Текст книги "Имаджика. Примирение"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

2

Миляга сказал Юдит, что ребенок этот куда более целеустремлен, чем другие, и она поверила ему. Но что это означало, помимо того что он придет в ярость, если она попытается сделать аборт? Будет ли он расти быстрее других? Раздуется ли ее живот к вечеру и отойдут ли под утро воды? Сейчас она лежала в спальне, ощущая, как дневная жара уже наваливается на ее тело, и лелея надежду, что те рассказы, которые она слышала от сияющих мамаш, соответствуют действительности, и ее тело на самом деле выработает вещества, которые сделают не таким болезненным процесс вынашивания и рождения новой жизни.

Когда зазвонил звонок, она сначала решила не обращать на него внимания, но посетители, кто бы они ни были, проявили настойчивость и в конце концов принялись кричать под дверью, причем один звал Джуди, а другой – и это было более чем странно – Джуд. Она села на кровати, и на мгновение ее внутренние органы словно поменялись местами. Сердце глухо застучало в голове, а мысли пришлось вытаскивать из глубин живота. Только после этого ей удалось послать приказ телу выйти из комнаты и спуститься к входной двери. Пока она шла по ступенькам, призывы смолкли, и она уже смирилась с тем, что впускать будет некого. Однако на пороге ее ждал запачканный краской подросток, который, увидев ее, обернулся и позвал двух других посетителей, стоящих на другой стороне улицы и изучающих окна ее квартиры.

– Она здесь! – завопил он. – Босс! Она здесь!

Они двинулись через улицу по направлению к крыльцу, и при их приближении ее сердце, до сих пор глухо стучавшее у нее в голове, забилось с самоубийственной скоростью. Ноги ее едва не подкосились, и она вытянула руку в поисках опоры, когда спутник Клема встретил ее взгляд и улыбнулся. Это не был Миляга. Во всяком случае, не тот Миляга, который оставил ее два часа назад, – человек с лицом без малейшего изъяна и ее яйцом в кармане. А этот не брился несколько дней, и лоб у него был весь покрыт шрамами. Она попятилась, так и не сумев нашарить ручку двери, чтобы захлопнуть ее у него перед носом.

– Не приближайся ко мне, – сказала она.

Он отступил от порога на пару ярдов, заметив отразившуюся на ее лице панику. Юнец обернулся к нему, и самозванец сделал ему знак отойти, что тот и исполнил, так что теперь ничто не мешало им видеть друг друга.

– Я знаю, что выгляжу чертовски плохо, – сказал человек со шрамами на лбу. – Но это же я, Юдит.

Она отступила еще на два шага от ослепительного марева, в котором он стоял (как свет любил его! Не то что того, другого, который оказывался в тени всякий раз, когда она пыталась его рассмотреть), чувствуя, как нарастающая волна дрожи проходит по мускулам от ступней до кончиков пальцев, словно ее вот-вот должен был охватить припадок. Она протянула руку к перилам и вцепилась в них изо всех сил, чтобы не упасть.

– Это невозможно, – сказала она.

На этот раз человек ничего не ответил. Заговорил его сообщник по обману – и ведь надо же, Клем! – да как же он мог?

– Джуди, – сказал он. – Нам надо поговорить с тобой. Можно войти?

– Только тебе, – сказала она, – Им нельзя. Только тебе.

– Хорошо.

Он вошел в дверь и медленно приблизился к ней.

– Что здесь происходит? – спросил он.

– Это не Миляга, – сказала она ему. – Миляга был со мной последние два дня. И ночи. А этот… я не знаю, кто он.

Самозванец услышал ее слова. Через плечо Клема ей было видно его лицо, на котором отразилось такое потрясение, словно слова ее были ударами. Чем дольше она объясняла Клему, что произошло, тем меньше у нее оставалось веры в то, что она говорила. Этот Миляга, ждущий у дверей, и был тем самым человеком, которого она некогда оставила у дверей мастерской, ошеломленно стоящего на солнце, совсем как сейчас. А если это был он, то тогда пришедший к ней любовник, который облизал яйцо и оплодотворил ее, был кем-то другим, каким-то ужасным двойником.

