Текст книги "Грот танцующих оленей: Фантастические рассказы"

Автор книги: Клиффорд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

– Наверно, я вас неправильно понял, но, по-моему, вы сказали…

– У меня имеется метод, разработка, находка – не улавливаю слова, – которое разрушит все болезни.

– Вакцина, – предположил доктор.

– Это слово. Хотя она отличается некоторым образом от вакцины, о которой вы думаете.

– А рак? – спросил доктор.

– Рак, – кивнул пришелец, – обычная простуда и многое другое. Вы называете это, и оно ушло.

– Сердце, – предложил доктор. – Сердце вакцинировать невозможно.

– И это тоже. Это не настоящая вакцинация. Это делает тело сильным. Это делает тело правильным. Как регулировка мотора и делание его как новый. Со временем мотор изнашивается, но он работает, пока совсем не износится.

Доктор пристально воззрился на пришельца.

– Сэр, – сказал он, – не надо шутить над этим.

– Я не шучу, – ответил тот.

– А эта вакцина – она работает на людях? У нее нет побочных эффектов?

– Я уверен, что работает. Мы изучали ваше… вашу… способ, которым работают ваши тела.

– Вероятно, вы ищете слово «метаболизм».

– Спасибо.

– А цена?

– Цены нет, – провозгласил пришелец. – Мы даем это вам.

– Совершенно бесплатно? Наверняка есть какие-нибудь…

– Никакой платы, – заявил пришелец, – и никаких условий.

Встав со стула, он вынул из кармана плоскую коробку и подошел к столу. Положив коробку на стол, надавил на нее с боков, и крышка резко откинулась. Внутри лежали подушечки, похожие на хирургические тампоны, но только сделанные не из ткани.

Доктор протянул было руку, но задержал ее над коробкой.

– Можно?

– Да, разумеется. Вы только касайтесь сверху.

Доктор нетерпеливо выхватил одну подушечку и положил ее перед собой. Надавил пальцем – внутри была жидкость. Аккуратно перевернув подушечку, он увидел, что нижняя поверхность была грубой и складчатой, будто рот, полный крохотных кровожадных зубов.

– Вы прилагаете грубую сторону к телу пациента, – пояснил пришелец, – она бросается на пациента. Она становится его частью. Тело поглощает вакцину, и подушечка отпадает.

– И это все?

– Это все.

Доктор осторожно поднял подушечку двумя пальцами и бросил ее обратно в коробку, потом посмотрел на пришельца.

– Но почему? Почему вы даете это нам?

– Вы не знаете, – ответил тот. – Вы действительно не знаете.

– Не знаю, – согласился доктор.

Взгляд пришельца вдруг стал очень старым и утомленным.

– Через миллион лет будете знать, – сказал он.

– Но не я, – откликнулся доктор.

– Через миллион лет вы будете делать то же самое, но несколько иначе. И тогда некто спросит вас, а вы сможете ответить не более, чем ныне я.

Если это и была отповедь, то весьма вежливая. Доктор попытался определить, упрек это или нет, но ни к чему не пришел. Он указал на подушечки:

– А не скажете ли, что там внутри?

– Я могу дать вам описательную формулу, но она будет в нашей терминологии. Это будет тарабарщина.

– Вы не обидитесь, если я это испробую?

– Я буду огорчен, если вы не испробуете, – отвечал пришелец, – Я не ожидаю, что ваше доверие простирается так далеко. Это будет недоумно.

Закрыв коробку, он пододвинул ее доктору, потом повернулся и направился к двери. Доктор тяжеловесно встал и крикнул:

– Эй, погодите минуточку!

– Я встречусь с вами через неделю-другую, – сказал пришелец, вышел и закрыл за собой дверь.

Доктор плюхнулся обратно на стул и уставился на коробку.

Потом протянул руку и коснулся ее – она действительно существовала. Доктор надавил на ее бока, и крышка отскочила, открыв взору лежащие внутри подушечки.

Он отчаянно попытался одолеть этот дурман и вернуться к разуму, на твердую консервативную почву, к соответствующей – и более человечной – точке зрения.

– Чушь какая-то! – сказал он наконец.

Но это была вовсе не чушь, он понимал это на все сто.

Весь вечер он сражался с самим собой, сидя за закрытой дверью своего кабинета, слыша, как Дженет хлопочет в кухне, занимаясь уборкой посуды после ужина.

Первое сражение происходило на фронте доверия.

Он сказал тому человеку, что верит в его инопланетное происхождение, и действительно, доказательства тому были, да такие, что мимо не пройдешь. И все равно это столь невероятно – все, от начала и до конца, что переварить этот факт довольно трудно.

А труднее всего осознать, что этот человек – пришелец он там или нет – из всех докторов мира выбрал именно его, доктора Джейсона Келли, заштатного докторишку в заштатном городишке.

Доктор так и эдак раскидывал, не розыгрыш ли это, и решил, что все ж таки нет, ведь трехпалую руку и ту штуку, которую он видел, подделать довольно трудно. Да и вообще, вся эта затея – если это только розыгрыш – так глупа и жестока, что просто лишена какого-либо смысла. Никто не питает к доктору такой лютой ненависти, чтобы столько ради этого биться. А даже если б и была такая лютая ненависть, то ни у кого в Милвилле не хватило бы воображения на подобную шутку.

Так что, решил доктор, единственным надежным вариантом решения следует считать, что человек был натуральным пришельцем, а подушечки вполне bona fide[3]3
  Достоверны (лат.).


[Закрыть].

А если это правда, остается только одно: испытать подушечки.

Доктор встал и начал мерить комнату шагами.

Марта Андерсон. Да, у Марты Андерсон рак, и жизнь ее проиграна – ничто на этом свете, никакие человеческие знания не в состоянии спасти ее. Оперировать Марту было бы безумием, поскольку операцию она вряд ли переживет; а даже если и переживет, дело зашло чересчур далеко. Скрытый убийца, которого она носила в своем теле, уже вырвался на свободу, и надежды на спасение нет.

И все равно доктору трудно было заставить себя сделать это, ведь она – самая близкая подруга Дженет, бедная, пожилая женщина; все его инстинкты восставали против использования ее в качестве морской свинки.

А если взять старину Кона Джилберта? Проделать что-нибудь подобное с Коном доктор решился бы. Старый сквалыга вполне этого заслужил. Но старина Кон – натура чересчур подлая, чтобы заболеть по-настоящему; хоть он и божится, что болен, но по сути старый скопидом здоров как бык.

Что бы там пришелец ни говорил про побочные явления, но кто может знать заранее? Он сказал, что они изучили метаболизм человечества, но, если рассудить здраво, это совершенно невозможно.

Доктор понимал, что нужный ответ лежит под рукой, стоит только подумать, – он загнан куда-то в глубь сознания, доктор это чувствовал, но делал вид, что догадывается, загонял его подальше и отказывался признать его существование.

Но, пометавшись из угла в угол еще около часа, вывернув свои мозги наизнанку и обратно, доктор уступил и позволил ответу всплыть.

Закатывая рукав и открывая коробку, он был абсолютно невозмутим. Вынимая подушечку и прикладывая ее к руке, он выступал только в качестве непредубежденного естествоиспытателя.

Но вот когда он уже опускал рукав, чтобы Дженет не заметила подушечку и не начала сыпать вопросами, что случилось с его рукой, пальцы его дрожали.

Завтра люди по всему миру за пределами Милвилла выстроятся у дверей клиник, закатав рукава и приготовившись к процедуре. Скорее всего, очередь будет двигаться ровным потоком, потому что делать практически ничего не надо. Просто каждый пройдет перед доктором, а доктор прилепит подушечку на его или ее руку, и тут же подойдет следующий.

«По всему миру, – думал доктор, – в каждом его уголке, в каждой деревушке, не обойдут ни одного человека. Даже бедных, ибо это делается бесплатно».

И тогда можно будет ткнуть пальцем в календарь и сказать: «В этот исторический день всем болезням настал конец».

Потому что подушечки не только уничтожат нынешние хвори, но и оберегут от будущих.

И каждые двадцать лет из космоса будут прибывать исполинские корабли, несущие груз подушечек, и будет наступать очередной День Вакцинации. Но теперь это уже будет касаться не столь многих – процедуре будет подвергаться лишь юное поколение. Кто был вакцинирован однажды, больше в этом не нуждается. Единственная вакцинация действует всю жизнь.

Доктор тихонько топнул по полу веранды, чтобы вновь заставить кресло раскачиваться. «Тут было славно, – думал доктор, – А завтра будет славно во всем мире. Завтра многие страхи уйдут из человеческой жизни. А послезавтра, избавившись от несчастий и насилия, люди смогут с уверенностью смотреть в будущее и жить, сколько положено. И пожалуй, эта жизнь будет совершенно здоровой».

Стояла тихая ночь: дети наконец-то забросили игры и разошлись по домам. Да и доктор устал. Теперь-то он мог признаться себе, что устал. Теперь, спустя столько лет, признание в усталости не станет предательством.

В доме негромко замурлыкал телефон, и этот звук заставил доктора прервать свои покачивания и сесть на краешке кресла.

Послышались мягкие шаги Дженет по направлению к телефону, и, услышав ее нежный голос, доктор затрепетал.

Теперь, всего через мгновение, она позовет его, и придется идти в дом.

Но она не позвала его, продолжая разговор.

Доктор снова устроился в кресле поудобнее.

Он опять забылся: телефон больше не враг, и его звонки больше не преследуют доктора.

Потому что Милвилл оказался первым. Он уже избавился от страха. Милвилл оказался «подопытным кроликом», испытательным полигоном.

Первой стала Марта Андерсон, за ней последовал Тэд Карсон с подозрительными шумами в легких, а за ним – ребенок Юргена, подцепивший пневмонию. И еще дюжина прочих, пока подушечки не подошли к концу.

И тогда вернулся пришелец.

И пришелец сказал… что же он такое сказал?

– Не считайте нас благодетелями или суперменами. Мы ни то ни другое. Думайте обо мне, если вам угодно, как о своем соседе.

«Так пришелец пытался добиться понимания, – подумал доктор, – стремясь перевести их деяние на язык обычных идиом».

А было ли такое понимание, сколько-нибудь глубокое понимание? Доктор в этом сомневался.

Хотя пришельцы во многом напоминали людей, даже умели шутить.

В памяти доктора застряла лишь одна шутка, сказанная пришельцем. Довольно глупо, если вдуматься, но эта шутка тревожила доктора.

Распахнулась затянутая сеткой дверь, на крыльцо вышла Дженет и села на лавку.

– Звонила Марта Андерсон.

Доктор хмыкнул: Марта жила всего в пяти шагах от них, виделась с Дженет по двадцать раз на дню, и все равно ей приходилось еще и звонить.

– И что же угодно Марте?

– Ей нужна помощь в приготовлении булочек, – рассмеялась Дженет.

– Ты имеешь в виду ее знаменитые булочки?

– Она никак не вспомнит, сколько надо дрожжей.

Доктор тихонько хрюкнул.

– И с ними-то она выигрывает все призы на всех местных ярмарках!

– Это вовсе не так смешно, как ты думаешь, Джейсон, – с упреком ответила Дженет, – Подобные вещи легко забыть. Она ведь печет очень много всякого.

– Пожалуй, ты права, – согласился доктор и подумал, что следует встать и пойти читать журнал, но делать это по-прежнему не хотелось. Ведь так приятно сидеть здесь – просто так, без всякого дела. Давным-давно он уже столько не сидел.

Для него это, разумеется, вполне нормально – он уже стар и близится к дряхлости, но вот для молодого доктора, который еще не отработал свое образование и только-только приступил к работе, это было бы ненормально. В ООН поговаривали о том, что надо обязать все законодательные органы выделить медицинские фонды на то, чтобы врачи продолжали работать. Если даже исчезнут все болезни, врачи будут нужны по-прежнему. Это ничуть не умаляет их значения, ибо острая нужда в их услугах будет возникать снова и снова.

Тут доктор услышал на улице приближающиеся шаги, свернувшие к его калитке, и сразу выпрямился в кресле.

Быть может, пациент, знающий, что он дома, зашел его повидать.

– О, – Дженет была весьма удивлена, – никак это мистер Джилберт!

И это действительно был сам Кон Джилберт.

– Добрый вечер, док. Добрый вечер, миз Келли.

– Добрый вечер, – ответила Дженет, подымаясь, чтобы уйти.

– Вам незачем уходить, – сказал Кон.

– У меня есть кое-какие дела, я и так уже собиралась идти в дом.

Кон поднялся на крыльцо и присел на лавку.

– Чудесный вечер, – провозгласил он, помолчав.

– Не без того, – согласился доктор.

– Самая чудесная весна, какую я видал, – продолжал Кон, мучительно подбираясь к сути своего дела.

– И мне так кажется. По-моему, сирень никогда не пахла так славно.

– Док, – решился наконец Кон, – я задолжал вам немножко деньжат.

– Да, кое-что.

– Вы не представляете, сколько именно?

– Ни в малейшей степени. Я никогда особо не утруждал себя выяснением.

– Считали, что это пустая трата времени. Считали, что я никогда не уплачу.

– Что-то в этом роде, – кивнул доктор.

– Вы меня врачевали очень долго.

– Верно, Кон.

– У меня с собой три сотни. Как вы думаете, это сойдет?

– Давайте скажем так, Кон, – ответил доктор, – Я бы оценил все скопом в меньшую сумму.

– Ну, тогда мы будем вроде как квиты. Мне кажется, что три сотни будет по-честному.

– Если вы так считаете.

Кон извлек свой бумажник, вынул из него пачку купюр и протянул ее доктору. Доктор взял ее, сложил пополам и сунул в карман.

– Спасибо, Кон.

И внезапно доктора пронзило курьезное чувство, будто он должен что-то понять, будто есть некая догадка, которую осталось только ухватить за хвост.

Но он не мог выудить ее из подсознания, как ни старался.

Кон поднялся и, шаркая, направился к ступеням.

– Я как-нибудь загляну, док.

Доктор заставил себя вернуться к действительности.

– Разумеется, Кон. Заглядывайте. И спасибо.

Он сидел, не раскачиваясь, и слушал, как Кон идет по дорожке к калитке, а потом прочь по улице, пока шаги старика не стихли в отдалении.

Доктор решил, что если надо встать и взяться за журнал, то теперь самое время.

Хотя, скорее всего, это чертовски глупо. Пожалуй, медицинские журналы больше никогда не понадобятся.

Отодвинув журнал в сторону, доктор выпрямился, гадая, что его тревожит. Он читал уже двадцать минут, но прочитанное как-то не удерживалось в сознании; доктор не помнил ни слова.

«Я слишком расстроен, – думал он, – Слишком взбудоражен операцией “Келли”, ну надо ж так назвать: операция “Келли”!»

И снова вспомнил все до мельчайших подробностей.

Как он испробовал это средство в Милвилле, потом поехал в окружную медицинскую ассоциацию, и как окружные доктора, пофыркав и высказав весь свой скептицизм, все-таки позволили себя убедить. Оттуда доктор Келли двинулся в ассоциацию штата, а там – и в Американскую медицинскую ассоциацию.

И наконец наступил тот великий день в ООН, когда пришелец появился перед делегатами и когда доктора Келли представили присутствующим, а затем встало светило из Лондона и предложило назвать проект именем Келли, ни больше ни меньше.

Доктор помнил, что тогда его переполняла гордость, и попытался возродить в себе это чувство, но это ему ни капельки не удалось. Больше никогда в жизни он уже не сумеет ощутить такую же гордость.

Вот так он и сидел в ночи – обычный деревенский доктор в своем кабинете, пытающийся чтением наверстать то, на что никогда не было времени.

Но теперь все переменилось, и времени стало больше чем достаточно.

Доктор пододвинул журнал в отбрасываемый лампой круг света и углубился в чтение.

Но дело двигалось медленно.

Он вернулся назад и перечитал абзац заново.

То ли постарел, то ли глаза видят хуже, то ли поглупел?

Вот оно, это слово – ключ ко всему, та самая догадка, которую только оставалось ухватить за хвост и извлечь на свет Божий.

Поглупел!

