Текст книги "Философский камень"

Автор книги: Колин Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Литтлуэй в январе 1969-го возвратился в Америку, так что мне пока приходилось работать одному. Тем не менее, он разрешил мне пользоваться его библиотекой. Несколько недель я провел в Грейт Глене, усердно штудируя книги по мозгу, и в основном это были самые что ни на есть современные сложные пособия, так что я поневоле поддерживал связь с Лестерской публичной библиотекой, где книги были попроще. Чем больше я читал, тем сильнее проникался неудовлетворенностью. Физиология мозга как наука существует с той еще поры, когда Гартли в 1749 году предположил, что сознание зависит от мозговых «вибраций». И все равно, знание этого предмета до сих пор еще очень зыбкое.

Общие очертания моей теории постепенно прояснялись, только вставлять в нее новые детали было ох как непросто. Четко вырисовывалось, что «постижение ценности» – просто моменты, когда человек досконально сознает то, чем уже владеет. Например, под угрозой смерти вдруг начинает сознавать, насколько ему хочется жить. Но стереотип привычки, с другой стороны, может оказаться таким сильным, что человек и перед самоубийством не остановится, «укоренившись» в узких рамках жалости к себе.

Суть моей теории была теперь таковой: понятия «нормальной» смерти не существует, существует лишь самоубийство. Человек умирает не от «старости». Он окончательно коснеет в старых стереотипах привычки, пока не разрушается способность к «инаковости», и затем позволяет себе безвозвратно снизойти в смерть.

Если это истинно, то вывод очевиден. Если бы человек смог научиться «вырубать» привычку в секунду, заставлять свой мозг реагировать так, будто к голове приставлен пистолет, то он никогда не утратил бы связи с бытующим глубоко в подсознании источником жизни и жил бы вечно. Тело не умирает, клетки постоянно воспроизводятся. Даже сам мозг вторит этой воле к жизни. Когда-то считалось, что паралич, вызванный повреждением мозга, неизлечим. Но вот кто-то попытался убеждать парализованных солдат, чтобы те всей силой воли заставляли свои конечности шевелиться. Вновь и вновь демонстрировалось, что моторные центры мозга могут восстанавливать свою функцию, если воля к выздоровлению достаточно сильна и упорна.

Позднее для описания бодрствующего ума Литтлуэй изобрел простой и внятный термин: «новизна». Новизна – именно ее мы испытываем в первое утро отпуска, наслаждаясь поэзией или музыкой, Мозгу человека, подобно батарее, свойственны «вход» и «выход». Думая, мечтая, вспоминая, мы осуществляем «выход». Когда же ум пассивен, распахнут настежь, впитывает впечатления, как цветок солнечный свет, – тогда налицо «вход». Порой каналы входа полностью блокируются – утомлением, неврозом; обыденностью, и «новизна» не может к нам проникнуть.

Новизна – принцип жизни. Лишенный ее человек становится подвержен недугу – физическому и умственному – и затем умирает. Именно через это, рассудил я, и умирают все люди. Решить проблему, как поддерживать «входные» каналы открытыми для новизны, и вопрос бессмертия решен. Это была основная идея, подгонявшая наши исследования.

Впрочем, если пытаться вникать в подробности наших исследований за последующие два года, эти мемуары растянулись бы на тысячу страниц. Я должен попытаться суммировать наш подход к проблеме.

Прежде всего, надо упомянуть, что Литтлуэй оформил все необходимое, чтобы я вместе с ним работал в университете Висконсина с сентября 1 969-го по май месяц. Доктор Стаффорд, заведующий кафедрой физических наук, заинтриговался отчетом Литтлуэя о наших экспериментах и предложил мне приехать в университет с лекциями, занятий всего по два часа в неделю. Сам Стаффорд стоял во главе некоторых классических экспериментов с передними полушариями мозга обезьян.

