Текст книги "Женщины у колодца"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Хотя английский пароход был лишь простым грузовым судном, но Оливер так расхваливал его, как будто это был его собственный корабль, и уверял, что он везде побывал на нём, всё осмотрел. Салон на корабле был украшен красным деревом с позолотой.

– Да ты вовсе и не был в салоне! – прервал его Олаус.

Оливер возмутился.

– Я не был в салоне, по твоему? – крикнул он.

– Ты хочешь нас уверить? Но ведь шкипер находится на берегу, – в свою очередь закричал Олаус.

Оливер уступил.

– Я проходил мимо салона и всё рассмотрел. Не понимаю, как это ты никогда не можешь заткнуть свою глотку, – возразил он Олаусу и, обернувшись к другим, прибавил: – Капитан должен быть очень богат.

– Он тебе сам сказал это? – вмешался Олаус.

Тут Оливер напустил на себя важность, вспомнил, что он заведующий складом и не подобает ему спорить с человеком, который стоит настолько ниже его. У калеки ведь существует собственная гордость!

Но и у Олауса тоже есть своя гордость. Видел ли кто-нибудь, чтоб он отступал когда-либо? Поэтому он остаётся на пристани, когда все уходят, и остаётся просто лишь потому, чтобы показать, что он не из тех, которые уходят. Упрямый, взбалмошный человек, но без всякой злобы, только большой крикун, он был неисправимый пьяница, но никогда не выпрашивал ничего, кроме табаку. Он был невежлив, никогда не кланялся почётным лицам города и никого не признавал. Благодаря своему железному здоровью, он мог спать, где попало, под открытым небом или под крышей. Он был только простым рабочим в гавани, жалким калекой, но всё же остался человеком. Конечно, у него были основания сетовать на свою судьбу, но он никогда не жаловался и топил своё горе в вине. Вообще, он был большой чудак. Ему даже и во сне не снилось что-нибудь украсть и можно было вполне доверить ему товары на пристани. Но если представлялся случай, то он резко высказывал своё мнение людям, не щадя никого. Его дерзость, в сущности, была всегда чистосердечной, он никогда ни от кого не прятался, говорил прямо, что хотел сказать, никого не боясь, как грубый и безответственный человек. Он привык, в конце концов, к тому, что у него была только одна рука; он мог ведь и одной рукой поднимать и носить тяжести. Всё-таки лучше иметь одну руку, чем совсем их не иметь, и Олаус примирялся со своим несчастьем. Он смотрел свысока на жирного Оливера. Этот жалкий дурак имел только одну ногу! И оба калеки презирали друг друга. Но перевес, конечно, был на стороне Оливера и он, в сознании своего преимущества, выказывал подчас навязчивое сострадание своему собрату по несчастью. Он жалел, что несчастье сделало его пьяницей и в состоянии бешенства он бьёт свою жену.

– Я не бью её! – кричал Олаус. – Это случалось лишь тогда, когда она начинала с другими заигрывать. Смотри ты лучше за своей женой!

Но Оливер не отставал и участие его к Олаусу принимало совсем трогательный характер. Он говорил ему:

– Тебя можно искренно жалеть. Уже не говоря про твоё лицо, но ещё хуже с твоими руками. Ведь ты не можешь сам себе помогать ни в чём, не можешь даже вдеть нитку в иголку! Да, мне сердечно жаль тебя!

Конечно, Олаус не мог вдеть нитку в иголку, но зато он не стал безбородым и гладким, как баба. Наоборот, у него было костлявое лицо тёмного цвета, и пороховые зёрна, застрявшие у него в щеках, конечно, не стали светлее от времени. А лицо Оливера было гладкое и круглое, как задняя часть у ребёнка, щеки у него отвисли и рот был всегда мокрый. Наружность Олауса была разумеется мало привлекательна, но в наружности Оливера было что-то отталкивающее.

Возвращаясь домой, Оливер был занят мыслью, нельзя ли ему будет воспользоваться теперь случаем и продать свой гагачий пух? Правда, это был запрещённый товар, но ведь он не украл его ни у кого! Во всяком случае, если уж он совершил это воровство, то вина его не увеличится от того, что он продаст пух, вместо того, чтобы отдать его в жертву моли на чердаке дома!

Другие люди были ведь не лучше его. Они тоже готовы были бы выкинуть такую штуку, но это им не было нужно. Быть может, у них и рождалось подчас такое желание, но их положение связывало их, и они, пожалуй, даже негодовали, что не могли позволить себе ничего подобного. А что же можно ожидать от такого человека, как Оливер, от жалкого калеки, обременённого семьёй? Были ли у него когда-нибудь деньги? Он проводил свою жизнь, как гриб, растущий в полумраке, и всюду, в каждом углу, он подвергался соблазну, занимая должность заведующего в складе. Он терпел холод зимой, так что руки у него покрывались ранами, а летом он задыхался от пронизывающего запаха печёнки и ворвани, так что, открывая дверь склада утром, он невольно отскакивал назад. Что же удивительного, что он не мог сохранять полную невинность и не имел душу, мягкую, как бархат. Словно какая-то тень затемняла всё для него, и самое удивительное было то, что он не убил консула и не ограбил до сих пор его склада.

Но он был слишком рассудителен и не делал никаких глупостей, которые могли бы выплыть наружу. Он вешал товар, соображаясь с покупателями. Его воскресные поездки на лодке были по-прежнему окружены таинственностью. Он привозил и то, и другое, и между прочим привозил гагачий пух, спрятанный под мышкой. В течение многих годов у него накопилось большое количество пуха, и он надеялся сбыть его теперь на английский корабль.

Однако, Оливер не обнаруживает торопливости, чтобы не испортить дела. Он спросил Франка, как называется по-английски гагачий пух. Франк заглянул в словарь и тотчас же нашёл нужное слово. По вечерам, заперев склад, он несколько раз приходил на пристань, разговаривал с англичанами и наконец вскользь упомянул, что у него есть гагачий пух. Быть может, он им нужен? «Отчего же?» – сказал один моряк, второй штурман, и спросил, сколько у него пуху? Хватит ли у него на две кровати?

Они скоро сговорились. Оливер не имел права торговать пухом, у него не было лавки, но он мог принести пробу ночью. Так и было порешено.

Оливер принёс обещанную пробу. Пух оказался безукоризненным, и торг был заключён. Оливер, однако, не мог взять от них английские фунты, потому что это было бы слишком подозрительно. Англичане переговорили между собой и сказали, что заплатят ему норвежскими деньгами, если не раньше, то в последнюю минуту. Он может быть уверен в этом. Оливер обладал сердцем моряка, ему нравились эти английские матросы и он сказал, что доверяет им. Он будет приносить пух небольшими количествами и получит от них деньги под конец.

Эти иностранные матросы были с ним очень любезны и всегда угощали его. Не то, что прежние товарищи на пароходе «Фиа», едва обращавшие внимание на калеку! Матросы интересовались всем в городе. Они видели уже почти всех жителей, только ещё не видали почтмейстера. Неужели он сидит день и ночь в своей конторе и сторожит свои денежные письма? Они интересовались также семейной жизнью Оливера. Значит, у него есть сын студент? Это великолепно. Они знали, что у него красивая жена, они видели её на пристани. Отчего он не приведёт её с собой? Ведь они не съедят её!

Они угощали Оливера вином, но заметили, что он не пристрастен к нему и его больше прельщает хорошая еда. Поэтому они сделали знак буфетчику, чтобы он принёс разные лакомства. Ну, разве это не прекрасные люди!

Наконец, судно разгрузилось, и Оливер принёс свой последний запас пуха. В этот вечер на пароходе оставался только один матрос. Погода была скверная – ветер и дождь. Капитан и штурман были приглашены на прощанье к Ольсену, а у второго штурмана болели зубы и он извинился, что не может придти. Он хотел, несмотря на погоду, согреться быстрой ходьбой по городу. Экипаж был на берегу.

Всё было в порядке. В этот вечер Оливер должен был получить свои деньги, норвежские деньги, и штурман отправился главным образом за ними на берег.

Матрос был один на судне со своим гостем и он пригласил его в матросское помещение, чтобы угостить бифштексом с жареным картофелем. Оливер наелся досыта и сидел, отдуваясь и благодушествуя. Вдруг он увидел корабельный сундук, стоявший у стены, и в мозгу у него возникло воспоминание. Оливер взглянул на матроса и едва удержался, чтобы не назвать его Адольфом.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Ксандер, – отвечал он.

– Удивительно, как этот сундук похож на мой сундук! – проговорил Оливер.

– Да? Это не мой сундук. Он принадлежит другому, – равнодушно отвечал матрос.

– Совсем как мой корабельный сундук! – сказал Оливер. – Совершенно такая же ручка и такая же зелёная крышка. Мы на ней резали табак. Следы этого ещё можно заметить.

– Так, – проговорил матрос.

– Как, ты сказал, тебя зовут?

– Ксандер. Пойдём отсюда. Скоро и все остальные вернутся на пароход.

Они вышли на палубу. Ветер и дождь не прекращались. Они постояли у борта и поговорили о погоде. На пароходе уже всё готово к отплытию, и лоцман ждёт на берегу, в отеле. Но вероятно ночью нельзя будет выйти в море.

На валу, где стояли ящики, в одном месте приподнялся брезент и показалась чья-то голова, прислушиваясь. Это был Олаус, он тут улегся на ночлег.

Оливер слишком много ел, и голова у него стала тяжёлая. Он снова спросил матроса:

– Откуда у тебя этот сундук?

Матрос не понимал, чего он хочет.

– Сундук, – повторил Оливер. – Я продал его одному парню, которого звали Адольфом.

– Я ведь тебе сказал, что это не мой сундук!

– Извини. Он не принадлежит тебе, но...

– Уходи теперь, – прервал его матрос. – Приходи завтра пораньше. Мы не уходим сегодня!

Было около одиннадцати часов вечера.

XXIII

Оливер шёл домой, точно оглушённый, и в голове у него был хаос. По дороге он встретил англичан с парохода. Они шли из трактира и были навеселе. Оливеру это было так хорошо знакомо!

У дома консула Ольсена он увидел группу людей, стоявших с зонтиками и фонарями в руках. Это были гости, приглашённые к Ольсену на прощальный вечер. Они стояли у дверей и прощались друг с другом. Не было между ними ни консула Ионсена, ни консула Гейльберга, который тоже важничает и не ходит в гости к Ольсену. Оливер увидал адвоката Фредериксена, громкий голос которого раздавался по всей улице. Он узнал также обоих англичан, капитана и штурмана, консула Давидсена, почтмейстера, городского инженера и управляющего таможней.

Ему приходит в голову, что, идя за ними следом, он может в точности узнать, когда отойдёт пароход, и таким образом обеспечить себе получение денег. В этот момент его рассудительность вернулась к нему.

– Доброй ночи! Доброй ночи! – послышались голоса.

Почтмейстер не мог отдать свой зонтик, но он предлагает фонарь. Ему ведь не далеко до своего дома.

Почтмейстер пошёл с Давидсеном, так как им было по дороге, и разделил с ним свой зонтик. Он держал свой фонарь так, что он больше освещал дорогу Давидсену, чем ему. Они разговаривали дорогой о самых обыденных вещах, о сильном ветре и дурной погоде. Но Давидсен, мелкий лавочник, ставший теперь консулом, всё же кое-что заметил в этот вечер и когда они остановились у дверей его дома, то он таинственно спросил:

– Вы не заметили, как адвокат ухаживал за старшей дочерью консула?

Нет, почтмейстер этого не заметил!

– Это что-нибудь да значит, – прибавил Давидсен.

– Возможно. У консула Ольсена красивые дочери. И та, которая вышла замуж за художника, и другая, обе очень милы. Но я думаю о том, что вы сказали. Ведь она так молода и красива, Фредериксен по крайней мере вдвое старше её.

– Такие нелепые вещи случаются на свете!

– Ах, да! Мы трудимся, изнуряем себя, радуемся и боремся, мучаемся и стараемся лишь о том, чтобы позднее умереть! Извините, вы хотели что-то сказать?

Консул Давидсен вероятно ничего не хотел сказать, но он сделал движение, испугавшись, должно быть, что почтмейстер опять начнёт свои длинные, скучные рассуждения. Поэтому он поторопился ответить:

– Адвокат думает только о приданом...

Но почтмейстер продолжал развивать свою мысль:

– Ах, что мы за люди! День и ночь мы не имеем покоя, никогда! Не в том дело, чтобы иметь достаточно, а чтобы получить как можно больше. Наша душа поднимается на высоту и снова падает вниз. И так повторяется постоянно. А в один прекрасный день мы умираем... Английский капитан хочет сегодня ночью поднять якорь. Погода не благоприятствует, но он всё же хочет выйти в море. Ему надо взять груз леса в одном городке, в двенадцати милях отсюда, и он хочет начать грузить завтра уже с раннего утра. Оттуда он пойдёт в Северное море, в другую гавань. Если он уйдёт сегодня, то выиграет день. Но выиграет ли он день для своей жизни? О, нет! Он изнуряет себя, но выигрывает один дневной заработок. А животные и птицы ведь по ночам спят... Английский капитан говорил о Боге...

– Да, он, как я слышал, благочестивый человек. Ну, а теперь мы должны идти спать, господин почмейстер.

– Благочестивый человек, говорите вы? Я, может, быть не всё понял. У англичанина своя религия, и он исповедует её на свой образец. Он порабощает один народ за другим, отнимает у них самостоятельность, кастрирует их, откармливает их и усмиряет. И вот в один прекрасный день он говорит: «Будем поступать согласно священному писанию», и дарует этим кастратам нечто такое, что называется самоуправлением.

– Да, это так, как вы говорите, господин почтмейстер. Доброй ночи!

– Доброй ночи! Вы хотите спать? Однако меня тут интересует другая вещь. Я спрашиваю себя, нет ли у англичан другого, своего собственного бога, английского бога, так же как у них есть и свой собственный, особенный расовый отпечаток? Можете ли вы иначе объяснить, почему они ведут на всём свете завоевательные войны и потом, когда победят, они воображают, что они совершили хорошее и великое дело? Они требуют от всех людей, чтобы они так именно смотрели на это, и они благодарят своего английского бога за то, что им удалось их злодеяние, а после того они делаются благочестивыми. И всего удивительнее, что они предполагают заранее, что и другие народы будут радоваться тому, что они сделали. И вот они говорят: «Пусть и другие народы станут благочестивыми! Пусть господствует везде справедливость!». А другие народы удивляются, что англичане не потупляют глаз при этом. Очевидно, у них есть свой собственный бог, который ими доволен и оправдывает их. И все должны принять их программу, стать другими, повесить другие картины на стенах, иметь другие книги на своих полках, других проповедников п церквах. Мы должны развить у себя другое народное сознание. Всё, всё должно быть другое! Но англичане никогда не будут другими. А человечество лишь очень медленно и после многих, многих повторных существований на земле станет другим, чем было раньше.

Почтмейстер оглянулся и заметил, что он стоит один. Давидсен ушёл. Очевидно, Давидсен больше не мог выдержать и бежал. Почтмейстер тут впервые убедился, что он проповедует в пустыне. То, что он говорит, непонятно и неожиданно для других, и потому его покидают. Все против него. С поникшей головой он идёт домой. Задняя дверь, как всегда, была открыта, и он вошёл в коридор. Вдруг он замечает, что у стены что-то движется и, подняв фонарь, он видит какого-то человека. Это был незнакомец, лет тридцати, с тёмно-русой бородой и в резиновом плаще, который был перевязан ремнём на поясе. Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга. Очевидно оба были поражены своей неожиданной встречей. Затем незнакомец направился к выходу, чтобы взять зонтик, висящий на стене. Вид у него был совершенно растерянный. Он как будто забыл, что повесил тут зонтик. Почтмейстер, такой же растерянный, как он, стоял у стены, подняв свой фонарь.

Наконец незнакомец заговорил. Он видимо хотел что-то объяснить почтмейстеру, но говорил так странно, точно пьяный или сумасшедший. Он произносил английские слова и пробовал раскрыть зонтик, разговаривая с ним. «Зубной врач! – говорил он. – Я это именно и хочу сказать. Что же надо сказать дальше? Вы меня поняли?»

Почтмейстер смертельно побледнел и как будто что-то хотел сказать этому человеку. Ведь он же говорил по-английски с капитаном и штурманом. Но он только прошептал:

– Подожди немного!

