Текст книги "Новые силы"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Он и длиннее всех, он страшно длинен.

Смущение её достигло крайних пределов.

– Да нет же, не будет никакого туннеля, – воскликнула она. – Вы обманываете меня, никакого туннеля нет.

– Нет, есть ещё один туннель, – посмотрите сами.

И я показал ей карту. Но она не хотела ни смотреть, ни слушать.

– Нет, нет, никакого туннеля нет, – говорю вам. – Но если он будет, говорите со мной, – сказала она немного погодя.

Она откинулась на спинку дивана, полузакрыв глаза и улыбаясь.

Но вот поезд свистит, я выглядываю в окно, мы приближаемся к зияющей пасти туннеля. Я вспоминаю, что обещал разговаривать с ней, наклоняюсь к ней и вдруг чувствую во мраке, как её руки обвиваются вокруг моей шеи.

– Говорите же, говорите со мной, мне так страшно, – шепчет она, и я слышу, как бьётся её сердце. – Что же вы не говорите со мной?

Я ясно слышал, как стучит её сердце, и в ту же минуту я приник губами к её уху и сказал:

– Вот вы и забыли вашего друга!

Она прислушалась, задрожала всем телом, мгновенно выпустила мою шею, оттолкнула меня обеими руками и упала во весь рост на диван. Во мраке я слышал её рыдание».

– Это сила любви, – закончил Ойен.

Опять в мастерской было всё тихо. Мильде всё ещё сидел с раскрытым ртом.

– Ну, а дальше что? – сказал он, ожидая продолжения, конца. – Разве это всё? Господь с тобой, неужто на этом и кончилось? Никогда не слыхал подобной чуши! Ну, нет, писание, в которое ударились вы, молодёжь, я называю просто ерундой. Ха-ха! «Вот вы и забыли вашего друга! Вы не должны забывать вашего друга!». Ха-ха-ха!

Мужчины расхохотались. Впечатление было нарушено, поэт с компасом вызывающе вскочил, ткнул Мильде пальцем в грудь и воскликнул:

– Этот господин ничего не понимает в современной поэзии!

– Современная поэзия? Вы теперь всякую галиматью называете современной поэзией!.. Но, по крайней мере, каждая вещь должна же иметь хоть конец?

Ойен побледнел от досады.

– Значит, ты совершенно не улавливаешь моего нового направления, – сказал бедняга, весь дрожа от возбуждения. – Впрочем, ты грубое животное, Мильде, и от тебя ничего другого нельзя ожидать.

Толстый художник, видимо, только теперь понял, как далеко зашёл, он никак не ожидал такого действия своих слов.

– Грубое животное? – повторил он добродушно. – Ну вот, мы уже начали выражаться на чистоту. Я, во всяком случае, отнюдь не хотел обидеть тебя, Ойен. Ты думаешь, я не получил наслаждения от твоего стихотворения, а? Ей Богу, я наслаждался им. Мне только показалось это уже слишком бесплотным, эфирным, что ли. Пойми меня хорошенько: это, разумеется, очень красиво, необыкновенно, прелестно, словом, одно из лучших твоих произведений. Неужто ты уже перестал понимать шутки?

Но как Мильде ни старался сгладить впечатление, ничто не помогало, тихое настроение исчезло, все смеялись и шумели только пуще и разошлись вовсю. В разгаре суматохи актёр Норем распахнул окно и стал петь на улицу.

Чтобы немножко приободрить Ойена, фру Ганка положила руку ему на плечо и обещала прийти проводить его на вокзал. Да, и она и все остальные, все придут проводить его. Когда он едет?

– Не правда ли, – обратилась она к Оле Генриксену, – мы все пойдём на вокзал проводить Ойена?

Тогда Оле Генриксен дал неожиданный ответ, удививший даже фру Ганку. Оле Генриксен выразил желание не только прийти на вокзал, но проводить Ойена до самого Торахуса. Да, да, это только сейчас пришло ему в голову, он с удовольствием проедется, да к тому же у него есть там и небольшое дельце... И это было настолько серьёзно, что он тут же взял Ойена за пуговицу и условился с ним относительно дня отъезда.

