Текст книги "Женщины у колодца"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

XXVI

Настала осень, за нею зима, и дни стали очень короткие. В известной степени в кузнице было хорошо работать и многие юноши находились в гораздо худших условиях, нежели Абель. Впрочем, и он сам находил это. Старик кузнец в последние месяцы очень опустился, жаловался на упадок сил и говорил о том, что хочет бросить кузницу и что скоро умрёт. «Всё равно, все мы должны умереть», – говорил он. На него сильно подействовало ограбление почты. Его брат, полицейский Карлсен, не удержался и рассказал ему о допросе, который был произведён в Англии, и что у его сына Адольфа всё тело оказалось разрисованным самым непристойным образом. Но старый кузнец возразил:

– Это не наш Адольф!

– И представь себе, – продолжал полицейский, – всё это время, пока пароход стоял здесь, он ни единого раза не побывал у тебя!

– Нет, – отвечал кузнец, – он вероятно виделся со своей сестрой, как я думаю. Оба брата навещают её, а зачем же им меня посещать? Ты не должен быть несправедлив к ним.

– Значит, он всё-таки был здесь? – спросил полицейский.

– Нет, – отвечал кузнец.

Отец знал больше дурного, нежели хорошего про Адольфа, и не обманывал себя. Он вспоминал, как ещё несколько лет тому назад, маленький Адольф бегал по кузнице, засыпал отца вопросами и колотил по маленьким кускам раскалённого железа, причём часто обжигал себе пальцы. Адольф в Англии вероятно был уже совсем другой, Он тоже обжёг себе пальцы, но он был ещё молод! «Все люди, вместе взятые, хороши, за исключением негодяев», – говаривал кузнец. Но он уже отказался от мысли передать свою кузницу кому-нибудь из сыновей. Кто же будет его преемником? Кузнец говорил Абелю:

– Через год ты будешь знать больше, чем я, так как мне ведь самому пришлось начинать для себя.

Что значили эти слова? Была ли это просто похвала и признание работы Абеля, или тут заключался другой смысл? Во всяком случае, это был луч света для Абеля и он тотчас же подумал о маленькой Лидии. Возвращаясь домой из кузницы, он встретил отца и тотчас же посвятил его в свои дела. Оливер был занят мыслями о том, что у него происходило дома, но всё-таки с вниманием выслушал сына.

– Карлсен наверное хочет, чтобы ты взял его кузницу и продолжал его дело, – сказал Абелю отец. – Я не вижу тут ничего невозможного. А сам ты как об этом думаешь?

– Я не знаю, – отвечал он.

Нельзя отрицать, что Оливер был действительно другом своих детей. Они всегда шли к нему со всеми своими сомнениями и заботами, зная, что всегда найдут у него сочувствие. Он был точно создан, чтобы быть отцом и самому воспитывать своих детей. Когда пылкий Абель намекнул ему однажды, что он хотел бы водвориться на месте и жениться, то отец не разразился хохотом по поводу такой затеи, а, наоборот, сказал, что это уже не так нелепо и что, в сущности, он этого ожидал. Когда Абель сделается ремесленником и кузнецом в городе, грудь и плечи его расширятся и он станет выше ростом, то, конечно, он тогда уже будет иметь право поступать, как ему угодно. Нужно выждать только ещё небольшой срок, чтобы всё хорошенько обдумать и устроить для себя очаг и жилище. Два года скоро пролетят, он сам в этом убедится. Но Абель возражал, что он не может выдержать два года. Ведь во время вакаций всегда приезжает Рейнерт и вертится тут!

– Рейнерт? – с удивлением воскликнул Оливер. – Да ведь он ещё совсем мальчишка! Ему не более восемнадцати лет!

Абель, которому недавно минуло семнадцать, поспешил возразить:

– Мне тоже не больше восемнадцати.

– Да, – сказал Оливер, – но между ним и тобой существует разница. Ты ремесленник и специалист. Когда ты кончишь ученье, то в тот же день можешь сделаться мастером и подмастерьем в одно и то же время. Говорю тебе: один или два года пролетят быстро.

Оливер имел в виду такими речами помочь пылкому юноше преодолеть своё нетерпение и действительно ободрял его. Он уверил его, что старый кузнец серьёзно намерен передать ему своё дело. Иначе не может быть! И эта уверенность сообщилась и Абелю.