Она увидела, как Миляга произносит его имя одними губами.

– Сартори.

Услышав это имя и поняв, что это правда – что изорддеррексский мясник действительно пробрался в ее кровать, сердце и матку, – она чуть было не позволила припадку окончательно овладеть ее телом, но в последний момент ей удалось из последних сил уцепиться за плотный, потный мир и устоять на ногах – чтобы как можно скорее рассказать этим людям, его врагам, о том, что он сделал.

– Входи, – сказала она Миляге. – Входи и закрой дверь.

Он захватил с собой и мальчишку, но у нее уже не было сил возражать.

– Он не причинил тебе вреда? – спросил он.

– Нет, – ответила она и почти пожалела, что этого не произошло – что он не открыл перед ней звериную ипостась своего «я». – Ты говорил мне, что он изменился, Миляга, – сказала она. – Ты говорил, что он превратился в чудовище, что черты лица его искажены, но он был таким же, как ты.

Пока она говорила, ярость медленно вскипала в ней, и она не сдерживала ее, направляя ее на отвращение и перерабатывая его в более чистое, более зрячее и умное чувство. Миляга сбил ее с толку своим описанием Сартори, нарисовав перед ее мысленным взором портрет существа, на котором его злодейства оставили такой глубокий след, что оно почти утратило человеческое подобие. Но в его обмане не было никакого злого умысла – лишь желание как можно полнее отделить себя от человека, у которого было его лицо. Теперь он понял свою ошибку, и было очевидно, что его мучают жестокие угрызения совести. Он подался чуть-чуть назад, наблюдая, как стихает дрожь, сотрясающая ее тело. Не было смысла скрывать заключительную часть обмана Сартори ни от Миляги, ни от Клема. Так или иначе вскоре она станет очевидной. Она положила руку себе на живот.

– Я беременна, – сказала она. – Это его ребенок. Ребенок Сартори.

В более спокойном и рациональном мире она, наверное, смогла бы расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги, когда он услышал эту новость, но сейчас это было сделать не так-то легко. Конечно, в этом лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем и немного ревности? Когда они вернулись из Доминионов, он отверг ее. Его миссия Примирителя отняла у него влечение. Но теперь, когда его двойник прикасался к ней, удовлетворил ее – разглядел ли он на ее лице эту вину, столь же плохо замаскированную, как и его ревность? – его собственническое чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно их чувство не было свободно от парадокса. А Клем – дорогой, милый Клем, с которым ей всегда было так хорошо, – раскрыл ей навстречу объятия и спросил:

– Не побрезгуешь?

– Господи, ну что ты такое говоришь?

Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так, покачиваясь взад и вперед.

– Я должна была догадаться, Клем, – сказала она тихо, чтобы не услышали ни Миляга, ни мальчик.

– Это тебе сейчас так кажется, – сказал он. – Из будущего всегда легко судить прошлое. – Он поцеловал ее в голову. – Лично я просто рад, что ты цела и невредима.

– Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без…

– Без твоего разрешения?

– Ему не нужно было мое разрешение, – сказала она. – Он и так знал, что я хочу этого.

Услышав, как входная дверь снова открывается, она оторвалась от плеча Клема. Миляга вновь шагнул на солнце; мальчишка последовал за ним. Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся ладони ко лбу, стал изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием, Юдит поняла, кем был наблюдатель, которого она заметила в одном из видений над Бостонской Чашей. Разгадка была не бог весть какая важная, но это нисколько не умалило удовольствия, которое она испытала.

– Сартори – это брат Миляги, да? – спросил Клем. – Боюсь, я еще путаюсь в родственных отношениях.

– Они не братья, они двойники, – ответила она. – Сартори – его идеальная копия.

– Насколько идеальная? – спросил Клем, глядя на нее с едва заметной лукавой улыбкой.

– О-о… абсолютно идеальная.

– Стало быть, вы не так уж плохо провели время?

Она покачала головой.

– Совсем неплохо, – ответила она. – Он говорил мне, что любит меня, Клем.

– О Господи.

– И я поверила ему.

– Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?

– Да, но с ним было все иначе…

– Женщины так говорят о каждом.

Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем, удивленная снизошедшим на нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся ей в любви, смогло прогнать все страхи?

– О чем ты думаешь? – спросил у нее Клем.

– О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга, – ответила она. – Может быть, никогда и не мог почувствовать. Можешь не напоминать мне о том, как все это отвратительно. Я и сама знаю, что он разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать к нему какие-то чувства?

– Хочешь услышать банальность?

– Давай.

– Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам, некоторые – по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем то, что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот и все.

Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.

– Ты просто великолепен, – сказала она. – Ведь мы останемся в живых, правда?

– Останемся в живых и будем процветать, – сказал он. – Но я думаю, лучше нам найти твоего красавчика ради всеобщего… – Он запнулся, почувствовав, как руки ее судорожно сжались. – В чем дело?

– Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.

– Извини, я не понимаю.

– Плохие новости, – сказала она и, высвободившись из его объятий, выбежала на порог.

Услышав, как она зовет его, Миляга бросил наблюдения за небом и вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только что сказала Клему.

– А что там такое, в Хайгейте? – спросил он.

– Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи Нирвана тебе что-нибудь говорит?

Миляга на секунду задумался.

– Это из какой-то сказки, – сказал он.

– Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была живой.

3

Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл стены своего дворца изображениями улиц Лондона, выполненными с такой любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго – всего лишь несколько недель, с момента рождения и до отбытия в Примиренные Доминионы, – Отец Лондон и Мать Темза воспитали его по-королевски. Разумеется, метрополис, открывающийся с вершины Хайгейтского холма, на котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее города, где он бродил тогда, но в нем осталось достаточно мест, способных возбудить живые, сжимающие сердце воспоминания. На этих улицах его учили сексу профессионалки с Дрюри-Лей. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших жертвами поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в Линкольн Инн Филд и видел правосудие в Тайберне. Это были прекрасные уроки, и все они помогли ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок, обстоятельства которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было это в Лондоне или где-то еще), был урок мастерства архитектора. Наверняка в какой-то период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором будет жить в веках, пусть даже башни его и лежат сейчас в руинах? Где именно – в пылающей печи его генов или в его биографии – таилась искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на этот вопрос в процессе возведения Нового Изорддеррекса. Если он проявит терпение и наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.

Однако, прежде чем будет заложено основание нового города, править бал будет разрушение, и банальности, вроде Башни «Tabula Rasa», которая как раз появилась в поле его зрения, первыми услышат свой смертный приговор. Он двинулся через асфальтированную площадку к парадному входу, насвистывая по дороге и задавая себе вопрос, слышит ли эта женщина, на встрече с которой Юдит так настаивала, – Целестина, кажется? – его свист. Дверь была распахнута настежь, но он усомнился, что хотя бы один вор – пусть даже самый закоренелый материалист – осмелился забрести внутрь. Воздух перед порогом буквально пронзал его иголочками силы, напомнив ему его любимую Башню Оси.

Продолжая насвистывать, он пересек вестибюль в направлении еще одной двери и шагнул в комнату, которая была ему знакома. Два раза за свою жизнь он ступал по этим древним доскам: в первый раз – за день до Примирения, когда предстал перед Роксборо, выдавая себя за Маэстро Сартори ради пикантного удовольствия пожать руки покровителям Примирителя перед тем, как спланированная им диверсия отправит их прямиком в ад; во второй раз – в ночь после Примирения, когда грозы раздирали небо на части. В последнем случае он пришел вместе с Чэнтом – своим новым подчиненным духом, – намереваясь прикончить Люциуса Коббитта, невольного исполнителя его замысла. Не найдя его на Гамут-стрит, он бросил вызов буре – целые леса вырывало с корнем и поднимало в воздух, а на Хайгейтском холме горел человек, в которого попала молния, – и отправился в дом Роксборо, оказавшийся пустым. Коббитта ему найти так и не удалось. Выброшенный из-под безопасного крова на Гамут-стрит, мальчишка скорее всего просто пал жертвой бури, кстати сказать, далеко не единственной.

Теперь комната молчала – молчал и он. Сильные мира сего, которые построили этот дом, и их потомки, которые возвели над ним Башню, были мертвы. Это было долгожданное молчание, а теперь, в наступившем покое, найдется время и для флирта. Он нырнул в пасть камина и стал спускаться в библиотеку, существование которой до этого момента было для него тайной. Возможно, он и поддался бы искушению помедлить у заставленных до отказа полок и просмотреть несколько книг, но сила, пронзающая иголочками его тело, стала еще более ощутимой и влекла его вперед. Он подчинился, заинтригованный больше чем когда бы то ни было.

Он услышал голос женщины еще до того, как увидел ее. Он исходил из места, где клубилась пыль, не менее густая, чем туман над изорддеррексский дельтой. Сквозь нее виднелось зрелище откровенного вандализма: повсюду валялись превращенные в обрывки книги, свитки и манускрипты, наполовину погребенные под обломками полок, на которых они раньше стояли. За грудой руин в кирпичной стене виднелся пролом, из которого и исходил голос.

– Сартори?

– Да, – ответил он.

– Подойди поближе. Я хочу тебя видеть.

Он подошел к подножию кирпичной груды.

– А я думала, она не сумеет тебя найти, – сказала Целестина. – Или ты откажешься прийти.

– Как я мог устоять против такого зова? – возразил он вкрадчиво.

– Ты что, решил, что я назначила тебе любовное свидание? – ответила она.

Ее голос был хриплым от пыли, и в нем слышалась горечь. Это ему нравилось. Женщины с норовом всегда были интереснее своих добродушных сестер.

– Входи, Маэстро, – сказала она. – Дай мне открыть тебе глаза.

Он вскарабкался на кирпичи и всмотрелся в темноту. Камера была убогой, грязной дырой, но находившаяся в ней женщина не была похожа на отшельницу. Тело ее вовсе не было истощено затворничеством, а, напротив, выглядело едва ли не пышным, несмотря на уродующие его раны. Округлость ее форм подчеркивалась прилепившимися к телу полосками плоти, которые двигались по ее бедрам, грудям и животу, словно жирные змеи. Некоторые прижимались к ее голове и увивались вокруг ее медовых губ; другие в блаженстве отдыхали у нее между ног. Он ощутил на себе ее нежный взгляд и блаженно расслабился под его прикосновением.

– Красивый, – сказала она.

Он принял ее комплимент за приглашение приблизиться, но стоило ему шагнуть к ней, как с уст ее сорвался тихий разочарованный стон, и он замер на месте.

– Что это за тень в тебе? – спросила она.

– Тебе нечего бояться, – сказал он.

Несколько змей расползлись в разные стороны, и из-под них появились длинные щупальца, которые, в отличие от жирных ухажеров, являлись частью ее тела. Они уцепились за шероховатую стену и подняли ее на ноги.

– Мне уже приходилось слышать это и раньше, – сказала она. – Когда мужчина говорив, что бояться нечего, он лжет. Это относится даже к тебе, Сартори.

– Я больше не приближусь к тебе ни на шаг, если это тебя пугает, – сказал он.

Таким податливым его сделало вовсе не беспокойство Целестины, а вид поднявших ее щупалец. Он вспомнил, что у Кезуар появлялись такие же отростки после ее общения с женщинами из Бастиона Бану. Они были проявлением каких-то возможностей противоположного пола, сущность которых ему была недоступна, – рудиментарным остатком женской природы, почти полностью уничтоженной Хапексамендиосом в Примиренных Доминионах. Возможно, эта зараза успела расцвести в Пятом, пока его здесь не было. Во всяком случае, пока он не узнает, каковы пределы ее могущества, он не собирается приближаться.

– Я хотел бы задать вопрос, с твоего позволения, – сказал он.

– Да?

– Откуда ты меня знаешь?

– Сначала ты скажи мне, где ты был все эти годы?

О, какое искушение овладело им – рассказать ей правду и похвастаться всеми своими великими свершениями в надежде произвести впечатление. Но он пришел сюда в обличье своего двойника, и, как и в случае с Юдит, ему надо быть поосторожней в выборе момента саморазоблачения.

– Я странствовал, – сказал он. Это было не так уж далеко от истины.

– Где?

– Во Втором Доминионе. Иногда забредал и в Третий.

– А в Изорддеррексе ты бывал?

– Случалось.

– А в пустыне за городом?

– И там тоже. А почему ты спрашиваешь?

– Мне там пришлось однажды побывать. Еще до того, как ты родился.

– Я старше, чем кажется, – сказал он. – Я знаю, что выгляжу…

– Я знаю, сколько ты прожил, Сартори, – сказала она. – С точностью до одного дня.

Ее уверенность усилила беспокойство, которое успел вселить в него вид щупалец. Неужели эта женщина может читать его мысли? А если это так – если она уже знает, кто он и что он сделал за свою жизнь, – то почему ее до сих пор не охватил ужас перед ним?

Не было смысла притворяться, что ему нет дела до того, что она, похоже, многое о нем знает. Откровенно, но вежливо он спросил у нее об источнике ее сведений, готовясь рассыпаться в тысяче извинений, если она окажется одной из соблазненных жертв Маэстро и обвинит его в том, что он забыл о ней. Но обвинения, прозвучавшие из ее уст, были совсем иного рода.

– Ты ведь причинил много зла в своей жизни, верно? – сказала она ему.

– Не больше многих, – протестующе сказал он. – Конечно, искушения подвигли меня на некоторые излишества, но с кем это не случалось?

– Некоторые излишества? – переспросила она. – Я думаю, ты совершил нечто большее. Я вижу в тебе зло, Сартори. Я ощущаю его в запахе твоего пота, точно так же как я учуяла соитие в той женщине.

Упоминание о Юдит – а кем же еще могла оказаться эта венеричная женщина – навело его на мысли о пророчестве, которое он произнес две ночи назад. Он сказал, что они могут обнаружить друг в друге темноту, но это совершенно естественно для человека. Тогда аргумент оказался убедительным. Почему же не попробовать его снова?

– Ты просто чуешь во мне человеческий дух, – сказал он Целестине.

Ее такой ответ явно не удовлетворил.

– О нет, – сказала она. – Я и есть твой человеческий дух.

Он едва не рассмеялся над этой нелепостью, но ее пристальный взгляд остановил его.

– Как ты можешь быть частью меня? – прошептал он.

– Разве ты до сих пор не понял? – спросила она. – Дитя мое, я твоя мать.

Миляга первым вошел в прохладный вестибюль Башни. В здании не было слышно ни единого звука – ни наверху, ни внизу.

– Где Целестина? – спросил он у Юдит, и она подвела его к двери в зал заседаний «Tabula Rasa». Там он остановился и, обращаясь ко всем, сказал:

– Дальше я пойду один. Мы должны встретиться с ним лицом к лицу, как брат с братом.

– Я не боюсь, – пискнул Понедельник.

– А я боюсь, – с улыбкой сказал Миляга. – И я не хочу, чтобы ты видел, как я наделаю в штаны. Так что оставайся здесь. Не успеешь оглянуться, и я уже вернусь.

– Уж постарайся, – сказал Клем. – А иначе мы пойдем тебя искать.

После того как прозвучало это ободряющее обещание, Миляга скользнул в дверь того, что осталось от дома Роксборо. Хотя никакие воспоминания не пробудились в нем, когда он входил в Башню, сейчас он ощутил их. Они не были такими же материальными, как те, что посетили его на Гамут-стрит, где, казалось, доски сохранили в себе каждую живую душу, что когда-нибудь по ним прошла. Нет, это были расплывчатые видения тех времен, когда он пил и спорил за этим большим дубовым столом. Однако он не позволил ностальгии встать поперек пути и прошел через комнату, словно знаменитость, которой до смерти надоели почитатели со своими комплиментами.

Юдит описала ему лабиринт и его содержимое, ко, несмотря на это, вид библиотеки поразил его. Сколько мудрости было похоронено здесь, в темноте! Удивительно ли, что имаджийская жизнь Пятого Доминиона в последние два столетия была столь анемичной, если все снадобья, способные влить в нее свежую кровь, были спрятаны здесь? Но он пришел сюда не для чтения, сколь ни заманчивой была такая перспектива. Он пришел за Целестиной, которая из всех слов на свете выбрала именно эти два – Низи Нирвана, – чтобы привлечь его сюда. Он не знал почему.

Хотя имя это было смутно ему знакомо и он знал, что с ним связана какая-то сказка, он не мог ни восстановить ее сюжет, ни вспомнить, у кого на коленях он ее слышал. Может быть, эта женщина даст ему ответ?

Повсюду царило волшебное оживление. Даже пыль не желала лежать на месте, а клубилась в воздухе, образуя головокружительные конфигурации, которые он разбивал, проходя. Он ни разу не сбился с пути, но расстояние от подножия лестницы до темницы Целестины было все-таки достаточно большим, и во время путешествия он услышал крик. Ему показалось, что крик этот не принадлежал женщине, но многократное эхо исказило его, и полной уверенности не было. Он ускорил шаг, совершая один поворот за другим, ни секунды не сомневаясь в том, что его двойник шел тем же самым путем. Больше криков не было, но когда впереди показалась конечная цель его путешествия – пещера, в которую вела дыра с неровными краями, пристанище оракула, – он уловил другой звук: кирпичи, словно жернова, размалывали прилипший к их граням раствор. Небольшие, но постоянные водопады известкового порошка сыпались с потолка, а пол мелко дрожал. Он стал взбираться на груду кирпичей, которая, словно поле боя, была усыпана погибшими книгами, направляясь к желанной трещине. В этот момент он уловил внутри какую-то яростную возню и стремительно съехал к порогу камеры.

– Брат? – воскликнул он еще до того, как отыскал Сартори во мраке. – Что ты делаешь?

Теперь он разглядел своего двойника, прижавшего женщину в углу камеры. Она была почти голой, но далеко не беззащитной. Ленты, похожие на остатки свадебного наряда, но сделанные из ее собственной плоти, росли из ее плеч и спины. Было очевидно, что они обладают куда большей силой, чем можно было предположить, глядя на их нежный вид. Некоторые из них цеплялись за стену у нее над головой, но основная масса была устремлена к Сартори и облепила его голову удушающим капюшоном. Он стремился оторвать их от лица, раздирая пальцами сплетенный покров, чтобы покрепче ухватиться за отдельные отростки. Сок вытекал из сдавленной плоти, а Сартори отдирал от лица все новые комки липкой массы. Вскоре он неизбежно должен был высвободиться, а тогда Целестине угрожала бы немалая опасность.

Миляга не стал звать брата второй раз – тот все равно ничего бы не услышал. Вместо этого он ринулся через пещеру и обхватил Сартори сзади, прижав его руки к бокам, где они уже не могли причинить Целестине вреда. В ту же секунду он заметил, как взгляд Целестины заметался между двумя стоящими перед ней фигурами. То ли потрясенная увиденным, то ли по причине полного изнеможения она ослабила хватку, и щупальца повисли венками у Сартори на шее, обнажив лицо двойника и тем самым подтвердив ее догадку. Она полностью освободила Сартори от щупалец и притянула их к себе.

Вновь обретя зрение, Сартори повернул голову назад, чтобы увидеть, кто взял его в плен. Узнав Милягу, он немедленно прекратил борьбу и покорно обмяк в руках Примирителя.

– Почему всегда, когда я встречаю тебя, ты пытаешься причинить кому-нибудь вред? Ответь мне, брат, – спросил у него Миляга.

– Брат? – переспросил Сартори. – С каких это пор я стал тебе братом?

– Мы всегда были братьями.

– Ты пытался убить меня в Изорддеррексе, или ты забыл? Что-то изменилось с тех пор?

– Да, – ответил Миляга. – Я изменился.

– Да ну?

– Я готов признать наше… родство.

– Прекрасное слово.

– Собственно говоря, я принимаю ответственность за все, чем я был, есть и буду. За это мне надо поблагодарить твоего овиата.

– Приятно это слышать, – сказал Сартори. – Особенно в такой компании.

Он оглянулся на Целестину. Она по-прежнему стояла на месте, хотя было ясно, что держат ее отнюдь не ноги, а уцепившиеся за стену щупальца. Веки ее слипались, а по всему телу пробегали волны дрожи. Миляга понимал, что ей нужна помощь, но не мог ничего поделать, пока руки его были заняты Сартори. Тогда он повернулся и швырнул брата в направлении пролома. Тело Сартори полетело, словно манекен, и лишь в самый последний момент он выставил руки, чтобы смягчить удар.

Потом он поднялся. На мгновение Миляге показалось, что двойник собирается мстить, и он набрал в легкие воздуха, чтобы защититься. Заметив это, Сартори сказал:

– У меня сломан хребет, братец. Неужели ты нападешь на меня сейчас? – И словно желая доказать, в каком плачевном состоянии он находится, он пополз по груде кирпичей, словно змея, изгнанная из своей норы.

– Добро пожаловать к ней, – сказал он перед тем, как исчезнуть из виду в более светлом сумраке коридора.

Вновь посмотрев на Целестину, Миляга увидел, что глаза ее закрылись, а тело безвольно повисло на щупальцах. Он двинулся к ней, но стоило ему приблизиться, как глаза ее открылись и она пробормотала:

– Нет… я не хочу… чтобы ты… приближался…

Мог ли он винить ее за это? Один человек с его лицом уже попытался убить или ее изнасиловать, а может быть – и то и другое вместе. С чего же ей доверять второму? Но не время было убеждать ее в своей невиновности; она нуждалась в помощи, а не в извинениях. Весь вопрос: кто ей может помочь? Судя по рассказам Юдит, женщина прогнала ее точно так же, как сейчас – его. Может быть, Клем сможет за ней поухаживать?

– Я пришлю к тебе кого-нибудь, кто сможет тебе помочь, – сказал он на прощание и вышел в коридор.

Сартори исчез, судя по всему пустив в дело ноги. И вновь Миляга пошел по его следам, направляясь к подножию лестницы. На полпути перед ним оказались Юдит, Клем и Понедельник. Стоило им увидеть его, как их нахмуренные лица просияли.

– Мы думали, он убил тебя, – сказала Юдит.

– Меня он не тронул, но Целестина в тяжелом состоянии и не подпускает меня ни на шаг. Клем, ты ей никак не мог бы помочь? Но будь осторожен. Она выглядит больной и слабой, но сил в ней очень много.

– Где она?

– Юдит отведет тебя, а я отправлюсь за Сартори.

– Он пошел наверх, – сказал Понедельник.

– Даже не посмотрел на нас, – сказала Юдит. Голос ее звучал почти обиженно. – Вышел из двери, едва держась на ногах, и стал карабкаться по лестнице. Что ты с ним такое сделал?

– Ничего.

– Я никогда не видела на его лице такого выражения. Да и на твоем, кстати, тоже.

– И что же это было за выражение?

– Трагическое, – сказал Клем.

– Может быть, победа дастся нам легче, чем я ожидал, – сказал Миляга и направился мимо них к лестнице.

– Подожди, – сказала Юдит. – Здесь мы не можем оказать Целестине помощь. Надо отвезти ее в какое-нибудь безопасное место.

– Согласен.

– Может быть, в мастерскую?

– Нет, – сказал Миляга. – В Клеркенуэлле я знаю, один дом, где мы будем в безопасности. Некогда меня изгнали оттуда. Но он принадлежит мне, и мы вернемся туда. Мы все.