Изначально я полагал, что ответ лежит в передних долях мозга. Это та его область, что расположена непосредственно за глазами, передовая часть передних полушарий. В те дни никто толком не знал, для чего они, передние доли, служат; данные экспериментов выглядели противоречиво. Известно, что передние доли связаны с «высшей деятельностью» человека – сочувствием так , тактом, самодисциплиной и рефлексией, равно как и с моторными функциями. Считалось, что кора передних долей служит, вероятно, неким хранилищем информации. Повреждение этой области, похоже, не влечет за собой ущерба нервной системе. Зафиксирован знаменитый случай: ударом лома человеку пробило череп, повредив кору; пострадавший безо всяких отклонений от нормы прожил еще двенадцать лет, разве что поведение во многом огрубело. Биржевой маклер с пострадавшими передними долями стал хвастливым и бестактным, перестал заботиться о своей семье. С другой стороны, у детей повреждение передних долей мозга сказывается гораздо сильнее, вызывая общую потерю интеллекта. Отсюда, похоже, напрашивается вывод, что передние доли играют какую-то важную роль в детском развитии.

Дети испытывают больше «поэтических» состояний, чем взрослые – «слава и свежесть мечты». Так что можно понять, почему мне запало, что поиск механизма познания ценности должен быть сосредоточен на коре передних долей.

Доктор Стаффорд провел несколько опытов над крысами и обезьянами, проверяя, что происходит, когда передние доли повреждены или отсутствуют. Обнаружилось, что в целом разум остается неповрежденным, лишь в какой-то степени нарушается память. Обезьянам с поврежденными передними долями показывали, как под одну из двух мисок помещается еда, затем на несколько секунд опускалась перегородка, так что мисок не было видно. Когда перегородку поднимали снова, обезьяна часто бралась не за ту миску.

Я сознавал опасность поспешных выводов, но чем глубже задумывался, тем сильнее убеждался, что кора передних долей – это, так сказать, эпицентр поэзии и интеллекта. В конце концов, что так уж отличает поэта от обычного человека? На самой ранней стадии, очевидно, не «талант». Талант развивается в результате определенного поиска – постижения ценности, моментов всеохватной «новизны», свойственных детству, и счастья. Люди в большинстве забывают их; поэты – изо всех сил к ним тянутся и жизнь проводят в их поиске. Это вопрос своего рода памяти – то, что можно назвать «памятью чувства». Более механистическая ее форма контролируется передними долями, обезьян с поврежденными долями можно приучить запоминать, под которой из мисок находится еда, то есть они могут обучаться силой привычки.

Читателям, не исключено, припоминается одна устаревшая операция, известная под названием «фронтальная лоботомия»: за глазное яблоко пациенту вводился скальпель, отделявший переднюю область от остального мозга. На буйных или крайне невротичных это часто воздействовало успокаивающе. Очевидно, они переставали чувствовать, а поскольку чувства были в основном неприятные, это нередко оказывалось больному во благо. К сожалению, от такой операции эти люди становились грубее и тупее, так что в конце концов подобную хирургию пресекли.

Первые шесть месяцев в Висконсине прошли у нас в опытах над обезьянами. Мы пытались установить, в самом ли деле передняя область мозга выполняет какую-то функцию, помимо «складирования» лежалых воспоминаний. Мы проводили опыты над детенышами, взрослыми, престарелыми особями. Подсоединяли электроды к среднему гипоталамусу, искусственно стимулируя центры удовольствия, и проверяли у обезьян чувствительность на такие раздражители; при этом предварительно им вводились наркотики. (Результаты были разочаровывающими; опыты с белыми крысами позднее проходили более удачно).

Через шесть месяцев мы изменили направление экспериментов. Мне не терпелось испытать воздействие гипноза, а это означало, что подопытных надо искать среди людей.

Гипноз всегда интриговал изучающих мозг, видимо, потому, что является свидетельством того, что в период бодрствования наша умственная деятельность ограничена «механикой» мозга. Под гипнозом же человек способен проделывать вещи, невозможные при бодрствовании. Что за скрытые силы нагнетаются гипнотизером? И как?

