Текст книги "Список запретных дел"

Автор книги: Коэти Зан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 11

Символично, что Кристин мы нашли в Верхнем Ист-Сайде, там, где началась ее жизнь. После всего рассказанного нам в подвале я никак не могла понять, почему она вернулась именно туда, хотя ей выпала возможность начать все с чистого листа. Не исключено, что горький опыт заставил ее вернуться на круги своя. Прежние попытки чуть не стоили ей жизни, и она больше не хотела экспериментировать. Кристин была единственным ребенком в семье богатого банкира с Манхэттена и его жены, светской львицы, с малых лет жила в самом элитном довоенном здании на Парк-авеню, наверху Карнеги-Хилл, в просторной девятикомнатной квартире, которой ее семья владела в течение нескольких поколений. На лето родные переселялись в Квог, а на зимние каникулы ездили кататься на лыжах в Аспен. У нее была хорошая жизнь, обособленная и степенная. Покладистая и мечтательная Кристин провела свои ранние годы счастливо, не обращая внимания на мир за пределами ее небольшой вселенной.

Все поменялось, когда ей исполнилось шестнадцать. Тогда Кристин поняла, как именно ее семья поддерживает свое социальное и финансовое положение. Семейное состояние, равно как и фамильная честь давно исчезли, а отец нашел им удачную замену, все меньше спекулируя высокодоходными финансовыми документами и все больше – важной служебной информацией.

Его обвинили в том, что он воспользовался сведениями об учете прибылей и убытков нескольких престижных компаний до официального опубликования, а сроки его сделок выглядят весьма сомнительно.

Поначалу Кристин верила в невиновность отца и поддерживала его, внимательно наблюдая за ходом следствия. Задавала вопросы, пыталась разобраться в хитросплетениях финансовых операций. Но чем больше она узнавала, тем очевиднее ей, как и генеральному прокурору и журналистам «Нью-Йорк пост», становилась его вина. Уолл-стрит стала казаться Кристин закрытым клубом с собственным моральным кодексом, отличным от всего, что она могла вообразить. Кроме того, до нее постепенно доходило, что нелегальная деятельность в кругах, где вращался отец, была в порядке вещей. Каждый раз замечая упрек в глазах дочери, он просил ее успокоиться, ведь именно так ведутся дела.

Но Кристин не могла этого принять. По ночам она выходила на балкон и, глядя на умиротворенный внутренний двор их дома, тихонько плакала. Теперь Кристин знала, что ее благополучная жизнь, которую она всегда принимала как данность, построена на мошенничестве и обмане. Она с содроганием смотрела на элегантное убранство квартиры, роскошный внедорожник и гардеробную, полную дизайнерской одежды, понимая, что все это куплено на грязные деньги.

По воскресеньям они с матерью сидели в клубе «Космополитен» за бранчем [7]7
   Прием пищи, объединяющий завтрак и ланч, может подаваться с 11 до 16 часов.


[Закрыть] в переполненной богачами бальной зале, под сверкающими люстрами, среди блестящего столового серебра и звона хрустальных бокалов. Облаченная в бледно-голубой кардиган, который идеально сочетался с цветом ее глаз, Кристин внимательно разглядывала именитых гостей. Насколько она знала, все они внесены в список светского календаря. Теперь ее раздражало, как они умело поднимают чашки из тончайшего фарфора, как шевелятся их розовые губы в вежливой, но прохладной светской беседе. Эти люди держали себя так, будто богатства принадлежат им по праву рождения, но Кристин подозревала, что они ничем не лучше ее отца.

Все же она обладала чувством собственного достоинства. Каждый будний день Кристин приезжала в частную школу Бриэрли с гордо поднятой головой, никому не рассказывая про свои подозрения. Сквозь ряды репортеров, что собирались с самого утра, она проходила с невозмутимым видом, глядя прямо перед собой. Но после школы она втайне от всех запиралась в своей комнате и читала разгромные газетные статьи, глаза ее горели от слез, ведь там черным по белому была написана ужасающаяся правда, известная теперь всему свету.

В конце концов отец Кристин практически вышел сухим из воды. Разбирайся девушка в финансовом мире чуть лучше, она бы точно предугадала такой исход. Компания заплатила внушительный штраф в комиссию по ценным бумагам и биржам, а дорогостоящие адвокаты нашли рядового сотрудника в качестве козла отпущения, так что отец даже не попал за решетку. Пресса постепенно поутихла, и жизнь родителей Кристин вернулась в привычное русло. В их кругах такое происходило довольно часто и расценивалось как мелкая неудача, обычный профессиональный риск вроде вмешательства непредвиденных обстоятельств или временной задержки платежей. Но было уже слишком поздно. Кристин знала всю правду и не могла смириться.

Неделями она мучилась, обдумывая моральные аспекты своего положения, и в итоге приняла решение. Дома ей оставалось прожить меньше года, а после она повернется спиной к этой раззолоченной жизни. Она начнет с нуля и добьется всего сама. Никогда не прикоснется ни к доверительному фонду, ни к деньгам из наследства. Она спрячет подальше все свои кардиганы и станет совсем другим человеком.

Кристин гордилась этой решимостью, не могла уснуть по ночам, размышляя о новой жизни. Она знала, что ей будет совсем не просто, если она откажется от обеспеченного существования ради тяжкого труда и неопределенного будущего. Но это казалось ей правильным.

Жалея родителей, Кристин решила действовать постепенно. Она старательно играла роль примерной дочери, вела себя так, словно скоро отправится в колледж, где станет жить по-прежнему, вступит в Лигу юниоров, посетит бал золотых и серебряных медалистов, скромно стоя рядом с родителями и, когда нужно, пожимая руки, говоря вежливые слова и временами улыбаясь.

Отец и мать совершенно не заметили в ней перемены.

Когда пришло время поступать в колледж, они ожидали, что Кристин, согласно семейной традиции, пойдет в Йельский университет. Но ей и думать об этом было противно. Тогда Кристин отважилась на первый шаг: закрыла глаза и провела на карте линию в противоположную от Нью-Йорка сторону. Остановилась на Орегоне. Это показалось Кристин самым верным – уехать как можно дальше от Парк-авеню, в другой конец страны.

Мать Кристин пришла в ужас при мысли, что ее дочь будет учиться в штате, где ни у кого из их знакомых не было даже летнего домика. Но Кристин каким-то образом удалось настоять на своем и даже получить полную стипендию в Орегонском университете благодаря волшебным рекомендациям школы Бриэрли. Ее родители уступили, но втайне надеялись, что после первого семестра Кристин осознает свою ошибку и переберется в священные коридоры Йельского университета, где ей самое место.

Попав в Орегон, Кристин испытала неимоверное облегчение. Свобода невероятно радовала. Ей ловко удалось сбежать из своего защищенного мирка, и теперь начиналось путешествие по новой жизни.

В первый семестр, несмотря на данные себе клятвы, Кристин все же прибегла к помощи доверительного фонда. Ведя скромную жизнь, она взяла самую малость и намеревалась вернуть деньги при первой же возможности. Кристин начала искать какую-нибудь временную работу, питалась лапшой быстрого приготовления и томатным супом из банки. Шаг за шагом она превратилась в обычную студентку, одетую в джинсы и толстовку, живущую в общаге и спящую на простынях от «Таргет».

Там, в Орегоне, она смогла вернуть себе безмятежность юности, которой наслаждалась до скандальной истории с отцом. Казалось, здесь никто даже не читал статьи «Уолл-стрит джорнал». По крайней мере, на ее фамилию никто не обращал внимания. Сама она не сильно распространялась про то, откуда приехала и кем на самом деле являлась. Если Кристин спрашивали, она отвечала, что родом из Бруклина и что ее родители владеют небольшим магазином.

Все могло сложиться как нельзя лучше, если бы Кристин на втором курсе не увлеклась психологией, а в особенности своим блистательным и энергичным профессором Джеком Дербером. Она случайно попала в его группу, чтобы выполнить программу по общественным наукам, но уже после первого занятия угодила на крючок.

С прежним благоговением в голосе она рассказывала нам, как он буквально околдовывал аудиторию. Слушатели сидели с открытыми ртами, справочник «Психология 101» становился в его устах чуть ли не новой религией или, по крайней мере, серьезным призванием. Джек был харизматичным, уравновешенным мужчиной. Своим гипнотическим голосом он мог убедить кого угодно в правоте идей, которые раньше сочли бы безумными.

В начале занятия Дербер медленно прохаживался перед залом, сложив руки за спиной, изредка проводя ладонью по густым темным волосам, и собирался с мыслями. Аудитория вечно была переполнена, некоторые слушатели сидели между рядами, скрестив ноги, а гости с других отделений стояли позади. Возле трибуны находилось несколько магнитофонов, записывающих его речь. На обычных лекциях студенты болтали или шуршали тетрадями, но на занятиях профессора Дербера все соблюдали почтительную тишину, ожидая, когда он приоткроет свои полные губы и заговорит, а его мощный голос эхом разлетится по комнате. Наконец, обратившись лицом к аудитории и устремив взгляд пронзительных голубых глаз на ряды скамеек, он начинал лекцию. Его ярые почитатели тщательно записывали каждое слово этой отточенной, лаконичной, блестящей речи, чтобы не пропустить ни детали.

Кристин была в восторге от Джека, оставалась после занятий с вопросами, трудилась над проектами, встречалась с ним в рабочее время. По ночам она готовилась, пытаясь восстановить свои записи, сделать их достойными его феноменальных захватывающих лекций.

Джек, в свою очередь, сразу же заметил Кристин, сидящую в первом ряду, и хотя она старалась скрывать свои светские манеры, наверняка что-то выделяло ее среди сокурсниц. Нечто, указывающее на хорошее происхождение и прекрасное воспитание, на то, что всю жизнь ее холили и лелеяли. Нечто, что он хотел разрушить.

Интуиция не подвела Джека, а возможно, он заметил, что Кристин слишком старается и смущается в его присутствии. Наверняка он ощутил и ее уязвимость, какую не встретишь даже у первокурсницы. Может быть, видел, что она не похожа на остальных, что пытается найти в этом мире место, отличное от ее прежней жизни. И у него имелось прекрасное решение.

В середине семестра он предложил ей завидную должность своей научной ассистентки. Кристин была вне себя от счастья. Она не только будет работать со своим обожаемым профессором, но и сможет получать плату за работу, а значит, перестанет заимствовать средства из доверительного фонда. Впервые в жизни она обретет финансовую независимость! Для нее это было важным шагом, и она торжественно обналичила первый чек, радуясь, что добилась этого сама. Ей с трудом верилось, что все происходит на самом деле.

Однако очень скоро Джек решил, что время Кристин пришло.

Воспоминания о том, как она превратилась из научной ассистентки в пленницу, были слишком болезненными, и Кристин не посвящала нас в подробности. Но в подвал она попала уже до начала экзаменов первого семестра. Мы гадали, стала ли она первой жертвой Джека, – может, когда появилась Кристин, он уже несколько месяцев искал подходящую цель, – или же всего-навсего пришло время поймать в свою ловушку очередные жертвы.

В конце концов она очутилась прикованной к стене в подвале. Первые сто тридцать семь дней она провела в одиночестве, в кромешной темноте, наверняка сокрушаясь, что не пошла в Йельский университет.

В этом заключались пытки – Джек наблюдал, как Кристин мучила себя, осознавая собственный провал. Ведь в итоге она не смогла построить самостоятельную жизнь, существовать без защитного кокона семейного богатства. Стоило ей покинуть изысканные круги Верхнего Ист-Сайда, как ей тотчас же указали на слабость и уязвимость, и теперь она заплатит высокую цену за свое дерзкое решение.

Следующие пять лет она провела внизу, в заключении, предаваясь размышлениям, воспоминаниям, сожалениям.

Наверное, для психики Кристин это оказалось чересчур, и мы с Трейси день за днем наблюдали разрушение ее личности. Понемногу темнота стала овладевать ею, а мы ничего не могли поделать, даже если бы захотели. В последние три года она совершенно сломалась, буквально разваливаясь на глазах.

Сначала ее речь стала бессвязной, а затем, что было даже опаснее, Кристин перестала за собой ухаживать и вскоре превратилась в растрепанную грязнулю: чумазое лицо, всклокоченные волосы, отвратительный запах. Джеку это совершенно не понравилось.

Иногда Кристин пугала нас не меньше, чем наш мучитель. Ссутулившись, она бормотала в темноту что-то бессвязное. Съеживалась на своем матрасе, обхватив колени и, зажмурив глаза, раскачивалась взад-вперед и что-то шептала.

Я даже не пыталась разобрать ее речь. Не хотела ничего знать.

По правде говоря, мы испытывали облегчение оттого, что она так много спит, ведь когда Кристин бодрствовала, нам приходилось за ней приглядывать. Конечно же, это утомляло. Трудно было предсказать, когда нагрянет очередной приступ отчаянных рыданий или еще чего похуже. Иногда мне казалось, что даже Трейси, ее прежняя защитница, немного побаивалась непредвиденных поступков своей подопечной. Ближе к концу заключения мы все дальше отгораживались от Кристин, насколько это позволяла наша замкнутая обитель.

Спросите меня о ней тогда, я бы точно сказала, что из нас троих Кристин имеет наименьшие шансы когда-нибудь оправиться. Что именно ее психика пострадала больше всего. Я бы предположила, что она навсегда останется заложницей этого горького опыта и не сможет, если мы вдруг спасемся, вернуться хоть к какой-то нормальной жизни.

Еще никогда я не ошибалась так сильно.

Глава 12

Епископальная школа размещалась во внушительного вида особняке, который содержался в безупречном порядке. Когда мы с Трейси подъехали к входу, из дверей хлынул поток прелестных, очень хорошо одетых деток в сопровождении нянь и тощих молоденьких мамаш. За пределами школы их ждали ряды черных лимузинов.

Мы наблюдали за всем происходящим с приличного расстояния, чтобы не возбудить подозрения. Но Трейси все же поймала на себе несколько изумленных взглядов, так что нам пришлось перейти на другую сторону улицы и притвориться, будто мы увлечены беседой.

–  Ты видишь ее? – спросила я, стоя спиной к идеальному островку жизни Верхнего Ист-Сайда.

–  Нет. Возможно, детей забирает кто-то из ее армии нянек, – с раздражением заметила Трейси.

–  У нее действительно много нянек?

–  Да нет, я так, просто размышляю вслух. Минутку! Кажется, это она – через пару домов отсюда. Трудно понять: все эти бабы на одно лицо. Идем, надо перехватить ее до школы.

Мы пробежали вдоль дома и, еле переводя дух, наткнулись на Кристин. Наверное, мы выглядели нелепо, растрепанные и запыхавшиеся, и она инстинктивно отпрянула, когда мы резко затормозили перед ней.

Волосы нашей бывшей подруги, по несчастью, переливались неописуемыми оттенками золота, а кожа, казавшаяся раньше чуть ли не прозрачной, теперь излучала здоровье. Белоснежные и ровные зубы, васильковые глаза, неестественно яркие, будто с цветными линзами, стройная фигура. Каждая деталь ее туалета была безупречна, будто Кристин только что сошла с витрины бутика на Мэдисон-авеню. Я уныло посмотрела на свою одежду, которую еще не сменила после перелета: джинсы, футболка, толстовка.

–  Кристин! – оживленно воскликнула Трейси, будто на самом деле радуясь нашему воссоединению.

Кристин восприняла наше появление настолько хладнокровно, что я даже позавидовала.

–  Как вам известно, я больше не ношу это имя, – высокомерно произнесла она, приосанившись.

–  Ах да! – спохватилась Трейси. – Я иногда забываю про ваши шпионские имена. И как тебя зовут сейчас? Маффи? Баффи?

–  Для друзей я – Шарлотта, – с явным раздражением проговорила наша бывшая подруга, смерив Трейси взглядом с головы до ног. – Не лучше ли тебе вернуться к своим протестам и оставить меня в покое? А ты… – Она повернулась ко мне, но потом, так и не сумев подобрать слова, переключилась обратно на Трейси. – Не ожидала увидеть вас вместе.

Я решила перейти прямиком к делу.

–  Через четыре месяца Джек предстанет перед комиссией по досрочному освобождению…

–  Я не хочу об этом слышать! – Кристин подняла руку, прерывая мою речь. – И меня это ничуть не заботит. Честное слово. Я уже говорила Маккорди, что это его проблема. Пускай система правосудия решает такие вопросы. Если они не могут запереть психопата в комнату с мягкими стенами и надеть на него смирительную рубашку, значит они некомпетентные болваны, и я ничем не могу им помочь. Не желаю иметь к этому никакого отношения.

–  Тебя не волнует, выйдет ли он на свободу? – нервно подпрыгнула Трейси. – У тебя разве нет дочерей? О них ты не беспокоишься? Не читала его писем? Этот парень по-прежнему на нас помешан. А что, если он придет к тебе в гости, когда его выпустят? Вряд ли тебе захочется увидеть его на пороге епископальной школы.

Кристин пристально смотрела на Трейси.

–  Нет, – твердым голосом проговорила она, – я определенно не читала писем от этого монстра. Сказала Маккорди, чтобы он оставил их у себя. Неужели вы думаете, я буду хранить такое дома? А что касается моих дочерей, то, если понадобится, найму каждой по телохранителю. Но не думаю, что до такого дойдет. Может, Джек и безумец, но он не дурак, и ему вряд ли понравилось за решеткой. А теперь, если позволите…

Кристин попыталась пройти мимо нас, но Трейси преградила ей путь:

–  Хорошо, ты не хочешь с этим связываться. Мы уяснили. Но скажи вот что – если мы приедем в университет и решим поговорить с людьми о его работе и тамошней жизни, то к кому лучше всего обратиться? С чего начать?

Кристин замерла. Сперва я подумала, сейчас она бросится бежать со всех ног, но нет, женщина внимательно посмотрела на каждую из нас, будто наконец признавая особей своего вида. Может, в ее голове промелькнули какие-то воспоминания? Ведь не могла же она полностью забыть все произошедшее и стать настолько здоровой и сильной, чтобы легко пережить даже освобождение Джека. Впрочем, Кристин всегда любила крайности и была настолько непредсказуемой, что порой становилось не по себе.

Мне показалось, что на мгновение ее лицо тронула тень печали. Она прикрыла глаза, губы слегка дрогнули, но Кристин быстро взяла себя в руки и отрешенно пожала плечами:

–  Ну, попробуйте спросить ту женщину, которая свидетельствовала на суде. Ну, которая была его ассистенткой, пока мы сидели внизу. Она, кажется, сейчас профессор. Алин? Илэйн? Аделин? Что-то вроде этого.

Значит, Кристин все-таки следила за судебным процессом и сведений имела чуть больше, чем хотела признать. Трейси кивнула. Я достала блокнот и сделала пометку.

–  Есть кое-что, о чем я размышляла все эти годы. – После небольшой паузы Кристин вновь подала голос. – Может, вам стоит это знать. У Джека в университете был друг, если можно его так назвать. Некто профессор Штиллер. Я иногда видела их вместе в столовой. Я с этим Штиллером никаких дел не имела, но, кажется, они довольно много общались с Джеком. Может, это и пустяк, но…

–  Спасибо, Крис, – произнесла Трейси, назвав Кристин именем, к которому иногда прибегала в подвале. – Это уже кое-что. Извини… Извини, что мы…

–  Не бери в голову. Что ж… удачи вам. – На миг Кристин будто смягчилась, затем снова собралась и тихо проговорила: – Только прошу, не втягивайте меня в это.

Уходя, я бросила на нее последний взгляд. Она подбежала к другой элегантно одетой мамаше и поприветствовала ее воздушным поцелуем, после чего обе удалились, весело щебеча. Будто и не было только что встречи с тайнами темного прошлого.

Глава 13

Первый раз, когда меня пустили наверх, показался чуть ли не чудом. Меня держали в заточении год и восемнадцать дней и наконец удостоили такой чести. Я уже начала думать, что так и умру в подвале, не увидев больше солнечного света, кроме той тонкой полоски, что просачивалась сквозь заколоченное оконце. Меня даже не заботило, зачем я, закованная в цепи, иду вверх по лестнице. Я мысленно считала ступеньки.

Помню свое удивление, когда впервые увидела комнаты того дома. Я предполагала, что мы находимся в захудалом здании, построенном в семидесятых. Напротив: обстановка была не новая, но довольно красивая, массивный антиквариат в стиле ампир, повсюду темное дерево и высокие сводчатые, как в соборе, потолки. Дом представителя верхушки среднего класса. Хороший, со вкусом спланированный дизайн.

Открывшееся пространство показалось мне божественным, от окна дул легкий ветерок. На улице было сыро, только что прошел небольшой дождик, и с листьев еще падали капли воды. Позже на мою долю выпали и дни без еды, и вечера в комнате, приспособленной для пыток электричеством. Меня привязывали в различных неестественных позах и держали так часами, пока не затекали конечности и не начинали болеть все мышцы. Но я могла пережить все это ради удовольствия вновь ощутить на своей коже дуновение ветра. Я глянула на Джека Дербера с благодарностью: вот до чего человека может довести заточение.

Долгое время он не разговаривал со мной, лишь тащил по длинному коридору с несколькими дверьми. Боясь показаться строптивой, я даже головой почти не крутила, но все же кинула взгляд на кухню в глубине дома – безупречно чистую комнату, очень светлую, с перекинутым через край раковины полотенцем в цветочек.

Почему-то эта деталь особенно привлекла мое внимание. Маленькое изящное полотенце, с которым он наверняка обращался аккуратно, вытирая им чисто вымытую посуду… он… тот самый человек, который мучил меня, вырвал из нормальной жизни и бросил в ад. И при этом вытирал посуду, заботливо расставляя ее по местам каждый вечер. У меня создалось впечатление, что он живет в соответствии с четко заведенным распорядком, а наши истязания лишь часть его графика. Самое обычное дело в ряду прочих, а потом, в конце выходных, он как ни в чем не бывало вернется в бурлящий жизнью колледж, к своей работе.

В тот самый первый раз он отвел меня в библиотеку. Комната казалась громадной, с высокими потолками и дубовыми шкафами вдоль стен. Полки чуть ли не ломились под весом толстых томов. Каждый фолиант был вставлен в обложку грязно-белого цвета, так что я даже не могла прочитать что-нибудь на корешках. Правда, на них имелась маркировка. Следующие несколько месяцев я часто бывала наверху и смотрела на эти книги, пытаясь переключить сознание с боли, которую мне причиняли, но так и не смогла расшифровать эти надписи. Слова были на английском, но, видимо, я утратила способность нормально воспринимать даже родной язык.

Посреди комнаты стояла огромная дыба; как я узнала позже, точная копия средневекового орудия пыток. Выглядела она новенькой, будто предмет декора, поставленный шутки ради. Но это отнюдь не было шуткой. Наверху нас вели прямиком на дыбу.

В хорошие дни Джек всего лишь изгалялся над твоим телом. Можно было закусить губу, кричать во все горло или как-то иначе переносить боль и унижение.

В плохие дни он заводил беседу.

Было в его голосе, в манере менять интонации нечто такое, что заставляло поверить, будто он действительно сопереживает твоей тяжелой участи и ему не по душе творить все эти мерзости, но выбора у него нет. Ему, видите ли, приходится продолжать свое дело ради науки и исследований, а иногда ради нас же самих, чтобы мы могли достичь некоего озарения за пределами физической оболочки.

Может, тогда я была недостаточно умной и начитанной, чтобы вникнуть в его речи, но сейчас я понимаю кое-что из того, на что он ссылался во время своих нескончаемых размышлений вслух: Ницше, Фуко, Жорж Батай. Он многое говорил про свободу, а я плакала при упоминании этого слова, даже в те дни, когда клялась себе не проронить ни слезинки. Я сильнее этого, убеждала я себя, хотя обычно и не была такой уж сильной. Однако в конце концов, думаю, добилась этого.

Со временем я поняла, что им руководят не внезапные порывы. Пытки вызывали у Джека эстетическое наслаждение. Он с трепетом наблюдал, что они делают с нами и какие реакции вызывают. Пока мы извивались на дыбе, он изучал, да, именно, изучал, сколько мы сможем сдерживать слезы. Ему было интересно, почему нам так не хочется плакать в его присутствии. Он даже расспрашивал нас про это. Экспериментировал. Но мы боялись сказать ему правду хоть о чем-нибудь.

Джек знал, как нас пугала и обезоруживала внезапная смена обстановки. Он наслаждался нашим страхом. Неожиданно меняя роли, он умел в мгновение ока превращаться из исповедника в маньяка. Иногда он смеялся, очень громко и радостно, когда видел страх в наших глазах.

Очень сложно было скрыть от него что-либо. Он быстро сообразил, как сильно я переживаю из-за Дженнифер, тем более не зная, что творится в ее голове, пока она сидит в том ящике. Я хотела спросить его, как она, но боялась раскрыть, насколько она мне дорога, поэтому многие месяцы я вовсе ничего не говорила. Но, конечно же, он все и так знал. Знал, насколько мы близки, что мы не просто однокурсницы, поехавшие вместе на такси. Возможно, он заставил Дженнифер раскрыть ему какие-то подробности, а может, она звала меня, крича на дыбе. Видимо, это навсегда останется тайной.

Он знал достаточно, чтобы использовать Дженнифер против меня. Иногда он спрашивал, будто хотел дать мне достойный выбор, смогу ли я вынести еще немного боли – более глубокий порез, – если это поможет ей. И я соглашалась. Терпела сколько могла, крепко зажмуриваясь каждый раз, когда лезвие приближалась к моей едва зажившей коже. Когда я все же начинала умолять о пощаде, он с разочарованием смотрел на меня, будто в этот момент я признавала, что недостаточно люблю Дженнифер и не способна защитить ее от того, что он, к сожалению, теперь обязан с ней сделать.

Я возненавидела себя за слабость. Ненавидела свое тело за то, что оно не способно справиться с болью, презирала себя за то, что умоляла и унижалась перед этим чудовищем. По ночам я мечтала размозжить ему голову, восстать с ужасным воплем, словно баньши.

Но затем наступало неизбежное. Несколько дней он морил меня голодом, а потом приносил понемногу еды, кормя с рук. Я, как животное, облизывала его пальцы с жадностью, благодарностью, мольбой. Жалкое существо.