Текст книги "Леопард из Батиньоля"

Автор книги: Клод Изнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Но Таша даже не улыбнулась:

– Кстати, а что с тем погибшим переплетчиком? Его уже похоронили?

– Дело закрыто, Кэндзи выдали останки в полицейском морге. Он взял на себя все заботы по кремации и сохранил урну с пеплом на случай, если дальний родственник Пьера Андрези все-таки объявится.

– Это хорошо. Ведь вы с Кэндзи были его друзьями?

– Я всего лишь твой дружок, но в иерархии отношений это более почетное место, чем просто чей-то друг, правда? Дружок, который с ума сходит при мысли о том, что под этим пеньюаром ты голая…

Таша позволила себя раздеть, увлечь в спальню… К реальности ее вернул лишь собственный стон наслаждения.

– Я обессилен! – выдохнул Виктор.

– Мой бедный Самсон! Тебя лишила сил моя любовь или сила была в усах?

– Усы я возложил на алтарь твоей любви, так что без разницы… Но если все дело в усах, отпущу их до земли!

– Они будут цепляться за спицы твоего велосипеда, милый. – Таша погладила Кошку, которая во время их любовной баталии с интересом бродила вокруг.

– Ты любишь эту скотинку больше, чем меня, – недовольно поморщился Виктор.

– Конечно, она ведь такая пушистая, а у тебя даже усов нет!

– Злодейка, у меня все ж таки кое-где остались волосы, – похлопал он себя по груди.

Таша нежно обняла его и прошептала:

– «Он принял высочайший дар ее тела как бесценное сокровище, отвоеванное силой его любви».

– Опять Золя!

– Знаешь, как он называет первую ночь своих героев? Брачная, хотя у них не было свадьбы… Я тут подумала и решила, что у нас еще все впереди.

– То есть ты… согласна? – Виктор даже сел на кровати от неожиданности и с надеждой воззрился на Таша.

– Да. Осенью, при условии, что никакой публичной шумихи вокруг этого грандиозного события не будет. Тихо, скромно, два свидетеля, семейное торжество.

– Дорогая, принимаются любые условия!

– Тогда еще два: ты опять отрастишь усы, а то Жозеф и Кэндзи по ним очень убиваются и вообще требуют соблюдения приличий. И ты навсегда забудешь о Пьере Андрези.

– Да, конечно! – радостно выпалил Виктор, незаметно скрестив пальцы.

«Улица Гизард, дом четыре – это где-то рядом с площадью Сен-Сюльпис», – успел он подумать, прежде чем снова набросился на Таша.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Суббота 22 июля

Виктор и Жозеф вышли из желтого омнибуса на перекрестке Одеон и свернули на улицу Сен-Сюльпис, отведенную без остатка продавцам предметов религиозного культа. Делая вид, что поглощен созерцанием риз, распятий, свечей, гасильников в витринах многочисленных лавочек, Жозеф лихорадочно размышлял, как бы поэлегантнее поделиться с месье Легри новостью о примирении с Айрис.

Терпение Виктора кончилось у свечной лавки.

– Что вы там разглядываете, Жозеф? Хотите устроить в «Эльзевире» полную иллюминацию?

– Да вот думаю, понравится ли вашей сестре эта лампадка, потому что…

– Потому что ваша страсть снова вспыхнула неугасимым пламенем?

– О, патрон, как вы изящно выразились, надо будет непременно…

– Непременно использовать это в вашем романе-фельетоне, полагаю? Дарю, мне не жалко. Храните свои любовные тайны, а я приберегу свои, но что-то мне подсказывает, что в ближайшее время судьба будет благосклонна к нам обоим. Идемте же, а то мы никогда не доберемся до цели.

На тротуаре у церкви Сен-Сюльпис калека продавал благочестивые картинки с наставлениями, расхваливая товар скрежещущим голосом под вялый вальсок шарманки. Вокруг фонтана с расположенными одна над другой чашами гуляли малыши под присмотром нянек, которые краем глаза сторожко следили за маневрами экипажей и омнибусов – огромных коричневых из Ла-Виллетт и маленьких зеленых с остановки перед Пантеоном. Фиакры поджидали пассажиров возле общественного сортира за пять сантимов.