– Пойдём теперь домой, – сказал ему Оливер, – и сообщим твоим сёстрам. Это важное дело. А год пройдёт быстрее, чем ты думаешь. Что такое год? Господь один единственный раз моргнёт глазом, и вот уже год прошёл!

Он пустился в пространные рассуждения, перемешанные с бахвальством и выражениями трогательного чувства к детям.

– Да, вы, мальчуганы, в самом деле ушли вперёд, ты и Франк, – сказал он. – А теперь, если ты подождёшь кофе, то я принесу от булочника пирожное. Сегодня суббота, и тебе не надо завтра идти в кузницу.

Но у Абеля много дел и он несвободен. Он хорошенько вымылся, приоделся и снова ушёл. Этот Рейнерт целое лето торчал здесь и порядочно отравлял жизнь Абелю. Теперь он уехал, но и после его отъезда маленькая Лидия стала совсем не такая как была, и Абель не раз уходил от неё с тяжёлым сердцем. Впрочем, теперь у него на сердце легко, и маленькая Лидия тотчас же заметила, что с ним случилось что-то.

– Тебе нужно что-нибудь от меня? – спросила она.

– Во-первых, – отвечал он, – я на следующих днях беру на себя кузницу!

Затем он сразу выложил маленькой Лидии все свои планы, преувеличивая многое и не отвечая на вопросы, которые она задавала ему. Конечно, он теперь уже сделался подмастерьем, учёным подмастерьем, и в этом, и в будущем году может делать что угодно. Его отец сказал ему, что он должен уже позаботиться об очаге и жилище...

– Тут нет ничего такого, над чем можно смеяться, как гусыня! – проговорил он обиженно.

– Нет, – отвечала она уступчиво. – Но всё же он совсем неблагоразумен. Ведь он даже не конфирмован, или как?

– На это я тебе не буду отвечать! – сказал он.

Бог мой, что только он болтает! Её мать всякий раз смеётся, когда видит его. Сколько же ему лет?

– Двадцать три года и три месяца, – твёрдо заявил Абель с таким видом, как будто он и сам верил своим словам.

Тут уж маленькая Лидия не выдержала и громко расхохоталась.

– Сколько? – говоришь ты. – Храни меня Бог от тебя, Абель!

– Ты только умеешь смеяться! А тебе-то самой сколько лет? Ты об этом не думаешь? – обиженно сказал он.

Маленькая Лидия в самом деле не хотела, чтобы её принимали за маленькую девочку. Она получила работу для модного магазина Ионсена и давно уже носила длинные платья.

– Сколько мне лет? – повторила она. – Зачем ты спрашиваешь? Я больше не хочу стоять здесь и слушать тебя.

– Ну, конечно! Ты хочешь слушать только Рейнерта. Но этому должен быть положен конец. Я не могу поверить, маленькая Лидия, чтобы он тебя интересовал!

– Меня? Моя мать говорит, что он красив.

– Он просто шалопай! Я его раздавлю, как букашку, если он снова придёт сюда! Понимаешь? – вскричал Абель, вспыхивая.

– Я должна идти в дом, – сказала она.

– Раздавлю вот этими моими ногтями! – Он потрясал, вне себя, кулаками. – Я достаточно взрослый для этого. Вот увидишь!

По-видимому она поняла, что он уже не владеет собой, и поэтому стала сговорчивее. Он говорил ей, что дольше ждать не может, и голос его при этом дрожал и имел какой-то чуждый оттенок. Тогда она ответила ему серьёзно, пожалуй, даже слишком серьёзно для её детских лет:

– Да, но я не могу сказать, что я тебя люблю.

Он недоверчиво улыбнулся. Всё-таки она его любит! И он стал развивать ей свои планы. Может быть, они могли бы поселиться у кузнеца? У него есть наверху каморка, выкрашенная голубой краской и с красивыми деревянными панелями. Наверное кузнец хочет отдать её ему. Там Абель поселится с ней, и тогда больше не будет шататься тут во время вакаций этот пустоголовый франт в коротких штанишках! Жизнь станет совсем другая... И он стал распространяться о преимуществах и выгодах такой жизни. Маленькая Лидия сначала слушала его, ничего не возражая, но потом закрыла глаза и наконец вскочила, повернулась и ушла. Больше она не выходила.

Абель подождал несколько минут. Он в течение своей жизни должен был уже привыкнуть к некорректному обращению маленькой Лидии. И на этот раз она поступила с ним не хуже, чем обыкновенно. Но когда он уже приготовился уйти, то увидал, что маленькая Лидия приотворила дверь и выглядывает оттуда. Очевидно, она не могла дольше выдержать в комнате.

– Я вижу тебя, – сказал он. – Ты можешь выйти.

Он расстегнул свою куртку и ударил себя в грудь, но сделал это лишь с тою целью, чтобы она заметила у него часовую цепочку, хотя никаких часов у него не было. А она с самым невинным видом спросила:

– Как? Ты всё ещё здесь стоишь?

– Да, – отвечал он хладнокровно. – Я тебя поджидал.

Хитрая маленькая Лидия взяла охапку щепок и понесла. Она сделала это нарочно, чтобы помешать ему разговаривать с ней. Тогда он сказал ей развязным тоном, играя своей цепочкой:

– Раз ты этого хочешь, маленькая Лидия, то я вернусь через полчаса.

В сущности, ему не о чем было говорить с нею, но он хотел находиться возле неё, только это и было нужно ему! Когда он вернулся, то застал её дома одну. Родители её улеглись спать, а сёстры куда-то вышли, так как это была суббота. Маленькая Лидия шила и была чрезвычайно прилежна. Он заметил ей, что они, кажется, расстались не совсем дружеским образом, но она спокойно отрицала это и попросила его не трогать своими пальцами её белых лент.

Если она будет говорить с ним и дальше в таком тоне, то он не далеко уйдёт и в этот вечер. Что ж удивительного, что он начал сердиться и на её замечание относительно белых лент воскликнул:

– Ах, не будь такая! Я уже раньше имел в руках тончайшие ткани и бархат. Впрочем, моим рукам тут действительно нечего делать...

Он ошибся, рассчитывая, что она будет тронута и ласково заговорит с ним, быть может, даже бросится к нему на шею. Ничего подобного! Она продолжала усердно работать. Наконец, он не выдержал и несмотря на множество иголок, которые были заколоты у неё на груди, он обнял её и стал целовать. Она не противилась, хотя несколько раз вскрикивала: «Да ты с ума сошёл! Что тебе надо?». Но ведь это случилось с ними уже не в первый раз.

Однако потом Абель чувствовал себя не совсем приятно. Он пробовал смеяться, обратить всё в шутку, но это ему не удавалось. Маленькая Лидия быстро пригладила волосы, поправила воротничок, съехавший на сторону, и снова взялась за платье. Она молчала и очевидно чувствовала себя оскорблённой.

– Я не хочу, чтоб ты меня целовал! – сказала она вдруг.

– Нет?

– Нет! Ни за что!

– Да разве я тебя целовал! – сказал он, напуская на себя развязность. Но это не помогало и он снова стал уверять её, что она должна взять его – его и никого другого – и что во время вакаций он не будет отпускать её никуда.

– Молчи же, наконец! – сказала она.

– Завтра же я иду и покупаю очаг, – решил он. – У Ионсена валяются во дворе два очага. Я возьму один из них и вычищу его от ржавчины. Да, да, я сделаю это завтра же!

– Посмей только! – пригрозила она.

Они немного поспорили об этом, но маленькая Лидия тут понимала больше, чем он, и она взяла верх.

– Как это ты нисколько меня не стыдишься! – сказала она ему.

– Ну, я могу подождать ещё пару дней, – сказал Абель, чтобы доказать свою уступчивость.

– Пару дней? – воскликнула она с пренебрежением.

– Неужели это никогда мне не удастся? – сказал он. – Если таково твоё мнение, то я хочу его знать!

Она ответила чрезвычайно холодно и презрительно:

– Да, таково моё мнение.

– Ты, значит, меня не хочешь?

– Да, ты должен это заметить, – ответила она и стала собирать свою работу, разложенную на столе. Она точно хотела этим дать ему понять, что для неё многое в жизни будет поставлено на карту, если она в эту минуту даст ему другой ответ.

Мать её вошла в комнату и сказала:

– Иди сейчас спать, Лидия! И ты, Абель, уходи сию же минуту! Я не хочу, чтобы ты тут постоянно вертелся с утра до поздней ночи. Ты слышал? Это ещё что за повадки у такого сопляка! Ты не в своём уме, что ли? Уходи домой и раньше перестань быть молокососом!

Дверь за Абелем захлопнулась, но через минуту мать Лидии снова выглянула и крикнула ему:

– Скажи своему отцу, чтобы он надавал тебе хороших шлепков!

Абель старался сохранить собственное достоинство. Он не сразу ушёл, а постоял несколько времени у закрытых дверей и даже попробовал вызвать маленькую Лидию, чтобы поговорить с нею, но она отказалась.

Абель пошёл домой. Родители его о чём-то спорили, и так как у него не было охоты слушать их ссору, то он прошёл прямо в свою каморку.

Между тем спор был не лишён некоторого интереса. Размышления Оливера привели к тому, что он подвергнул допросу свою жену. По-видимому Петра была опять беременна, но как это могло случиться? Она почему-то считала нужным скрывать своё положение как можно дольше, точно замужняя женщина не имеет права быть беременной? Возможно, что именно это обстоятельство и вызвало его подозрения. Но когда он в этот вечер, поставил ей вопрос напрямик, то она не стала ничего отрицать.

– Петра, – сказал он, – я думаю, ты опять тяжёлая?

– Ты видишь! – отвечала она.

– Чёрт возьми, как же это с тобой случилось?

– Скрывать не стоит, – сказала она заискивающим тоном, – потому что ты всё замечаешь.

– Да, – подтвердил он, – я уже замечаю это в течение нескольких недель.

– Как это случилось, ты сам знаешь, – отвечала она. – Что я сделала? Но если у меня родятся дети, то это не хуже, чем если они родятся у Марен Сальт.

У Марен Сальт? Что она хотела сказать этим? Оливер не понимал.

– Да, говорю это прямо! – продолжала она и при этом строго и обиженно посмотрела на Оливера. – Она была гораздо старше, чем я теперь, и я не могу понять, как это некоторые люди могли так увлекаться Марен!

– Я не понимаю, что ты болтаешь, – возразил Оливер.

– Ну вот! – отвечала она. – Я могу тебе сообщить, что тебя обвиняют в том, что ты отец ребёнка Марен Сальт.

Оливер разинул рот от удивления. Что это, люди с ума сошли? Он мог только проговорить:

– Ты... ты потеряла рассудок?

Петра что-то ворчала и имела ещё более обиженный вид.

– Да, если б я был также не виноват, как ты! – сказал он.

– Ты сам знаешь, что ты такое, – сердито ответила она.

Однако, Оливеру это понравилось в конце концов. В нём заговорила мужская гордость. В самом деле, он ничего не имел против такого обвинения и вовсе не имел намерения высказывать себя особенно щекотливым в этом отношении. Разве только это могло показаться ему несколько обидным, больше ничего!

– Кто же это сообщил тебе такую ложь? – спросил он.

– Тебе это должно быть всё равно, – отвечала она. – Но если уж ты хочешь, то я скажу тебе: это Маттис.

– Маттис сказал это?

– Да. И у него есть свои основания говорить это.

Оливер на минуту задумался, заломил шапку на бекрень и, ударив себя в грудь, проговорил:

– И чего только не приходится переживать в жизни! В сущности, меня мало заботит то, что ты и Маттис думаете обо мне. Но пусть он не будет так уверен, потому что я могу ведь и пожаловаться на него.

– Это тебе не поможет, если ты пожалуешься только на Маттиса. Ты должен тогда пожаловаться на весь город.

– Разве весь город говорит об этом? – спросил Оливер.

– Да, насколько мне известно.