Я смутно чувствовал, что ответ опять-таки кроется в коре передних полушарий. Первым делом мы провели целую серию экспериментов, чтобы составить общее представление. Техническим навыкам нас обучил знакомый психиатр, имеющий стаж гипнотизера. Мы быстро установили, что от гипноза физических различий в мозгу не происходит. Когда испытуемому, у которого закрыты глаза, говорят, что они у него открыты, он соответственно себя и ведет, огибая препятствия с нехитрой сноровкой лунатика; вместе с тем альфа-ритмы – признак того, что он ничего не видит, – упорно держатся. Когда же глаза у него открыты, а внушается, что наоборот, он опять же ведет себя соответственно, только альфа-ритмы прекращаются. Когда испытуемому внушают, что он спит, типичные для сна ритмы улавливаться перестают.

Поскольку эти эксперименты подробно изложены в нашей общей книге на этот предмет, я не буду вдаваться здесь в дальнейшие подробности; скажу лишь, что наши выводы позднее психологи в основном разделили. Взволнованность человека (ее характеризуют бета-волны) не дает ему использовать свои возможности полностью. Человеку не удается окончательно расслабиться. Гипнотизер успокаивает бодрствующее «я» человека и проникает в сердцевину личности, напрямую к «роботу» – нашим углубленным механическим уровням, которым скованная и растерянная наша личность нередко отдает противоречивые приказания. Здесь все основано на людской тенденции уповать на лидера, порой полностью вверяя ему свою волю, все равно что немцы при Гитлере. «Лидеру» (гипнотизеру) зачастую удается вызывать отклик такого самопожертвования и стойкости, каких сам испытуемый вызвать ни за что бы не сумел, даже для себя самого.

Эти эксперименты завели нас гораздо дальше, чем мы предполагали – в область преступлений на почве психоза, например. Интересно было обнаружить, что преступления зачастую оказываются восстанием «робота» (в котором, вопреки названию, жизненности хоть отбавляй) против неадекватной личности. Для преступника-психопата характерны сильные тета-ритмы, которые вызываются гневом и отчаянием. У нормального человека тета-ритмы длятся лишь около десяти секунд – эдакий короткий выхлоп вслед за каким-нибудь негативным потрясением, затем их подавляет более высокий уровень личности. У некоторых психопатов такие негативные ритмы довлеют постоянно. Мы установили, что на эти ритмы часто успешно воздействует гипноз; по приказу «лидера» психопат способен достичь самоконтроля, в обычных обстоятельствах невозможного, причем нередко это удается внедрить и в повседневную жизнь несчастного. Так что можно предположить, что повреждение передней зоны усиливает тета-ритмы. Об этих результатах я упоминаю здесь потому, что они не вошли в нашу книгу, охватывающую лишь первый год работы – до того, как начались великие открытия.

Мы приближались к цели. Я сознавал это неотступно. Всякий раз при изучении коры передних полушарий меня не отпускало внятное ощущение того, что я соприкасаюсь с неким тайным источником «соотносительного сознания», источникам грандиозных сил человека. Вместе с тем я не находил практического метода вызволять эти силы. При вживлении в прошлое гипноз нередко вызывал у испытуемого глубокие постижения ценности. Только они в точности напоминали П.Ц. Дика О'Салливана. Я с глухой досадой догадывался, что выискиваю нечто, близкое к сексуальному оргазму.

2 февраля 1971 года Литтлуэй невзначай заметил:

– Прорыв, может статься, наступит совершенно случайно.

На следующий день его предсказание сбылось.

Какой-то период мы увлеченно экспериментировали с мозговыми волнами, в особенности высокочастотными – гамма-ритмами. Работа шла почти рутинная; мы были убеждены, что эти волны не играют особой роли в высшей деятельности мозга. Постижения ценности человек достигает без помощи мозговых волн; они – продукт побочный, все равно что шум мотора машины по отношению к ее езде.