– Зубной врач! – проговорил незнакомец. – Не понимаете вы, что ли? Я с ума схожу от зубной боли! Разве он не живёт здесь? Я видел доску...

– У меня был сын... – прошептал почтмейстер.

– Это не я, – отвечал незнакомец и повернул к выходу.

– Откуда вы?

– Прочь отсюда! – приказал незнакомец.

И вдруг почтмейстер взглянул на дверь, ведущую во внутреннюю контору, где хранились денежные письма, что было самое важное из всего. Дверь была приоткрыта. Почтмейстер поспешил туда и тотчас же оттуда послышался стон.

Выйдя на двор, незнакомец вдруг остановился, подождал с минуту и вернулся назад. Он снова вошёл в коридор, повесил захваченный им зонтик назад, на стену, и в открытую дверь взглянул на почтмейстера. Тот сидел, откинувшись на кресле, горящий фонарь стоял возле него. Незнакомец опять вернулся на улицу и бросился бежать.

Ветер и дождь не прекращались. Оливер возвращался в это время с пристани и увидал бегущего мимо него человека. «Ах, да это второй штурман! – подумал он. – Должно быть у него ужасно болят зубы».

– Алло! – позвал он его, желая напомнить ему о деньгах, но тот продолжал убегать.

У Оливера возникло подозрение. Что надо на берегу второму штурману? Ведь ко времени прилива, сегодня ночью, ветер вероятно спадёт и буря уляжется, тогда корабль может отплыть. Оливер ещё раз позвал его, но напрасно. И вот он тоже бросился бежать за ним по дороге и надо было удивляться, какие он мог делать прыжки при помощи своего костыля. Когда надо, то Оливер мог не отставать, а теперь ведь дело шло о его деньгах.

Он настиг его, наконец, и остановился, когда и тот остановился и дал какой-то сигнал. Как раз в этом месте дорога поворачивала в лес, в густой лес, и оттуда послышался ответный сигнал. Оливер это ясно расслышал.

«Ну, теперь не такая погода, чтобы бегать за юбками», – подумал он и решил, что тут что-то другое. Он заковылял дальше, к опушке леса, и спрятался за деревьями.

На дорогу вышли какие-то две фигуры навстречу второму штурману, и все трое остановились и, по-видимому, о чём-то переговаривались. Всё это было очень таинственно и странно. Ветер дул в сторону Оливера и он слышал их голоса, но не мог разобрать слов. Они выглядели, точно привидения, и Оливеру стало жутко. Он охотно бы ушёл, если б не то, что тут дело шло о деньгах, которые он должен был получить.

Время шло. Миновала полночь и наступил прилив. Ветер повернул и вдруг в этой маленькой группе обнаружилось какое-то беспокойство. Они двигались, как привидения, но Оливер слышал, что они разговаривали между собой. Оливер увидал, кроме второго штурмана, ещё какую-то женщину и длиннобородого мужчину. Когда они подошли к нему совсем близко, то он выскочил на дорогу. Все трое вскрикнули от изумления и испуга. Второй штурман, по-видимому, хотел скрыться, но Оливер обратился к нему и потребовал от него деньги.

– Пойдём на пароход! – сказал второй штурман, но, по-видимому, передумал и нетерпеливо вытащил из своего ватерпруфа1212
  Ватерпруф (англ. water-proof – водонепроницаемый) – непромокаемое пальто.


[Закрыть] пачку денег, много банковских билетов. Так как было совсем темно, то длиннобородый зажёг спичку.

С моря донеслись три коротких звука пароходной сирены. Очевидно, это был призыв экипажа. Второй штурман тотчас же пустился бежать. Как это ни странно, но Оливер в эту минуту не столько был заинтересован деньгами, которые ему дал второй штурман, сколько обществом, в котором тот находился. Разумеется, Оливер спрятал деньги в карман, но тотчас же, с величайшим удивлением, взглянул на женщину и спросил её, назвав по имени:

– И ты тоже выходишь в такой вечер?

– Да, – отвечала она в смущении.