Журналист пил с фру Паульсберг, которая держала рюмку, как кружку с пивом, всей рукой. Они пересели на диван, спасаясь от сквозняка, и рассказывали друг другу какие-то смешные истории. Фру Паульсберг знала историю об адвокате Гранде, а потом ещё про дочерей пастора Б. Она доходит до решительного момента и вдруг сразу останавливается.

Журналист, увлечённый рассказом, спрашивает возбуждённо:

– Ну? А дальше?

– Подождите минутку, – отвечает фру Паульсберг, смеясь, – надо же мне время на то, чтобы покраснеть!

И, громко смеясь, она рассказала критическое место. В эту минуту Норем, шатаясь, отошёл от окна, он придумал забавную штуку и кричит так, что все вздрагивают:

– Тш, тише! Подождите шуметь, я вам покажу кое-что! Отворите другое окно и посмотрите. Вон там под фонарём стоит мальчишка-газетчик. Теперь смотрите... Оле Генриксен, нет ли у тебя кроны?

Получив крону, он вставил её трясущимися руками в каминные щипцы и раскалил на лампе. В комнате стояла теперь такая тишина, что слышно было, как на улице мальчик выкрикивал названия своих газет.

– Теперь смотрите! – сказал опять Норем, – станьте к окнам и подождите минутку, я сейчас.

Он кинулся со всех ног к окну и окликнул газетчика:

– Эй ты, малец, вот тебе крона. Стань сюда, на, получай!

Крона со звоном упала на улицу. Мальчик схватил её, но сейчас же отбросил и злобно выругался.

– Слышите, как он ругается, – фыркнул Норем. – Посмотрите, как он облизывает пальцы... Ну, чертёнок, что же ты не берёшь крону? Не хочешь разве? Вон она лежит.

Мальчик скрипнул зубами и посмотрел в окно.

– Она горячая, – сказал он.

– Горячая? Ха-ха-ха! Неужто горячая? Ну, говорю тебе серьёзно, бери крону, а не то я сейчас сойду вниз и возьму её.

Мальчик взял раскалённую монету, положил её между газетами и пошёл от дома. Норем хотел заставить его поблагодарить за подачку, снять шапку и поблагодарить, но мальчик послал несколько ругательств по направлению к окну, полизал ещё свои пальцы. Немного спустя он побежал, боясь, что его поймают и отнимут деньги. Норем несколько раз звал полицию.

То была последняя в этот вечер счастливая выдумка весело настроенного актёра, вскоре он забрался в угол мастерской и там заснул крепким сном.

– Не знает ли кто-нибудь, который теперь час? – спросила фру Паульсберг.

– Меня не спрашивайте, – ответил журналист Грегерсен и, смеясь, потрогал жилетный карман. Много прекрасных дней прошло уже с тех пор, как у меня были часы.

Оказалось, что уже час ночи.

В половине второго фру Ганка и Иргенс исчезли. Иргенс попросил у Мильде жареного кофе, и после этого никто его не видел. Исчезновение их прошло незамеченным, никто даже не спросил об них. Тидеман сидел и разговаривал с Оле Генриксеном о поездке в Торахус.

– А есть ли у тебя время на это? – спросил он.

– Найдётся, – ответил Оле. – Впрочем, я расскажу тебе потом кое-что.

За столом Паульсберга говорили о положении страны. Мильде опять заявил, что намерен переселиться в Австралию. Но, слава Богу, на этот раз стортинг едва ли разойдётся, не сделав чего-нибудь, авось будет хоть какое-нибудь постановление.

– Мне совершенно безразлично, что он сделает, – сказал журналист. – Так, как дело обстоит теперь, Норвегия, по-видимому, конченная страна. Мы идём назад, проявляя решительное убожество во всём, отсутствие силы в политике и в гражданской жизни. Как грустно видеть это всеобщее разложение! Как печально, например, видеть жалкие остатки духовной жизни, так ярко вспыхнувшей в семидесятых годах! Стариков постигает удел всех смертных, кто после них возьмёт их работу? Мне опротивело декадентство, я признаю только высшую духовную жизнь.