Известно, что включение-выключение электрического света способно вмешиваться в обычные ритмы мозга, вплоть до того, что испытуемый теряет сознание; такая метода использовалась для сдерживания эпилептических припадков. Мы заинтересовались вопросами интерференции мозговых ритмов – уяснить, что же в итоге происходит. В 1971-м году работы в этой области был еще непочатый край. Начали экспериментировать с электрическими токами различной частоты, напрямую подавая их в мозг через электроды. Электроды эти, разумеется, должны были быть очень тонкими, диаметром порой в считанные микроны. Вначале у нас использовалась изолированная сталь, покуда Литтлуэй не прослышал о свойствах «сплава Нойманна» – металла, открытого в 1931-м году австрийским физиологом мозга Алоизом Нойманном. Это сплав железа, меди, цинка, платины и галлия с легким вкраплением углерода. Нойманна сплав этот заинтересовал в основном из-за «эффекта замедленного действия»: при токе слабее одного микровольта он перестает проводить, но вместе с тем на долю секунды «задерживает» ток, после чего выстреливает его одним высверком более высокого напряжения. Случайно открытый в 1919 году неким химиком на военном заводе Круппа, сплав фактически не вызвал к себе интереса, поскольку ему не было особого применения ни в науке, ни в индустрии.

Нойманн начал использовать напыленные этим металлом электроды в своих исследованиях по «комплексу К»– вспышки мозговой энергии, происходящие на грани сна (от которого часто, вздрагивая, просыпаешься). Смерть ученого оборвала эти исследования, и впоследствии сын Нойманна Густав предоставил бумаги отца Висконсинскому университету. Я вышел на все это по воле случая, и мы решили раздобыть несколько крупиц металла Нойманна. Процесс был непростой, но в конце концов это удалось. И, как оказалось, очень кстати; вскоре выявилось, что у металла во время «задержки» проявляются некоторые ценные свойства, которые можно использовать для вмешательства не только в бета-, но и в тета– и в гамма-ритмы.

Основная беда с этим сплавом в том, что он значительно мягче стали, из-за чего кончик проводника нельзя довести до предельной тонкости. Впрочем, это нас не так беспокоило. Стальные электроды мы использовали при изучении моторных центров, а сплав Нойманна преимущественно для экспериментов с передними и лобными долями. Результаты оказались крайне благоприятные. Замедленная «вспышка» стимулировала, очевидно, некий пусковой механизм процесса памяти, так что испытуемые могли вспоминать эпизоды детства и без гипноза.

Вначале мы занялись одним закоренелым алкоголиком, который часто фигурировал у нас в сеансах гипноза и которого мы частично излечили.

Вживление электродов происходило сравнительно просто – местный наркоз, после чего в лобной кости высверливались два тончайших отверстия. Пациент сидел вертикально, с головой, зажатой в тиски с мягкой подкладкой, чтобы не повредить мозга в случае внезапного движения.

Через неделю после начала экспериментов Литтлуэй заметил, что цереброспинальная жидкость, похоже, оказывает на сплав Нойманна некоторое воздействие: он чуть заметно потемнел. Тщательное тестирование показало, что он стал еще и легче, на какую-то долю миллиграмма. Отрицательного воздействия здесь, судя по всему, не было, так что, когда эксперимент достиг решающей стадии, мы решили двигаться дальше.

После эксперимента электроды взвесили снова. На этот раз один из них оказался легче почти на миллиграмм. Осмотр под микроскопом показал, что от кончика электрода отломился небольшой кусочек. Эксперименты были приостановлены, испытуемый несколько дней находился под особым наблюдением. Причины для серьезного беспокойства не было. Уж если человек выживает после того, как ударом лома ампутируется большая часть передних долей, то от тысячной доли грамма мягкого металла ущерб должен быть и в самом деле небольшой. Не заметив по прошествии нескольких суток никаких симптомов ухудшения, мы решили продолжить. (Ждал продолжения и подопечный: ему хорошо платили, а эффект «электротерапий», надо полагать, сказывался как нельзя благоприятно; пациент уже выглядел на несколько лет моложе и восстановил способность связно мыслить).