Наверно, не совсем поглупел. Может, просто стал тугодумом. Стал не то чтобы менее умным, а просто не таким догадливым и остроумным, как прежде. Стал не так быстро ухватывать суть.

Марта Андерсон забыла, сколько нужно дрожжей для выпечки ее знаменитых премированных булочек, – а прежде Марта нипочем не забыла бы этого.

Кон оплатил свои счета, а по шкале ценностей Кона, которую он свято исповедовал всю жизнь, это была чистейшей воды глупость. По мнению Кона, остроумно и дальновидно было бы теперь, когда наверняка известно, что доктор ни за что ему не понадобится, вообще забыть о своих долгах. Да и потом, сделать это было нелегко; он будет теперь ворочаться всю ночь, не в силах забыть содеянное.

А еще пришелец сказал одну вещь, которую доктор тогда принял за шутку.

«Ни о чем не беспокойтесь, – сказал пришелец, – мы вылечим все ваши болезни. Вероятно, даже те, о которых вы и не подозреваете».

Но можно ли считать интеллект болезнью?

Трудно думать о нем в подобном смысле.

Однако если какая-нибудь раса настолько одержима интеллектом, как человеческая, то он вполне может считаться болезнью.

Если интеллект развивается столь стремительно, как он развивался в последние полвека, когда количество открытий и достижений неуклонно росло, а новые технологии сменяли одна другую с такой скоростью, что человек не успевал перевести дыхание, – тогда его можно расценивать как болезнь.

Ум доктора стал менее острым. Ему не удалось так быстро, как прежде, ухватить суть статьи, перегруженной медицинскими терминами; прочитанное медленнее укладывалось у него в голове.

А так ли уж это плохо?

Некоторые из самых глупых людей, которых он знал, были и самыми счастливыми людьми.

И хотя эта мысль вряд ли могла бы служить обоснованием для намеренного планирования глупости, но, по крайней мере, она воспринималась как мольба об избавлении человечества от излишних волнений.

Доктор отодвинул журнал в сторону и сидел, глядя на круг света от лампы.

Первым это проявилось в Милвилле, потому что Милвилл был испытательным полигоном. А через шесть месяцев после завтрашнего дня это станет ощущаться по всему миру.

Доктора тревожило, как далеко это может зайти, – ведь, в конце концов, вопрос был жизненно важным.

Только меньшая острота ума?

Или утрата навыков и способностей?

Или, еще того пуще, возвращение к обезьяне?

Никто не сумел бы ответить…

И чтобы остановить все это, нужно было лишь поднять телефонную трубку.

Доктор оцепенел при мысли, что операцию «Келли» придется отменить, что после стольких лет, наполненных смертями, болезнями и страданиями, человечество должно будет отказаться от нее.

Но ведь пришельцы, подумал он, пришельцы не позволили бы этому зайти слишком далеко. Кто бы они ни были, он верил в их добрые намерения.

Быть может, между их расами не было глубокого понимания и полного согласия, однако имелось все же нечто общее – простое сострадание к слепым и увечным.

Но вдруг он ошибается? Что, если добрые намерения пришельцев – ограничить способности человечества к самоуничтожению – способны довести человека до состояния крайней глупости? Какое решение принять в этом случае? А что, если их план и состоял в том, чтобы ослабить человечество перед вторжением?

Сидя в своем кресле, он уже знал.

Знал, что, какова бы ни была вероятность того, что его подозрения справедливы, он ничего не станет делать.

Понимал, что не имеет права быть судьей в подобных делах, поскольку необъективен и пристрастен, но ничего не мог с собой поделать.

Он слишком долго был врачом, чтобы отменять операцию «Келли».

ДУРНОЙ ПРИМЕР

С некоторыми весьма щепетильными заданиями могут справиться только роботы – заданиями такого порядка, что их выполнение нельзя поручить ни одному человеческому существу…

Тобиас, сильно пошатываясь, брел по улице и размышлял о своей нелегкой жизни.

В карманах у него было пусто, и бармен Джо выдворил его из кабачка «Веселое ущелье», не дав как следует промочить горло, и теперь ему одна дорога – в пустую лачугу, которую он называл своим домом, а случись с ним что-нибудь, ни у кого даже не дрогнет сердце. И все потому, думал он, охваченный хмельной жалостью к себе, что он – бездельник и горький пьяница; просто диву даешься, как его вообще терпит город.

Смеркалось, но на улице еще было людно, и Тобиас про себя отметил, как старательно обходят его взглядом прохожие.

Так и должно быть, сказал он себе. Раз не хотят смотреть на него, значит, все в порядке. Им незачем его разглядывать. Пусть отворачиваются, если им так спокойнее.

Тобиас был позором города. Постыдным пятном на его репутации. Тяжким крестом его жителей. Социальным злом. Тобиас был дурным примером. И таких, как он, здесь больше не было, потому что на маленькие городки всегда приходилось только по одному отщепенцу – даже двоим уже негде было развернуться.

Выписывая вензеля, Тобиас в унылом одиночестве плелся по тротуару. Вдруг он увидел, что впереди, на углу, стоит Элмер Кларк, городской полицейский. Стоит и смотрит в его сторону. Но Тобиас не заподозрил в этом никакого подвоха. Элмер – славный парень. Элмер соображает, что к чему. Тобиас остановился, немного подобрался, приосанился, затем нацелился на угол, где его поджидал Элмер, и без особых отклонений от курса поплыл в ту сторону. И прибыл к месту назначения.

– Тоуб, – сказал ему Элмер, – не подвезти ли тебя? Тут неподалеку моя машина.

Тобиас выпрямился с жалким достоинством забулдыги.

– Ни боже мой, – запротестовал он, джентльмен с головы до пят. – Не по мне это – доставлять вам столько хлопот. Премного благодарен.

Элмер улыбнулся.

– Ладно, ладно, успокойся. Но ты уверен, что доберешься до дома на своих двоих?

– О чем речь! – ответил Тобиас и припустил дальше.

Поначалу ему везло. Он благополучно протопал несколько кварталов.

Но на углу Третьей и Кленовой с ним приключилась беда. Споткнувшись, он растянулся во весь рост на тротуаре перед самым носом у миссис Фробишер, которая стояла на крыльце своего дома, откуда ей было отлично видно, как он шлепнулся. Он не сомневался, что завтра же она не преминет расписать это позорное зрелище всем членам Дамского благотворительного общества. А те, презрительно поджав губы, будут потихоньку кудахтать между собой, мня себя святей святых. Ведь миссис Фробишер была для них образцом добродетели. Муж ее – банкир, а сын – лучший игрок Милвиллской футбольной команды, которая рассчитывала занять первое место в чемпионате, организованном Спортивной ассоциацией. Не удивительно, что это воспринималось всеми со смешанным чувством изумления и гордости: прошло немало лет с тех пор, как Милвиллская футбольная команда в последний раз завоевала кубок ассоциации.

Тобиас поднялся на ноги, суетливо и неловко стряхнул с себя пыль и вырулил на угол Третьей и Дубовой, где уселся на низкую каменную ограду, которая тянулась перед фасадом баптистской церкви. Он знал, что пастор, выйдя из своего кабинета в полуподвале, непременно его увидит. А пастору, сказал он себе, это очень даже на пользу. Может, такая картина выведет его наконец из себя.

Тобиаса беспокоило, что в последнее время пастор относился к нему чересчур благодушно. Слишком уж гладко идут сейчас у пастора дела, и похоже, он начинает обрастать жирком самодовольства; жена у него – председатель местного отделения Общества Дочерей Американской Революции, а у длинноногой дочки обнаружились недюжинные музыкальные способности.

Тобиас терпеливо сидел на ограде в ожидании пастора, как вдруг услышал шарканье чьих-то ног. Уже порядком стемнело, и только когда прохожий приблизился, он разглядел, что это школьный уборщик Энди Донновэн.

Тобиас мысленно пристыдил себя. По такому характерному шарканью он должен был сразу догадаться, кто идет.

– Добрый вечер, Энди, – сказал он, – Что новенького?

Энди остановился и взглянул на него в упор. Пригладил свои поникшие усы и сплюнул на тротуар с таким видом, что окажись поблизости посторонний наблюдатель, он расценил бы это как выражение глубочайшего отвращения.

– Если ты поджидаешь мистера Хэлворсена, – сказал Энди, – то попусту тратишь время. Его нет в городе.

– А я и не знал, – смутился Тобиас.

– Ты уже достаточно сегодня накуролесил, – ядовито сказал Энди. – Отправляйся-ка домой. Меня тут миссис Фробишер остановила, когда я недавно проходил мимо. Так вот, она считает, что нам необходимо наконец взяться за тебя всерьез.

– Миссис Фробишер – старая сплетница, – проворчал Тобиас, с трудом удерживаясь на ногах.

– Этого у нее не отнимешь, – согласился Энди, – Но женщина она порядочная.

Он внезапно повернулся и зашаркал прочь, и казалось, будто передвигается он чуть быстрей, чем обычно.

Тобиас, покачиваясь, но, пожалуй, не так заметно, как раньше, заковылял в ту же сторону, что и Энди, мучимый сомнениями и горьким чувством обиды.

Потому что он считал себя жертвой несправедливости.

Ну разве справедливо, что ему выпало быть таким вот пропойцей, когда из него могло бы получиться нечто совершенно иное? Когда по складу своей личности – этому сложному комплексу эмоций и желаний – он неудержимо стремился к чему-то другому?

Не для него – быть совестью этого городка, думал Тобиас. Он достоин лучшей участи, создан для более высокого призвания, мрачно икая, убеждал он себя.

Расстояние между домами постепенно увеличивалось, и они попадались все реже; тротуар кончился, и Тобиас, спотыкаясь, потащился по неасфальтированной дороге к своей лачуге, которая приютилась на самом краю города.

Она стояла на холмике над болотом, вблизи того места, где дорогу, по которой он сейчас шел, пересекало 49-е шоссе, и Тобиас подумал, что жить там – сущая благодать. Частенько он сиживал перед домиком, наблюдая за проносящимися мимо машинами.

Но в этот час на дороге было пустынно, над далекой рощицей всходила луна, и ее свет постепенно превращал сельский пейзаж в серебристо-черную гравюру.

Он продолжал свой путь, бесшумно погружая ноги в дорожную пыль, и порой до него доносился вскрик растревоженной птицы, а в воздухе тянуло дымком сжигаемых осенних листьев.

Какая здесь красота, подумал Тобиас, какая красота, но как же тут одиноко. Ну и что с того, черт побери? Он ведь всегда был одинок.

Издалека послышался рев двигателя мчавшейся на большой скорости машины, и он про себя недобрым словом помянул таких вот отчаянных водителей.

Спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, Тобиас ковылял по пыльной дороге, и теперь ему уже стали видны быстро приближавшиеся с востока огоньки.

Он все шел и шел, не спуская взгляда с этих огоньков. Когда машина подлетела к перекрестку, неожиданно взвизгнули тормоза, машина круто свернула на дорогу, по которой он двигался, и в глаза ему ударил свет фар.

В тот же миг луч света, взметнувшись, вонзился в небо, вычертил на нем дугу, и когда с пронзительным скрипом трущейся об асфальт резины машину занесло, Тобиас увидел неяркое сияние задних фонарей. Медленно, как бы с натугой, машина завалилась, опрокидываясь в придорожную канаву. Тобиас вдруг осознал, что бежит, бежит сломя голову на мгновенно окрепших ногах.

Впереди него машина рухнула на бок, с раздирающим уши скрежетом проехалась по асфальту и легко, даже как-то плавно, соскользнула в канаву.

Раздался негромкий всплеск воды, машина уперлась в противоположную стенку канавы и теперь лежала неподвижно, только все еще вертелись колеса.

Тобиас спрыгнул с дороги и, бросившись к дверце машины, обеими руками стал яростно дергать за ручку. Однако дверца заупрямилась: она стонала, скрипела, но упорно не желала уступать. Он рванул что было мочи, и дверца приоткрылась – этак на дюйм. Тогда он нагнулся, запустил пальцы в образовавшуюся щель и сразу почувствовал едкий запах горящей изоляции. Тут он понял, что времени осталось в обрез. И еще до него вдруг дошло, что по ту сторону дверцы, точно в ловушке, отчаянно бьется живое существо.

Помогая ему, кто-то нажимал на дверцу изнутри; Тобиас медленно распрямился, не переставая изо всех сил тянуть на себя ручку, и наконец дверца с большой неохотой поддалась.

Из машины послышались тихие, жалобные всхлипывания, а запах горящей изоляции усилился, и Тобиас заметил, что под капотом мечутся огненные языки.

Раздался щелчок, дверца приоткрылась пошире, и ее снова заклинило, но теперь размер отверстия позволил Тобиасу нырнуть внутрь машины; он схватил чью-то руку, поднатужился, рванул к себе и вытащил из машины мужчину.

– Там она, – задыхаясь проговорил мужчина. – Там еще она…

Но Тобиас, не дослушав, уже шарил наугад в темном чреве машины; к запаху горящей изоляции прибавился клубами поваливший дым, а под капотом ослепительным красным пятном разливалось пламя.

Он нащупал что-то живое, мягкое и сопротивляющееся, изловчился и вытащил из машины ослабевшую, насмерть перепуганную девушку.

– Скорей отсюда! – закричал Тобиас и с такой силой толкнул мужчину, что тот, отлетев от машины, упал и уже ползком выбрался из канавы на дорогу.

Тобиас, подхватив на руки девушку, прыгнул вслед за ним, а позади него на воздух взлетела объятая пламенем машина.

То и дело спотыкаясь, они устремились прочь, подгоняемые жаром горящей машины. Немного погодя мужчина высвободил девушку из рук Тобиаса и поставил ее на ноги. Судя по всему, она была цела и невредима, если не считать ранки на лбу у корней волос, из которой темной струйкой бежала по лицу кровь.

К ним уже спешили люди. Где-то вдали хлопали двери домов, слышались взволнованные крики, а они трое, слегка оглушенные, остановились в нерешительности посреди дороги.

И только теперь Тобиас всмотрелся в лица своих спутников. Он увидел, что мужчина – это Рэнди Фробишер, кумир футбольных болельщиков, а девушка – Бетти Хэлворсен, музицирующая дочка баптистского священника.

Бегущие по дороге люди были уже совсем близко, а столб пламени над горящей машиной стал пониже. «Мне здесь больше делать нечего, – подумал Тобиас, – пора уносить ноги». Ибо он допустил непозволительную ошибку, сказал он себе. Нарушил запрет.

Он резко повернулся, втянул голову в плечи и быстро, только что не бегом, направился назад, к перекрестку. Ему показалось, будто Рэнди что-то крикнул вдогонку, но он даже не обернулся, еще поддав шагу, чтобы как можно скорее оказаться подальше от места катастрофы.

Миновав перекресток, он сошел с дороги и стал взбираться по тропинке к своей развалюхе, одиноко торчавшей на вершине холма над болотом.

И он забылся настолько, что перестал спотыкаться.

Впрочем, сейчас это не имело значения: вокруг не было ни души.

Охваченный паникой, Тобиас буквально трясся от ужаса. Ведь этим поступком он мог все испортить, свести на нет свою работу.

Что-то белело в изъеденном ржавчиной помятом почтовом ящике, висевшем рядом с дверью, и Тобиас очень удивился – он крайне редко получал что-либо по почте.

Он вынул из ящика письмо и вошел в дом. Ощупью отыскал лампу, зажег ее и опустился на шаткий стул, стоявший у стола посреди комнаты.

«Теперь я хозяин своего времени, – подумал он, – и могу распоряжаться им по собственному желанию».

Его рабочий день закончился – хотя формально это было не совсем точно, потому что с большей ли, меньшей ли нагрузкой, а работал он всегда.

Он встал, снял с себя обтрепанный пиджак, повесил его на спинку стула и расстегнул рубашку, обнажив безволосую грудь. Он нащупал на груди панель, нажал на нее, и под его пальцами она скользнула в сторону. За панелью скрывалась ниша. Подойдя к рукомойнику, он извлек из этой ниши контейнер и выплеснул в раковину выпитое за день пиво. Потом вернул контейнер на место, задвинул панель и застегнул рубашку.