Все смотрели на журналиста. Что такое приключилось с этим жизнерадостным малым? Хмель почти сошёл с него, он говорил довольно связно и даже не коверкал слов. Что он хочет сказать? Но когда хитрец дошёл до заявления о том, что декадентство ему опротивело, что он признаёт только высшую духовную жизнь, все гости покатились со смеха и поняли, что это всё ловкая шутка. Вот так плут, как ловко он провёл их всех! Жалкие остатки духовной жизни семидесятых годов? А разве Паульсберг, и Иргенс, и Ойен, и Мильде, и оба стриженых поэта, и наконец целый рой постоянно возникающих первоклассных талантов, разве это ничто?

Журналист сам хохотал вместе со всеми, отирал пот со лба и опять хохотал. Все были убеждены, что этот человек таит в себе громадный запас материала, ещё не использованного в газете. Можно было ожидать, что в один прекрасный день появится какая-нибудь книга его сочинения, какое-нибудь необыкновенное творение.

Паульсберг смеялся несколько натянутым смехом. В сущности, он был задет тем, что в продолжение целого вечера никто ни разу не упомянул ни об одном из его романов, ни даже о его книге «О прощении грехов». Поэтому, когда журналист спросил его мнения о духовной жизни Норвегии вообще, он сухо ответил:

– Я ведь уже высказался по этому предмету где-то в моих сочинениях.

– Ну, да, да, конечно. Если подумать, так наверное можно припомнить. Разумеется. Совершенно верно, где-то была заметка.

Фру Паульсберг могла даже привести заметку, указать страницу. Но тут Паульсберг стал собираться домой.

– Так, значит, я завтра приду к тебе позировать, Мильде, – сказал он, бросив взгляд на мольберт.

Он встал, допил свой стакан и отыскал пальто. Жена его тоже поднялась и стала прощаться, пожимая всем очень крепко руки. В дверях они столкнулись с фру Ганкой и Иргенсом и бегло простились и с ними.

С этой минуты среди оставшихся воцарилось неудержимое веселье. Они пили, как губки, даже оба молодых поэта не отставали от других и с налитыми кровью глазами говорили о Бодлере1313
  Бодлер Шарль (1821—1867) – французский поэт. Один из предшественников декадентства.


[Закрыть]. Никто уже не старался сдерживаться. Мильде желал иметь откровенное объяснение, зачем Иргенсу нужен был жареный кофе. Зачем это он ему понадобился? уже не собирался ли он целовать фру Ганку? Да, да, пусть чёрт верит ему!

Тидеман слышит это и смеётся со всеми, смеётся громче всех и говорит:

– Да, правда твоя, чёрт его разберёт, этого плута!

Тидеман был совершенно трезв.

По поводу жареного кофе, журналист воспользовался случаем, чтобы поговорить о дурном дыхании вообще. Он говорил громко, обводя взглядом всех присутствующих. Отчего происходит дурное дыхание? От плохих зубов, от кариозных зубов, ха-ха-ха! Гнилые зубы заражают весь рот. И он подробно объяснил, каким образом один гнилой зуб может заразить весь рот. Желудок впрочем, тоже причастен к этому.

Никто не стеснялся, тон становился всё развязнее, разговоры приняли вольный оборот, слышались ругательства. Жеманство – горе Норвегии. Люди скорее согласны допустить, чтобы дочери их гибли от неведения жизни, чем посвятить их вовремя. Жеманство – это порок, который в настоящее время достиг своего расцвета.

– Чёрт побери, следовало бы обязать общественных деятелей выкрикивать на улицах распутные слова только для того, чтобы ознакомить молодых девушек своевременно с вопросами жизни... Что ты там ворчишь, Тидеман?

Нет, Тидеман не ворчал, и Оле Генриксен тоже не ворчал. Эта идея насчёт общественных деятелей в высшей степени оригинальна. Ха-ха-ха!

Мильде отвёл Тидемана в сторону.

– Вот что: нет ли у тебя нескольких крон, а? – сказал он.

Ещё бы, Тидеман ещё не совсем разорился. Сколько? Десятку?

– Спасибо, спасибо, дружище, я отдам их, – сказал серьёзно Мильде. – Я, разумеется, отдам их тебе в самом непродолжительном времени. Ты молодчина. Не дальше, как вчера, я говорил, что вы, торговцы, чёрт бы побрал меня, редкие люди. Точь-в-точь этими самыми словами я выразился. Вот тебе моя рука!

Наконец фру Ганка поднялась, чтобы уходить. Уже рассветало. Муж тотчас же подошёл к ней.

