую. Генрих очень хорошо понимал, что Сюлли заранее угадывает, к чему он ведет свою речь, но нарочно прикидывается простаком, выжидая решительного слова от самого короля.

– О, тонкая, лукавая бестия! – воскликнул тот наконец. – Ведь вы очень хорошо знаете, о ком я думаю, вам лучше, нежели кому другому, известно все. Вы желаете, чтобы я назвал эту особу? Я назову… Что бы вы сказали мне, если бы я именно на ней вздумал жениться?

– Я сказал бы вашему величеству, – отвечал Сюлли, – что, кроме всеобщего неудовольствия, стыда и раскаяния, которые вы этим навлечете на себя, едва ли вам будет возможно выпутаться из затруднений с детьми, прижитыми вне брака, детьми, извините, весьма двусмысленного происхождения. За дочь вашу не поручусь, но что Цезарь рожден во время связи с Белльгардом – это почти не подлежит сомнению. Дитя, которое вы теперь ожидаете, будет во всяком случае рождено вне брака… Подумайте, в какие отношения к этим детям будут поставлены те, которые будут у вас после законного брака?

– Все уладится к лучшему, – торопливо перебил Генрих. – Даю вам слово не говорить ей о нашей беседе, чтобы не поссорить вас с ней. Она вас любит, уважает, но вместе с тем сомневается в вашем расположении и говорит всегда, что для вас королевство и моя слава дороже личного моего удовольствия, даже – меня самого…

В апреле того же 1598 года Габриэль родила сына Александра. Пышный церемониал при его крещении, приличный разве только при крещении законных детей королевских, заставил Сюлли вступить в открытую борьбу с фавориткой. Сократив расходы и изменив некоторые параграфы программы, он сердито сказал распорядителям: «Пусть будет по-моему. Никаких детей Франции знать не хочу!» Назначенные для участия в церемонии чиновники решили идти с жалобой к фаворитке, но Сюлли предупредил их, отправясь к королю. Генрих раскричался, вышел из себя и послал Сюлли к Габриэли для объяснений. Фаворитка приняла его с самым оскорбительным высокомерием; при первой же колкости с ее стороны Сюлли возвратился к королю. Генрих, которому пришлось рассудить любовницу и друга, душой не покривил, приняв сторону правого. Вместе с обиженным, даже в его карете, король приехал к фаворитке. Вместо обычной ласки и поцелуя, взяв за руку ее и Сюлли, Генрих прочитал ей нравоучение: