Текст книги "Женщины у колодца"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

XIII

Только такое угнетённое душевное состояние, в котором находился консул, могло заставить его уйти из конторы в рабочее время. Конечно, отправка писем была только предлогом. Ведь это обыкновенно поручалось мальчишке рассыльному. И то, что он остановился на почте и стал внимательно изучать карты пароходных линий, висящие на стене, тоже было только предлогом дать время служащим сообщить во внутреннее отделение почтовой конторы, что консул стоит там, где принимаются письма.

Удивлённый почтмейстер тотчас же вышел и спросил консула, не может ли он чем-нибудь служить ему? Консул поблагодарил его и сказал, что ему нужно только получить сведения относительно одного заказного письма, в которое был вложен чек. До сих пор он не получил на него никакого ответа.

Почтмейстер пригласил его к себе в кабинет, и тотчас же дело это было расследовано. Консул получил все нужные сведения, но он всё-таки не ушёл, а продолжал разговаривать с почтмейстером. То, что говорил почтмейстер, было так не похоже на обычные разговоры, которые слышал консул вокруг себя. Не для того ли он и пришёл сюда? Почтмейстера все находили необыкновенно скучным человеком, и доктор даже бегал от него, заявляя, что Господь не наградил его терпением, чтобы слушать эту болтовню. Но консул сидел теперь на стуле и слушал терпеливо. Почтмейстер, должно быть, пережил что-то приятное в этот день. Что это было никто не знал, но во всяком случае он был в очень хорошем настроении. Впрочем, он был очень нетребовательный человек, и нужно было очень немного, чтобы обрадовать его. Его сын выдержал экзамен на штурмана и тотчас же получил место. Этого было достаточно, чтобы отец был вне себя от

радости. Конечно, он сообщил об этом консулу и рассыпался в похвалах своим сыновьям.

– Шельдруп всё ещё в Гавре? – спросил он консула.

– Да, – отвечал консул.

– Я догадался по его письмам. Вчера доктор отправил ему письмо.

– Вот как!

– Ну, да. А ваша Фиа похорошела и какая она милая! Моя жена увидела её сегодня в окно и позвала меня, чтобы посмотреть на неё... Простите, вы, как будто, хотели что-то сказать?

– Нет! О, нет!

– Сегодня утром я сделал большую прогулку, – продолжал рассказывать почтмейстер. – На краю леса я увидал странного человека. Я нарочно свернул с дороги в лес, чтобы не встречать людей, но этот человек уже заметил меня и потому я не мог миновать его. Это был какой-то рабочий, бродяга. Он сидел и играл на губной гармонике. Я вступил с ним в длинный разговор. Он оказался весьма неглупым человеком, но разговор наш главным образом вертелся около денег и еды. «Зачем ты тут сидишь?», спросил я. – «А разве я не смею тут сидеть? И вообще что тебе за дело?», сказал он. Я попросил его продолжать играть на своей гармонике, и когда он осведомился, что получит от меня за это, то я обещал ему пару грошей. Мы продолжали разговаривать дальше. Я сказал ему, что служу почтмейстером в городе, и что через мои руки проходит много денег в течение года, но эти деньги мне не принадлежат. «Ну, ну! – возразил он. – Вы уже приберёте к рукам когда-нибудь пару денежных писем!» – «Ну как я могу это сделать? – возразил я. – Меня сейчас же арестуют!» – «О, нет! возразил он. – Образованные и богатые люди всегда защищают друг друга. Хватают только нас, бедняков!». Конечно это были глупые речи и я объяснил ему, что так как я получаю определённое жалованье и мне его хватает, то я имею всё, что мне нужно. Но он не мог этого постигнуть. Ведь ему никогда не хватало, сколько бы он ни зарабатывал! Если он заработал на башмаки, то ему не хватало денег на штаны, и наоборот. Крестьянин вечно мучается, говорил он. Чтобы есть, он должен работать, и как ещё тяжело работать! Рубить лес – это самая тяжёлая работа летом! Вечером он получает за это на ужин кашу с молоком, разумеется, снятым. Сливки-то идут хозяину... Очевидно это был один из недовольных, ленивых и угрюмых рабочих. В самом деле, прибавил почтмейстер, если мы признаём для всех людей закон эволюции, то этот человек, очевидно, ушёл недалеко вперёд. Быть может, он уже много раз живал на земле, но ни разу в своей жизни не подвинулся ни на шаг по пути прогресса. Поэтому он снова возвращался в своём прежнем виде во тьму небытия и оттуда опять вступал в жизнь, чтобы сызнова начать своё земное существование.

– Вы верите в это? – засмеялся консул.

– А во что же мы должны верить? Не можем же мы допустить существование несправедливого Творца? Мы натолкнулись бы тут на множество противоречий. Мы должны признавать, напротив, что Творец справедлив. И не можем же мы допустить, что справедливый Творец с самого начала времени осудил этого бродягу на бедственное существование. Вероятно мы все одинаково начинали своё земное существование и нам даны были одинаковые возможности, но одни воспользовались ими, другие нет. То, чего мы достигли в своей земной жизни, принесёт нам пользу в следующем нашем существовании на земле. Если же мы опустились, то и вернёмся туда же. В этом, очевидно, заключается причина, почему мы, к сожалению, не замечаем никакой перемены в людях в исторические времена. Мы сами лишили себя этих возможностей.

– Вы, значит, верите, что мы умираем и потом ещё много раз возвращаемся на землю?

– А чему же надо верить? Нам постоянно предоставляется новая возможность. Время есть у Творца, он представляет вечность, и так как мы сами являемся частицей Творца, то никогда не исчезаем. Но мы не всегда возвращаемся на землю в своём прежнем состоянии. Нам ведь предоставлена возможность улучшить свою судьбу для своего следующего возрождения в жизни.

– И тогда каждый человек будет получать молоко со сливками?

Почтмейстер засмеялся.

– Такие вещи имеют значение только в теперешнем нашем существовании, – сказал он. – Я же имею в виду лишь наше душевное состояние, содержание нашего ума. Даже этот бродяга, игравший на губной гармонике на опушке леса, тоже не оставался на месте в своих прежних воплощёниях. Он так хорошо играл на своей гармонике и с таким увлечением рассказывал мне об одном музыкальном инструменте, который он видел у какого-то еврея. Это был род Эоловой арфы. Я с удовольствием слушал его рассказ. Нет, он, во время своих прежних существований на земле всё же двинулся вперёд. В его душе произрастал только один-единственный цветок, и теперь вопрос заключается в том, сделает ли он так, чтобы в его следующем существовании этот крошечный цветок превратился уже в большой сад со многими цветами?

– Но вся эта теория зависит от вопроса, существует ли вообще творец всего, – заметил консул.

– Ещё труднее было бы нам обойтись без такого верования! Этот вопрос выходит за пределы нашего разумения. Но мы чувствуем в себе потребность верить в какую-то силу, которая всем управляет. Мы ничего в точности не знаем об этом, но верим в неё, в силу нашего влечения к ней, и это влечение тоже ведь составляет частицу Творца, которому мы принадлежим. Оно было вложено в нас с самого начала. Если бы это было не так, то его бы у нас не было вовсе. Находите ли вы неправильными мои выводы?

– Я не знаю, не понимаю этого.

– Я тоже не знаю, и никто ничего не знает. Но мы носим в себе светоч, который никогда не угасает. Иначе всё было бы погружено во мрак.

– Что же это за светоч?

– Это человеческие мысли. Они сбиваются с пути, уклоняются в сторону, но они всё же существуют у нас. Мы ими наделены. Они даны нам божеством.

– Божеством? Но каким? Если наше человеческое мышление на что-нибудь годится, то мы должны были бы наконец найти истинного Бога.

– Он ведь найден и заключается в нашем стремлении к нему.

– Но ведь люди постоянно меняли свои божества! Греки меняли их, египтяне, и мы, северяне, тоже меняли их. Теперь мы пишем древние имена богов на наших рыбачьих судах.

– Вы говорите о богах, а я о Боге. Ваши слова относятся к теологии.

Оба замолчали. В сущности, это был скучный разговор и консул давно бы ушёл, но он не знал в эту минуту, куда ему идти? Домой ему не хотелось. Что же касается почтмейстера, то он вообще удивлял его. В самом деле, это был человек всегда всем довольный! А кто же здесь был доволен, кроме него? Все, старые и молодые, большие и малые, все находились в вечной тревоге, всюду происходила травля. Только один этот неудачный академик, почтмейстер маленького городка, составляет исключение. Он хотел пользоваться миром и если не мог получить его, то сам создавал его для себя. Но он не позволял на себя наступить, о нет! Неприятны были только его бесконечные философские рассуждения, которые надоедали людям, и потому для многих он был настоящим страшилищем. Конечно, не будь консул встревожен чем-то, он бы давно ушёл. Но где же ему искать мира и покоя? И он продолжал сидеть и слушать почтмейстера, изредка вставляя слова.

– Ах, человеческие мысли! – проговорил консул. – Они ищут, ищут и не находят ничего.

– С этим я не вполне согласен с вами. Да, мы не находим, но разве мы ищем? О, нет. И зачем нам искать, если мы найти не можем? Если бы ещё эти искательства являлись движением по направлению к цели! Между тем, мы ищем мало и немногие из нас вообще занимаются изысканиями. Вместо этого мы идём учиться, мы упражняем наш ум. Как это бедно, как бесплодно! Посмотрите на этих людей, выучившихся тому, что им было нужно. Они это изучили, в этом заключается успех школьного учения. Но ведь это дело памяти.

Консул засмеялся.

– Я, со своей стороны, совершенно неучён. То есть: мне надо было учиться другому, но этому я не учился, – сказал он.

– Но разве мы все недостаточно пригодны для своего земного существования? О, нет! В этом отношении люди не остались позади. Мы, в исторические времена, достигли даже очень многого. Но спасение для нас заключается не в приобретении ещё больших знаний, не во внешних успехах, а в размышлении, в углублении в самого себя.

– Не можем же мы все стать философами!

– Точно так же, как не можем мы все быть механиками! Но все выигрывают от этого. В последние столетия ничто не пользовалось таким уважением, как занятие наукой. Высший класс заразил этими взглядами низший класс, так что теперь каждый стал стремиться принять участие в научных занятиях. Какое громадное значение в мире приобрела механика чтения и письма! Стыдно не владеть ею, и благословен тот, кто вполне усвоил её себе. Однако, ни один из великих основателей религий не занимался этими искусствами, а в настоящее время они необходимы для каждого, старого и молодого. Никто не хочет склонить голову и углубиться в размышления. Пишут и читают только то, что нужно современному человеку. Низший класс говорит: «Читать и писать – более благородное занятие, чем работа руками... Мой сын не должен возделывать землю, которая питает всякий сброд. Он должен жить работой других...». Высший класс слышит это. И вот в один прекрасный день раздаётся клич массы, достаточно уже научившейся приёмам высшего класса: «Берите все блага мира, они ваши! К чёрту работу ради одного только существования! Высший класс ведь избавляет себя от неё!».

– Не думаете ли вы, что было бы лучше, если бы только немногие умели читать и писать? – спросил консул.

– Эта мысль не нова. Но было бы всего лучше, если бы можно было уничтожить великое преклонение перед всеми этими внешними знаниями, эту веру всех человеческих классов в механическое знание. Уверяют, что этот крик недовольных прекратится, если учёность станет больше и станет всеобщей, если ещё больше искусств будут изучаться и будут достигнуты ещё большие успехи в этом отношении. И головы становятся всё более пустыми и теряется способность к глубокому размышлению. Нет, на этом пути мы не двинемся дальше и даже непременно собьёмся с дороги! Я частенько заглядывал в учебники своих детей, когда они ещё были малы, и должен сознаться, что понял лишь часть того, чему их учили. Учите как можно больше, начиняйте их науками, крики всё-таки не умолкнут! Будущая жизнь? Но мы везде читаем, что будущая жизнь служит лишь утешением для благочестивых женщин, а нам она не нужна. О, как мало милосердия имеют люди к самим себе! У них есть в душе уголок сада с цветами, но состояние их души останется таким же, хотя условия их следующего земного существования могут быть совсем иные.

Консулу наскучили эти длинные философские рассуждения и взор его блуждал по комнате, останавливаясь на рисунках, висевших на стенах. Он не в состоянии был сразу усвоить себе теорию почтмейстера о множественных земных существованиях. Но если он и в последующей своей земной жизни будет находиться в таких же хороших условиях, будет принимать у себя большое общество, играть такую же роль, как теперь, побеждать своих соперников и шутить с молоденькими девушками, то ничего лучшего не желает! Однако, тут он вспомнил вдруг слова почтмейстера, что в своём следующем земном существовании можно уже оказаться в других условиях. Что если он, консул, вернётся в жизнь матросом или бродягой и будет ничем, тогда как теперь он занимает такое высокое положение? Нет, слишком неприятно это думать!

– Вы говорите, что мы не ищем? – сказал консул. – Но ведь многие думают, что уже нашли решение. Некоторые считают наиболее вероятным, что всё кончается для человека с его смертью, ничего не остаётся.

– За исключением его последнего крика, перед тем как погрузиться в мрак, ожидающий его, – поспешно отвечал почтмейстер. – Но к чему же мы существовали на земле? Неужели только ради одного бесцельного движения на ней? Зачем?

Испугавшись, что почтмейстер снова пустится в длиннейшие философские рассуждения, консул поспешил встать, чтобы покончить этот разговор. В самом деле, зачем он пришёл сюда?

– Да, да, – сказал он. – Всё это совершенно скрыто от нас. Если б мы могли знать что-нибудь определённое относительно будущей жизни, то уже теперь старались бы иметь её в виду, приспособиться к ней и поступать сообразно с этим. Я думаю, что это побуждало бы нас к улучшению в этой жизни, если б мы знали, что нас ожидает в последующем нашем существовании.

Когда консул вернулся в свою контору, то в голове у него был такой хаос, что он должен был сначала собраться с мыслями, прежде чем приступить к какой-нибудь работе. Он сердился сам на себя за это посещение. В самом деле, он пошёл чтобы развлечься, а вовсе не для того, чтобы поучаться! Единственным реальным результатом его посещения было то, что он узнал про письмо, написанное доктором Шельдрупу. Что там заключалось? Может быть сплетни, злобные намёки, последствия докторского посещения родильницы там, на верфи. К чёрту доктора, получившего пять крон за свой визит! И вдруг консул снова вспомнил о почтмейстере. Какую только болтовню должна выносить его жена! Не послать ли и ему в подарок несколько бутылок вина? Но он наверное отошлёт их обратно с посыльным... Консул не мог не засмеяться при мысли о таких людях, как почтмейстер и кузнец Карлсен, сказочно нетребовательных и довольствующихся всем, что имеют. Работать над самим собой, как говорит почтмейстер? Да разве Провидение награждало когда-нибудь за это? Вон кузнец Карлсен, чрезвычайно богобоязненный человек, такой тихий, никому не делающий ничего дурного и никого не заговаривающий до полусмерти, рассуждая о многочисленных повторениях земного существовании! Между тем Карлсена преследует несчастье. Дети у него неудачные и один сын превратился в бродягу. Домашние заботы не дают ему покоя. А разве это справедливо? Брат его, полицейский, старая лисица и негодяй, но имеет богатую жену, играющую на рояли, сына, служащего в церковном департаменте, и дочь – в миссии. Может быть, он имеет всё это от того, что никогда не работал сам над собой, как его брат? Будем же лучше работать сами для себя!

XIV

Генриксен горячо надеялся, что его жена и на этот раз благополучно перенесёт свою тяжёлую болезнь. Но это была напрасная надежда. Как раз, когда он собирался идти домой, ему сообщили, что ей стало хуже. Он стоял среди своих рабочих и прибивал какой-то гвоздь, но тотчас же бросил молоток и побежал домой.

Она лежала совсем спокойно. Утром доктор ещё подавал надежду, а днём послали за пастором. Но он пришёл слишком поздно...

Надо было позаботиться о погребении, о похоронном обеде, цветах, траурных платьях и о спуске флага на верфи. Генриксен не мог один позаботиться обо всём, но ему помогли другие женщины. А он должен был прибегнуть к крепким напиткам, чтобы иметь силу перенести это горе. Самое тяжёлое для него было то, что его жена не позволила позвать его в то страшное утро, когда она умирала. Она вероятно жалела его! Она всегда была такая добрая! «Но позовите же пастора!» – шептала она. Пастор не застал её в живых!

И вот она лежала в гробу, такая молодая, цветущая. Это было так грустно, что хотя Генриксены были лишь простыми людьми, пробившимися в жизни и достигшими богатства, но все знатные лица явились почтить умершую. Жена консула Ионсена сначала не хотела идти, говоря: «Ведь мы же не были у купца Давидсена, когда он сделался консулом!» – «Да, мы не были, – сказал консул. – Но ведь его не хоронили!» – «Эти Генриксены! – возразила она мужу. – Мы же не поддерживали с ними сношения? Зачем же нам идти на похороны?» – «Но наше отсутствие вызовет разговоры», – ответил консул.

Госпожа Ионсен уступила. Многочисленная толпа, сопровождавшая траурную процессию, несколько утешила Генриксена. Он поклонился консулу Ионсену и доктору и своих маленьких девочек научил сделать книксен. Вид у него был более сияющий, чем это полагалось бы при таких печальных обстоятельствах. И он шёл за гробом, который несли рабочие верфи, а за ним растянулась процессия. Почти весь город принимал в ней участие.

А там, у колодца, стояли несколько женщин и, запрятав руки под свои передники, наблюдали процессию, переговариваясь друг с другом. Генриксен, конечно, хорошо угостит всех! Он не был скупым и его рабочим хорошо живётся. А теперь все люди из города могут сесть за длинные столы, поставленные у него в саду. Вообще, такие похороны не были обыденным явлением. Весь город участвовал в процессии и за гробом шли четыре консула. Даже шведский бриг, стоявший у пристани и выгружавший для Ольсена мучные товары, тоже спустил на половину мачты флаг в знак траура.

На этом бриге находился один больной и поэтому было послано за доктором, который в это время был на кладбище. Он сказал посланному, что придёт тотчас же после похорон, и, действительно, не теряя ни минуты, поспешил на пристань. Увидав издали, что бриг стоит со спущенным на половину мачты флагом, в знак траура, доктор подумал: уж не умер ли больной матрос? Смерть жены Генриксена, его пациентки, сделала его боязливым.

Бриг казался точно вымершим. Ни одного человека не было видно на палубе. Доктор спустился в матросское помещение и там увидал человека, лежащего на койке.

– Я доктор, – сказал он ему. – Могу я пощупать у вас пульс?

Матрос, швед, протянул ему руку.

– Покажите мне язык!

Швед широко раскрыл рот и высунул язык.

– Вы можете есть?

– О, да! Конечно! – ответил швед.

– Вы спите по ночам?

– О, да!

Доктор выслушал и выстукал ему грудь со всех сторон.

– Вы сильно потеете, – сказал он. – А как действует у вас желудок?

– Не совсем хорошо. Вчера у меня был запор, но теперь уже лучше. Это пройдёт.

– Да, но вы не должны запускать этого.

– Как так?

– Вы должны следить за отправлениями желудка. Сейчас я пропишу вам лекарство, за которым вы пошлёте в аптеку.

– Зачем? – спросил удивлённый швед.

– Как зачем? – Доктор взглянул на него с недоумением.

Проклятый швед! Смеётся он что ли над ним?

Матрос объяснил ему, наконец, в немногих словах, что он совсем здоров. Болен один из его товарищей.

– Что такое? А где же больной? – спросил доктор.

– Видите ли, и он-то не по-настоящему болен. Он порезался о разбитую бутылку и так как сильно шла кровь, а доктор не приходил, то он сам сделал себе перевязку,

Доктор был недоволен. Это можно было сразу заметить. Он резко сказал:

– А где же больной спрашиваю я! Где тот человек, который порезался?

Где? Он пошёл к доктору на дом и, вероятно, сидит у него и ждёт.

Доктор не мог удержаться, чтобы не спросить матроса сердитым тоном:

– А зачем же, чёрт возьми, вы дали себя исследовать?

Но швед дал на это правдоподобный ответ. Он произнёс слово «карантин» и сказал, что он думал: это исследование касается вообще только санитарного состояния на судне.

Однако, доктор всё-таки рассердился. Он ведь не мальчишка, а почтенный человек! Он не может допустить подобных шуток над собой!

Если б доктор сам посмеялся над этим недоразумением, то ничего бы не произошло. Но он обозлился и наговорил резкостей шведу. Тот сначала довольно неуважительно расхохотался, отвечая ему, а потом вдруг поднялся на своей койке. Тогда доктор поспешил уйти.

Разумеется, в маленьком городке все скоро узнали об этом забавном приключении с доктором, и тот, кто имел против него что-нибудь, не упускал случая посмеяться над ним. Консул Ионсен, например, первый раз, в течение уже многих дней, расхохотался самым искренним образом.

– Каков этот доктор? – говорил консул адвокату Фредериксену. – Ему же не надо было расспрашивать больного. Как врач, он должен был, с первого же взгляда, увидеть сам, в чём дело. Он просто дурак! Он нашёл, должно быть, что у этого шведа тоже родильная горячка?

– Да. Может быть, это так и было! – засмеялся адвокат.

– Ха-ха-ха! Это чудесно! – сказал консул и пригласил адвоката войти, выпить с ним стаканчик за хороший исход выборов.

Под хорошим исходом каждый из них подразумевал нечто другое. Консул Ионсен не был фанатиком и не был политиком. Он был только опорой общества. Он мог быть выбран в стортинг уже много лет тому назад без всяких затруднений. Но он сам не захотел. Он был и так слишком занят и притом он, и без этого, занимал высокое положение в обществе. Постепенно, однако, ветер подул в другую сторону и вряд ли он получил бы теперь столько голосов, сколько ему было нужно. Адвокат Фредериксен очень старательно агитировал в свою пользу. В сущности это было безразлично для консула. Пусть будет выбран Фредериксен, хотя он и не принадлежит к числу его друзей. Во всяком случае, не мешает угостить этого выскочку вином и потому он пригласил его войти. Ведь ему может придти в голову раздуть историю с матросами на пароходе «Фиа», и превратить её в крупное дело. Нет, уже лучше быть с ним любезнее! Ведь он, Ионсен, останется консулом вдвойне, каким был раньше, будет ли он избран в стортинг или нет.

– Войдите же, господин адвокат! Вы такой редкий гость в моём доме.

Но адвокат Фредериксен вовсе не хотел быть у него редким гостем. За последние годы он даже лелеял мысль сделаться членом семьи Ионсена. Конечно, он скрывал это желание от всех, пока он был не более как простой адвокат в маленьком прибрежном городке. Но выборы? Они могли изменить его положение и побудить его высказаться.

– Ваша дочь, кажется, вернулась домой с гостями? – спросил он.

– Да, – небрежно ответил консул. – Это два художника, её коллеги. Если бы у нас в доме не было так много запасов и так много места, то, пожалуй, хороший совет обошёлся бы нам дорого.

– Но ведь это ещё молодые люди. Разве они могут быть так опытны?

– Я не знаю. Впрочем, вероятно они своё дело знают. О них много говорят и пишут. Кроме того, они внесли большое оживление в наш дом.

– Вот как!

– Они работают у нас. Один из них рисует мою жену, другой меня. И мы позируем им, сидим совершенно неподвижно перед ними. Хуже всего, что жена моя надевает для этой цели своё самое нарядное платье и проявляет такое усердие в этом отношении, что позирует и утром, и после обеда, и каждый день щеголяет в шёлковом платье декольте. Никогда не женитесь, господин адвокат!

– И вы это говорите?

– Да. Иначе будут у вас жена и дети. А это требует постоянных расходов. Ха-ха-ха!

Адвокату это не понравилось. Он видел тут только бахвальство со стороны консула. Разве это не наглость с его стороны намекать адвокату, что ему жениться не следует. Но почему? Из-за больших расходов? Только поэтому? Адвокат подумал в душе, что сам-то консул вовсе не проиграл, оттого, что женился. Далеко нет! Его жена принесла ему хорошее приданое и сразу помогла ему выдвинуться. Иначе, разве он женился бы на ней? Ведь она не была ни особенно красива, ни особенно умна. А без своей жены он до сих пор оставался бы мелким торговцем и никогда не стал бы консулом, да ещё вдвойне, как теперь. Пусть же он не забывает этого! Но именно об этом консул вспоминал особенно неохотно. Доктор, со свойственной ему едкостью, однажды напомнил ему это и с тех пор они стали недругами. Однако, жена Ионсена сама не забывала этого, хотя и не всегда напоминала об этом мужу, чтобы помучить его. В более молодые годы, когда она поймала его на том, что он позволял себе любезничать с горничной, и даже хотела из-за этого развестись с ним, она потребовала от него выдачи своего капитала. Но, так как дела её мужа могли совершенно расстроиться из-за этого, то ему пришлось волей-неволей изменить своё поведение и быть более осторожным в другой раз. Конечно, он не мог поступить иначе.

Адвокат мог бы ответить ему так, что консул сделался бы совсем ручным. Но Фредериксен не решился прибегнуть к такому крайнему средству. Ведь он может добром достигнуть своей цели! Поэтому он ограничился только тем, что процитировал изречение:

– «Женись и ты будешь раскаиваться!» Но все мы должны пойти по этому пути. Это так же неизбежно, как и смерть.

– И вы тоже, господин адвокат? Да, да, ещё не слишком поздно! Конечно, ещё не поздно и для вас!

Консул чокнулся с ним. Фредериксен молча выпил вино. Слишком поздно? Но ведь он был на несколько лет моложе консула, который всё ещё был не прочь продолжать свои любовные похождения, – соблюдая лишь нужную осторожность. Не понравился также Фредериксену и тон консула, пожалуй, немного слишком высокомерный. Очевидно он забыл, что перед ним человек, который может быть выбран в стортинг.

– В данном случае, я вовсе не имею намерения ждать, пока будет слишком поздно, – проговорил Фредериксен. – Мы все должны были бы избегать переступать границу нашего возраста и помнить о своих годах!

«Пусть получает!» – подумал он и простился с консулом.

«И вот этот человек может попасть в стортинг, стать его членом?» – размышлял консул. Нет, в таком случае, он, консул, предпочитает оставаться тем, чем был! И он сразу развеселился при этой мысли. К нему вернулись его прежний юмор, его работоспособность. Он отправил свои донесения иностранным правительствам, обдумал свой образ действий в отношении матросов и решил не спускать доктору. Он старался усилить в своей душе негодование, вместо боязни, и дать энергичный отпор своим противникам. Пусть будет, что будет!