Оливер снова задумался. Действительно, он очутился в совершенно неожиданном и необыкновенном положении. Но что-нибудь тут надо сделать, надо воспользоваться этим. Размышляя об этом, он начал напевать какую-то песенку. Петра с удивлением смотрела на него. Что происходило в нём, в этом искалеченном мужчине, перед странностями которого она становилась в тупик? Он напевал песенку. Быть может, в эту минуту он чувствовал себя счастливее, чем за все последние двадцать лет? Быть может, он чувствует, что к нему возвращается какое-то достоинство, какое-то значение, которого он был лишён? Он реабилитирован, правда, посредством обмана и окружён ложным освещением, но всё-таки что-то восстановлено теперь. Петра смотрит и удивляется. Отчего он имеет такой вид, как будто внезапно разбогател? Неужели разверзлись небеса и свершилось чудо? Он уже не самый жалкий калека, каким был раньше, и мысленно он снова унёсся в прежние времена, когда он странствовал по свету и в каждом приморском городе ему улыбалось счастье и он имел самых хорошеньких возлюбленных. Петра привыкла видеть его всегда пассивным, жирным и вялым, ковыляющим на костыле или дремлющим на стуле, за столом. Он всегда напоминал ей морских животных, акалеф1515
  Акалефы – устаревшее название медуз.


[Закрыть], тупых и ничтожных, прикрепившихся к краю моста и только дышащих. А теперь он сидит здесь, чему-то удивляется и радуется, но чему же?

Петра всё меньше и меньше понимала его, и наконец у неё явилось сомнение, в своём ли он уме? Она вернула его к действительности, сказав ему:

– Ты всё только поёшь!

– Что такое?

– Ты только распеваешь, говорю я.

– Распеваю? Мне просто вспомнилось! Нет, я не пою.

– Да, продолжай дальше. У некоторых людей это сидит в голове.

Но что же сделал Оливер? Он вдруг встал и схватил её, точно обезьяна, подражая движениям людей и протягивал к ней две непривыкшие руки, обнимающие её. Он представлялся, как будто не может устоять против её очарования, против её чувственной прелести, и даже высунул язык и смеялся своим влажным ртом. Но у неё был опыт! Если б она не знала, что за этими безумными выходками ровно ничего нет, то она конечно пошла бы к нему навстречу, быть может даже руководила бы им, но ей было хорошо известно, что это был пустой обман и потому она отпрянула назад, содрогнувшись. Как только он это заметил, то, словно обессиленный, опять опустился на стул и остался сидеть с тупым выражением на лице.

Петре было трудно удержаться, чтобы не сплюнуть, глядя на него. Она была здоровая натура, и вид морского студня на краю моста вызывал у ней дрожь отвращения. Однако, желая всё-таки сгладить впечатление, она сказала, как будто сама про себя и не глядя на него:

– Если б я только могла понять, что ты нашёл в Марен Сальт?

– Молчи! – ответил он вялым голосом. – Я этого не делал, слышишь!

– Ты знаешь сам, что ты сделал.

– Да, здравствуйте пожалуйста! Верь этому, если хочешь. Я об этом не забочусь.

– Нет, разумеется, – возразила Петра с видом мученицы. – Ты мужчина в доме, и мы, остальные, не имеем права говорить что-нибудь о твоём поведении.

– Ну, я всё-таки не такой тиран.

– Обо мне ты, во всяком случае, не заботишься, – сказала она.

Он опять стал прежним Оливером и довольно находчиво спросил её:

– А кто же это позаботился о тебе?

Ответа он не получил, да и не желал его получить. Но Петра всё-таки не осталась в долгу.

– Если б я принадлежала к тем, которые хотят, то ты бы увидал тогда, – сказала она. – Но я не такова. И я не так любопытна и не стараюсь выведать, что ты делаешь. А Марен Сальт по крайней мере шестьдесят лет, так ты бери её!

Петра, следовательно, не хотела отказаться от этой нелепой идеи, и поэтому Оливер тоже не стал больше противоречить ей. Она предоставила ему верить, что он находится у неё под подозрением. Это подозрение, конечно, не повредит ему, и если он сумеет хорошо использовать его, то это даже принесёт ему выгоду.

– Да, да, – сказал он, полусоглашаясь с нею – Разумеется я тоже могу иметь свои недостатки и я не знаю человека, который не имел бы своих недостатков, своих увлечений и страстей.

Просто удивительно, как легко Петра согласилась с ним, и после того они уже больше не спорили. Тон их разговора принял лёгкий, фривольный характер. Допрос, которому он хотел подвергнуть Петру по поводу её беременности, так и не состоялся. Оливер зашёл дальше в этом направлении и высказал ей удивление по поводу её чертовской плодовитости. Ей уже за сорок, а она всё такая же бешеная.

