Текст книги "Все живое..."

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

2З

Я вернулся домой – и застал там Нэнси, она ждала меня, сидя на крыльце. Она вся сжалась, затаилась, одна против всего мира. Я увидал ее издали и ускорил шаг, никогда в жизни я так ей не радовался. Во мне все смешалось: и радость, и смирение, и такая нахлынула безмерная, еще ни разу не испытанная нежность, что я едва не задохнулся.

Бедная девочка! Нелегко ей. Дня не прошло, как она вернулась домой, и вдруг в ее родном доме, в том Милвиле, какой она помнила и любила, все полетело в тартарары.

Из сада, где, наверно, все еще росли на кустиках крохотные пятидесятидолларовые бумажки, донесся крик.

Я отворил калитку, услыхал этот яростный вопль да так и застыл.

Нэнси подняла голову и увидела меня.

– Это ничего, Брэд, – успокоила она. – Это просто Хайрам. Хигги велел ему сторожить деньги. А в сад все время лезут ребятишки, знаешь, мелюзга лет по восемь, по десять. Им только хочется сосчитать, сколько денег на каждом кусте. Они ничего плохого не делают. А Хайрам все равно их гоняет. Знаешь, иногда мне его жалко.

– Хайрама жалко? – изумился я. Вот уж не ждал: по-моему, можно пожалеть кого угодно, только не Хайрама. – Да он же просто болван и гад.

– Но этот болван и гад что-то хочет доказать всему свету, а что – и сам не знает.

– Что у него силы, как у быка…

– Нет, – сказала Нэнси, – совсем не в том суть.

Из сада во весь дух выбежали два мальчугана и мигом скрылись в конце улицы. Хайрама не было видно. И вопли затихли. Он свое дело сделал: прогнал мальчишек.

Я сел на ступеньку рядом с Нэнси.

– Брэд, – сказала она. – Все очень нехорошо. Все идет как-то не так.

Я только головой мотнул: конечно, она права.

– Я была в муниципалитете, – продолжала Нэнси. – Там это ужасное существо, эта сморщенная обезьяна всех лечит. Папа тоже там. Помогает. А я просто не могла оставаться. Это невыносимо.

– Ну, что уж тут такого плохого? Этот… это существо – называй как хочешь, – вылечил нашего дока Фабиана. Док опять на ногах, бодрый, будто заново родился. И у Флойда Колдуэлла больше не болит сердце, и…

Ее передернуло.

– Вот это и ужасно. Они все как будто заново родились. Стали крепче и здоровей, чем когда-либо. Он их не лечит, Брэд, он их чинит, как машины. Колдовство какое-то. Даже непристойно. Какой-то сухой, морщинистый карлик оглядывает людей, не говоря ни слова, просто обходит кругом и оглядывает со всех сторон, и совершенно ясно, что он их не снаружи осматривает, а заглядывает в самое нутро. Я это чувствую. Не знаю как, но чувствую. Как будто он залезает к нам внутрь и… – Она вдруг оборвала на полуслове. – Ты меня прости. Напрасно я так говорю. Это даже как-то не очень прилично.

– Вообще наше положение не очень приличное, – сказал я. – Пожалуй, придется менять свои понятия о том, что прилично, а что неприлично. Пожалуй, очень многое придется менять и самим меняться. И это будет не слишком приятно.

– Ты говоришь так, как будто все уже решено.

– Боюсь, что так оно и есть.

И я повторил ей то, что Смит сказал репортерам. На душе немного полегчало. Больше я ни с кем не мог бы поделиться. Слишком угнетало ощущение собственной вины, всякому другому, кроме Нэнси, я постыдился бы хоть словом обмолвиться.

– Зато теперь не бывать войне, – сказала Нэнси. – Во всяком случае, такой войне, какой все на свете боялись.

– Да, войне не бывать. – Меня это почему-то не очень утешало. – Но с нами может случиться что-нибудь еще похуже войны.

– Хуже войны ничего не может быть.

Ну, конечно, так будут говорить все и каждый. Может быть, они и правы. Но теперь на нашу Землю явятся пришельцы – и, раз уж мы это допустили, мы в их власти. Они нас провели, и нам нечем защищаться. Цветам довольно к нам проникнуть – и они могут вытеснить, подменить собою все растения на всей Земле, а мы и знать ничего не будем, не в наших силах это обнаружить. Стоит их впустить – и мы уже никогда ничего не будем знать наверняка. А с той минуты, как они заменят наши растения, они наши хозяева и повелители. Ибо весь животный мир на Земле, в том числе и человек, существует только благодаря земным растениям.

– Одного не пойму, – сказал я. – Ведь они могли всем завладеть и без нашего ведома. Немного времени, немного терпения – и они все равно захватили бы всю Землю, а мы бы ничего и не подозревали. Ведь некоторые уже попали в Милвил, пустили здесь корни. Им необязательно оставаться цветами. Они могут обратиться во что угодно. За сто лет они подменили бы собой каждую ветку и листок, каждую травинку…

– Может быть, тут важно время, какой – то срок, – сказала Нэнси. – Может быть, им почему-то нельзя ждать так долго.

Я покачал головой.

– Времени у них вдоволь. А захотят – так добудут еще, они умеют им управлять.

– Ну, а если им что-то нужно от людей? Вдруг у вас есть что-то такое, чего им не хватает? Общество, состоящее из растений, само по себе ровно ничего не может. Они не передвигаются, и у них нет рук. Накопить бездну знаний – это они могут, и мыслить, и обдумывать, строить любые планы. А вот осуществить эти планы и замыслы им не под силу. Для этого им нужны товарищи и помощники.

– Помощники у них и сейчас есть, – напомнил я. – Сколько угодно. Кто-то смастерил же для них ту машинку – «машину времени». А доктор, похожий на обезьянку? А верзила Смит? Нет, помощников и сотрудников Цветам хватает. Тут кроется что-то другое.

– Может быть, жители тех миров – обезьянки, великаны – не то, что им нужно. – сказала Нэнси. – Может, они переходят из одного мира в другой потому, что ищут какое – то другое человечество. Самое подходящее для них. Ищут подходящих товарищей и сотрудников. Вдруг мы и есть самые подходящие.

– Наверно, все другие оказались недостаточно злыми и подлыми, – вырвалось у меня. – Возможно, они ищут злобное племя, племя убийц. А мы и есть убийцы. Может, им нужны такие, чтоб набрасывались, как бешеные, на новые миры и всюду несли разорение и гибель, – беспощадное племя, свирепое, ужасное. Ведь если вдуматься, мы ужасны. Наверно, Цветы так и рассчитали, что, если они объединятся с нами, их уже никто и ничто не остановит. Вероятно, они правы. У них – богатейшие запасы знаний, могущественный разум, а у нас – понимание физических законов, чутье ко всякой технике: если все это объединить, для них и для нас не останется ничего невозможного.

– А по-моему, совсем не в том дело. Что с тобой, Брэд? С самого начала мне казалось, что эти Цветы, на твой взгляд, не так уж плохи.

– Может, они и не плохи. Но они столько раз меня обманывали, и каждый раз я попадался на удочку. По их милости я – пешка, козел отпущения.

– Так вот что тебя точит.

– Я себя чувствую последним мерзавцем, – признался я.

Мы еще посидели молча. Улица лежала тихая, пустынная. За все время, пока мы сидели вот так рядом на крыльце, мимо ни разу никто не прошел.

– Не понимаю, как люди могут обращаться к этому чужому доктору, – вновь заговорила Нэнси. – Меня от одного его вида жуть берет. Кто его знает…

– Мало ли народу верит знахарям и шарлатанам, – сказал я.

– Но это не шарлатанство. Он и вправду вылечил доктора Фабиана и всех остальных. Я совсем не думаю, что он жулик, только он страшный, отвратительный.

– Может быть, мы ему тоже страшны и отвратительны.

– Тут еще другое. Слишком непривычно он действует. Никаких лекарств, инструментов, никакой терапии. Он просто смотрит на тебя, влезает в самое нутро – безо всякого зонда, но все равно ты это чувствуешь, – и пожалуйста, ты совершенно здоров… не просто вылечился от болезни, а вообще совершенно здоров. Но если он так легко справляется с нашим телом, как насчет духа? Вдруг он может перекроить и наши души, весь строй наших мыслей:

– Некоторым гражданам города Милвила это было бы совсем не вредно. Хигги Моррису, например.