Применили ток, и результат оказался ошеломляющим. Мы пристально следили за лицом испытуемого, чтобы в случае чего вовремя отключить. Возраста испытуемый уже был немолодого (я приведу здесь имя этого человека из-за места, которое он невольно занял в истории науки: Захария Лонгстрит, из Гранд Рапидс, штат Иллинойс). К первой нашей встрече ему было пятьдесят девять, и он только что освободился после трех лет в исправительной колонии, где сидел за кровосмесительство. Это был, что называется, «алкоголик со стажем», он по-прежнему жил с женой, и за лечением к Гарви Гроссману (нашему другу-психиатру) обратился по ее настоянию. Гипноз пошел Лонгстриту на пользу, а живой интерес с нашей стороны сказался на нем положительно во всех отношениях. Глаза утратили омертвелую, недобрую стылость, убавилась амплитуда тета-ритмов. Однако стоило предоставить его самому себе примерно на месяц, как он снова запил, а там и втянулся в половую распущенность.

Когда проводился эксперимент со сплавом Нойманна, Лонгстриту был шестьдесят один год; здоровье в целом удовлетворительное.

Почти одновременно с включением тока лицо у него обрело задумчивость, он словно силился припомнить выскользнувшее из памяти имя. Мы пристально следили, ожидая, что Лонгстрит скажет. Однако сосредоточенные складки на лице не сглаживались, и остановившийся взгляд устремлен был вдаль. Прежде эксперименты нагоняли на Лонгстрита дрему, почти как под гипнозом.

Выражение сосредоточенности еще и углубилось. И тут он вдруг отчетливо произнес:

– Достаточно. Убавьте. Слишком сильно.

Литтлуэй не рассуждая повиновался, сдвинув регулятор реостата, при этом удивленно глянул на меня.

– Как ощущение? – спросил он у Лонгстрита.

– Интересно. Крайне интересно.

Мы опять переглянулись. Таких фраз в лексиконе у Лонгстрита раньше просто не замечалось. Обычно он говорил что-нибудь вроде «Здорово», а то и вовсе жаргонные словечки типа «Я балдею»,

– «Интересно» в каком смысле? – осведомился Литтлуэй.

Лонгстрит, осклабившись, ответил:

– Я отыскал тот ваш обломок сплава.

По диктофонной записи того сеанса чувствуется, что из нас двоих ни один не осмыслил слов Лонгстрита с должной быстротой – настолько обворожила перемена, буквально на глазах произошедшая с Лонгстритом. Нам, пожалуй, надо было предусмотреть не только звукозапись, но и еще отснять все на пленку. Увидя выражение лица Лонгстрита, мы не усомнились в том, что происходит что-то важное.

Я первым уловил, что именно. К этому времени мы вызывали состояния П.Ц. настолько часто, что я приноровился распознавать внешние признаки; расслабленность, бешеное упоение экстазом, порой бурные слезы или судорожное излияние эмоций.

В данном случае это было нечто совершенно иное. Лицо Лонгстрита стало как-то тверже. Глаза, водянисто голубые и обычно чуть тронутые краснотой, неотрывно смотрели сейчас в пространство с устремленностью человека, поглощенного объектом своего внимания. Кого-то (или что-то) он в тот момент мне напомнил. Позднее до меня дошло, кого именно: одну из ранних иллюстраций Шерлока Холмса, где тот сидит, опершись головой о подушку, и играет на скрипке. В глазах читалась та орлиная проницательность, которую описывает доктор Уотсон. Внезапно я осознал, что произошло.

– Господи, Генри, – сдавленно выговорил я. – Получилось.

– Что получилось? – не понял Литтлуэй.