– Да, Ганка, правда, пойдём, – сказал он и предложил ей руку.

Она бросила на него взгляд и сказала:

– Благодарю тебя, мой друг, меня проводят.

Прошло некоторое время, прежде чем он справился с собой.

– Ага, так, – проговорил он, улыбаясь. – Ну, всё равно, я только подумал...

Он отошёл к окну.

Фру Ганка простилась со всеми и пожелала покойной ночи. Прощаясь с Иргенсом, она шепнула ему горячо, задыхаясь:

– Значит, завтра, в три.

Она долго держала руку Ойена в своей и спрашивала его, когда он едет.

– Написал ли он в Торахус, чтобы ему оставили комнату? Нет? Ах, эти поэты, всегда-то они забудут самое важное! Пусть он телеграфирует завтра же. Счастливого пути! И поправляйтесь...

Тон у неё был в высшей степени материнский. Её провожал журналист.

VI

– Ты обещал рассказать мне что-то, Оле? – сказал Тидеман.

– Да, помню... Ты удивляешься, что я хочу поехать в Торахус. Я сказал, что у меня там есть маленькое дело, но это неправда, просто у меня так сорвалось с языка. Я никого там не знаю, только Люнумов, незачем говорить больше того, что есть на самом деле. Я, действительно, был однажды в тех местах. Не можешь себе представить, до чего это было забавно. Мы заявились туда, как два истомленных жаждой путника, и попросили молока. Потом я встретился с этой семьёй здесь, когда они были в городе, осенью в прошлом году и этой зимой. Это большая семья, с домашним учителем их семеро, старшую дочь зовут Агатой. Потом я расскажу тебе о них поподробнее. Агате минуло восемнадцать лет семнадцатого декабря, ха-ха, значит, ей пошёл девятнадцатый год, это ничего, просто я сейчас вспомнил, что она как-то случайно сказала мне это. Ну, словом, мы не помолвлены, я не это хочу сказать, мы только в последнее время с ней переписывались. Но я не знаю, что из этого выйдет... Что ты скажешь?

Тидеман был изумлён до чрезвычайности. Он даже остановился.

– Но я решительно ничего не знал об этом, ты никогда не говорил мне ни слова.

– Нет, я не мог ничего сказать. На что я мог рассчитывать, она ведь была так ещё молода. Теперь предположим, что к моему приезду она одумалась, перерешила? Так что же, только всего и будет, развязка произойдёт самым тихим манером, она ни капли не будет скомпрометирована... Я покажу её тебе, Андреас, у меня есть фотография. Она, впрочем, не давала мне её, я взял её почти силой.

Они остановились на минуту, рассматривая фотографию.

– Очень мила! – сказал Тидеман.

– Не правда ли? Очень рад, что она тебе понравилась. Я уверен, что ты полюбишь её.

Они пошли дальше.

– Ну, желаю счастья! – сказал Тидеман и опять остановился.

– Спасибо! – Немного погодя Оле прибавил: – Я говорю тебе спасибо, потому что, в сущности, всё уже почти решено, понимаешь ли. Я еду туда и привезу её с собой.

Они дошли почти до Вокзальной площади, когда Тидеман вдруг пристально стал вглядываться прямо перед собой и шепнул:

– Да ведь это, кажется, моя жена идёт вон там?

– Да, это она, – шёпотом ответил Оле. – Я всё время видел эту даму впереди нас, но только теперь рассмотрел, кто она.

Фру Ганка шла домой одна, журналист вовсе не провожал её.

– Слава Богу! – вырвалось у Тидемана. – Она сказала мне, что у неё есть провожатый, а оказывается, она идёт совершенно одна. Ну, разве она не мила? И идёт прямо домой... Но послушай, зачем же она сказала мне, что у неё есть провожатый?

– Ну, на это нечего обращать внимание, – ответил Оле. – Может быть, ей хотелось, чтобы её никто не провожал, ни ты, ни я, ни кто другой. Разве у неё не могло быть такого настроения? Наверное, и у молодых женщин бывают такие же настроения, как и у нас.

– Разумеется, это совершенно верно.

Тидеман успокоился на этом, он был счастлив, что жена его идёт одна и направляется домой.