– Не шути этим, Брэд, – резко сказала Нэнси.

– Ладно. Не буду.

– Ты так говоришь просто, чтобы отогнать страх.

– А ты говоришь об этом так серьезно, потому что стараешься сделать вид, будто все очень просто и обыкновенно.

Нэнси кивнула.

– Только я зря стараюсь, – призналась она. – Совсем это все не просто и не обыкновенно.

Она поднялась.

– Проводи меня.

И я проводил ее до дому.

24

Когда стало смеркаться, я пошел к центру города. Сам не знаю, чего меня туда потянуло. Должно быть, просто я не находил себе места. Слишком большой и слишком пустой у меня дом – никогда еще он не был так пуст, – и слишком тихо все по соседству. Ни звука, лишь изредка, урывками, откуда-то донесется неестественно громкий, механически усиленный голос – то взволнованный, то наставительный. Во всем Милвиле наверняка нет такого дома, где не слушали бы сейчас последних известий по радио или по телевидению.

Но когда я включил было у себя в гостиной телевизор и попробовал смотреть и слушать, мне стало совсем невмоготу.

Комментатор – один из самых популярных – разглагольствовал с необычайным хладнокровием и уверенностью:

«…никакой возможности проверить, действительно ли приспособление, которое сейчас вращается в нашем небе, в состоянии сыграть роль, для которой, как уверяет наш гость из другого мира, мистер Смит, оно предназначено. Оно многократно было замечено радарными установками и всякими наблюдательными пунктами, но похоже, что, по тем или иным причинам, они сразу же теряют его из виду; были также сообщения, и как будто вполне достоверные, о случаях визуального наблюдения. Но более точных и определенных сведений пока получить не удалось.

В Вашингтоне, очевидно, полагают, что неизвестному существу, – а нам ничего не известно ни о его личности, ни о расовой принадлежности, – едва ли можно просто поверить на слово. Видимо, сегодня в столице ждут дополнительных заявлений, исходя из которых возможно будет прийти к более обоснованным выводам, и лишь после этого, вероятно, будет обнародовано какое-либо официальное сообщение.

Такова, разумеется, версия для широкой публики: что делается за кулисами, можно только догадываться. И смело можно сказать, что то же самое происходит во всех столицах на всем земном шаре.

Совсем иное настроение царит вне правительственных сфер. Новость повсеместно вызвала бурю восторга. В Лондоне стихийно возникли манифестации, по улицам движутся веселые, праздничные шествия; Красная площадь в Москве заполнена шумной, ликующей толпой. Как только новость распространилась, во всех странах в церкви и храмы начал стекаться народ, спеша вознести благодарственные молитвы.

В народных массах не чувствуется ни малейших сомнений и колебаний. Как у нас, в Соединенных Штатах, так и в Англии, во Франции, да и во всем мире простые люди приняли странное заявление пришельцев за чистую монету. Потому ли, что человеку свойственно верить в то, во что хочется поверить, или по каким-то иным причинам, но факт остается фактом: недоверие, которым не далее как сегодня утром встретила новость широкая публика, рассеялось с поразительной быстротой.

По-видимому, общественное мнение отнюдь не склонно учитывать какие-либо привходящие обстоятельства и предполагаемые осложнения. Перед вестью о том, что отныне ядерная война невозможна, все остальное стало мелким и ничтожным. Это лишь показывает, в каком молчаливом, быть может, подсознательном, но страшном и тягостном напряжении жило до сего дня человечество…" Я выключил телевизор и пошел бродить по дому; быстро темнело, шаги мои непривычно гулко отдавались в пустынных комнатах.

Хорошо этому благодушному, самодовольному комментатору сидеть где-то там, за тысячу миль, в ярко освещенной студии и, по-актерски играя отлично поставленным голосом, неторопливо рассуждать о том, что происходит. Хорошо им всем, всем, кроме меня, даже здесь, в Милвиле, сидеть и слушать его рассуждения. А я не могу слушать… просто выдержать не могу.

Отчего я терзаюсь, виноват я, что ли? Может, и виноват, ведь не кто-нибудь, а я принес на Землю ту машинку, не кто-ни будь, а я привел Смита на пресс-конференцию у барьера. Я свалял дурака – ох, какого же я свалял дурака! – и мне чудится, что всему свету это известно.

А может, после разговора с Нэнси в глубине души у меня зреет уверенность, что есть какая-то малость, какой-то пустяк, случайность, неясное побуждение или мелкое обстоятельство, которое я прозевал, которое никому из нас не удается заметить и понять, – и если бы только уловить эту крупицу истины, все разом станет просто и ясно, и в надвигающейся перемене мы увидим некий смысл?

Я искал эту неизвестную величину, туза, который нежданно обернется козырным, неприметную малость, которую все мы проглядели и которая, однако, сулит последствия необычайной важности, – искал и не находил.

А может быть, я все-таки ошибаюсь. Может быть, ее и нет, этой спасительной неизвестной величины. Просто мы попали в капкан и обречены, и надеяться не на что.

Я вышел из дому и побрел по улице. Идти никуда не хочется, но надо: может, от ходьбы, от вечерней свежести прояснится голова.

За полквартала от дома я услыхал постукивание. Оно как-будто приближалось, а вскоре я различил какой-то белый ореол, который словно бы подскакивал в такт этому мерному стуку. Я остановился и смотрел, не понимая, а постукивание и вздрагивающий белый круг все приближались. Еще минута – и я понял: навстречу, в ореоле снежно-белых волос, шла миссис Тайлер, опираясь на неизменную палку.

– Добрый вечер, миссис Тайлер, – сказал я как мог тихо и ласково, чтоб не испугать старуху.

Она остановилась, повернулась ко мне.

– Это Брэдшоу, да? Я плохо вижу, но я узнала тебя по голосу.

– Да, это я. Поздно вы гуляете, миссис Тайлер.

– Я шла к тебе, да только прошла мимо твоего дома. Забывчива стала, вот и прошла мимо. А потом вспомнила и повернула обратно.

– Что я могу для вас сделать?

– Так ведь все говорят, ты видел Таппера. Даже погостил у него.

– Это верно, – признался я.

Меня даже в пот бросило, я со страхом ждал следующего вопроса.

Она придвинулась ближе, закинула голову, всмотрелась мне в лицо.

– А правда, что у него там хорошая служба?

– Да, – сказал я, – очень хорошая.

– И начальство ему доверяет?

– Да, так я понял. Я бы сказал, ему доверен немаловажный пост.

– Он что-нибудь говорил обо мне?

– Да, – солгал я. – Он про вас спрашивал. Сказал, что все хотел вам написать, да уж очень занят.

– Бедный мальчик, он всегда был не мастер писать. А выглядит он хорошо?

– Очень хорошо.

– Я понимаю, он на дипломатической службе. Кто бы подумал, что он станет дипломатом. По совести сказать, неспокойно мне за него было. И понапрасну беспокоилась, глупая старуха – ведь правда?

– Да, конечно, – сказал я. – Он вполне преуспевает.

– А когда он собирается домой, не говорил?

– Пока не собирается. По-видимому, он очень занят.

– Ну что ж, – весело сказала миссис Тайлер. – Теперь мне незачем его искать. Можно и отдохнуть. Не надо выбегать каждый час на улицу смотреть, не идет ли он.

Она повернулась и пошла было прочь.

Миссис Тайлер, – сказал я, – позвольте, я вас провожу. Становится темно.

– Да что ты! – возразила она. – Зачем меня провожать? Я ничего не боюсь. Раз я знаю, что Таппер жив и здоров и хорошо устроился, мне теперь ничего не страшно.

Я стоял и смотрел ей вслед, белый ореол ее волос мелькал в темноте, постукивала палка; длинной, извилистой тропой брела она в мире своих грез.

Что ж, так лучше. Хорошо, что она может из грубой реальности создать для себя что-то причудливое и отрадное.

Я стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом и стук палки не заглох в отдалении, потом повернулся и пошел в город.

В торговом квартале горели фонари, но огни в магазинах уже погасли – тревожный знак, ведь обычно почти все они торгуют до девяти. А сейчас даже «Веселая берлога» и кинотеатр – и те закрыты.

В муниципалитете горел свет, у входа слонялись несколько человек. Видно, прием больных подходит к концу. Любопытно, что думает обо всем этом доктор Фабиан. Уж наверно, старика возмущает и ужасает такое неслыханное врачевание, хоть оно его же первого исцелило.

Поглядел я, поглядел, засунул руки глубоко в карманы и поплелся по улице, сам не зная куда и зачем. Что делать, куда девать себя в такой вот вечер? Сидеть дома, уставясь на мерцающий экран телевизора? Уединиться с бутылкой и медленно, но верно напиваться? Отыскать приятеля или соседа, охочего до пустопорожних разговоров, и судить и рядить с ним все о том же, толочь воду в ступе? Или просто забиться в угол потемнее и покорно ждать, что будет дальше?

Я добрел до перекрестка; на улице, что уходила вправо, горел на тротуаре яркий прямоугольник: из какой-то витрины падал свет. Что за притча? А, понятно, это редакция нашей «Трибюн», должно быть, там сидит Джо Эванс и разговаривает по телефону; наверно, ему звонят из Ассошиэйтед Пресс или из «Нью-Йорк таймс» и других газет и требуют самых наиновейших новостей. У Джо сейчас хлопот по горло, мешать ему не надо, но, может, он не будет против, если я на минутку загляну.

Джо и впрямь говорил по телефону, он сгорбился за письменным столом, прижимая трубку к уху. Закрывая за собою дверь, я легонько стукнул ею, Эванс поднял голову и увидел меня.

– Одну минуту, – сказал он в трубку и протянул ее мне.

– Джо, что стряслось? – спросил я.

Потому что явно что-то стряслось. Лицо у Джо было ошеломленное, он уставился на меня расширенными, невидящими глазами. На лбу проступали капельки пота и скатывались до бровей.

– Это Элф, – еле выговорил он непослушными губами.

– Элф, – сказал я в трубку, все еще не сводя глаз с Джо Эванса.

Лицо у Джо такое, словно его только что ударили по голове чем-то большим и очень тяжелым.

– Брэд! – закричал Элф. – Брэд, это ты?

– Ну да, я.

– Где ж ты был? Я сколько времени тебя разыскиваю. Звонил по телефону – никто не подходит…

– А что случилось, Элф? Ты, главное, не волнуйся.

– Ладно, постараюсь не волноваться. Постараюсь поспокойнее.

Очень мне не понравился его тон. Сразу слышно – человек здорово напуган и пытается подавить страх.

– Ну, рассказывай, – поторопил я.

– Насилу добрался до Элмора. Дороги забиты – жуть! Ты сроду такого не видал, что тут творится на дорогах. Всюду военные патрули, заставы…

– Но ты все-таки добрался. Ты мне и раньше говорил, что едешь в Элмор.

– Ну да, все-таки добрался. По радио услыхал про ту делегацию, которая ездила разговаривать с тобой. Сенатор, генерал и прочие. А когда попал в Элмор, слышу, они остановились в этой… как ее, черт… в «Кукурузе», что ли… забыл, как называется. В общем, я подумал – не мешает им знать, что делается у нас в штате Миссисипи. Может, тогда они лучше разберутся, что к чему. И пошел в эту самую гостиницу к сенатору… думал, сумею с ним поговорить. А там сумасшедший дом. Народу кругом – не протолкнешься, полиция сбилась с ног, старается навести порядок. Репортеров – туча, кто с блокнотом, кто с микрофоном, кто с телекамерой… в общем, к сенатору я так и не пробился. Но с одним человеком я все-таки поговорил. В газетах были фотографии, и я его узнал. Дэйвенпорт его фамилия.

– Биолог, – сказал я.

– Ну, да. Ученый. Я припер его к стенке и объясняю – мне, мол, непременно надо видеть сенатора. Толку от него было чуть. По-моему, он даже не слыхал, что я ему говорил. Смотрю, он какой-то перевернутый, белый как полотно и пот с него ручьями. Может, вам нездоровится, спрашиваю, может, я могу вам чем-нибудь помочь? Тут он мне все и выложил. Наверно, у него просто с языка сорвалось. Может, он после и пожалел, что проболтался. Но он был до черта зол, вот и не стерпел, в ту минуту ему было на все наплевать. Понимаешь, он был прямо вне себя. В жизни я такого не видал. Вцепился в меня, держит за отвороты пиджака, придвинулся нос к носу, спешит, захлебывается словами, чуть ли не пена изо рта. Если б его совсем не перевернуло, он бы нипочем ни стал так разговаривать, не такой он человек.

– Ну что ты тянешь! – взмолился я. – Объясни толком!

– Да, я забыл сказать: тут как раз объявили про летающее блюдце, которое ты с собой приволок. Радио только о том и трещит. Как эта штука выслеживает запасы урана и прочего. Ну вот, я стал говорить этому биологу, для чего мне надо повидать сенатора, и про лабораторию в Гринбрайере. Вот тут-то он и вцепился в меня, чтобы я не удрал, и давай выкладывать. Мол, это условие, которое выставили пришельцы, чтоб мы раскидали ядерные завесы, – это гроб, хуже некуда. Мол, Пентагон решил, что эти пришельцы нам угрожают и надо их остановить.

– Элф… – пролепетал я.

У меня подкосились ноги, я уже понимал, что будет дальше.

– Мол, надо их остановить, пока они не захватили большей территории, а для этого есть только одно средство – сбросить на Милвил водородную бомбу.

Элф задохнулся и умолк.

Я молчал. Просто не мог выговорить ни слова, будто меня расшиб паралич. Мне вспомнилось, какое лицо было у генерала во время нашего разговора нынче утром, и как сенатор сказал мне: «Мы вынуждены на вас положиться, друг мой. Мы в ваших руках».

– Брэд! – с тревогой позвал Элф. – Алло, Брэд! Ты слушаешь?

– Да, – сказал я, – слушаю.

– Дэйвенпорт сказал – как бы из-за этого нового способа выслеживать ядерные запасы военная братия не кинулась нажимать кнопки… мол, они сообразят только что надо действовать поскорей, а то никакого оружия не останется. Он сказал – это все равно, как будто идет человек с ружьем в руках, а навстречу дикий зверь. Без крайности убивать зверя неохота, а может, зверь еще вильнет в сторону и стрелять не придется. Ну, а допустим, человек знает, что через две минуты останется без ружья: оно рассыплется, пропадет, мало ли… тогда волей-неволей пойдешь на риск и выстрелишь, пока ружье еще не пропало. Придется убить зверя, пока ружье еще у тебя в руках.

– Значит, теперь Молвил и есть дикий зверь, – сказал я ровным голосом, я и не думал, что сумею говорить так спокойно.

– Не Милвил, Брэд. Просто…

– Ну, конечно, не Милвил. Ты это скажи людям, когда на них сбросят бомбу.

– Этот Дэйвенпорт прямо не в себе. Он не имел права мне ничего говорить…

– А по-твоему, он точно все знает? Утром они с генералом крепко поспорили.

– По-моему, он знает куда больше, чем успел мне сказать. Он говорил минуты две, а потом прикусил язык. Видно, спохватился, что не имеет права болтать. Но он вот на чем помешался. Он думает, военных может остановить только одно: гласность. Общественное мнение. Мол, если про этот их план узнает много народу, поднимется такая буря, что они не посмеют ничего сделать. Во – первых, люди возмутятся, это же гнусное, хладнокровное убийство, а главное, все равны пришельцам – тут кому угодно обрадуешься, лишь бы они покончили с этой проклятой бомбой. Ну, и твой биолог хочет раскрыть секрет. Он так прямо не сказал, но, видно, он о том и хлопочет. Я уверен, он подкинет эту новость кому-нибудь из газетчиков.

У меня все перевернулось внутри, задрожали колени. Я прижался покрепче к столу, чтобы не упасть.

– Это безумие, весь Милвил сорвется с цепи. Я же утром просил генерала…

– Как – просил генерала! Черт подери, неужели ты знал?!

– Конечно, знал. То есть не знал, что они на это пойдут. Просто – что есть у них такая мысль.

– И ты никому ни слова не сказал?!

– А кому говорить? Чего бы я добился? И потом, это ж не было твердо решено. Так – предположение… на самый крайний случай. Погубить триста человек, зато спасти три миллиарда…

– А ты сам?! И все твои друзья?!

– Ну, а что было делать, Элф. Что бы ты сделал на моем месте? Раззвонил бы по всему Милвилу – и чтоб все посходили с ума?

– Не знаю, – сказал Элф. – Сам не знаю, что бы я сделал.

– Слушай, Элф, а сенатор сейчас где? В гостинице?

– Думаю, там. Ты хочешь ему позвонить, Брэд?

– Не знаю, будет ли толк. Но, может, стоит попробовать.

– Тогда я кладу трубку. Вот что, Брэд…

– Да?

– Счастливо тебе… То есть… о, черт! Просто – желаю успеха!

– Спасибо, Элф.

В трубке щелкнуло – он дал отбой, теперь я слышал только гудение. У меня так затряслись руки, что я и не пытался опустить трубку на рычаг, а осторожно положил ее прямо на стол.

Джо Эванс смотрел на меня в упор.

– Так ты знал, – сказал он. – Все время знал.

Я покачал головой.

– Что они на это пойдут – не знал. Генерал обмолвился об этом как о последнем средстве, на самый крайний случай. И Дэйвенпорт на него накинулся…

Я не договорил, я уже и не помнил, что хотел сказать. Слова теряли всякий смысл. Джо все не сводил с меня глаз. И вдруг меня взорвало.

– Не мог я никому сказать, черт возьми! – заорал я. – Я попросил генерала, если уж ему придется на это пойти, так чтоб без предупреждения. Чтоб нам ничего не знать заранее. Просто вспышка – и все, мы бы, наверно, ее и не увидели. Ну, погибли бы, но одна смерть куда ни шло. А так умираешь тысячу раз…

Джо взялся за телефон.

– Попробую дозвониться до сенатора, – сказал он.

Я сел.

Пусто внутри. Точно меня выпотрошили. Джо говорит по телефону, а я не разбираю слов, будто на несколько минут создал отдельный крохотный мирок для себя одного (видно, в обычном мире, среди людей, мне уже нет места) и укрылся в нем, как укрываешься с головой одеялом.

Худо мне, тошно, и зол я, и мысли путаются.

…Джо мне что-то говорил, а я даже не замечал этого, только под самый конец спохватился:

– Что? Что такое?

– Я заказал междугородный разговор. Нас соединят.

Я кивнул.

– Я объяснил, что дело очень важное.

– Не знаю… – сказал я.

– То есть как? Конечно же, это…

– Не знаю, что тут может поправить сенатор. Не знаю, что изменится, если мы с ним и поговорим – я, ты, кто угодно.

– Сенатор Гиббс – человек влиятельный, – сказал Джо. И он очень любит это показывать.

Некоторое время мы сидели молча и ждали звонка. Что скажет сенатор? Что он знает о нашей судьбе?

– А как быть, если никто за нас не вступится? Если никто не станет за нас драться? – вновь заговорил Джо.

– Ну, а что мы можем? Бежать – и то нельзя. Никуда не денешься. Сиди и жди, пока в тебя трахнут, – очень удобная мишень.

– Когда в Милвиле узнают…

– Узнают из последних известий, как только это просочится. Если просочится. Телевидение и радио мигом сообщат, а все милвилцы прилипли к приемникам.

– Может, кто-нибудь нажмет на Дэйвенпорта и заставит его прикусить язык.

Я покачал головой.

– Утром он был зол, как черт. Так и накинулся на генерала.

А кто из них был прав? Да разве за такой короткий срок разберешься, кто прав, а кто нет?

Издавна люди воевали с вредными жучками и саранчой, со всевозможными врагами урожая, со всякими сорняками. Воевали, как могли. Истребляли и уничтожали, как могли. Приходилось всегда быть настороже, чуть зазевался – и сорные травы тебя одолеют. Разрастутся в каждом углу, под заборами, среди живых изгородей, на пустырях. Они нигде не пропадут. В засуху гибнут злаки, чахнет кукуруза, а сорные травы, упорные и выносливые, знай растут и зеленеют.

И вот появляется новая вредоносная трава, выходец из иного времени; быть может, она способна не только заглушить, вытеснить пшеницу с кукурузой, но и уничтожить человечество. Если так, остается одно: воевать с нею, бороться всеми средствами, как с любым зловредным сорняком.

Ну, а если это не простой сорняк, а особенный, на редкость живучий? Если он отлично изучил и людей, и растения – и эти познания и способность применяться к любым условиям помогают ему выжить, как бы ожесточенно ни боролись с ним люди? Если его ничем другим не возьмешь, кроме высокой радиоактивности?

Ведь именно так решена была задача, поставленная в той странной лаборатории в штате Миссисипи.

И если задача решается так, Цветы могут сделать только один, самый простой вывод. Избавиться от угрозы радиации. А попутно завоевать благодарность и любовь человечества.

Допустим, все так и есть. Тогда прав Пентагон.

Раздался звонок. Джо снял трубку, протянул мне.

Язык не слушался, губы одеревенели. С трудом я выталкивал из себя жесткие, отрывочные слова:

– Алло. Слушаю. Это сенатор?

– Да.

– Говорит Брэдшоу Картер. Из Милвила. Мы сегодня утром разговаривали. У барьера.

– Ну конечно, я помню, мистер Картер. Чем могу быть вам полезен?

– Дошел слух…

– Распространилось множество разных слухов, Картер. До меня тоже их доходит немало.

– …что на Милвил сбросят бомбу. Сегодня утром генерал Биллингс сказал…

– Да, – не в меру спокойным тоном произнес сенатор, я тоже это слышал и был весьма встревожен. Но никаких подтверждений не последовало. Это всего лишь слухи.

– Попробуйте стать на мое место, сенатор. Вам неприятно это слышать – и только. А нас это кровно касается.

– Понимаю, – сказал сенатор.

Я так и слышал, как он мысленно спорит сам с собой.

– Скажите мне правду, – настаивал я. – Решается наша судьба.

– Да, да, – сказал сенатор. – Вы имеете право знать. Этого я не отрицаю.

– Так что же происходит?

– Достоверно известно только одно. Между атомными державами ведутся совещания на самом высоком уровне. Это условие пришельцев, знаете, для всех – гром среди ясного неба. Разумеется, совещания эти совершенно секретные. И вы, конечно, понимаете…

– Ну, ясно, – сказал я. – Обещаю вам…

– Да нет, не о том речь. Еще до утра газеты наверняка что-нибудь пронюхают. Но мне все это очень не нравится. Похоже, что там пытаются прийти к какому-то соглашению. Учитывая настроения широких масс, я весьма опасаюсь…

– Ох, пожалуйста, сенатор, только без политики!

– Прошу извинить. Я не то имел в виду. Не стану от вас скрывать, я крайне обеспокоен. Я стараюсь собрать самые достоверные сведения.

– Значит, положение критическое.

– Если этот барьер сдвинется еще хотя бы на фут или случится еще что-либо непредвиденное, не исключено, что мы предпримем какие-то шаги в одностороннем порядке. Военные всегда могут заявить, что они действовали в интересах всего человечества, спасали мир от вторжения чуждых сил. Они могут также заявить, что располагают сведениями, которых больше ни у кого нет. Могут объявить эти сведения совершенно секретными и откажутся их огласить. Опубликуют какую-нибудь подходящую версию, а когда дело будет сделано, преспокойно подождут, пока пройдет время и все уляжется. Конечно, скандал будет страшный, но они это перенесут.

– А вы сами что думаете? Чья возьмет?

– Понятия не имею! – сказал сенатор. – Мне не хватает фактов. Я не знаю, что думают в Пентагоне. Не знаю, какие факты есть у них. Не знаю, что представители генерального штаба сказали президенту. Совершенно неизвестно, как поведут себя Англия, Россия, Франция.

На минуту в трубке стало тихо и пусто. Потом сенатор спросил:

– Не можете ли вы там, в Милвиле, со своей стороны что-либо предпринять?

– Можем обратиться с воззванием, – сказал я. – Ко всем, широко. Через газеты, по радио…

Мне показалось – я вижу, как он качает головой.

– Это не поможет, – сказал он. – Ведь никому не известно, что происходит у вас, за барьером. Может быть, вы попали под влияние пришельцев. И, спасая себя, готовы погубить все человечество. Конечно, газеты и радио ухватятся за ваше воззвание, поднимут шум, раздуют сенсацию. Но это ни в какой мере не повлияет на решение официальных кругов. Только взбудоражит людей, повсюду в народе еще сильней разгорятся страсти. А волнений сейчас и без того хватает. Нам нужно другое: какие-то бесспорные факты и хоть капля здравого смысла.