– Ну, – сказала она полушутливо, – что же, теперь я опять стала хорошей?

– Ты? – воскликнул он. – Такой, как ты, нет другой на свете! И я должен сказать, что это заложено в тебе и я тебе воздаю хвалу. Да, скажу по правде, тебе не надо было открывать назначение твоего пола, ты его чувствовала сама.

XXVII

На следующее утро у Оливера вновь возникли сомнения и он спросил Петру:

– Маттис в самом деле говорил это?

– Что?

– Да что я отец ребёнка?

– Ведь я же говорила тебе.

– Не понимаю, откуда он взял это?

Петра подбоченилась и, вызывающе взглянув на него, сказала:

– Ну, конечно, ты тут не при чём! Но только Марен знает лучше.

– Разве и Марен говорит это?

– Во всяком случае, она назвала ребёнка твоим именем.

– Как же его зовут?

– Оле Андреас.

Немного погодя, Петра сказала:

– Маттис имеет, следовательно, достаточные основания говорить то, что он говорил.

Оливер задумался. «Но как я мог это сделать?» – размышлял он и выйдя из дома, отправился к Маттису, чтобы получить от него разъяснения.

Было воскресное утро и он застал Маттиса полуодетого в кухне. Ребёнок был у него, так как Марен Сальт ушла в церковь. Он с удивлением взглянул на Оливера, который, ковыляя, вошёл к нему.

– Здравствуй!

– Здравствуй!

Оба молчали. Маттис не предложил стул Оливеру и тот должен был присесть на деревянный ящик. Затем они перебросились несколькими словами о погоде, о том, что внезапно наступили холода. Маттис был не разговорчив и лишь заговаривал с ребёнком, который сидел на полу, возле него.

– Он вырос, – заметил Оливер.

– Да, он растёт, – отвечал Маттис.

– Сколько ему лет? Ага, у него уже есть зубы! Как же его зовут?

Глаза столяра гневно сверкнули.

– Это всё равно, – сказал он. – Здесь он называется просто ребёнком.

– Я только так спросил. Меня ведь это не касается.

Мать дала ему не хорошее имя, но, вероятно, она сделала это с намерением. Но так как столяр был явно враждебно настроен и заставить его высказаться определённо было трудно, то Оливер заговорил сам:

– А на кого похож мальчуган? – спросил он.

– На мать, – коротко ответил Маттис.

– Ну, конечно, на мать. А на отца не похож?

– О ком ты говоришь? Может быть, ты знаешь отца? – вскричал раздражённый Маттис.

Оливер добродушно засмеялся. Но он должен был защитить себя и потому сказал:

– Ты всё такой же, Маттис! Если и я тоже чувствую себя таким же невинным!

– Это все говорят обыкновенно, когда дело становится серьёзным.

– Что ты хочешь сказать этим?

– Что хочу сказать? А то, что все всегда отрицают, и кто больше всех виноват, тот отрицает, может быть, сильнее всех. Я ничего другого не видал в жизни. Они прибегают к подкупу, дают деньги, только бы люди молчали.

Оливер вполне соглашается с этим. Он жалеет матерей, жалеет и детей.

– Бедные дети! – говорит он.

– Да, все они это говорят, – возражает Маттис, сажая к себе на колени ребёнка. – Твоя мать оставила тебя здесь одного! – обращается он к нему. – Да, ты смотришь на двери? Но она не придёт ещё целый час. Очень ей нужно! Вот тебе мои часы, играй с ними!

Оливер сидел молча, погружённый в собственные мысли. Он нащупал рукой свой внутренний карман и потихоньку, осторожно, вытащил два банковских билета из пачки. Украдкой посмотрев, подходящая ли сумма, он несколько времени сидел не шевелясь. Но так как Маттис, по-видимому, не намеревался высказаться яснее, то Оливер снова заговорил:

– Я слышал, что мальчика зовут Оле Андреас. Правда это? Мне это трудно верится!

– Ага, ты это слышал? – яростно воскликнул Маттис. – Так, чёрт побери, зачем же ты спрашиваешь? Уж не явился ли ты сюда, в дом, чтобы поразведать что-нибудь? Чего тебе надо?

– Нет, мне, во всяком случае, совершенно безразлично, как зовут ребёнка, – отвечал добродушно Оливер, отчасти даже довольный раздражительностью Маттиса. – Я больше не буду спрашивать тебя об этом...

– Ну, да, когда ты уже узнал это! – прошипел Маттис, фыркнув своим длинным носом.

После небольшой и хорошо рассчитанной паузы, Оливер сказал так же спокойно, как раньше:

– Ты наверное удивляешься, Маттис, что я пришёл к тебе?

Маттис отвечал утвердительно.

– Я понимаю это, – продолжал Оливер и, вынув два банковских билета, прибавил: – Что стоили двери, которые ты сделал тогда для меня?

– Двери?

– Те, которые ты мне оставил? Я хочу заплатить за них. Прошло довольно много времени, но я не мог раньше.

Маттис пришёл в сильнейшее замешательство и мог только проговорить:

– Спешить нечего.

– Но я не могу же требовать, чтобы ты ждал до скончания мира!

– Двери? Нет, тут торопиться не к чему. Ты пришёл ради дверей?

Оливер отвечал с видом собственного достоинства:

– Видишь ли, Маттис, ты тогда не прислал мне счёт и это отчасти оправдывает мою неисправность. Но теперь на счёт цены не беспокойся. Я заплачу каждый грош. И если что-нибудь между нами было, то я хотел бы это исправить теперь.

Маттис пробормотал, что вина, может быть, была с обеих сторон. Он уже раскаивался в своей вспыльчивости и поэтому обратился к Оливеру со словами:

– Не хочешь ли сесть на стул?

Однако, сдержанность ещё не покинула его. Посещение Оливера вообще стесняло его и потому он обращался преимущественно только к ребёнку.

– Да, ребёнку тут, у тебя, хорошо, – сказал Оливер. – Это для него счастье. Ну, я должен сказать, что Марен всё же заслуживает помощи. Она вовсе не плохо сложена.

– Ну!

– Вовсе не плохо. И когда два года тому назад у неё родился ребёнок, то ведь она ещё не была так стара, как теперь. Поэтому, мы не должны так уж удивляться этому.

– Нет, ты не должен засовывать часы в рот! – сказал Маттис ребёнку и затем снова обратился к Оливеру: – Что касается этого, то тут не всегда дело в возрасте, а скорее в том, что у них постоянно раздуваются ноздри.

– Ха-ха-ха! Ты это понимаешь, Маттис! Да, что я хотел сказать? У него, как я вижу, карие глаза?

Никакого ответа.

– Карие глаза – это хорошие глаза, – продолжал Оливер. – У меня самого голубые глаза и они мне хорошо служат. Но почти у всех моих детей глаза карие, как будто я должен был иметь детей только с карими глазами.

Маттис всё ещё не высказывал никакого обвинения, но не делал и никаких замечаний по этому поводу. Он только возразил Оливеру:

– У его матери карие глаза. Но вообще ты не должен говорить это при ребёнке. Он ведь понимает.

– Он не понимает этого.

– Он? Да ты ни о чём не можешь говорить, чтобы он не понял! Он всё понимает! Если ты говоришь: двери, то он смотрит на дверь. А если ты начнёшь напевать песенку за верстаком, то он сейчас же поймёт, что это относится к нему.

– У моих детей было то же самое, – сказал Оливер.

– Это просто невероятно, – продолжал столяр. – Я должен остерегаться, чтобы он не выучился читать газету с начала до конца, только слушая, как я читаю. Прочесть вечернюю молитву, сложив свои ручонки, ровно ничего не значит для него!

– Совсем так, как у моих детей! – возразил Оливер.

– Нет, такого другого ребёнка, как этот, на свете нет! – решительно объявил Маттис.

– Во всяком случае, это счастье для ребёнка, что он находится у тебя в доме, – повторил Оливер.

Вообще Оливер был разочарован.Разговор ровно ни к чему не приводит и ему постоянно надо возвращаться назад, к исходному пункту.

– Ах, да, что я ещё хотел сказать? Я такой забывчивый. Вот я сижу здесь, перед тобой, с деньгами в руке, как ты видишь, и мне приходит в голову следующее: ребёнок теперь у тебя, ты к нему привязался, а что, если в один прекрасный день явится его отец и потребует...

– Ты хочешь придти с ним сюда? – резко перебил его столяр.

– Я? С его отцом? Откуда же я его возьму? Ведь я только калека.

– О, от тебя всего можно ждать! – сказал Маттис.

– Я не хочу выставлять себя в лучшем свете, чем я есть в действительности. О, далеко нет! – возразил Оливер, улыбаясь. – Но теперь мы не будем об этом говорить. Однако, может ведь наступить такой день, когда ребёнок уже не будет больше у тебя...

– Ну, пусть-ка сюда придут и попробуют взять его у меня! Пусть попробуют! – грозно проговорил Маттис.

– Я хочу сказать, что в один прекрасный день ты женишься, так куда же тогда денется ребёнок?

– Куда? – вскричал в негодовании столяр. – Ты думаешь, я выброшу его за дверь? Нет, он останется здесь, я ручаюсь за это!

– А если придёт отец...

– Чего ты пристал всё с одним и тем же, всё долбишь одно и то же? Что ты хочешь знать, чёрт тебя возьми? Боишься ли ты чего-нибудь, трусишь ли за собственную шкуру? Сидишь тут и ведёшь грязные речи. Я ничего не хочу больше слушать!

Оливеру с трудом удалось вставить слово:

– Я не говорю никаких грязных речей! Я сижу тут, держу в руках твои деньги, два банковских билета...

– Слыхано ли что-нибудь подобное? – прервал его Маттис. – Сидишь тут с невинным видом и говоришь гадости! Деньги? Какое отношение имеют деньги? О! – вдруг вскричал он, как будто только что сообразив, в чём дело. Весь бледный от гнева, он встал, держа на руках ребёнка, и дрожащим голосом проговорил: – Спрячь свои деньги и убирайся!

Оливер, не желая ссориться, тоже встал и, ковыляя, направился к дверям, но он вызвал ещё большее возмущение столяра, сказав на прощанье:

– Хе-хе! Похоже на то, как будто это твой ребёнок. Уж не ты ли его отец?

– Я? И ты говоришь это?

– Я только спрашиваю, – отвечал Оливер. Но было очевидно, что он хотел ещё больше раздразнить Маттиса, потому что он прибавил: – Ведь ты сделал для него кроватку!

– Это было вовсе не для него, – оправдывался Маттис. – А ты что же, спишь на голом полу? Не слыхал ты что ли, что у детей бывают кроватки? Ну, а теперь ты должен убираться, это уж наверное! – закричал Маттис, снова сажая ребёнка на пол. – Бери свои деньги, которыми ты хотел меня подкупить. Ха-ха! Ты думал, можешь меня купить, чтобы скрыть своё отцовство? Но это тебе не удалось! Сохрани свои деньги для другого. О, ты большая скотина! Прочь из моего дома, говорю тебе!

Оливер ушёл. Однако, он чувствовал большое удовлетворение. Лучше не могло сойти, и Оливер снова начал напевать песенку. Когда он вернулся домой, то увидел, что Петра сгорает от любопытства. Но он ничего не рассказал ей и держал себя с ещё большим мужским достоинством. Он стоял в дверях дома, словно не чувствуя холода, и, заложив руку за жилет, болтал разный вздор с девушками и женщинами, которые проходили мимо.

Настали хорошие времена, согласие в доме и радость в жизни. Пусть бы так дела шли дальше! У Маттиса на доме был красный почтовый ящик, а Оливер купил медную ручку к своей входной двери и сказал Петре: «Смотри, чтобы она у меня блестела!». Даже рискуя прослыть расточительным, он покупал маленькие подарки для дочерей и для жены и вообще был очень добродушен и чаще, чем прежде, приносил матери мешочки с кофе, который, однако, ему ничего не стоил.

Да, жизнь была теперь очень приятна. Зима прошла и прошёл год. Оливер был прав, говоря, что ничто так быстро не проходит, как один год. Ничего крупного не произошло, лишь в семье одним ребёнком стало больше. У него опять были голубые глаза, но теперь это уже не имело такого большого значения, как раньше. Быть может, Оливер не решался ближе исследовать это? Что если и его самого подвергнут тогда исследованию? Разве не распространяются о нём в городе странные слухи?