– Знаешь, – заговорил он нервно-радостным голосом, – после нескольких слов, которыми мы обменялись с нею у Мильде, я вижу, что дело налаживается всё более и более. Она слушала даже о делах, о русской таможне, ей Богу! Не рассердилась, когда я рассказывал о Фюрсте. Посмотрел бы ты, как она обрадовалась, что торговля начинает оживляться! Потом мы поговорили о том, как будем жить летом на даче. Да, да, с каждым днём отношения наши улучшаются.

– Вот видишь! Положим, было бы очень печально, если бы было иначе!

Они помолчали немного

– Есть, впрочем, ещё кое-что, непонятное для меня, – продолжал Тидеман, снова опечаленный. – Раз как-то недавно она заговорила о том, что такой человек, как она, должен бы выбрать себе какую-нибудь деятельность в жизни. Ей нужно будто бы дело, которое бы захватило её. Да, так и сказала. Признаюсь, это немного удивляет меня, замужняя женщина, имеющая двоих детей, большой дом... Потом, в последнее время она опять начала подписываться Ланге, Ганка Ланге-Тидеман, словно её фамилия до сих пор Ланге.

Фру Ганка остановилась у ворот, видимо поджидая мужа. Она крикнула ему, смеясь, чтобы он поторопился немного, – она сейчас замёрзнет. И, шутливо грозя пальцем, спросила:

– Какие спекуляции вы надумали, господа великие коммерсанты? Какова сейчас цена на пшеницу за границей, и насколько вы взвинтите её у нас дома? Да поможет вам Господь в день Страшного Суда!

Тидеман подхватил тем же тоном:

– Но куда же она девала журналиста? Ага, она не желала никаких провожатых, даже собственного мужа. Она изволила находиться в таком настроении. Это-то ничего. Но вот как-то она ответит за то, что бросила бедного Грегерсена одного на улице, совершенно пьяного? Ведь это же бессердечно...

Неделю спустя Оле Генриксен возвратился из Торахуса. Ойен ещё остался на некоторое время там, а Оле привёз с собой в город молодую девушку, свою невесту, Агату Люнум.

Вместе с ними приехал и ещё один человек, личность не совсем обыкновенная.

Всходы

I

Пятого апреля Оле вернулся из Торахуса. Он сейчас же ввёл свою невесту в кружок, представил её всем своим друзьям и целые дни не расставался с нею. Впрочем, Иргенсу и адвокату Гранде он ещё не успел её представить, так как ещё не виделся с ними.

Она была молоденькая блондинка с высоким бюстом и держалась очень прямо. Светлые волосы и склонность к частому смеху придавали ей отчасти детское выражение. Когда она смеялась, на левой щеке у неё делалась ямочка, только на одной левой щеке, на правой не было, – и от этой ямочки она казалась какой-то особенной, своеобразной. Разве не странно, что одна сторона лица так разнилась от другой? Роста она была среднего.

Она была вне себя от восторга от всего, что видела и слышала в городе, так что целые дни не помнила себя от радости. В кружке тоже были совсем очарованы ею и оказывали ей всякие любезности. Фру Ганка просто обняла её и расцеловала.

Она побывала с Оле в складе, заглянула во все странные ящики и мешки в лавке, попробовала старые, крепкие вина в подвале и, шутя, перелистовала толстые бухгалтерские книги в конторе. Но особенно ей нравилось быть внизу, в складе, за узенькой перегородкой в конторе, где было так прохладно и так своеобразно пахло южными товарами. Из окна она видела гавань, пристани, суда, привозившие и увозившие товары и гудевшие так громко, что весь воздух содрогался. Прямо против склада стояла маленькая яхта с позолоченной мачтой. Это была её яхта, она, действительно, принадлежала ей на самых законных основаниях. Оле ей подарил её и сходил даже в судостроительное общество, чтобы подать заявление о том, что яхта переименована и называется теперь «Агата». У неё были уже и все бумаги.

А в контору приносят одну доску за другой, мелом написанные счета растут с каждым днём, они целиком заполняют рубрики, суммы всё нарастают. Наступил весенний сезон, самая горячая пора, как раз перед летом торговля оживает и со страстной стремительностью потрясает весь мир.

В то время как Оле записывает и считает, Агата тоже занимается чем-нибудь по другую сторону конторки. Часто она не может понять, как это Оле справляется со всеми этими счетами, не путая сумм, она сама пробовала разбираться в них, но ничего у неё не вышло. Единственно, что можно ей поручить, это списывать бесчисленные заказы в книги, и она делает это медленно и осторожно...

Оле взглядывает на неё и вдруг говорит:

– Господи Боже мой, какие у тебя маленькие руки, Агата! Ха-ха-ха, да ведь это всё равно, что ничего! Не понимаю, как это ты управляешься ими.

Этого достаточно. Агата бросает перо и бежит кругом, на другую сторону конторки. И они радуются и шалят до тех пор, пока не принесут следующую доску.

– Моя милая жёнка, – говорит он, улыбаясь, и смотрит ей в лицо, – милая моя жёнка!

Время идёт. Наконец работа окончена, счета подведены, и Оле говорит, захлопывая книги:

– Ну, теперь мне надо отправить телеграмму. Ты пойдёшь со мной?

– Да, милый, если хочешь, – отвечает она. И, подпрыгнув от радости, бежит за ним.

Дорогой Оле вспоминает, что ещё не представил свою невесту Иргенсу. «Она должна непременно видеть этого Иргенса, – говорит Оле, – он большая величина, один из величайших талантов. Это общее мнение». Они могут зайти на минутку в «Гранд», может быть, он как раз там.

Они зашли в «Гранд», прошли мимо разных столиков, где люди сидели, пили и курили, и нашли Иргенса за одним из столов в глубине залы. С ним были Мильде и Норем.

– Ага, вот вы куда забрались! – весело крикнул Оле.

Иргенс подал ему левую руку и не встал. Он прищурил глаза и покосился на Агату.

– Агата, ну, вот, это писатель Иргенс, – представил их Оле Генриксен, гордясь своим коротким знакомством с писателем. – Моя невеста, фрёкен Люнум.

Тогда Иргенс встаёт и низко кланяется. Он ещё раз взглядывает на Агату и смотрит на неё даже довольно долго. Она тоже стояла и смотрела на него, как бы удивляясь, что писатель Иргенс оказался таким. Больше двух лет тому назад она прочла его книгу, ту самую знаменитую лирическую драму. Она представляла себе автора более пожилым человеком.

– Поздравляю! – сказал наконец Иргенс и пожал Оле руку.

Все сели за стол. Всем подали по кружке пива, и начался разговор. Настроение за маленьким столиком воцарилось дружное, даже Иргенс стал общительнее и много говорил. Он обращался через стол к Агате, спрашивал её, бывала ли она в городе раньше, была ли в театре, в Тиволи, на выставке картин, читала ли ту или эту книгу.

– Вам непременно нужно осмотреть выставку картин, фрёкен. Если вам не с кем пойти, то я с удовольствием покажу вам её...

Они проговорили так, пожалуй, минут с десять, через стол. Агата быстро отвечала на всё и часто смеялась, изредка она совсем забывалась и, наклонив голову набок, спрашивала о чём-нибудь, чего не знала. Она смотрела прямо на него, и в глазах её не замечалось и следа смущения.

Но вот Оле постучал кельнеру1414
  Кельнер – официант, слуга в отеле.


[Закрыть], ему надо идти отправить телеграмму. Агата тоже встала.

Мильде сказал:

– Но вам, фрёкен, ведь не зачем идти? Ты можешь вернуться сюда, когда отправишь телеграмму, Оле Генриксен?

– Нет, я тоже пойду, – ответила Агата.

– Нет, если ты хочешь остаться, я с удовольствием зайду за тобой оттуда, – предложил Оле, берясь за шляпу.

Она взглянула на него и спросила почти шёпотом:

– Разве мне нельзя пойти с тобой?

– Что ты, разумеется, можно!

Оле расплатился.

– Ах, – сказал Мильде, – будь милый, заплати и за нас, Оле. Мы нынче все что-то обедняли.

При этом он улыбнулся и посмотрел на Агату. Оле заплатил вторично, простился и вышел, ведя Агату под руку.

Все трое посмотрели ей вслед.

– Вот так чёрт! – пробормотал Иргенс с искренним восхищением. – Обратили вы внимание на эту девушку?

– Ну, ещё бы мы не обратили! Можете ли вы понять, каким образом этот пентюх Оле заполучил такую прелесть?

Мильде согласился с актёром, что это совершенно непонятно. Господи Боже, о чём только она думает!

– Тише, не говорите так громко, они остановились у двери, – сказал Иргенс.

В дверях они столкнулись с адвокатом. Последовало то же представление, пришлось немного поговорить, они сели в шляпах и перчатках, готовые подняться в любую минуту. Наконец они ушли.

В эту минуту от одного из последних столиков поднялся человек и пошёл по направлению к двери. На вид ему могло быть лет около сорока; у него была борода с проседью и тёмные глаза. Платье его было несколько поношенное. Он был лыс.

Он подошёл прямо к адвокату, поклонился и сказал:

– Вы ничего не будете иметь против, если я подсяду к вам? Я видел, что господин Генриксен разговаривал с вами, значит, вы с ним знакомы. Я же, со своей стороны, знаком с фрёкен Люнум, которую он вам представил. Я домашний учитель её семьи, моя фамилия Кольдевин.

Было что-то в этом незнакомце, что возбудило любопытство в маленьком, изящном адвокате Гранде. Он сейчас же подвинулся, чтобы дать ему место, и даже предложил сигару. Кельнер нёс стакан за незнакомцем.

– Я бываю здесь в городе только изредка, с большими промежутками, – начал Кольдевин. – Я живу всё время в деревне и за последние десять лет совсем не выезжал за границу, если не считать поездки в Копенгаген во время выставки. И вот теперь я попал наконец сюда, хожу целые дни и всё рассматриваю. Я вижу здесь разные перемены, большие и маленькие. Город всё растёт и растёт. Мне доставляет большое удовольствие гулять в гавани и смотреть на всё это движение.

Он говорил глухим голосом, скромно и тихо, хотя глаза его временами поблёскивали.

Адвокат слушал и отвечал: «ага» и «да».

– Да, конечно, нужно признать, город становится совсем порядочным, теперь вот проведут электрический трамвай, много улиц будет вымощено асфальтом, последняя народная перепись свидетельствует об огромном приросте населения... А постоянно жить в деревне всё-таки, наверно, довольно скучно? Неужели нет? Ну, а зимой? Кругом снег, мрак?

– Нет, это чудесно. Всюду белый снег, молчаливые, дремучие леса, белые куропатки, зайцы, лисицы. И снег белый, совсем-совсем белый. А летом ещё лучше.

Когда он вернётся, будет самый разгар лета, он хотел взять отпуск на два-три месяца, может быть, даже больше. Этого ведь достаточно для того, чтобы увидеть и услышать всё самое интересное в столице? Что, собственно, происходит в настоящее время? Каково теперь политическое положение?

– Н-да, – ответил адвокат, – положение серьёзно. Но ведь у нас есть стортинг. Многие из лидеров уже сказали своё последнее слово; если не все признаки обманут, то на этот раз, по-видимому, дело будет решено окончательно.

– Ах, да, если не все признаки обманут...

– У вас, кажется, есть кое-какие сомнения? – смеясь, спросил адвокат.

– Никаких, кроме того, что, по-моему, слишком полагаются на лидеров и на их слова. Я приехал из деревни, у нас там имеются свои сомнения, и не так то легко от них отделаться. Всё ведь может опять затормозиться, как бывало и раньше. Да, это весьма возможно.

Кольдевин отпил из своего стакана.

– Я не припомню, чтобы так бывало уже раньше, – заметил адвокат. – Можете ли вы указать определённо на какой-нибудь случай, когда представители партий изменили бы своим принципам?

– О, да! Были нарушенные слова, слова, о которых умалчивали, наконец слова, от которых открыто и спокойно отрекались. Да, мы не можем забыть этого... На представителей партий нельзя чересчур полагаться, зато нашей надеждой должна бы быть молодёжь. Нет, лидеры часто отступают от ранее намеченной программы. Да ведь это старый закон, что политический деятель, достигнув известного возраста, останавливается, даже иногда идёт назад и голосует против того, чего раньше добивался. Значит, против него должна восстать молодёжь, заставить его идти по-прежнему вперёд или столкнуть его.