И он продолжал быть самым любезным хозяином по отношению к гостям своей дочери. Он разговаривал с ними, служил для них моделью, угощал их вином и лакомствами из своей лавки. Он простирал свою любезность до того, что посылал каждому из них жёлтое шёлковое кашне, если они засиживались в саду до позднего вечера.

Консул прекрасно видел, что Фиа привела таких гостей к нему лишь для того, чтобы помочь им. И вот он должен был оставить у себя портреты, которые они рисовали и, даже не спрашивая молодых художников о цене, вручить им изрядную сумму. Но разве он мог поступить иначе?

Впрочем, это было не важно: он не был особенно расчётлив в таких случаях и притом это удовлетворяло его тщеславие. В городе ведь все знали, что делают у него молодые художники. Но об этом стало известно и в столице. В газетах появилось извещение, что молодые художники находятся в гостях у консула Ионсена, матадора береговой полосы, и пишут портреты его семьи.

– Зачем это вы упомянули обо мне в газетах? – шутливо заметил консул художникам. – Я не хочу никакого шума по этому поводу. И притом не забывайте, что ваше пребывание у меня должно составлять тайну. Ведь если узнают, что вы пишете наши портреты, то мне придётся платить больше налогов!

О, как он хорошо умел разговаривать с молодыми людьми и, снисходительно улыбаясь, слушать их рассказы о весёлых проказах, в которых они были участниками. Впрочем, все их проказы были довольно невинного свойства, так как это были приличные и благовоспитанные юноши. Фиа обращалась с ними по-дружески, по-товарищески, но никогда не переступала известных рамок, поэтому художники и прозвали её графиней. Фиа, со своей стороны, ничего не имела против такого прозвища. Кого же называть так, как не её, дочь такого важного отца, художницу, талантливую и поэтичную? Алиса Гейльберг тоже ведь была консульской дочерью, но разве такое прозвище подходило к ней? У неё не было никаких особенных талантов. Она училась только домашнему хозяйству. Дочери Ольсена были способными девушками, но глупые родители страшно избаловали их и внушили им важность, которая была им не к лицу. Кто же ещё был в этом маленьком городке? Дочери Генриксена были ещё малы, но из них вероятно ничего настоящего не выйдет. Остаётся Фиа. Она-то и есть настоящая графиня, высокая, стройная, с прекрасными манерами.

Консул не мог себе представить, чтобы Фиа могла увлечься молодыми художниками, которых она пригласила к нему в дом. Если б он подозревал это, то поговорил бы с нею серьёзно. Молодые люди были образованы, но оба одинаково бедны. Один был сыном волостного старшины, а отец другого был маляр. Консул Ионсен не имел классовых предрассудков, но у него была только одна единственная дочь, его любимица, и он хотел бы для неё более подходящей партии. Сын какого-нибудь дельца, во главе крупной старой коммерческой фирмы, был бы ему больше по душе в качестве зятя.

Однако консулу было приятно услышать однажды, во время обеда, что молодые художники получили заказы.

– Этим мы вам обязаны! – сказали они консулу.

– Поздравляю! – отвечал консул. – Какие же это заказы?

– Мы должны писать портреты консула Ольсена и его жены.

– Ольсена! – вскричала госпожа Ионсен. – Нет, знаете ли!

Все за столом рассмеялись.

– Заказ всё же остаётся заказом, Иоганна, ты это понимаешь? – заметил консул дружеским тоном.

– А что, Гейльберг и Давидсен ещё не сделали вам такого заказа? – спросила насмешливо консульша. – Наверное они скоро обратятся к вам.

И снова все засмеялись.

Консул обратился к обоим художникам и объяснил им, что в городе развелось много консулов теперь и все новоиспечённые консулы хотят непременно подражать старшим консулам.

– Над этим можно только посмеяться, Иоганна! – прибавил консул. – Не стоит принимать это всерьёз!

Госпожа Ионсен возразила, что она вовсе не принимает это всерьёз. Если кто-нибудь смотрит с улыбкой на этих консулов, так это именно она.