Конечно, она думала, что в темноте её не узнают, но зажжённая спичка выдала её. Она совершенно растерялась. Конечно, такая странная обстановка не могла не возбудить любопытства Оливера. Тёмная ночь, таинственные деньги в таком количестве, запрятанные в ватерпруф, тайное свидание в уединённом месте и, наконец, присутствие этой женщины, которую Оливер узнал тотчас же. Да, это была дочь кузнеца Карлсена, вдова, которая занималась его хозяйством. Оливер до сих пор ничего дурного не слышал о ней, но, быть может, и она пошла по дороге своего брата, бродяги? Кузнец Карлсен был несчастлив в своих детях. Что делала его дочь тут поздней ночью?

– Я тебя видел, – сказал ей Оливер.

Ответа он не получил. Если он надеялся извлечь какую-нибудь выгоду для себя из того, что в этот вечер сделался сообщником какой-то тайны, то очень ошибся в своих расчётах.

– Что тебе было нужно здесь? – ещё раз спросил он.

Но тут вмешался длиннобородый человек и сказал ему:

– Мы распевали дуэты. А ты сам-то что здесь делал?

– Я? Ты же видел! Я получал свои деньги.

– Деньги? Ах да, это за гагачий пух!

– Так тебе это известно?

– Разумеется.

Оливер снова обратился к женщине:

– Кто это с тобой? – спросил он. – Твой возлюбленный?

– А если бы и так? – отвечал за неё мужчина и ближе подступил к Оливеру.

Оливер тотчас же отошёл назад.

– Я только хотел услышать, откуда ты? – возразил он. – Я ведь тебя почти не знаю. Или, может быть, знаю?

– Я оттуда же, откуда у тебя пух! – засмеялся он.

Оливер смирился, видя, что он ничего тут не добьётся, и кротко ответил:

– У меня нигде нет пуховых гнёзд. Этот пух я скупал постепенно в течение двадцати лет. Вот это я могу сказать. К сожалению, я не такой человек, чтобы охотиться за гнёздами. Ты ведь видишь, что я не такой человек, который может искать гнёзда. Я ведь калека.

Длиннобородый человек отвернулся от него и заговорил с женщиной.

– Лучше не могло сойти! – сказал он ей. – Дождь перестал и он скоро уже достигнет своей лодки... Без него они не могут уехать, иначе они будут выброшены. Нет, лучше не могло сойти, ни на чуточку! И он был бы уже на пароходе, если б его не задержала выплата денег. Слышала ты что-нибудь подобное? Пух? Краденое добро? Тебе не холодно? – вдруг он спросил её.

– Нет.

– Так не будь же такая унылая! Что это с тобой? Он уедет, а мы расстанемся, вот и всё! Он парень ловкий.

– У него так сильно болели зубы, – вмешался Оливер, желая угодить им. Но длиннобородый не обратил на него никакого внимания.

– Что за свинская погода была, когда мы, в полном неведении, решили тут встретиться с ним! Отчего ты не взяла у него резиновый плащ, когда он предложил его тебе?

– Мне не хотелось брать от него.

– Ну да, тебе не хотелось. Но он не имел дурного намерения.

– Я ничего не хочу брать от него.

– Разве он не твой возлюбленный? Что ты тут болтаешь?

– О, помолчи же!

– Я думаю, что ты имеешь право встречаться со своим возлюбленным. Во всяком случае, никто из нас не может что-нибудь сказать против этого. Мы спокойно шли своей дорогой и случайно встретили его. Ничего тут дурного нет! Но разве мы останемся тут стоять на дороге?

– Если б я всё это знала!

И вдруг длиннобородый совершает неожиданный поступок. Он вытаскивает из кармана губную гармонику и начинает на ней играть какую-то мелодию. Он это сделал, быть может, для того, чтобы ободрить её, или же, чтобы подчеркнуть свою беспечность и представить в невинном освещении своё пребывание на улице ночью. Это невероятно, но это так, и Оливер слушает музыку. Желая его задобрить, Оливер восклицает:

– Это великолепно! Я объездил весь свет и ничего подобного не слышал.

Длиннобородый остановился и, обратившись к Оливеру, спросил:

– Чего же ты ждёшь здесь?