Толпа семинаристов высыпала с улицы Канет, Жозеф с Виктором оказались в этом шествии замыкающими, но вскоре свернули на улицу Гизард. Здесь они протиснулись между двумя перегородившими узкую мостовую тележками, оставленными под охраной флегматичного спаниеля. Дом номер четыре оказался приземистым жилым зданием с растрескавшимися стенами, к нему притулилась лавчонка с бочками сидра и грушовки.

– Как будем действовать, патрон? – спросил Жозеф, у которого внезапно пересохло в горле.

– Не вижу иного пути, как пройтись по квартирам и расспросить жильцов про нашего галльского вождя.

– Вот уж наслушаемся! – проворчал Жозеф. – Как бы с лестницы не спустили.

– Страх – безумная птица, каковую надлежит держать в клетке, сказал бы вам Кэндзи. Вперед, друг мой! – подбодрил Виктор.

– Хорошо хоть, здесь всего три этажа, – вздохнул молодой человек.

В каждом этаже было по две квартиры. Постные лица, с опаской выглядывавшие из-за дверей, мрачнели еще сильнее, оттого что их зря потревожили, и исчезали, двери захлопывались. Никто здесь не знал Сакровира. Остались только две квартиры на третьем этаже, когда ниже на лестнице зазвучали шаги – кто-то поднимался по ступенькам, прихрамывая. Вскоре показалась женщина лет тридцати с угловатым, но симпатичным лицом, она тащила огромный тюк, обхватив его двумя руками. Виктор поспешил на помощь.

– Уф, спасибо вам, месье, – перевела дух жиличка, освобожденная от ноши, – эта лестница меня когда-нибудь прикончит. Надо признать, не лучшая идея – забиться под самую крышу, когда у тебя одна нога короче другой.

– Ку… куда это положить? – прохрипел на третьем этаже Виктор, у которого от напряжения уже дрожали колени.

– Минутку, сейчас дверь отопру… Входите, вот сюда, на стол.

Виктор скорее выронил, чем положил неподъемный тюк, как будто набитый свинцовыми ядрами.

– А так и не скажешь, что белье, даже сухое, может столько весить, правда? – вздохнула женщина. – Но мокрое и того хуже. Когда я прачкой работала, бывало спину потом разогнуть не могла. А три года назад меня угораздило свалиться в моечную машину, охромела, потом муж мой, каменщик, с лесов упал, разбился насмерть, и я стала гладильщицей на дому. Еще шью, перешиваю. Для вас уж точно расстараюсь, никто пока на мою работу не жаловался.

Виктор и Жозеф смущенно переглянулись.

– Мадам, вообще-то мы пришли, потому что ищем одного человека…

Из спальни, зевая, выбрел полуголый мальчуган с перемазанным вареньем подбородком.

– Почему ты не умылся, грязнуля? – нахмурилась женщина. – Ты хорошо себя вел?

Малыш кивнул, засунул палец в нос и уставился на Жозефа.

– Это мой Жанно. Жанно, скажи дядям «Здравствуйте»… Ну что же ты, детка? Он у меня стеснительный. Стало быть, вы ищете…

– Сакровира, – сказал Жозеф, делая вид, что не замечает, как старательно маленький паршивец показывает ему язык.

– Сакровира? Да-да, я помню его, красивый был парень и всегда веселый. Он жил на втором этаже, приехал в Париж из Отена. Но Сакровир – это, конечно, не настоящее имя, а кличка, хотя все его только так и звали.

– А какое настоящее? – спросил Виктор.

– Сам сначала скажи, как тебя зовут, – потребовал Жанно.

– Виктор Легри, книготорговец, – церемонно поклонился он. – А это мой управляющий Жозеф Пиньо.

– Очень приятно, господа, – заулыбалась женщина, – присаживайтесь, такая жара нынче. Жанно, пойди запри дверь. А я Мариетта Тренке. Хотите воды? У меня есть остывшая в миске.

– С удовольствием, – обрадовался Жозеф.

Виктор, которому не терпелось услышать про Сакровира, сердито покосился на него, но женщина уже наполняла стаканы.

– Так вы были близко знакомы с Сакровиром? – уточнил Виктор.

– Что вы, мне тогда было всего лет одиннадцать-двенадцать, а ему уж двадцать сровнялось. Но его лицо до сих пор стоит перед глазами. Высокий, ладный, глаза с поволокой, черные кудри… По правде сказать, я была в него влюблена, по-детски, конечно. Всякий раз, как видела его, так сердечко и замирало, а он надо мной подтрунивал всегда: «Опять, Мариетка, объелась конфетками?» Какие уж там конфетки? Жили-то мы бедно, я помогала матери, она тоже была прачкой и вдовой, вот так судьба повторяется…

– А Сакровир где-нибудь работал?

– Да, в типографии. Пальцы у него вечно были в краске. В день моего первого причастия в церкви Сен-Сюльпис он подарил мне кулек драже и напугал до смерти, когда сказал, что сейчас схватит за платье и испачкает его. А потом объяснил, что это он назло Господу хотел сделать, потому что Господь допускает всяческие несправедливости. Уж я краснела, его слушая!

– Пино – это вино такое, – заявил мальчуган, не сводивший пристального взгляда с Жозефа.

– Где ты таких слов набрался?! – переполошилась мать.

– Где сидр продают, – степенно ответил мальчик.

– Моя фамилия Пиньо, а не Пино, – насупился Жозеф.

– Жанно, иди поиграй в уголке, – велела Мариетта, – ты нам мешаешь.

– А что сталось с Сакровиром? – продолжил расспросы Виктор.

– После нашего поражения [93]93
  В начале сентября 1870 г. у города Седан сдались французские войска генерала Мак-Магона, вместе с ними в плен попал Наполеон III, 27 октября капитулировал Мец, 4 декабря – Орлеан, что довершило поражение Франции во Франко-прусской войне. – Примеч. перев.


[Закрыть]он вернулся с войны, а пока был там, я ходила в церковь за него молиться. Потом пруссаки осадили Париж, тяжелое настало время. Через несколько месяцев временное правительство сдало Бельфор и – я точно помню число, это было первого марта семьдесят первого года, в мой день рождения – подписало капитуляцию. И все из-за этой сволочи Тьера! [94]94
  Национальное собрание 1 марта 1871 г. одобрило мирный договор с объединенной Германией, по которому Франция теряла Эльзас и Лотарингию и обязана была выплатить 5 млрд франков контрибуции. Это событие вызвало бурные протесты французской общественности, в том числе Виктора Гюго, и привело к восстанию Парижской коммуны. Адольф Тьер (1797–1877) тогда был главой кабинета министров Французской Республики. – Примеч. перев.


[Закрыть]

– Мама, это плохое слово, тебя оштрафуют! – возликовал Жанно.

– Заткни ушки, детка. Ведь вправду же сволочь была редкостная, этот Тьер, – до того боялся собственного народа, что отказался раздать оружие и вместо того, чтобы повести нас к победе, сговорился с врагом. О том, что было дальше, и так всем известно.

– Ну, это давняя история, – покивал Виктор, которого не занимало никакое прошлое, кроме своего собственного.

– Когда вы родились, месье? – ласково спросила Мариетта.

– В тысяча восемьсот шестидесятом.

– А я в пятьдесят девятом. Один год в детстве – большой срок. Возможно, именно поэтому я помню то время лучше, чем вы. В двенадцать лет уже хорошо понимаешь тех, кто отказывается задирать лапки перед врагом. Когда части регулярной армии и Национальной гвардии восстали, Тьер позеленел от злости и бросил правительственные войска на Монмартрский холм, где у парижских гвардейцев была артиллерия. Но штурм не удался, войска отступили без боя, а двух генералов Тьера расстреляли восставшие, которые не могли смириться с тем, что Париж сдадут пруссакам. Потом была смута, правительство сбежало в Версаль, Тьер увел верные ему полки Национальной гвардии, Париж объявил себя свободной коммуной.

– Мам, что такое «кумуна»? – спросил Жанно, вертевший на полу волчок.

– Свобода продолжалась ровно семьдесят два дня, – не обратила на него внимания Мариетта. – А потом начались репрессии.

– Коммунары тоже святостью не отличались, – заметил Виктор.

Жозеф не мог не вмешаться:

– Коммунары мечтали о лучшем мире, в котором богатые будут не такими богатыми, а бедные – не такими бедными!

– Все утопические мечты приводят к тому, что богатые и бедные просто меняются местами, Жожо. Нет ничего нового под солнцем.

– Ваш друг прав, месье Легри, – покачала головой Мариетта. – Коммунары хотели справедливости. Но справедливость не получишь за одно «пожалуйста» – ее надо отвоевывать. Коммунары сражение проиграли. А победители – Тьер, Мак-Магон, Галифе – не знали пощады. Тысячи людей были расстреляны без суда и следствия, ни за что, за пустяк. К стенке – и «пли!», вот вам и весь приговор с исполнением. В конце концов даже самые остервенелые версальцы сами потребовали прекратить эту бойню – столько трупов было повсюду, ступить некуда. Трупы на мостовых, в Сене, в канавах, в фонтанах, тучи мух над ними, и вонь… Добропорядочные буржуа убоялись холеры.

– Мама, мы тоже умрем? – расхныкался Жанно.

Мариетта прижала сына к себе. Виктор напомнил о том, что его заботило:

– А что же Сакровир?

– Исчез. Я видела его весной – он был коммунаром, печатал листовки для Центрального комитета. Может, уцелел, а может, его казнили. Безумное было время. Нас тоже тогда чуть не расстреляли. Одна стерва со второго этажа, жена полицейского сержанта, приревновала своего благоверного к моей матери. Она у меня была раскрасавица, мужчины за ней всегда увивались. Так вот стерва написала донос, наврала, что мы были связаны с коммунарами. Когда пронесся слух, что к нам идут жандармы с обыском, мы спрятались в погребе дядюшки Дерава. Он держал бистро на улице Канет, смелый был человек… Отсиживались мы там почти две недели и через подвальное оконце слышали выстрелы, все время выстрелы и крики версальцев: «В очередь!»

– В очередь? – переспросил Жозеф.

– Да. Становитесь, мол, в очередь, не толкайтесь, каждый получит пулю, никто не уйдет живым. Под конец они уже расстреливали людей из митральезы.

– Патрон, вы слышите? Это чудовищно!

– Да, Жозеф, это чудовищно, – рассеянно повторил Виктор, гладя по голове Жанно, который теперь ревел в три ручья. – Вот, малыш, возьми, – шепнул он, сунув в детскую лапку монету, – купишь себе конфет.

– Патрон, неужели вас это не возмущает?! – воскликнул Жозеф.

– Возмущает, Жожо. Но я слишком рано узнал, что самые страшные хищники не сравнятся в жестокости с людьми. И меня ничто больше не удивляет.

– Вы еще скажите, что человек человеку волк, – буркнул юноша.

– Давайте оставим афористические изречения нашему другу Кэндзи и вернемся к Сакровиру. Прошу вас, мадам. У него была семья?

– Не знаю. В тот год я повзрослела. Нельзя оставаться ребенком, глядя на трупы. Вы когда-нибудь видели трупы? Раздутые тела, выпученные глаза, потому что некому было опустить веки… Я постоянно думала о Сакровире, с ума сходила при мысли о том, что его могли убить… Ох, я тебя напугала, Жанно? Вытри носик, детка, уже все хорошо… Ужаснее всего то, что большинство убийц до сих пор живут припеваючи, сохранили свои посты, и доносчики сухими из воды вышли. Среди них даже судьи есть. Надо же, они убили тысячи безвинных горожан, а сейчас представляют закон! Вот так и понимаешь, отчего люди идут в революционеры.

– А кто-нибудь, кроме вас, может нам рассказать о Сакровире?

– Попробуйте расспросить сына мясника, он работал в той же типографии. Цеховым мастером, кажется, или кем-то вроде того.

– Где его найти?

– Ох, не знаю, он давно покинул квартал.

– А как его звали?

– Забыла. Если он еще жив, ему, должно быть, под шестьдесят. Я последняя из прежних жильцов, все разъехались после войны. Та стерва со своим муженьком одна из первых сбежала – боялась мести… Ах, вспомнила, есть еще месье Фурастье, сапожник, он жил в первой квартире, а сейчас перебрался на улицу Байе, это рядом с Лувром… Спасибо вам за монетку, месье Легри… А что вам нужно от Сакровира, коли не секрет?

– Мне доверили одну вещь, принадлежавшую ему, – я хотел бы вернуть ее владельцу.

Мариетта Тренке проводила их на лестничную площадку.

– Если вам когда-нибудь доведется с ним встретиться, это будет чудо. Скажите ему… Нет, ничего ему не говорите.

…Кэндзи оделся со всем тщанием: полуоблегающий сюртук, белая сорочка, серые панталоны. Галстук он сменил на «бабочку», а тонкие замшевые перчатки были совсем новенькие. Когда он в таком виде предстал перед дочерью, Айрис решила пока не сообщать о своем примирении с Жожо, момент был неподходящий – папенька определенно собирается провести вечер с одной из своих подружек, зачем портить ему настроение. Лучше дождаться более торжественной обстановки и объявить новость в присутствии Виктора и Эфросиньи.

Фиакр остановился у церкви Святого Евстахия. Дальше, в лабиринте соседних с Центральным рынком улочек, на которых шла бойкая торговля овощами и фруктами, было такое столпотворение, что Кэндзи предпочел пройтись пешком. Он любил такие вот простонародные кварталы, где витрины лавок ломились от всякой снеди, снедь продавалась на лотках, заполонивших тротуары, и горами высилась на тележках бродящих торговцев и зеленщиков. Лимоны, сыры на любой вкус, сладости, свежие овощи расцвечивали яркими пятнами подступы к домам зажиточных горожан, а на фасадах сверкали позолотой вывески коммерсантов. Японец отскочил, пропуская двухколесную тележку с зеленью, которую лихо катил парень в полосатом свитере, и свернул на улицу Мандар, поразившую его тишиной и покоем, особенно приятными после суеты, гвалта и ругани за спиной.

Кэндзи ничуть не сожалел о том, что пришлось расстаться с синенькой купюрой, – он вручил ее Акопу Яникяну в обмен на очень важные сведения: адрес его кузена Арама Казангяна и информацию о том, что по субботам почтенный филолог сиднем сидит в своей комнате и лишь изредка дает на дому уроки арабского языка за два франка в час.

Как правило, консьержа не увидишь верхом на стуле и с воображаемой шашкой наголо ни в одном подъезде до наступления сумерек, но у дверей дома номер пятнадцать страж нес вахту, укрывшись от солнца под зонтом. Занят он был тем, что чистил топинамбуры и один за другим кидал клубни в миску. Не прервавшись ни на секунду и даже не взглянув на Кэндзи, консьерж сообщил, что месье Казангян проживает в шестом этаже, вход со двора.

Судя по спертому воздуху и вони, лестничную клетку не проветривали ни разу со времени постройки здания. Штукатурка – в тех местах, где она еще осталась, – растрескалась и отваливалась на глазах. Потолок на последнем этаже оказался таким низким, что Кэндзи вынужден был пригнуться. Ему пришлось довольно долго стучать, прежде чем дверь соизволили открыть и на пороге возник Арам Казангян все в той же рубахе без воротника. Армянин изобразил некоторый намек на поклон, поднес палец к губам, призывая незваного гостя сохранять молчание, окинул его взглядом с головы до ног и вынес вердикт:

– Мой ответ «нет», вопреки отсутствию у меня в данный момент учеников, ибо в высшей степени маловероятно, чтобы гражданин Японии, питающий живейший интерес к истокам Нила, мог испытывать малейшую потребность в изучении арабского литературного языка.

– Я внял вашему совету и отказался от галстуков. Кроме того, я не могу принять столь категоричное «нет», поскольку пока не задал вам ни одного вопроса.

Сбитый с толку армянин потеребил бороду, словно она могла подсказать ему линию поведения, затем все же сделал японцу знак войти в мансарду.

За исключением пуфа, обтянутого потрескавшейся кожей, каминной жаровни и нескольких стопок книг, вокруг не было ничего, кроме газет и журналов – они занимали все свободное пространство, кипами разной величины подпирали стены и высились прямо на полу посреди комнаты.

– Вас удивляет интерьер моего скромного жилища? Между тем он весьма практичен и удобен в уборке. Когда газеты и журналы обрастают пылью, только и нужно, что выкинуть их и обзавестись другими, а это проще простого: на улице Круасан нераспроданные вчерашние выпуски лопатой можно грести, их отдают почти даром. Газетная бумага, помимо дешевизны, обладает массой достоинств: зимой она держит тепло, летом защищает от жары, и из нее получается роскошная мягкая постель, состоящая из матраса, простыней, подушек и одеяла. Позвольте-ка, я не одет… – Арам Казангян нахлобучил на голову скуфейку, сунул ноги в туфли без задников и уселся на пуф. – Вот теперь внимательно вас слушаю.

– Я принес вам подарок.

– Располагайтесь, чувствуйте себя как дома.

Кэндзи огляделся, поколебался, но все же соорудил себе посадочное место из нескольких стопок периодики, устроился на них и протянул хозяину издание в шестнадцатую долю листа.

– «Персия» Нарцисса Перена, – прочитал тот на переплете. – Не хватает еще шести томов.

– В моем распоряжении только этот. В него входит эссе о персидской литературе, которое должно вас заинтересовать.

– Я уже читал его. Весьма поверхностное сочинение.

– Однако, переплет с кожаными вставками украсит любую библиотеку.

– У меня нет библиотеки. Оглядитесь: необходимые мне произведения занимают очень мало места. Зачем загромождать собственное жилище книгами, когда в моем распоряжении все фонды Национальной библиотеки? На бумагу изводят километры лесов, и я вовсе не желаю быть причастным к убийству деревьев. Деревья – наши друзья, наши братья. По достижении определенного возраста мы теряем волосы, как деревья теряют листья. Наша кровь подобна их сокам, в старости она замедляет бег, кожа грубеет и собирается складками, словно кора, мы обращаемся в никчемные бревна. И умираем.

Кэндзи, которого от этих слов мороз продрал – в основном в виду абсурдности ситуации, – предпринял еще одну попытку:

– Если это издание вам без надобности, можете его продать, я подарок обратно не возьму.

Армянин поддернул рубаху и поскреб бедро – видимо, это означало глубокую задумчивость.

– Я так полагаю, своим подарком вы намеревались усыпить мою бдительность. В любом случае, вам что-то нужно от меня взамен. Что?

– Название манускрипта, которое вам удавалось от меня так ловко скрывать в читальном зале.

Арам Казангян расплылся в слащавой улыбке:

– Ну, раз уж вы никак не можете обойтись без этих сведений, я могу запросить более подходящую цену, вместо того чтобы довольствоваться каким-то жалким томом из собрания сочинений Перена.

– Это было бы недостойно такого человека, как вы.

Армянин гордо вскинул голову:

– Вы задели чувствительную струну. Я честный человек и скажу то, что вам так не терпится услышать. – Он приподнялся с пуфа и, приблизив бородатое лицо к самому носу японца, прошептал название.

– Стало быть, действительно «Тути-наме», – задумчиво кивнул Кэндзи.

– …По-моему, это уже чересчур, патрон! – прокомментировал Жозеф, не уточнив, к кому из хозяев «Эльзевира» обращено его восклицание.

Лавку закрыли на обеденный перерыв, и трое мужчин только что подкрепились жареными баклажанами, приготовленными по заказу Айрис, которая уже убежала на урок рисования к Джине Херсон. Жожо и Виктор пили кофе, Кэндзи заваривал себе зеленый чай.

– Я вижу только два объяснения, – сказал Виктор. – Либо переплетчик продал манускрипт…

– Невозможно, – отрезал Кэндзи.

– …либо манускрипт украли из мастерской после пожара.

– Тоже невозможно – там все сгорело.

– Нет, возможно! – возразил Жозеф. – Тот, кто устроил поджог, мог завладеть манускриптом до того, как взорвались шашки фейерверков.

– Пьер Андрези этому воспрепятствовал бы, – покачал головой Виктор.

– Не вопрос – преступник оглушил его так же, как Эдмона Леглантье!

Тут оба замерли, внезапно заметив, что Кэндзи смотрит на них с недоумением.

– Что происходит? Почему вы так уверены, что Пьера Андрези убили? И кто такой Эдмон Леглантье?

– Патрон, настало время исповедаться, – жалобно вздохнул Жозеф, покосившись на Виктора. И они, перебивая друг друга, поделились с Кэндзи результатами расследования.

– Причины ваших многочисленных отлучек теперь предстают в новом свете, – произнес японец, выслушав рассказ. – Браво, вы снова проявили себя как усердные ищейки, умеющие хранить язык за острыми зубами. Однако, я предпочел бы узнать обо всем пораньше, поскольку Пьер Андрези был моим другом.

– Но, патрон, мы же хотели вычислить и поймать его убийцу! – попытался оправдаться Жозеф.