– Мы вызвали настоящее постижение ценности. Созерцательную объективность. Инаковость.

Так это понял и сам Литтлуэй. Мы оба вперились Лонгстриту в лицо. Откровение было почти пугающим; во всяком случае, таким светлым, как тогда, в день моего «сна» в Эссексе.

– Вы можете описать, что с вами происходит? – спросил я у Лонгстрита.

– Нет.

– Вы сказали, что нашли тот кусочек сплава. Что вы имели в виду?

Лонгстрит сделал нетвердую попытку взнять к лицу руки, надежно зафиксированные манжетами подлокотников.

– Он вот он, здесь. Угнездился в этой передней части... Как там она у вас: полушарие?

Литтлуэй:

– Какое он производит ощущение?

– Не могу описать. Я раскрываюсь.

– Каким образом?

Лонгстрит лишь улыбнулся – жалостливо, хотя без высокомерия. Он мог лишь снисходительно нам сочувствовать, что до нас не доходит сокровенная суть его ощущения.

Дыхание Лонгстрита сделалось удивительно спокойным и ровным, а там и вообще еле уловимым, хотя он и был в полном сознании. Наши вопросы он игнорировал. Лишь когда Литтлуэй несколько раз повторил: «Что вы видите?», коротко отозвался:

– То же, что и вы.

Он жестом велел подкатить тележку, на которой находился реостат. Литтлуэй заколебался, но я выполнил эту просьбу. Лонгстрит, оказывается, хотел лишь убавить ток. Так он просидел с четверть часа, снизив ток до минимума – настолько, что частота «вспышек» была едва ли больше одной за пару секунд.

Затем он вновь попытался прибавить ток, но крупно вздрогнул, как от непомерно сильного, и свел его вообще на нет.

– Выньте эти штуковины у меня из головы.

Все это мы сделали, отверстия в черепе заклеили лейкопластырем и препроводили Лонгстрита на кресло. Лицо у него за этот короткий промежуток смягчилось; теперь оно выражало глубокую печаль. Минут десять мы дали Лонгстриту отдохнуть, не донимая вопросами.

– Забавная штука. А то все как-то не доходило.

После этого мы не могли добиться от него никакой внятности. Он стал вялым, глаза посоловели, и с явным облегчением согласился, когда ему было предложено перебраться в постель. Не успели прийти санитары с носилками, как он уже спал, тихонько похрапывая.

– Но как, черт возьми, могло такое произойти? – растерянно спросил Литтлуэй.

– У меня лишь одно предположение, дикое, – сказал я. – Тот кусочек проник каким-то образом в кору передних долей.

– Ну и что с того?

– То же самое могу спросить и я, доводов у меня не больше, Может, прикрыло синапс[118]118
  Синапс – область контакта двух нервных клеток или нервной клетки с клеткой иного типа.


[Закрыть]?

– Такое невозможно. В них ширины всего несколько ангстремов. Представляешь себе – кусище, который в сотню раз крупнее. Да и если на то пошло, нервные импульсы на редкость постоянны. Они и по прохождении через синапс не теряют силы.

Тут мы спохватились, что забыли остановить запись, и выключили диктофон. Слушая пленку, я с удивлением сознаю, насколько быстро мы уловили суть происшедшего. Возможно, Лонгстрит, случайно обмолвившись, что отыскал тот кусочек металла, тем самым и подсказал отгадку.

Так что же тогда произошло? Позже, когда рентгеноснимки головы Лонгстрита увеличили в полсотни раз, выяснилось, что Литтлуэй ошибся. Проникшее во внешний слой коры зернышко металла оказалось небольшой частицей кусочка, отколовшегося от электрода, по размерам такого же, как прежде. Зернышко в самом деле угодило в дендриты[119]119
  Дендрит – чувствительный отросток нервной клетки, проводящий нервный импульс с периферии к телу клетки.


