Текст книги "Новые силы"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Вот... вот ваши деньги! Вы помните, я как-то занял у вас десять крон, я забыл об этом. Теперь, надеюсь, вы поняли, что можете уходить.

Кольдевин вдруг покраснел до корней волос, но взял деньги.

– Нельзя сказать, чтобы вы вежливо благодарили за одолжение, – сказал он.

– А разве вам кто-нибудь говорил, что я вежливый человек? Самое главное то, что вы получили свои деньги обратно, и что мы надеемся избавиться от вас.

– Да, да, благодарю вас, мне нужны деньги, у меня их немного, – сказал Кольдевин, завёртывая деньги в кусок газетной бумаги.

Уже по самой манере, с какой он прятал эти несчастные десять крон, видно было, насколько он был смущён и как не привык иметь в руках деньги. Но вдруг он взглянул Мильде в лицо и добавил:

– Впрочем, я не рассчитывал получить с вас когда-нибудь этот долг.

Мильде было вскипел, но тотчас же успокоился. Грубое оскорбление не возмутило его, он проглотил его, пробормотал какой-то ответ и, переменив фронт, заявил, что не имел в виду быть невежливым и готов извиниться, его раздражили, ну, и... словом...

Но пьяный и равнодушный Норем не мог уже сохранить своей обычной серьёзности, он видел только смешное в этой сцене и воскликнул со смехом:

– Неужто ты и его накрыл, Мильде? Да ты, ей Богу, ухитряешься занимать деньги у всех подряд! Ты прямо неподражаем! Ха-ха-ха, и у него тоже!

Кольдевин встал.

Агата тоже сейчас же поднялась и быстро подошла к нему. Она схватила его за руку в необычайном волнении и стала что-то шептать, потом потащила к окну, всё продолжая шептать. Они сели, поблизости не было никого, и она сказала:

– Да, да, всё так, как вы говорили. Ведь вы говорили это мне, я поняла, вы правы, правы, правы! Но, вы увидите, всё будет теперь по-другому. Вы сказали, что я не могу, не в силах, но нет, я могу, вы увидите! Я только сейчас поняла всё. Вы сказали мне. Милый Кольдевин, не сердитесь на меня. Я наделала столько глупостей, но...

Она плакала без слёз, всхлипывала, беспомощно сидела на самом кончике стула и говорила, не останавливаясь. Он изредка вставлял слово, кивал, качал головой, когда она впадала в отчаяние, и в смущении называл её просто по имени, Агатой, даже милой Агатой. Она не должна принимать всё, что он говорил, на свой счёт, отнюдь нет. Правда, он думал также и о ней, но он ошибся, и слава Богу! И кроме того, он хотел только предостеречь её. Она молода, а он настолько старше её, он понимает, какой опасности она подвергается. Но она ни в каком случае не должна теперь предаваться печали из-за этого.

Они продолжали разговаривать. Иргенс выказывал нетерпение, он встал, потянулся и зевнул, показывая этим, что хочет уходить, но вдруг что-то вспомнил и быстро направился к буфету. Там он попросил жареного кофе, которого ему отсыпали в бумажный фунтик.

Мильде потребовал счёт, щедро расплатился и тоже поднялся. Он простился с сидевшими за столом и ушёл. Минуту спустя, как раз под окнами «Гранда», он остановил какую-то даму, они вместе свернули в боковую улицу. На даме было длинное боа, развевавшееся позади неё от ветра и порою касавшееся руки Мильде. Потом они скрылись из виду.

А Кольдевин и Агата всё продолжали сидеть на прежнем месте.

– Проводите меня домой, – сказала она. – Подождите минутку, я только...

Она подошла к столику Иргенса и взяла свою накидку со стула.

– Вы уходите? – спросил он, с изумлением глядя на неё.

– Да. Нет, нет, я больше не хочу этого. Спасибо за сегодняшний день.

– Чего вы больше не хотите? Можно вас проводить домой.

– Нет. И я, вообще, больше не хочу, ни завтра, ни после. Нет, конец, довольно!

Она протянула Иргенсу руку и ещё раз безразличным тоном поблагодарила за сегодняшний день, она всё время смотрела на Кольдевина и досадовала, что её задерживают,

– Помните, что вы обещали завтра, – сказал Иргенс.

III

Агата и Кольдевин шли вместе по улице. Он не раз сказал ей, что собирается уезжать, и она не знала этого. Она была счастлива тем, что идёт рядом с Кольдевином, с этим человеком, отталкивавшим всех своими невозможными речами, она шла совсем рядом с ним, сердце её сильно билось.

– Простите меня, – говорила она. – Да, да, простите меня за прежнее и за теперешнее. Ещё недавно я не посмела бы просить вас об этом, но как только я нахожусь вместе с вами, у меня сейчас же появляется полное доверие. Вы ни в чём не упрекнёте меня, никогда! Но я не сделала сегодня ничего, ничего дурного... я хочу сказать, сегодня, когда уходила из дома, я долго пробыла в городе. Вы понимаете, о чём я говорю.

И она посмотрела на него открытым взглядом.

– Вы скоро уезжаете домой, фрёкен Агата?

– Да, я сейчас же уеду... Простите меня, Кольдевин, и верьте мне, верьте, я не сделала сегодня ничего дурного, но я всё-таки раскаиваюсь во всём... «Синие огоньки, никакой гордости!». Я не так глупа, чтобы не понять, про кого вы это говорили.

– Но, дорогая Агата! – прервал он её. – Я говорил не о вас! И вовсе не думал этого. И кроме того, я ошибся, я сам вижу, вы, слава Богу, совсем другая. Но, всё равно, обещайте мне одно, Агата, обещайте мне быть поосторожнее, хорошо? Это меня нисколько не касается, я знаю, но вы попали в компанию людей, которые к вам не подходят, поверьте мне. Фру Тидеман погибла из-за них.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Я вспомнил, что хотел рассказать вам об этом, – продолжал он. – Фру Тидеман одна из немногих гордых и сильных натур в этом кружке, но один из членов кружка погубил и её.

– Неужели? – сказала Агата. – Ну, да мне нет никакого дела до кружка, о, нет, поверьте мне. Я даже и не думаю о нём.

Она вдруг взяла Кольдевина под руку и прижалась к нему, как бы ища защиты.

Он смутился и замедлил шаги, она почувствовала это и сказала, выпуская его руку:

– Ах, может быть, мне нельзя идти с вами так?

– Гм... Что вы будете делать, когда вернётесь домой? Кстати: имеете вы уже вести от вашего жениха?

– Нет. Нет ещё. Ещё слишком рано. Вы боитесь, что он, может быть, не доехал благополучно? Милый Кольдевин, скажите, вы так думаете!

– Да нет же, не беспокойтесь, он, наверное, доедет благополучно.

Они остановились у её подъезда и простились. Она медленно поднялась на первые две ступеньки, не подбирая платья. Потом вдруг обернулась, вышла опять на улицу и ещё раз пожала Кольдевину руку.

Потом снова взбежала по лестнице и вошла в дверь.

Он постоял некоторое время. Он ещё слышал её шаги в квартире, потом они замерли. Он повернул назад и пошёл вверх по улице, не видя и не слыша ничего, что делалось вокруг него.

Инстинктивно он пошёл по дороге к погребку, где обыкновенно обедал. Он зашёл в него и спросил себе поесть. Жадно он съел всё, что ему подали, словно давно не видел пищи, и даже хлеба не оставил ни кусочка. Покончив с едой, он вынул из газетной бумаги свои десять крон и расплатился. В то же время он ощупал в жилетном кармане маленький пакетик, несколько серебряных крон, которые он отложил на железнодорожный билет в Торахус и боялся тратить.

На следующий день, около пяти часов, Агата шла по гавани, к тому же месту, где накануне гуляла с Иргенсом. Иргенс уже ждал её.

Она быстро подошла к нему и сказала:

– Я пришла, не только для того, чтобы сказать вам... Я не хочу видеться с вами, мне некогда разговаривать с вами. Но я не хотела, чтобы вы ходили здесь и напрасно ждали меня.

– Послушайте, фрёкен Агата, – сказал он резко, – не начинайте опять сначала.

– Я больше не пойду к вам, никогда. Я стала умнее. Почему вы не берёте с собой фру Тидеман? Да, да, почему вы не берёте её?

Агата была бледна и взволнована.

– Фру Тидеман? – изумлённо проговорил он.

– Ну да, я всё знаю, я расспросила кое-кого... Да, я думала об этом всю ночь. Ступайте к фру Тидеман.

Он подошёл к ней ближе.

– Фру Тидеман не существовала для меня с тех пор, как я увидел вас. Я не встречался с ней уже много недель, я даже не знаю, где она живёт.

– Ну, это всё равно, – ответила она. – Вы можете всегда разыскать её... Я пройду с вами немного. Я не пойду к вам, но по улице я могу пройтись с вами немножко, – сказала она.

Они пошли. Агата несколько успокоилась.

– Я сказала, что думала об этом целую ночь, – начала она. – Но это, конечно, неправда. Я хотела сказать, целый день. Да даже и не целый день, а... Неужели вам не стыдно! Замужняя женщина! Вы не особенно горячо защищаетесь, Иргенс!

– Я знаю, что это бесполезно.

– Нет, вы, наверное, её любите. – И так как он молчал, она сказала злобно и ревниво. – Вы могли бы, по крайней мере, сказать мне, любите вы её или нет.

– Я люблю вас, – ответил он. – Я не лгу в эту минуту, я люблю вас, Агата, и больше никого, делайте со мной, что хотите, но я люблю вас. – Он смотрел не на неё, а на мостовую, и несколько раз судорожно сжал руки.

Она чувствовала что волнение его искренне, и сказала мягко:

– Я верю вам, Иргенс... Но я не пойду с вами, не пойду к вам.

Они помолчали.

– Кто это настроил вас так враждебно ко мне? уже не этот ли?.. Он был вашим учителем, но он мне чрезвычайно антипатичен. Отрёпан и грязен, как грех. Пренесносный субъект.

– Я вас попрошу не бранить Кольдевина, – решительно сказала она. – Я вас очень прошу об этом.

– Ну да, он уезжает сегодня вечером, так что мы, слава Богу, избавимся от него.

Она остановилась.

– Разве он уезжает сегодня?

– Да. С вечерним поездом.

Так он уезжает? Он не сказал ей ни слова об этом. Иргенс должен был рассказать ей, откуда он это узнал. Она была так поглощена этим сообщением об отъезде Кольдевина, что больше ничего не слышала. Отчасти она испытывала облегчение при мысли о том, что старый учитель теперь уже не будет больше следить за ней. Когда Иргенс тихонько тронул её за руку, она машинально пошла за ним. Они дошли до его квартиры. У лестницы она вдруг опомнилась и несколько раз отказывалась войти, неподвижно смотря на него. Но он продолжал настаивать и, в конце концов, крепко взял её за руку и ввёл в свою комнату.

Дверь за ними захлопнулась...

А на углу стоял Кольдевин и всё видел. Когда парочка исчезла, он вышел из-за угла и тоже подошёл к двери. Здесь он неподвижно простоял некоторое время, наклонившись вперёд и как бы прислушиваясь. Он весь изменился, лицо его было искажено, и он даже улыбался, стоял и улыбался. Потом он сел на лестницу, возле стены и стал ждать.

Прошёл час. На башне пробили часы, до отхода поезда оставалось ещё много времени. Ещё полчаса, и на лестнице раздались шаги. Сначала вышел Иргенс. Кольдевин не шевельнулся и продолжал сидеть, застыв в своей позе, спиной к двери. Потом вышла Агата, она ступила на лестницу и вдруг вскрикнула. В ту же минуту Кольдевин поднялся и ринулся прочь. Он не видел её и не сказал ей ни слова, только показался, только на секунду появился ей. Шатаясь, как пьяный, он завернул за первый попавшийся угол, улыбка застыла на его лице.

Кольдевин пошёл прямо на вокзал. Он взял билет в кассе и стоял, готовый к отъезду. Открылись двери, он вышел на платформу, здесь его догнал посыльный с сундуком. Сундук? Ага! Он совсем позабыл про него. Ну, хорошо, поставьте его сюда, в вагон, в какое-нибудь пустое купе! Он вошёл следом за носильщиком. И здесь силы совершенно оставили его. Он сидел в углу вагона, и худое тело его сотрясалось от беззвучных рыданий. Через несколько минут он вынул из бумажника маленький шёлковый бантик норвежских цветов и начал разрывать его на мелкие кусочки. Он сидел тихо и рвал бантик, пока он не превратился в крошечные лоскутки. Сложив их на ладони, он посмотрел на них долгим взглядом. В эту минуту раздался свисток, и поезд тронулся. Кольдевин открыл окно, разжал руку. И крошечные обрывки норвежских цветов закрутились в воздухе и упали на усыпанную гравием дорогу под ноги прохожим.

IV

Лишь несколько дней спустя Агата собралась ехать домой. Иргенс не напрасно проявлял свою настойчивость, счастье улыбнулось ему, он пожинал теперь плоды своих трудов. Агата целые дни была с ним, она была безумно влюблена в него, ходила всюду следом за ним, поминутно бросалась ему на шею.

А дни шли.

Наконец получилась телеграмма от Оле, и Агата очнулась. Телеграмма попала сначала в Торахус и пришла в город, старая, запоздалая, слишком запоздалая. Оле был в Лондоне.

Что же теперь будет? Оле в Лондоне, его нет здесь, и она даже неясно вспоминала теперь его лицо. Какой он? Брюнет, высокого роста, с голубыми глазами и непослушной прядью волос, которую он постоянно поправлял. Когда она думала о нём, он представлялся ей где-то далеко, в прошедшем. Как давно-давно он уехал!

Когда пришла телеграмма, её чувства к отсутствующему снова ярко вспыхнули, её охватила старая, знакомая радость, счастливое сознание, что его сердце принадлежит ей. Она шептала его имя и благословляла его со слезами за его доброту, звала его к себе, краснея и задыхаясь от волнения. Нет, никто не мог сравниться с ним, он никого не унижал, шёл прямо и честно своим путём, и он любил её. «Милая жёнка, моя милая маленькая жёнка!». И грудь у него была такая горячая, ей становилось так тепло, когда она прижималась к его груди. И было тепло от его великой, светлой радости. Как он поднимал голову от работы и улыбался чему-то. Ах, она не забыла этого...

Она поспешно уложила свои веши и собралась домой. Вечером, перед отъездом, она зашла проститься с Иргенсом, это было долгое прощание, растерзавшее ей сердце. Она принадлежала ему, и Оле придётся примириться с этим. Как неожиданно обернулась её судьба! Она уже решилась: она уедет из города и откажет Оле, как только он вернётся. Что он скажет, когда прочтёт её письмо и найдёт в нём кольцо? Боже мой, что он скажет? Ей было больно, что её не будет с ним и она не сможет утешить его, она нанесёт ему удар издалека. Вот чем всё кончилось!

Иргенс был нежен с нею и старался подбодрить её: они расстаются ненадолго, если нельзя будет устроиться иначе, он придёт к ней пешком. А кроме того, она ведь может приехать в город, она не нищая, у неё есть целая яхта, да, да, настоящая увеселительная яхта, чего же ей больше желать? И Агата улыбнулась этой шутке, ей стало легче.

Дверь была заперта, на улице всё было тихо, они слышали, как бились их сердца. Она простилась.

Иргенс не провожал её на вокзал, он сам предложил это. Если бы их увидели вместе, могли бы подняться сплетни, город такой маленький, а он, к сожалению, так известен, что не может пошевельнуться без того, чтобы сейчас же всё не узналось. Агата согласилась с ним. Но они будут писать друг другу каждый день, не правда ли? А то она не выдержит...

Тидеман был единственный посторонний, знавший об отъезде и проводивший её на поезд. После обеда он, по обыкновению, зашёл в склад Оле поговорить со стариком Генриксеном. Это заняло порядочно времени, и, выходя, он встретил в дверях Агату, готовую к отъезду, ей оставалось только проститься. Тидеман пошёл с нею и понёс её ручной багаж, сундук её был отправлен заранее.

Перед этим шёл дождь, на улице было грязно, очень грязно. Агата несколько раз проговорила:

– Боже мой, как грустно! Как грустно!

Но больше она не жаловалась, а быстро шла, как послушное дитя, которое боится опоздать. Маленькая дорожная шляпка очень шла к ней, делала её ещё моложе, а от движения лицо её разрумянилось.

Они разговаривали немного. Агата сказала только:

– Как мило, что вы пошли проводить меня, а то мне пришлось бы идти совершенно одной.

И Тидеман увидел, что она старается не выдать своего волнения, она улыбалась, но на глазах её были слёзы.

Он тоже улыбнулся и ответил ласково, что она должна быть довольна, что покидает этот грязный город, что попадёт скоро на чистые дороги, на свежий воздух. К тому же, вероятно, она скоро вернётся?

– Да, – ответила она, – я пробуду не особенно долго.

Они обменялись только этими безразличными словами. Они стояли на платформе, снова начался дождь, капли с шумом ударялись о стеклянную крышу над их головами, паровоз пыхтел на пути. Агата вошла в вагон и протянула в окно руку Тидеману. И, с внезапной потребностью получить прощение, не быть слишком строго осуждённой, она сказала этому постороннему человеку, которого даже и видела всего несколько раз:

– Прощайте... И не думайте обо мне слишком дурно.

И лицо её вспыхнуло ярким румянцем.

– Что вы, деточка?.. – С изумлением отозвался он. И больше ничего не успел сказать.

Она высунулась из окна и кивала ему светлой головкой, когда поезд уже тронулся. Глаза её были полны слёз, и она старалась не расплакаться. Она всё время смотрела на Тидемана и потом замахала платком.

Странная девушка! Его растрогала эта простодушная сердечность, и он тоже махал ей платком, пока поезд не скрылся из виду. Не думать о ней слишком дурно? Нет, он не будет думать о ней дурно. А если это порой и бывало, то впредь не повторится. Она махала платком ему, чужому человеку! Надо непременно рассказать об этом Оле, это его порадует...

Тидеман направился к своему складу. Голова его была полна размышлениями о торговых делах, и он постепенно забыл всё остальное. Обстоятельства его начали поправляться, кредит улучшался, и за последнее время он мог снова принять на службу двух своих прежних приказчиков. Торговля его, словно временно обессилевшее животное, начинала расправлять члены и набираться сил. В данное время он грузил на пароходы смолу.

Обойдя склад и отдав кое-какие приказания, он отправился в ресторан, где обыкновенно обедал. Было уже поздно, он быстро поел и ни с кем не разговаривал. Он обдумывал новый план, зародившийся в его голове. Теперь смола отправлялась в Испанию, на рожь цена стояла твёрдая, хорошая, и он, не торопясь, продавал свои запасы, в нём просыпалась прежняя жажда деятельности, он начал подумывать о кожевенном заводе в Торахусе. Что, если, наряду с устройством такого завода, устроить и маленький завод для выгонки смолы? Он не станет отговаривать Оле от этого дела, если он вздумает им заняться, оно интересовало его уже несколько недель, он даже вёл переговоры с инженером. В их распоряжении были бы негодные отрезки и верхушки от строевого леса, и в то время как кожевенный завод потреблял бы кору, дерево шло бы на выгонку смолы. Лично для себя он не желал предпринимать новых дел, ему самому и детям хватит и того, что есть. Но он всё-таки не мог забыть об этом деле, и мысль его постоянно возвращалась к нему.

Тидеман направился домой. Шёл крупный и частый дождь.

В нескольких шагах от конторы он вдруг остановился и потихоньку зашёл под ворота. Он смотрел во все глаза. Там, на улице, у самой конторы, стояла его жена, она не входила в дом, хотя шёл сильный дождь. Она смотрела то на окна конторы, то вверх, на второй этаж, на окна средней комнаты, бывшей её комнаты. Это она, он не ошибался. У него вдруг перехватило дыхание. Он уже видел её один раз раньше, она ходила перед домом в тени газового фонаря, как сейчас. Он тихонько окликнул её, но она, не отвечая, сейчас же поспешно завернула за угол. Это было три недели тому назад, вечером в воскресенье. А сегодня она опять здесь.

Он хотел подойти к ней, сделал движение, дождевой плащ его зашуршал, но в ту же минуту она робко оглянулась и быстро пошла прочь. Он неподвижно стоял на месте, пока она не исчезла за поворотом.

V

Через неделю Оле Генриксен вернулся домой. Его охватило беспокойство, он не получал никаких вестей от Агаты, телеграфировал ей несколько раз, но ответа не было. Он наскоро покончил свои дела и поехал. Он настолько был далёк от мысли о действительной причине молчания Агаты, что ещё в последний день своего пребывания в Лондоне купил ей в подарок коляску для её маленькой горной лошадки в Торахусе.

А дома, на его конторке уже лежало и ждало письмо от Агаты. Кольцо было завёрнуто в папиросную бумагу.

Оле Генриксен прочёл письмо, сначала почти не понимая его. У него только сильно задрожали руки и широко раскрылись глаза. Он подошёл к двери, запер её и снова перечёл письмо. Оно было просто и ясно, не понять его было невозможно: она возвращала ему «свободу». И тут же было приложено кольцо в папиросной бумаге. Да, сомнения в смысле этого ясного письма быть не могло!

Оле Генриксен несколько часов ходил взад и вперёд по комнате, письмо лежало на столе, он ходил, заложив руки за спину, брал письмо, читал его и снова ходил. Он был «свободен».

Он не должен думать, что она не любит его, писала она; она думает о нём столько, сколько и раньше, даже больше, сотни раз в день она просит его простить её. Но что пользы от того, что она так много думает о нём, писала она дальше, она уже не может принадлежать ему, как раньше: так случилось. Но она сдалась не сразу и не без сопротивления, нет, Бог один знает, как она его любила и как хотела принадлежать только ему. Но она зашла слишком далеко и просит его теперь только о том, чтобы он судил её не слишком строго, хотя она и не заслуживает другого, и чтобы не тосковал о ней.

Она два раза проставила число, в начале и в конце письма, не заметив этого. Оно было написано крупным, детским почерком Агаты и было трогательно беспомощно; в двух местах были маленькие помарки.

Нет, он понял верно, да, кроме того, вот тут и кольцо! Конечно, что он представляет собой? Он не выдающийся человек, известный всей стране, не гений, в которого можно быть безумно влюблённой, он просто заурядный труженик, занятый своим делом, лавочник-торговец, вот и всё. Ему не следовало мечтать о том, чтобы навсегда сохранить сердце Агаты, и вот теперь он видит, как жестоко ошибся в своих расчётах. Конечно, он хорошо ведёт свою торговлю, работает с утра до ночи, но, Боже мой, ведь этим нельзя заставить любить себя, смешно думать иначе. Да, да, теперь он знает, почему не получал ответа на свои телеграммы. Он должен был бы сразу догадаться, а он не догадался... Она зашла слишком далеко и говорит ему «прощай», потому что любит другого. Против этого тоже нельзя ничего возразить. Раз она любит другого, что же делать. Наверно, это Иргенс покорил её. Нет, Тидеман был прав, опасны катанья на лодках в мае и опасны прогулки, Тидеман был опытен в таких делах. Ну, да теперь поздно думать об этом. Не велика, значит, была любовь, если могла погибнуть от одной прогулки на острова...

И вдруг гнев охватил бедного малого, он зашагал быстрее по комнате, и лицо его налилось кровью. Она зашла слишком далеко, вот награда за его нежность и любовь! Он преклонялся перед распутницей и два года позволял вытягивать из себя вино и товары её презренному любовнику! Он мог показать по главной книге, вот здесь и здесь, как этот щёголь, возлюбленный Агаты, нуждался то в десяти, то в пятидесяти кронах. А он Оле Генриксен – даже боялся, чтобы она как-нибудь не увидела счёта господина поэта, перелистывая книги, и, в конце концов, даже спрятал от неё главную книгу, из деликатности по отношению к великому гению! Да, хорошенькая компания эти двое, один вполне достоин другой, он может воспеть это в своих стихах, тема подходящая. Ха-ха, пусть он не тоскует о ней, нет, он не должен тосковать, а то она этого не вынесет, она лишится из-за этого сна. Конечно, ещё бы! Да кто сказал, что он будет тосковать? Она ошибается, он преклонялся перед ней, но он не лизал её башмаков, он даже ни разу не стоял перед ней на коленях. О, нет, он не заболеет от этого, пусть она утешится, ей не придётся проливать горьких слёз из-за него. Ага, она порвала с ним, она вернула ему кольцо! Ну, так что же? Но зачем же она таскала кольцо с собой в Торахус? Почему не оставила его здесь на конторке, ей не пришлось бы тратиться на пересылку! Прощай, прощай. С Богом! Убирайся к чёрту вместе со своим вылощенным обманщиком, и чтобы я никогда больше не сдыхал ни о ком из вас...

Он взволнованно ломал руки и крупными бешеными глазами ходил по конторе. Ну, да он сумеет отомстить, он бросит в лицо фрёкен своё кольцо и положит конец этой комедии. Он остановился возле конторки, снял кольцо и положил его в конверт, потом надписал адрес крупными угловатыми буквами; рука его сильно дрожала. В эту минуту в дверь постучали, он бросил письмо в конторку и захлопнул крышку.

Один из служащих пришёл напомнить ему, что давно уже пора закрывать склад. Можно ли им расходиться?

– Да, закрывайте. Постойте, я тоже готов и ухожу. Принесите ключи!

И Оле ушёл из конторы.

Пусть никто не говорит, что его сломил этот предательский обман, он покажет людям, что умеет сохранять самообладание. Он пойдёт в «Гранд» и отпразднует своё возвращение простой кружкой пива. Это чудесно! Вот у него в конторке лежит револьвер, что же, разве он собирается пустить его в ход? Была ли у него хоть отдалённая мысль об этом? Нет, отнюдь нет, разве только на одну секунду; он просто подумал, что, может быть, револьвер заржавел. Нет, слава Богу, жизнь ещё не так ему надоела...

Оле Генриксен отправился в «Гранд».

Он сел у самого входа и спросил себе кружку пива. Немного спустя кто-то хлопнул его по плечу. Он поднял голову, перед ним стоял Мильде.

– Ты что же это, дружище, – воскликнул Мильде, – сидишь здесь и не говоришь ни слова? С приездом! Пойдём к окошку, нас там несколько человек.

Оле Генриксен перешёл к окну. Там сидели Ойен, Норем и Грегерсен за начатыми рюмками вина. Ойен вскочил и радостно сказал:

– С приездом, милый Оле. Очень рад тебя видеть, я соскучился по тебе. Впрочем, я завтра приду к тебе и поздороваюсь с тобою по-настоящему, мне надо потолковать с тобою кое о чём.

Грегерсен равнодушно протянул один палец, Оле взял его, сел и сказал кельнеру, чтобы тот принёс сюда его пиво.

– Что такое, ты пьёшь пиво? – изумлённо спросил Мильде. – Разве можно пить пиво в такую минуту? Нет, давайте выпьем вина.

– Вы пейте, что хотите, а я выпью только эту кружку пива.

Но в эту минуту вошёл Иргенс, и Мильде крикнул ему:

– Оле пьёт пиво, но мы-то ведь не станем пить пиво, а? Что ты скажешь?

Иргенс нисколько не смутился, очутившись лицом к лицу с Оле, он просто кивнул ему и небрежно поздравил с приездом. Потом, как ни в чём не бывало, подсел к компании.

Оле смотрел на него и заметил, что у Иргенса не совсем чистые манжеты, да и платье не отличалось новизной.

Мильде повторил свой вопрос, не потребовать ли ещё вина? Оле хочет пить пиво, но это, ей-ей же, чересчур просто, в особенности в виду двойного торжества.

– Двойного торжества? – переспросил Грегерсен.

– Да, двойное торжество. Во-первых, Оле вернулся, и в настоящую минуту для нас это самое главное. А затем меня выбросили сегодня из мастерской, и это тоже имеет некоторое торжественное значение. Да, представьте себе, хозяйка пришла и стала требовать денег. «Денег?» – сказал я. И так далее, и так далее. Кончилось тем, что она попросила меня выехать в возможно короткий срок, через несколько часов. Я никогда не слыхал, чтобы можно было назначать такой срок. Положим, она предупреждала меня ещё месяц тому назад, но всё-таки... Впрочем, мне пришлось оставить несколько холстов... Так что я полагаю, что нам надо выпить ещё вина. Оле не такой человек, чтобы учитывать, что мы станем пить.

– Конечно, разве это меня касается? – подтвердил Оле.

Иргенс взял со стола пустую бутылку, недоверчиво осмотрел ярлык и сказал:

– Что это такое? Нет, уже если пить вино, так, по крайней мере, что-нибудь порядочное.

Подали вина.

Иргенс был в довольно хорошем настроении, он сказал, что удачно поработал сегодня, написал стихотворение, несколько строк положительно напоминали девичью улыбку. Но это исключение, за последнее время его творчество не отличается жизнерадостностью, да и не должно быть таковым.

И юный собрат его, Ойен, тоже был скорее весел. Конечно, у него нет ни денег, ни добра, но он довольствуется малым, и добрые люди помогают ему, грех отрицать это. Но сегодня произошло маленькое событие, внёсшее лишний луч радости в его скромное существование: один датчанин, собиратель автографов, написал ему письмо, в котором просил прислать ему его автограф. Это, может быть, не имеет особого значения, но всё-таки показывает, что мир не совсем позабыл о тебе. Ойен обвёл взглядом присутствующих, и взгляд у него был открытый и простодушный.

Друзья усердно чокались и постепенно развеселялись. Иргенс ушёл первым, за ним простился Ойен. Оле Генриксен сидел, пока все не разошлись, за исключением Норема, который, по обыкновению, задремал на своём месте.

Оле сидел и слушал разговор приятелей и изредка вставлял слово. Он чувствовал себя усталым, возбуждение его прошло, его охватило горькое разочарование и равнодушие ко всему. Вот он сидит сейчас в «Гранде», в компании пьяных людей, и рядом с ним Иргенс, который, может, радуется в эту самую минуту своей победе над ним, а он всё-таки не встаёт и не уходит. Разве ему не всё равно, где провести час или два?

Наконец он расплатился и встал.

Кельнер остановил его.

– Извините, – сказал он, – а за вино?..

– Вино? – спросил Оле. – Я выпил две кружки пива.

– Но за вино ведь тоже не заплачено.

– Ах, вот что, так господа не заплатили за вино? – На минуту в нём вспыхнула злоба, и он чуть не сказал, что если счёт пошлют в Торахус, то там сейчас же его оплатят. Но он не сказал этого, а только заметил:– Я не пил никакого вина, но, всё равно, я могу заплатить.

Оле взялся за бумажник.

Кельнер пустился в разговор, стал распространяться о различного рода гостях. Есть гости, с которых нельзя спускать глаз, а то они улизнут, не заплатив. Конечно, в данном случае это не то, совсем нет, и он далёк от подобной мысли. Писатели и художники народ честный, особенно писатели, с ними нечего бояться. Он знает их, изучил их всех и умеет угодить им. Это люди, которые имеют каждый свои особенности, и нужно их помнить, если хочешь быть хорошим кельнером. Все привыкли к тому, что они забывают платить, у них головы заняты совсем другим, они так учёны и так много думают. Но всегда находится кто-нибудь, кто расплачивается за них, и даже с радостью, стоит только сказать...

Оле заплатил и вышел.

Домой? Нет, что ему делать дома? Спать? Да, если бы это было возможно! Он плохо спал на пароходе и ещё не отдыхал с дороги, но лучше возможно дольше пробыть на ногах, всё равно ему не заснуть. Он шёл по самым тёмным улицам, здесь он чувствовал себя более одиноким, он был уже на пути к дому, как вдруг круто повернул назад и пошёл по направлению к крепости.

Здесь он неожиданно встретил Тидемана, который стоял один перед тёмными воротами и смотрел вверх на окна противоположного дома. Как он попал сюда?

Оле подошёл к нему, они с изумлением посмотрели друг на друга.

– Я пошёл прогуляться, немножечко пройтись, и случайно попал сюда, – смущённо заговорил Тидеман, даже не поздоровавшись. – Но, Господи, да ведь это ты. Оле! Когда же ты вернулся? С приездом! Пойдём отсюда!