– В дальнейшем на мою помощь не рассчитывайте. Ваше предыдущее расследование чуть было не обошлось всем нам слишком дорого. Я в ваши игры больше не играю. – Кэндзи принялся пить чай, старательно избегая взглядов сотрапезников. Однако, вопреки высказанному решению не участвовать в деле, он, уже когда мыл чашку, проговорил: – Вы пренебрегли третьим объяснением. Манускрипт могли украсть у Пьера Андрези при жизни, он, не желая огорчать меня прискорбным известием, затеял поиски вора и в результате нашел свою смерть.

Виктор хлопнул себя по лбу:

– Верно! Как мы об этом не подумали?

Кэндзи молча вышел из кухни.

– Жозеф, я отправляюсь к Фюльберу – надо во что бы то ни стало отыскать того, кто общался с переплетчиком последним.

– Пресловутого Гюстава? А меня, значит, опять бросаете?

– Простите, Жозеф, но тут лучше действовать в одиночку, чтобы избежать ошибки. Вечером я вам обо всем подробно расскажу.

– Вот стану ему зятем, тогда пусть попробует относиться ко мне как к несмышленышу, которому сказки на ночь рассказывают, – проворчал всеми покинутый Жозеф.

Через двор тянулась веревка, на которой старуха развешивала выстиранное белье. Виктор прислонил велосипед к стене и помог старухе в ее начинании, получив в награду тысячу благодарностей и сведения о том, что месье Гюстав с работы еще не вернулся, но вот-вот появится.

Официант из кафе «У Фюльбера» записал название улицы не полностью – «Ж.», и теперь уж не помнил его, а номер дома Гюстава и вовсе не отметил, зато сказал, что первый этаж в здании напротив занимает мастерская по набивке тюфяков. Виктор заново исколесил район Шапель и вырулил наконец на улицу Жан-Котен, где ему в глаза сразу бросилась чесальная машина, грохотавшая за распахнутыми дверями; там же были сложены горы тюфяков, готовые к продаже. «Моя жизнь трещит и рвется, как волокна шерсти», – подумал Виктор, охваченный внезапным сплином. Когда Таша согласилась стать его женой, он был вне себя от радости, но теперь перспектива семейной жизни его беспокоила. А что, если Таша была права, упорно отказываясь от замужества? Что, если официальный брак разрушит их любовь?..

Где-то вдалеке пыхтели паровозы. Навстречу шагал низенький пузатый субъект в клетчатой мелоне, и Виктор тотчас насторожился. Этот человечек очень подходил под описание, услышанное им от Аделаиды Пайе – она говорила о том типе, который передал Эдмону Леглантье коробку из-под печенья в пивнушке «Мюллер». Мало того, когда человечек свернул во двор дома в точности напротив тюфячной мастерской, Виктор вспомнил, что уже видел его в кабинете Рауля Перо, а потом, мельком, в ресторанчике, где они с Раулем обедали. Кроколь?.. Нет, Корколь, инспектор.

– Милостивый государь! – воскликнул Виктор, ухватив его под локоть, и человечек в мелоне развернулся к нему с кошачьей ловкостью.

Он тоже узнал Виктора: «Тот малый из заведения мадам Милан». Но оба предпочли держать свои открытия при себе.

– Вас зовут Гюстав? Вы были другом Пьера Андрези?

– И до сих пор им остаюсь.

– Однако он погиб во время пожара.

– Да, известие об этом меня весьма опечалило.

– Я был… и тоже остаюсь одним из его близких друзей. Он упоминал ваше имя.

– Неужели? – нахмурился Корколь.

– Да-да, частенько говаривал: «Дорогой мой Гюстав, верный друг!» Но должен извиниться за невежливость, я не представился: Виктор Легри, книготорговец. Я часто отдавал месье Андрези манускрипты в переплет. О вас мне рассказал Фюльбер, и я решил посоветоваться – кое-что не дает мне покоя в обстоятельствах смерти Пьера Андрези. Вы это читали? – Виктор протянул Корколю вырезанное из газеты извещение о похоронах переплетчика.

Инспектор пробежал глазами текст в черной рамке, и на его лице не отразилось никаких эмоций.

– Припоминаю, уже читал в газете. Меня оно тоже заинтриговало, я поразмыслил и пришел к выводу, что это извещение в память о его брате, который как раз и преставился двадцать пятого мая прошлого года. Пьер так по нему убивался…

– А о каком кладбище тут идет речь? Может быть, о Сент-Уанском?