[Закрыть] синапса или оказалось с ними вплотную. Это сработало на то, чтобы нервные импульсы вначале притормозились, а затем высверкнули единым «разрядом». Иными словами, произошло усиление.

Затем все стало ясно. Поэт развивается своим желанием совершенствовать способность к «инаковости». Лобные доли представляют собой колоссальные вместилища памяти и значений, такие, в каких для нашего повседневного существования и надобности-то нет. Более того, они еще и помеха, поскольку отвлекали бы нас от докучливых необходимостей повседневной рутины. Хотя и поэту вовсе непросто отвлекать энергию на эти участки мозга от более практического русла, препятствие здесь составляет наша животная осторожность. Так что странные эти моменты чистого видения, широкого «соотносительного сознания» наступают лишь тогда, когда налицо большой потенциал мозговой энергии, готовой к единому выхлопу, например, в период кризиса: он вынуждает нас сплотиться, призвать из хранилища резервные запасы; тогда кризис исчезает.

Небольшая частица сплава, усилив какой-то. нервный импульс, оказала стойкий эффект, в результате которого кризис миновал. Причина, почему Лонгстрит не смог описать своего умственного состояния, заключалась в том, что для этого у него просто не находилось слов. Так что, говоря, что он видит «то же, что и мы», Лонгстрит говорил чистую правду. В тот момент он в отличие от всех других людей, взирающих на мир сквозь привычную крохотную линзу, окинул его взором действительным, словно сквозь широкоугольный объектив. Он взглянул на жизнь с высоты птичьего полета – с высоты небес.

Решение проблемы, к которому я шел, наконец, было найдено: как подхлестнуть «новое измерение», начавшее прорезаться в человеке. Наглядного доказательства, что эксперимент можно повторить с аналогичным результатом, у нас как такового не было, Не было и наглядного свидетельства того, что с Лонгстритом произошло именно то, что считали мы: это могло быть и обычное П.Ц. Однако у нас обоих не было и тени сомнения: мы видели лицо Лонгстрита.

Не возникало вопроса: самой сложной частью эксперимента будет наложить частицу сплава Нойманна именно на то нервное окончание в коре головного мозга, которое нужно. Насчет этого мы проконсультировались у нейрохирурга, тот подтвердил, что это действительно можно будет сделать, не повредив мозговую ткань. И опять же все оказалось неожиданно просто.

Лонгстрит с охотой ждал продолжения над собой экспериментов. У нас в целом энтузиазма было меньше: казалось маловероятным, что нам откроется что-то большее, чем в первый раз. Но одно вызывало любопытство: сможем ли мы научиться умению вызывать «соотносительное сознание», не прибегая к электростимуляции. После того сеанса Лонгстрит оказался совершенно неспособен воссоздать в памяти тогдашнее свое состояние, не мог даже вспомнить, на что оно походило. Судя по всему, он считал, что «усиление» произошло из-за тока. На мою попытку объяснить, как все было на самом деле, Лонгстрит отреагировал равнодушно. Ему хотелось лишь знать, когда будут возобновлены эксперименты.

Особой радости это все у нас не вызывало. Порезы у корней волос постепенно заживлялись, мы хотели дать им затянуться полностью. Однако Лонгстрит так настаивал, что второй эксперимент мы провели буквально через пару суток после первого. Результаты оказались почти те же, хотя на этот раз Лонгстрит был более разговорчив. Среди прочего, он заметил:

– Это действует лучше выпивки.

И еще одна реплика:

– Так что же именно не то творится с людьми?

Литтлуэй отметил, что Лонгстрит, похоже, по-новой открыл для себя концепцию первородного греха.