Калека понял, что этот человек относится к нему враждебно, и потому ответил:

– Ничего. Я пойду теперь вниз, хочу посмотреть, как отойдёт пароход.

Оливер ушёл, но в голове у него зародились подозрения. Теперь он знал, кто был этот бродяга. Он вспомнил, что слышал его игру в юношеские годы и всякие легенды, которые распространялись про этого игрока на гармонике. Это был уроженец города, сын кузнеца Карлсена, виртуоз на губной гармонике и бродяга, которого можно было увидеть на всех железнодорожных и шоссейных работах. Что он тут делал теперь этот бродяга? С ним была его сестра, а его брат Адольф, тот самый, который имел корабельный сундук, находился на судне. Хороша вся эта банда, нечего сказать! Оливеру было досадно, что он не может сказать им в глаза того, что думает о них.

В глубоком раздумье Оливер пришёл домой. Кто знает, стоит ли ему так много размышлять о том, что имели в виду все эти люди? Он мог только радоваться, что его собственное дело кончилось удачно и карман его был набит деньгами. Ведь это была награда за его прилежание, за то, что он из года в год отправлялся на острова к птичьим гнёздам. Оливер дошёл уже до самого дома, когда послышался снова длительный звук сирены и английский пароход отошёл, наконец, от пристани.

Это был день, полный событий для Оливера, и он испытывал такое же самодовольное чувство, как тогда, когда он привёл потерпевшее аварию судно. Он бы очень хотел, придя домой, похвастаться всем, что он сделал. Ведь он вернулся домой с деньгами и, кроме того, напал на след какой-то тайны. Но Петра спала и весь дом спал, когда он вернулся. Петра вовсе не была его поверенной, вот ещё! Однако, в этот момент ему очень хотелось, чтобы она слушала его. Он бы с важным видом шепнул ей кое-что и заставил бы её встрепенуться. Но она спала, бедняжка, вероятно утомлённая своими посещениями адвоката Фредериксена, с которым вела переговоры о доме. Она, должно быть, вернулась только недавно и сейчас же сладко и крепко заснула.

Оливер разбудил её, намеренно уронив костыль на пол. Полный сознанием собственной важности в эту минуту, он сказал ей недовольным тоном:

– Ты бы могла припасти для меня какое-нибудь тёплое питьё, когда я прихожу домой после важного дела. Я совсем закоченел.

Петре надоело его вечное хвастовство своими важными делами и она сердито ответила ему:

– Что-нибудь тёплое? Но ведь я тоже ничего тёплого не нашла, когда вернулась домой.

– Так! Тебя тоже не было дома?

– Ведь я должна была опять идти к адвокату!

– Что же, ты никогда не кончишь с ним, с этим адвокатом?

Петра молчала.

– И о чём вам столько времени переговариваться? Неделя за неделей проходят, а дело всё не подвигается. К чёрту, наконец! Теперь он меня увидит! Ну, если он мне станет говорить что-нибудь, то я заткну ему глотку деньгами, – воскликнул Оливер. – Ты мне не веришь? В сущности, мне наплевать, веришь ли ты мне, или нет. Ты ещё меня не знаешь! Я вовсе уже не так глуп, как ты думаешь...

Но Петра не отвечала.

Тогда Оливер решил попробовать дружеский тон, чтобы заставить её заговорить:

– Ну вот, – сказал он, – английский пароход уже отправился...

Но тут он увидал, что она действительно спит.

Да, для него всё было испорчено в эту минуту! Хороша радость вернуться домой подобным образом к своей семье, с туго набитыми карманами! Никто и внимания не обратил на него...

Оливер снял мокрое платье, отвязал свою деревянную ногу и улегся рядом со своей женой. Она спокойно и глубоко дышала и от её тела исходила такая приятная теплота. Однако, Оливер всё-таки не мог заснуть, его ночное приключение слишком занимало его, и когда, наконец, рассвело, то он немедленно достал деньги и повернувшись спиной к кровати, начал их пересчитывать. Но он так был недоволен на Петру, что ничего не стал ей говорить. Она имела возможность узнать кое-что, но проспала, следовательно, лучшего не заслуживает. Однако, тут преимущество оказалось не на его стороне, потому что Петра сама сообщила ему утром о неслыханном событии в городе. Она пошла к колодцу и не успела наполнить ведро, как уже услышала о том, что почтовая контора была вчера ночью ограблена. Почтмейстера нашли на лестнице в каком-то доме далеко в городе, он сидел без шляпы и, по-видимому, был не в своём уме.

В другое время Оливер, конечно, тотчас же взялся бы за свой костыль и заковылял бы в город. Но он был зол на Петру за то, что она помешала ему торжествовать, и потому остался дома. Он даже не хотел показать ей, что сколько-нибудь интересуется её рассказами о ночных грабителях. Он завтракал, стараясь выказывать полное равнодушие, и ни о чём её не расспрашивал, хотя любопытство его было страшно возбуждено. Впрочем, и Петра была сердита. Она даже не захотела ему налить ещё чашку кофе, хотя видела, что он уже выпил. Пусть он сам заботится о себе! Наконец, она обратилась к нему:

– Что, ты потерял язык сегодня ночью? – спросила она.

– Это как тебе угодно, – отвечал он. – Я не знаю, о чём я должен говорить с тобой.

– Разве ты не слыхал, что я рассказывала?

– Я? Да я знаю гораздо больше!

Она удивлённо взглянула на него и вдруг у неё мелькнула мысль:

– Уж не был ли ты сам при этом? Не впутался ли тут?

Это превосходно! Он сидит здесь, невинный, как ребёнок, с чистыми руками, и вдруг на него взводится подобное подозрение? Он с достоинством выпрямился и воскликнул:

– Заткни свою глотку!

– Я ведь ничего дурного не хотела сказать. Я только спросила!

– Слушай, придержи свой язык! – повторил он, вставая с места.

Петра с досадой вышла из комнаты и отправилась к бабушке, чтобы поделиться с нею своей новостью.

Весь город был в большом волнении по случаю последних событий, и потому в складе не было почти никакой работы, так что Оливер имел время всё обдумать. Хорошо, что он не имел возможности обо всём рассказать ночью. Петра, наверное, разнесла бы это повсюду и примешала бы его к ограблению почты. И тогда он мог бы иметь неприятности из-за денег, полученных за пух, несмотря на свою невинность. Но теперь надо соблюдать осторожность, не делать никаких особенных расходов, не покупать нарядов. Ярко-красный галстук, выставленный в витрине магазина вышивок, не будет красоваться у него на шее...

Обо всём этом Оливер раздумывал теперь. Он не сомневался в том, что в кармане у него лежит часть похищенных денег, но ведь не он же их похитил! Быть может, дети кузнеца Карлсена могли бы дать какие-либо объяснения по этому поводу, но уж конечно Оливер не станет указывать на них! У Оливера были достаточно развиты отеческие чувства и он не хотел навлекать на Карлсена ещё новое горе, если впутает его детей в это дело. Возможно, впрочем, что дети Карлсена тоже не были виновны и один только второй штурман знает больше всех. Но его-то никто не знает здесь. А между тем, он и Адольф наверное были преступниками. Хорошо, что он не повёл Петру на английский пароход, хотя они просили его об этом, говоря, что не съедят её. Мало ли чему она могла подвергнуться там, в этой разбойничьей берлоге! Нет, он не из таких, которые водят своих жён в подобные места!

В городе распространялись самые невероятные рассказы. В газете была напечатана статья, написанная авторитетным лицом, и полицейский Карлсен производил повсюду самые тщательные розыски. От почтмейстера ничего нельзя было добиться. Он сидел, совершенно подавленный случившимся и растерянный, не поднимая глаз: сначала он описал незнакомца, которого увидал в передней конторы около двенадцати часов ночи, и сказал, что он был стар, имел большую седую бороду и, может быть, даже на лице у него была маска, Кроме того он говорил по-английски. А на следующем допросе он изменил своё показание: незнакомец был вовсе не стар, скорее даже молод, и он, почтмейстер, конечно, не мог бы одолеть его. Никакого дождевого зонтика у незнакомца не было. Словом, почтмейстер болтал всякий вздор и только путал показания, По-видимому, у него сделался удар и его умственные способности пострадали. Доктор определил у него кровоизлияние в мозг. И этот человек ещё не так давно рисовал башни и дома с колоннами!