– Вероятно, так, это где-то поблизости. Ах, судьба-злодейка…

– Удивительно то, что извещение появилось накануне пожара. Как будто месье Андрези что-то предчувствовал.

– Не исключено даже, что он дал какие-то распоряжения на случай своей смерти, – уверенно покивал инспектор. – У него, видите ли, было неладно со здоровьем, сердце пошаливало. Конечно, он никогда особенно не жаловался, об этом знали только самые близкие.

Виктору Легри последние слова не понравились – Корколь как будто намекал на то, что Пьер Андрези не считал его, Виктора, достойным доверия.

– Но как он мог предвидеть пожар и свою гибель в огне?

– Когда тебе переваливает за шестьдесят, смерть уже дышит в затылок, начинаешь ее печонкой чуять, уж поверьте.

– И все-таки в извещении говорится о его собственных похоронах, а не о встрече на могиле брата. Вы давно были знакомы с Пьером Андрези?

Во двор высыпала ребятня, устроив игру в прятки среди развешанного старухой белья; прошли кумушки, болтая о ценах на овощи; протрусила собака; работяги и ремесленники, завершив трудовой день, потянулись к подъезду. Шум и разноголосье перекрыли отчаянные вопли – разъяренная мамаша поймала и отшлепала своего отпрыска.

– Почти два года. Что за бедлам, – проворчал Корколь, – давайте отойдем в сторонку.

Виктор последовал за ним в закуток двора, заваленный мусором.

– Мы захаживали в одно бистро. Там, у стойки, и познакомились. Пьер тогда часто навещал своего брата в госпитале Ларибуазьер, тот, бедолага, на больничной койке и помер – ему еще в семьдесят первом легкое прострелили, страшная была рана, но прикончила его только через двадцать лет.

– Странно, Пьер никогда не говорил мне о том, что у него есть брат, – задумчиво пробормотал Виктор.

– Бедный Пьер, он был так привязан к своему братишке, – пригорюнился Корколь. – Я поддерживал его как мог – война, знаете ли, сплачивает навеки. Я сражался под Гравелотом, он был ранен в руку прусской пулей под Рейхсгофеном.

– А как звали его брата?

Корколь моргнул.

– Вот незадача – забыл, в моем возрасте память-то совсем никудышная. Когда брат умер, мы с Пьером какое-то время не встречались, потом я как-то зашел за ним в мастерскую, а после уже часто туда наведывался – мне нравилось смотреть, как он управляется со своими прессами. Мы условились вместе обедать раз в месяц… Такая ужасная смерть – сгореть живьем… А печальнее всего, что нет возможности даже сходить к нему на могилу. В морге мне сказали, от тела почти ничего не осталось…

– У Пьера был еще и кузен? Он упоминается в извещении о похоронах.

– Если у Пьера и были другие родственники, мне о них неизвестно – он все время говорил только о своем брате. Откуда взялся этот Леопардус, ума не приложу.

– Инспектор, а слово «Сакровир» вам не доводилось слышать?

– Нет, а что это? Новое ругательство? Рад был с вами познакомиться, месье Легри. Оставьте мне вашу визитную карточку на случай, если вспомню имя брата.

Виктор успел в последний момент спасти свой велосипед от ватаги сорванцов, собиравшихся развинтить его на детали, и поехал к улице Роз. Интересно, этот Гюстав Корколь – гениальный артист или действительно говорил правду? И как он ухитрился забыть имя брата, не сходившее, судя по всему, у Пьера Андрези с языка?

К тому моменту, когда Виктор добрался до артезианского колодца на площади Эбер, он окончательно пришел к выводу, что коротышка в мелоне ему лгал.

…Гюстав Корколь жадно хватал ртом пропитанный кухонной гарью воздух – восхождение на третий этаж лишило его сил, и он остановился у окна на лестничной клетке, пытаясь отдышаться. За окном простерся индустриальный пейзаж: железнодорожные пути, депо, ремонтные мастерские; где-то недалеко натужно трубил паровоз. Корколь раздраженно отошел от окна и отпер дверь своей холостяцкой двухкомнатной квартирки, которую он запустил до невозможности. Там воняло потом и объедками, повсюду валялась грязная посуда и сомнительной свежести одежда. Не то чтобы Корколя это устраивало, но нанять уборщицу он не решался – из страха, что та будет совать нос в его делишки.