Дверь отворилась, и вошёл Ларс Паульсберг. Он поклонился адвокату, который ответил ему и указал на стул возле себя. Но Паульсберг покачал головой и сказал:

– Нет, я ищу Мильде. Он совсем не писал меня сегодня.

– Мильде сидит вон там, в углу, – ответил адвокат. И, обернувшись к Кольдевину, прошептал: – Это один из самых знаменитых писателей среди молодых, так сказать, их глава, авторитет, Ларс Паульсберг. Вы его знаете? Если бы все были как он, вот тогда дело другое!

Кольдевин знал его по имени. Ага, так это Паульсберг! Он сразу понял, что это важный человек, потому что заметил, как все смотрели на него и перешёптывались. Да, да, писателей у нас всё-таки порядочно, грешно было бы опровергать это...

– Как раз, когда я уезжал из Торахуса, туда приехал один, кажется, его зовут Стефан Ойен. Я читал две его книги. Он говорил, что страдает нервным расстройством, что полон новых планов, хочет создать что-то вроде течения в литературе. Платье у него на шёлковой подкладке, но, впрочем, держал он себя довольно просто. У нас там очень заинтересовались им, и всем хотелось посмотреть на него, но он отнёсся к этому очень скромно. Я провёл с ним один вечер. Вся его манишка была исписана: оказалось, что это стихи, длинные и короткие строчки, стихотворение в прозе. Он рассказал, что утром проснулся и почувствовал, что он в настроении, а бумаги под рукой не было, но он нашёлся и исписал всю грудь у своей сорочки. Он просил нас извинить за то, что пришёл в такой сорочке, у него были ещё, но они грязные, и пришлось ходить в этой. Он прочёл нам несколько своих произведений, вещи, полные настроения. Он производит впечатление большого искусника.

Адвокат не знал, серьёзно он говорит или шутит, потому что Кольдевин улыбнулся в первый раз. Но, должно быть, он говорил серьёзно.

– Да, Ойен один из самых крупных наших писателей, – сказал он. – Он почти создал новую школу в Германии. Нет никакого сомнения в том, что поэзия его совершенно нова.

– Вот именно! Такое же впечатление составилось и у меня. Немножко, может быть, по-детски, немножко разбросанно, но всё же...

– О, у Ойена есть чудесные вещи, и они даются ему очень легко. Вообще же творчество его чрезвычайно зрело, замечательно нежно и чисто... А Иргенса вы знаете?

Да. Кольдевин знал и Иргенса по имени. Он пишет не очень много.

– О, нет, он пишет не для масс, – ответил адвокат. – Он пишет только для немногих, для избранных. Но знакомые его знают, что у него много чудесных стихов, которых он не печатает. Да, вот это мастер, чёрт побери! Вы не найдёте у него ни единого места, о котором можно было бы сказать, что оно плохо... Он сидит сейчас здесь, вон в том углу; хотите, я представлю вас? Да, да, я могу это сделать, мы можем подойти сейчас же, я хорошо знаком с ним.

Но Кольдевин отказался. Нет, лучше уже отложить это до следующего раза, тогда он познакомится с Паульсбергом и с другими...

– Да, да, так это Паульсберг, – повторил он ещё раз. – Я так и подумал, когда он проходил по комнате и люди смотрели ему вслед и шептались, что это, должно быть, какая-нибудь знаменитость. Никто, например, не шептался, когда пришёл купец Генриксен... Кстати, ведь он, кажется, женится?

– Да, кажется... Скажите мне, неужели вас интересует быть домашним учителем? Я думаю, подчас должность эта очень тяжела?

– О, нет, – ответил, улыбаясь, Кольдевин. – Конечно, всё зависит от того, к каким людям попадёшь, каковы родители, каковы дети. Если посчастливится напасть на хороших людей, тогда хорошо. Правда, это очень скромное, совсем незначительное положение, но я не променял бы его ни на какое другое, даже если бы мне и предложили.

– Вы студент?

– Студент богословия. К сожалению, уже старый студент.

Кольдевин снова улыбнулся.

Они проговорили ещё несколько времени, рассказали друг другу по нескольку анекдотов об университетских профессорах, потом снова вернулись к политике. В конце концов, перешли к ценам на хлеб: урожай, видимо, предстоит неважный, а в России начали уже поговаривать о голоде...