После второго сеанса мы решили дать вначале порезам зарасти и лишь затем продолжать. Тем временем мы совещались с нейрохирургами и искали, на ком еще провести эксперимент. Через десять дней Лонгстриту еще раз сделали рентген черепа. Кусочек сплава сместился, приблизившись к внешней поверхности фронтальной доли. Лонгстрит был срочно доставлен в лабораторию, где мы подсоединили к его фронтальным долям электроды. Смещение металла, судя по всему, никаких перемен не вызвало, эффект оказался таким же, как и прежде! В каком именно участке коры находился сплав, принципиального значения, похоже, не имело. Подача тока сразу же вызвала уже знакомое усиление сосредоточенности. Довольно странно, но и Лонгстрит сознавал, что кусочек металла сместился. Мы приперли Лонгстрита вопросами. Изъяснялся он не совсем четко, но, похоже, металл ощущался им как источник усиления. Из всего, что произошло с начала нашего знаменательного открытия, это было, пожалуй, наиболее волнующим и примечательным. Из чего следовало: неважно, где именно в мозгу угнездился сплав, – воздействие, по сути, те же самое.

Спустя трое суток рентген показал, что металл вроде как исчез. Предполагая, что он растворился в цереброспинальной жидкости, мы тем не менее решили провести еще один сеанс. Результаты озадачивали, поскольку в точности напоминали предыдущие. Не то металл выработал в коре некоего рода условный рефлекс, срабатывающий под воздействием тока, не то там оставалась еще малая толика металла – настолько мелкая, что на снимке и незаметно, но достаточно сильная для типичной реакции. С течением времени выяснилось, что дело именно в последнем.

К этому времени у нас для экспериментов появился еще один субъект – двадцатитрехлетняя девушка с ярко выраженной суицидной депрессией. Нам рекомендовал ее Гарви Гроссман, знакомый с результатами наших экспериментов над Лонгстритом. Именно такая пациентка, кстати, и была нам нужна: выпускница колледжа, публикующая стихи во второразрядных журнальцах, интеллигентная и эрудированная. Звали ее Хонор Вайсс. История ее болезни не суть как важна, скажу лишь, что попытки самоубийства начались у нее после аборта.

Мы не особо распространялись перед ней о своих целях; она же, единственно, поняла, что мы собираемся испытать на ней какую-то новую форму шоковой терапии. Жизненная энергетика у нее была такая низкая, что я заподозрил, что она надеется в ходе эксперимента умереть.

Использовались те же методы, что и прежде: легкий наркоз (девушка боялась боли, поэтому от новокаина мы решили воздержаться); прорезь в коже в одну восьмую дюйма скальпелем из горячей титановой проволоки. Эту часть операции провел доктор Арнольд Содди: у Литтлуэя хоть и степень доктора медицины, но все же рукам недостает необходимой твердости. Цереброспинальную жидкость откачали, обнажив поверхность мозга. Кусочек сплава был помещен в мозг путем отталкивания: по платиновой проволоке, на которой он находился, пропустили минутный электрический разряд, от которого кусочек сбросило на поверхность мозга. Через пару часов он впитался. Цереброспинальную жидкость вкачали обратно, отверстия залепили. На следующее утро рентгеноснимки показали, что металл проник в глубину на полдюйма. Довольно странно, но попал он почти в то же место, что и у Лонгстрита.

В тот же день было просверлено второе отверстие. Через два часа, когда девушка полностью пришла в себя после наркоза, мы присоединили электроды и осторожно включили ток.

Я ожидал определенной реакции, но последовавший всплеск эмоций был поистине неимоверный. Красоткой Хонор Вайсс не назовешь: личико маленькое, вытянутое (мне чем-то напоминало мышку), кожа землистого оттенка. Уже со включением реостата на щеки вернулся румянец. Через полминуты это уже была привлекательная, полная жизненной энергии девушка. У меня сохранилась видеозапись того сеанса – просто ошеломляюще. Преображение полнейшее, человека словно подменили.

Хонор Вайсс была более подвержена эмоциям, чем Лонгстрит; глаза у нее наполнились слезами. Однако спустя несколько секунд она вроде овладела собой. Лицо постепенно исполнилось уже досконально знакомой сосредоточенности и углубленного покоя. Первое, что она произнесла, это: