Текст книги "Женщины у колодца"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Однако, вы должны сознаться, что очень увлекались Фией? – сказала она.

– Фией? Как вы можете это говорить? Художница, малокровная!

Он готов объехать весь мир ради неё, ради фрёкен Ольсен! А ради картин Фии не сделает ни шага! Искусство – это прекрасно, но в ежедневной жизни он предпочитает девушку с такой фигурой, с такими руками и ногами, как у фрёкен Ольсен.

– Ах! – воскликнул он.

– У неё такие прекрасные зубы, – проговорила фрёкен Ольсен.

И зачем они всё говорят о Фии? Он ответил ей на это тем, что приблизился к ней ещё больше, подсунул ей свою руку за спину и ему было приятно ощущать её теплоту. Он хотел сказать ей, что есть одна хорошенькая девушка, которая является украшением своего богатого дома. И это вовсе не Фиа! Он бывал в знатных домах, в высшем обществе, поэтому он может сравнивать. Взгляните на себя и на Фию, фрёкен Ольсен! Всё, что она говорит и делает, и как она выглядит! Ничего нет естественного, всё искусственное, утончённое, одно жеманство! Фрёкен Ольсен смеялась, но он почувствовал всё-таки, что она отодвигается от него. Однако его рука удержала её. Он должен же был высказаться наконец! Не может же он обвенчаться с воздухом! Он вовсе не принадлежит к таким людям, которые пренебрегают наслаждениями жизни. Наоборот. И если он хорошо понял её, то и она разделяет его взгляд.

– Ну, теперь вы должны отпустить меня, – сказала она, и отодвинулась от него.

Пришлось волей-неволей вернуться к более серьёзному и деловому тону. Он заговорил о том, что ближайшие выборы вернут его снова в национальное собрание, а затем, само собою понятно, он попадёт и в правительство. Может показаться, что он слишком уж радужно смотрит на будущее, но ведь нет представителя для мореходства, а он, в качестве председателя матросской комиссии, приобрёл уже основательные познания в этой области.

– Ой, значит, тогда вы сделаётесь государственным советником? – спросила она.

– Согласно всем человеческим расчётам, – отвечал он. Однако она не должна думать, что это его фантазия. Мало того, что уже в газетах на него указывали, как на человека, которому принадлежит будущее, но он и сам кое-что слышал по этому поводу.

– Итак, фрёкен Ольсен, я спрашиваю вас от всего сердца, – снова обратился он к ней, – можете ли вы согласиться разделить мою судьбу, стать женой известного политика, женой государственного советника?

Ответа не было.

Он продолжал говорить и, между прочим, дал ей всё-таки понять, что он, конечно, не придёт в полное отчаяние без неё и что у него есть большие знакомства. Но в данную минуту только она занимает всё.

– Вы хотите сказать, что должны ещё обдумать?

– Да, да, я должна обдумать.

– Как долго?

– Я не знаю.

– Можем ли мы вернуться к этому после выборов?

– А когда это будет?

– Через четыре или пять недель. Я бы так хотел взять вас в Христианию, когда должен буду опять поехать туда. Я тоскую о вас, я люблю вас. Мы устроим своё жилище, будем принимать гостей, разных влиятельных людей, политиков. И вот ещё что: мы купим у вашего зятя две картины. Если я это говорю, то так и будет. Вы должны будете сами выбрать. Подождём, значит, выборов?

– Да, да!

Но она ничего ему не обещала. Когда он ушёл, то она ещё осталась сидеть на месте некоторое время и размышляла. Ничто не было решено для неё, но ничто и не было потеряно. Может случиться, что у неё будет такой муж, к приезду которого город украсится флагами!

На лестнице послышались шаги. Неужели он возвращается? Нет, её ждала ещё большая неожиданность: в комнату вошёл её отец и консул Ионсен, никогда ещё не переступавший порога дома Ольсена. Он пришёл, чтобы предложить Ольсену купить его загородный дом.

XXIX

Положение консула Ионсена было гораздо серьёзнее, чем это думали. Он вовсе не старался скрыть, что пароход не был застрахован. В первую минуту он так растерялся, что даже сам громко объявил это, и теперь обнаружились последствия его собственной неосторожности. И ему самому, и его делопроизводителю Бернтсену пришлось немало потрудиться, чтобы удержать перепуганных кредиторов, нахлынувших в консульство. Но Бернтсен был настоящее сокровище. Он старался их успокоить, насколько был в состоянии. Среди всеобщего волнения, господствующего в городе, он один сохранял свежую голову, хотя, конечно, он всё же должен был подумать и о себе.

На улицах, у домов, жители собирались маленькими группами и разговаривали о катастрофе. Консул Ионсен сделался банкротом! Он, никогда не знавший недостатка в деньгах, имевший всегда в своём распоряжении всевозможные вспомогательные средства, построивший такой прекрасный дом с верандой и балконом, раздававший направо и налево, и бывший центром, вокруг которого вращалось всё благополучие города – он стал теперь банкротом! И все это знали, все говорили об этом! Разве не приезжал вчера один господин из Христиании, чтобы потребовать свои деньги? А сегодня приехал другой, с той же целью, из Гамбурга! И наверное теперь каждый день будут являться всё новые и новые кредиторы, с подобными же требованиями. Все хорошо понимали, что это означало для консула полное крушение.

И эта катастрофа отразилась во всех отраслях городской жизни, даже доктор замечал это на своей практике. В верфи остановилась работа. Генриксен потерял голову и сказал своим рабочим:

– Идите по домам, ребята, я больше не могу!

Город не мог успокоиться. Но такое потрясение, такая катастрофа не должна ли была заставить наконец людей одуматься, обратиться на путь истины? В местной газете появилось воззвание, обращённое к населению и призывавшее его смириться и подумать о Боге. Женщины у колодца горячо обсуждали эту новую программу благочестия, однако скоро повсюду стало известно, что никакой перемены к лучшему не замечается. Благонравие не только не увеличилось в городе, но скорее даже стало хуже, чем прежде, в этом отношении. С тем же самым пароходом, который привёз из Гамбурга кредитора, приехала в город и старая знакомая танцевальная учительница. Правда, мир сошёл с ума! Как раз теперь, когда страх Божий должен был обуять все сердца, вдруг является эта особа и начинает обучать танцам новое поколение! Люди остаются такие, как были.

Но что же происходит с Бернтсеном? Он также, как и раньше, запирает свою лавку и идёт обычным шагом домой, мимо людей, стоящих группами у домов. Он не имеет удручённого вида, как будто ровно ничего не случилось. Так и должен был поступать делопроизводитель обанкротившегося главы торгового дома. Он должен, конечно, иметь в виду пользу своего господина и потому выглядит так, как будто у него имеются в перспективе хорошие дела. Однако он может думать также и о себе, и в этот вечер он не идёт прямо домой, в свою комнату, в мансарде, а направляется в консульский дом. Он хотел повидать Фию и переговорить с нею.

Бернтсен знал, что консула не было дома. Он всегда предпочитал идти куда-нибудь в другое место, а не домой, когда его что-нибудь угнетало. Но из гостиной доносились к Бернтсену посторонние голоса. Алиса Гейльберг, Констанца Генриксен, а также фрёкен Ольсен, и даже дочь почтмейстера, служившая в модном магазине, все пришли навестить Фию Ионсен, чтобы она не оставалась одна со своей печалью.

Но Фиа – эта графиня, как её называли, – держала себя великолепно. Она была так хорошо воспитана, что умела скрывать свои чувства и никому не показывать своего горя. Она сидела со своими гостями и рассказывала им содержание одной индейской сказки, которую прочла недавно и собиралась иллюстрировать.

Фиа сказала, чтобы Бернтсена проводили в маленькую комнату, в нижнем этаже, которую называли кабинетом, и сама пришла туда к нему, чтобы выслушать его. Последние дни Бернтсен много говорил и с консулом, и с его женой, которая в обычное время нисколько не интересовалась им, если только он продолжал исполнять своё дело. Оставалась только одна Фиа, с которой он мог говорить обо всём. Разговор их длился недолго, всего несколько минут и когда Фиа снова вернулась к своим гостям, то лицо её оставалась таким же спокойным, как было раньше. Молодые девушки, дожидавшиеся её, ничего не могли прочесть на нём, но они смотрели на неё с огорчением. Наверное Бернтсен сообщил ей о новом несчастье? Однако Фиа держала себя мужественно.

Да, ей нужна была вся её сила воли, чтобы сохранить наружное спокойствие. Её раздражало то, что эти молодые девушки, которых она считала гораздо ниже себя, навязывали ей теперь своё сострадание. И она улыбалась, входя в комнату. Увидев это, и они тоже начали улыбаться и радостно спросили:

– Хорошие известия, а?

– Да, как бы вы думали! Он мне сделал предложение!

– Кто? Бернтсен? – воскликнули поражённые гостьи.

Фиа, надменно смеясь, ответила:

– Да, приказчик моего отца.

Никто не нашёлся ничего сказать и несколько минут все молчали. Но Алисе Гейльберг хотелось показать свою принадлежность к лучшему обществу, хотя она и не была богата, поэтому она сказала:

– Слуги стали очень дерзки в настоящее время.

– Да, приходится допускать многое, – ответила Фиа,

Однако такое высокомерное отношение показалось фрёкен Ольсен не совсем уместным. Сила духа тоже должна иметь границы. В самом деле, отец Фии Ионсен должен был продать свой дом, дела его были из рук вон плохи – и, может быть, со стороны его главного приказчика вовсе не было уж так глупо, если он в такую минуту явился с предложением своей руки и сердца!

– Что же ты ответила ему? – спросила фрёкен Ольсен.

Фиа только взглянула на неё, высоко подняв брови, но ничего не сказала.

– Не знаю, можно ли это считать уже такой дерзостью, Фиа, – продолжала фрёкен Ольсен. – Бернтсен лишь немного старше тебя. У него будет со временем собственное дело, а внешность у него вовсе не плохая.

Она старалась изобразить его сватовство в привлекательном свете, точно ей и в самом деле хотелось, чтобы Фиа Ионсен сделала менее блестящую партию, чем она. Но Фиа только бросила взгляд на неё, не считая нужным отвечать ей. Конечно, она не была ни так изящна, ни так стройна, как Фиа. Она не могла копировать картины и не была особенно сильна в грамматике, а также не читала индейских сказок, но у неё были здоровые чувства и она вероятно думала, что для Фии теперь настало время выйти замуж.

– Должно быть у тебя есть кто-нибудь другой в голове, – сказала она ей. – В противном случае я не понимаю, почему ты так отнеслась к предложению бедняги Бернтсена.

«Вот тебе, получай!» – подумала она при этом.

– Послушай, что ты говоришь! – вмешалась Алиса Гейльберг.

– Я должна была бы, в самом деле, чересчур нуждаться в этом! – возразила Фиа.

– Ну, вот, я говорю: ты имеешь в запасе кого-то другого, – настаивала фрёкен Ольсен.

– У меня есть десять других, если я захочу, – возразила с некоторой досадой Фиа.

С минуту царило молчание. Быть может, молодые девушки думали, что со стороны Фии это было слишком смело сказано. Фрёкен Ольсен только проговорила:

– Ну, когда так...

– Конечно, это так, – сказала Фиа с ударением. – Но если бы даже у меня не было никого другого, я бы всё-таки не взяла Бернтсена и вообще, я бы не взяла никого отсюда, из этого города.

– Вот как! – протянула фрёкен Ольсен и чуть-чуть сжала свои несколько толстые губы. Она подумала о том, что у неё-то есть «синица в руках», она держит в запасе адвоката. Но он из этого города. Хотя при случае он может оказаться весьма подходящим женихом, и город может когда-нибудь украсится в честь его флагами, но всё же в душе её шевельнулось ревнивое чувство. Ведь он кружился раньше около Фии Ионсен, прежде чем прилетел к ней. Ох, что только ей ни приходится выносить!

– Я ведь всё-таки немного видела свет, – сказала Фиа. – Бывала в других городах. Многое видела и слышала. Меня интересует, главным образом, моё искусство, и художники составляют моё общество, а вовсе не здешние городские господа.

Однако это не понравилось Алисе Гейльберг. Она была увлечена одним из здешних жителей, сыном кистера Рейнертом. Правда, он был ещё молод, но какие у него были красивые кудри и как он умел ухаживать!

– Художники высмеяли бы меня, – заметила Фиа, задумчиво качая головой.

– Высмеяли бы, если б ты взяла Бернтсена? – сказала фрёкен Ольсен. – Ну, мой зять, во всяком случае не стал бы за это смеяться над тобой!

Не стал бы? – спросила с любопытством Фиа.

Она оживилась. Зять фрёкен Ольсен был не первый встречный, а художник, имя которого становилось всё более и более известным. Он был восходящей звездой. Поэтому она поинтересовалась узнать, что он мог говорить? Находил ли он, что она плохо рисует?

– Он говорил, что ты слишком разборчива, что ты не можешь любить и никогда не можешь забыться. Я не знаю, что он хотел этим сказать, но он говорил, что такова уж твоя натура и что наверное ты никогда не выйдешь замуж.

Фиа не обратила внимания на эти разглагольствования и только спросила:

– А что он сказал о моих картинах?

– А не знаю хорошенько. Мне кажется, он сказал, что в них нет огня.

– Чего в них нет?

– Ах, я право не знаю. Но ты холодный человек и это думают также все другие художники, по его словам.

Бедная Фиа! Она на мгновение призадумалась и замолчала. Ей было тяжело слышать это и она вдруг присмирела.

– Он не видал моих последних копий из Лувра, – сказала она. – В них есть огонёк. Я думаю, что могу это сказать. Он не видал также и иллюстраций, которые я хочу сделать к индейской сказке. Я думаю, что они откроют глаза каждому, кто бы это ни был!

Когда гости наконец ушли, то Фиа отправилась к своей матери. В первый раз она была встревожена до самой глубины души. Мать её уже лежала в постели, утомлённая всеми тягостными заботами дня. Но дочь не могла подействовать на неё ободряющим образом, о нет! Зачем только она пошла к ней?

Фиа, конечно, держала себя корректно, спросила, не мешает ли она матери и не лучше ли ей уйти? В сущности, ведь ничего нет, только...

– Что же такое, Фиа?

– Ах, тебе и самой не легко теперь! Это ничего. Лучше когда-нибудь позднее. Но не правда ли, мама, я ведь всё-таки художница? Немного критики не может же лишить меня мужества?

– Что ты говоришь, дитя? Ведь критика всегда отзывалась о тебе хорошо!

– Не правда ли? Да, я им покажу! Ты увидишь, с чего я завтра начну. Это будет самое лучшее, что я сделала когда-либо.

– Бернтсен был здесь?

– Да. Ты знаешь, что ему было нужно?

– Я думаю, что могу догадаться.

– О нет, ты не можешь! Он сделал мне предложение.

К величайшему удивлению Фии, мать её не привскочила на кровати и не потребовала, чтобы делопроизводитель Бернтсен был немедленно уволен. Нет, она осталась лежать спокойно и как будто стала о чём-то раздумывать.

– Ты знаешь, что твой отец продал виллу? – сказала она, немного погодя.

– Какую виллу? Наша вилла продана?

Фиа ничего об этом не знала. Это было неслыханное дело, и она хотела бы отменить продажу.

– Да, она продана Ольсену, – сказала мать. Фиа повалилась на постель матери. Так вот почему эти четыре молодые девушки пришли к ней сегодня вечером! Дочь Ольсена привела с собой свиту, которая должна была быть свидетельницей её торжества. Не будь у Фии её искусства, она была бы теперь настоящим банкротом, но у неё было её искусство и потому она чувствовала себя богатой.

– Мы с твоим отцом говорили об этом, – сказала мать. – Бернтсен нам посоветовал и мы согласились с тем, что ты во всяком случае должна что-нибудь иметь в запасе.

– Я? – возразила Фиа. – У меня есть моё искусство.

Мать и дочь ещё поговорили об этом. Госпожа Ионсен находилась в раздумье. Она понимала теперь поведение Бернтсена и, быть может, вообще лучше теперь понимала людей, стоящих ниже её. А Бернтсен? Он ведь в сущности сделал то же самое, что сделал некогда её муж и что делали многие из мужчин. Мать и дочь снова вернулись к этому вопросу, но Фиа думала только о своём искусстве. Художники сказали про неё, что она была холодная натура. Вот благодарность за ту помощь, которую она им оказала!

– Не правда ли, мама, я, ведь всё-таки помогла им? – сказала она.

– Конечно. Но теперь это кончено. Ольсены богаче нас.

– Зато у них нет никакой культуры, – возразила она.

– Но они очень богаты. Подумай только, у них даже полоскательницы из чистого хрусталя!

Обе, мать и дочь, засмеялись и на душе у них как-то стало легче.

– Да, да, подождём пока приедет Шельдруп. Он, может быть знает какой-нибудь выход, – сказала мать.

– Конечно, мама, конечно. Не бойся только. Видишь ли, художники не могли сказать ничего особенного. Они говорили только, что у меня нет никакого внутреннего огня, вот и всё. Но я им докажу, будь в этом уверена! О, они это увидят!

Бедная Фиа! Она была уже не такая молоденькая. Её нежный цвет лица, напоминавший прежде персик, уже не был таким свежим, как раньше. Она поблёкла постепенно. Все эти годы она прожила, не испытывая никакого волнения, ни успеха, ни неудачи и ничто не нарушало её спокойствия. Она оставалась неприступной и холодной. Она не искала новых путей и потому не могла заблудиться. Да и зачем ей было искать их? Она была так благонравна и так ограничена. Любовь и чувство материнства, заложенные в её душе, осуществлялись у неё в рисовании картин. У неё не было недостатка в средствах, чтобы заниматься живописью, и она рисовала не вследствие внутренней или внешней необходимости. Никто никогда не замечал у неё недовольства собой. Она никому не причиняла неприятностей, не делала никаких промахов, не была расточительна, умела хорошо говорить и красиво кланяться. Но что представляла она из себя – это был вопрос, на который она не могла бы найти ответа.

– Я – холодный человек! – сказала она и вскочила с постели матери, возле которой сидела. – И я никогда не могу забыться!

Мать и дочь вдруг пришли в хорошее настроение и стали шутить. Мать присела на постели и иногда посмеивалась. Обе имели одинаковый темперамент и искренно готовы были отогнать от себя все печальные мысли.

Фиа вдруг стала изображать бесшабашное веселье. Она приподняла пальчиками свои юбки так что стали видны её белые штанишки, отделанные кружевами и бантами, и сделала несколько танцевальных па. Ого, пусть бы посмотрели на неё художники теперь! Она раскачивалась из стороны в сторону, наклоняла голову, точно и вправду собиралась исполнить какой-то бесшабашный танец, чтобы доказать, на что она способна. Разве она холодна? О нет!

– А где Бернтсен? – вдруг спросила она. – Разве он ушёл? Как ты думаешь мама, отчего бы нет? Я теперь ко всему готова. Может быть, он ещё стоит внизу, не позвать ли мне его?

Но этой жертвы от Фии никто не потребовал. Судьба устроила так, что она получила возможность и дальше продолжать свою прежнюю благополучную жизнь, в которой было столько красоты. Зачем ей было изменять её?

В город приехал человек, который привёл в порядок все дела, спас фирму, поставил на место всех членов семьи и успокоил волнение города.

Шельдруп Ионсен вернулся домой.

В самом ли деле он привёл всё в порядок? В некоторых делах он всё же вызвал беспорядок. Ах, этого нельзя было избежать! Люди постоянно толкают друг друга с дороги и переступают друг через друга. Одни падают и служат мостом для других, некоторые из них тонут, именно те, которые не выдерживают толчков. А те, которые остаются наверху, процветают и благоденствуют. Так создаётся бессмертие жизни и всё это хорошо знали женщины у колодца.

Шельдруп Ионсен, приехавший из Нового Орлеана, не выказал особенного добродушия и кротости. Он не сказал дурного слова Бернтсену, но отца всё же привлёк к ответу.

Консул никак не мог понять, за что он должен расплачиваться? Слыхано ли что-нибудь подобное? Ведь он же настоятельно просил Бернтсена не забыть о страховке!

– А сам ты что же думал? – возразил Шельдруп. Не стоило пускаться в дальнейшие объяснения с таким глупым сыном, с таким упрямым, современным сыном! Он явился сюда из другого мира. Он перелистывал отцовские конторские книги, как будто только для того, чтобы находить там ошибки. Разве у консула было мало дел, о которых он должен был думать? Разве он не возвышался над всем городом, не был консулом двух государств и не должен был вовремя посылать свои донесения?

Но никакие оправдания не помогали и в своих столкновениях с сыном, консул всё более и более терял почву под ногами. Он дал понять, что хотел бы продать своё дело. Он обеспечил будущность Фии и продал виллу. Он и его жена проживут как-нибудь. Он может получить какие-нибудь агентуры, страховое агентство...

На губах Шельдрупа появилась широкая улыбка и отец заметил это. Он почувствовал себя обиженным. Его собственное достоинство страдало и он повторил, что продаст своё дело, чтобы всё уплатить и остаться честным человеком. Шельдруп возразил:

– Мы не будем платить.

– Напротив, – настаивал отец и в своём самопожертвовании пошёл ещё дальше: – Я откажусь от консульства, это решено.

– Ничего подобного, – решительно заявил Шельдруп.

Он просмотрел конторские книги и нашёл, что они велись несколько поверхностным образом и это, конечно, ошибка. Числа не есть нечто случайное. Числа – серьёзная и определённая вещь. «Не шути с числами!»

– Но положение вовсе не так уже плохо, отец, – прибавил Шельдруп. – Что будет хорошего, если мы потеряем голову! Посылай ко мне всех господ, приезжающих из Христиании, Гамбурга, Гётеборга и Гавра!

– Что ты говоришь?

– Ну, да. Но только с условием, что ты, отец, будешь теперь отдыхать...

Наконец-то сыновние чувства заговорили у Шельдрупа! Отец его нуждался в покое, он понимал это. И отец ничего не имел против этого. Ему, действительно, много пришлось перенести. Волосы у него поредели, глаза лишились блеска и он не имел ни покоя, ни радости.

– Но я же не могу всё время ничего не делать, – сказал он.

– Я хочу взять на себя руководство делами. Ты должен отдохнуть! – заявил Шельдруп.

С первого же шага Шельдруп повёл дело решительным образом. Он уволил Оливера Андерсена из склада, отменил выдачу ежегодной субсидии и одежды сыну Оливера, филологу Франку. Отказал от места старому заслуженному дровосеку, который служил из чести и за премию в виде серебряных ложек, ещё у родителей госпожи Ионсен, и уничтожил соглашение, заключённое его отцом с Генриксеном на верфи.

Снова у домов стояли люди группами и обменивались мнениями по поводу нового положения вещей. Никаких сомнений уже не могло существовать: консул был низвергнут и Шельдруп взял в свои руки управление делами. Как хорошие, так и дурные последствия этого уже успели дать себя почувствовать кругом, и обо всём этом велись жаркие споры и беседы у колодца. О, как усердствовали болтуньи! Смотрите, госпожа Ионсен теперь надела совсем маленькую шляпку! Прежде она всегда носила огромную шляпу с белыми краями, которая так колыхалась при малейшем её движении, точно она была на шарнирах, А теперь у неё шляпа, похожая на ту, которую носит маленькая жена консула Давидсена и которая стоит дёшево. Вероятно, и в это вмешался Шельдруп – он ведь вмешивается во всё! Таинственные отношения с верфью он тоже привёл в порядок.

Видите ли, между консулом и покойной женой Генриксена состоялось небольшое соглашение давно, тогда ещё, когда она была молодая и весёлая бабёнка. Ей было тогда не более тридцати лет. Да, да, тогда это было! А теперь верфь бездействовала. Там была тишина. Каспар и все остальные рабочие были без работы и больше им нечего было делать, как только оберегать своих жён друг от друга.

Шельдруп поступал решительно. Когда приехали кредиторы, то их отвели к нему в контору, где он сидел один. Он быстро поладил с ними и любезно проводил их к дверям. Что же он сделал? Он подписал им векселя. Но где мог он взять миллион, чтобы возместить потерю парохода? Должно быть он, действительно, имеет там, в большом свете, огромные связи!

Так болтали языки у колодца, а Шельдруп продолжал свою энергичную деятельность во всех направлениях. Но оказалось, что у него не одни только дела на уме. В самом деле, его сердце также не молчало. Однажды он отправился к Ольсенам, чтобы сделать им свой визит по приезде, и... ушёл оттуда, как жених! Это случилось само собой. Ни он, ни его невеста не раздумывали, а сразу порешили дело. В сущности это было лишь завершение любви, существовавшей между ними с детских лет. Оба достигли того, чего хотели, и стремились соединиться. Случилось это как раз в то время, когда адвокат был по горло занят своими избирательными собраниями и ему некогда было заниматься другим полем битвы и помешать сближению; поэтому он хотя и был избран в одной области, в другой потерпел поражение, и был отвергнут. Ещё ни разу в своей жизни адвокат Фредериксен так не ошибался в своих расчётах. Он бы легче перенёс свою политическую неудачу на выборах: ведь это он мог бы возместить в следующий раз! Но потеря невесты, которую он имел в виду, означала потерю на всю жизнь. Тут уж ничто не могло помочь!

Он был молчалив почти целую неделю, но его жизнеспособность была достаточно велика, и мало-помалу он вернулся к своим честолюбивым мечтам. Он ведь уже достиг многого. Он избран представителем города, депутатом стортинга, председателем бесконечной комиссии, и через некоторое время может быть будет министром юстиции! Какая удивительная карьера! Кто бы мог предполагать это несколько лет тому назад, когда он ходил в поношенном платье и был безработный. Он не только не мог покупать себе сигар, но даже брился в кредит у парикмахера Гольте, говоря: «Я забыл захватить с собой мелкие деньги. Запишите на мой счёт... до следующего раза!».

Фрёкен Ольсен, конечно, сыграла с ним подлую штуку, но он это преодолеет. Он всё может преодолеть! Он примет участие ещё в других комиссиях и найдёт богатую жену. И он уже мечтал о том, когда он будет министром юстиции. Он будет исполнять ни больше, ни меньше того, сколько нужно. Тот, кто опасается, что он будет делать что-нибудь необыкновенное, очевидно его не знает. Он будет делать только то, что нужно, для этого он создан. Он представляет одно из колёс государственной машины и вертится заодно с другими. Он не должен вращаться быстро, но не должен и останавливаться. О нём будут жалеть, когда его не станет.