Текст книги "Откровения немецкого истребителя танков. Танковый стрелок"

Автор книги: Клаус Штикельмайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

В начале октября 1942 года я получил повестку, по которой должен был явиться 1 ноября в 10-й батальон пополнения личного состава танковых войск в Гросс-Глинике, к западу от Берлина по дороге в Потсдам.

Об этом моменте еще нужно сказать, что 17 августа 1943 года я сдал последний экзамен на квалификацию рабочего-электрика. Я получил короткий отпуск и смог пройтись в форме ремесленной школы. Поскольку я служил в Вермахте, мне предоставили полгода на учебу и прохождение практики, с 1 ноября 1942 года до 25 апреля 1943 года. Это называлось «отсрочка на полгода».

Глава 3
Первые полгода военной службы

К самому началу ноября 1942 года казармы запасного батальона в Гросс-Глинике были так переполнены, что новобранцев пришлось размещать в больших танковых гаражах за зданиями казарм. Хотя в части не было танков, к сравнительно недавно построенным казармам были пристроены гаражи.

Несколько недель по утрам многим новобранцам, выбранным наугад, приходилось по многу раз отжиматься на мокрой от мочи земле у входа в гараж, где десятки солдат облегчались предыдущей ночью. Первые несколько дней, пока новобранцам не выдали полевую серую форму-фельдграу, они отжимались в своей гражданской одежде.

Со временем каждому новобранцу в 10-м запасном батальоне выдали расчетную книжку. Ему также давали овальный личный жетон из нержавеющего металла, с тремя длинными отверстиями по продольной оси, по которым он переламывался. На каждой половине жетона были написаны три вещи: группа крови владельца, номер его военной части (в моем случае Stannkompanie – «учебная рота») и его личный номер. На моем жетоне, который я до сих пор храню, написано:

0

Stamm.Korp. Pz. Ers. Abt. 10

862

Штампованный из 0,5-мм листа жетон имеет размеры 7 см на 5 см. Не бренча на ходу, он висел на шее на шнурке, похожем на ботиночный, который был продет в две дырки у края верхней части; в нижней части, которую отламывали и забирали в случае смерти владельца, была всего одна дырка.

Гаражи батальона пополнения стояли у одной стороны мощеного плаца, в самом его центре торчал стальной флагшток, на котором развевался флаг Рейха. На этой чертовой площади, где ежедневно происходила одна и та же трагикомедия, новобранцы должны были собраться, чтобы принести присягу.

В день присяги по углам плаца, лобовой броней к флагштоку, встали четыре 25-тонных «панцера-4», прибывших из какой-то другой танковой части, пушки задраны вверх, как руки в нацистском салюте.

Каждая из четырех пушек как будто целилась во флаг, непосредственно под которым, в присутствии высшего начальства, стояла по стойке смирно дюжина новобранцев, представлявших товарищей, которые выстроились в отдалении. Эти 12 парней должны были эхом повторять, от имени приятелей, далеко разносившиеся жесткие слова присяги.

Делегаты под флагштоком послушно повторяли, отрывок за отрывком, как было велено, слова присяги, которые целиком звучали так: «Именем господа торжественно клянусь фюреру Германского рейха и немецкого народа, Адольфу Гитлеру, и Верховному командованию Вермахта, безоговорочно повиноваться и, как храбрый солдат, в любой момент отдать жизнь во исполнение этой клятвы». Без сомнения, большинство стоявших в строю ни разу в жизни не испытывали ничего подобного.

В фельдграу, которую дали нам, новобранцам, в Гросс-Глинике, не входила шинель – наверное, потому, что вне казармы мы постоянно бегали. Однако во время перерывов холод возвращался. В окрестностях Берлина большую часть ноября и декабря средняя температура воздуха была около нуля по Цельсию.

Снаружи в холодные дни каждый из нас иногда грел онемевшие от холода руки, на которых не было перчаток, хлопая по обтянутой штанами заднице товарища. Поскольку это странное занятие, за которым следовал неминуемый ответ, было введено по приказу унтер-офицера, оно, наверное, опиралось на немецкую военную традицию.

Каждый день в Гросс-Глинике был заполнен делами, часто незапланированными, направленными на то, чтобы вколотить в новобранцев безоговорочное повиновение.

Всю ночь пролежав в комнате казармы, рассчитанной на втрое меньшее количество народу, 18 парней, услышав от двери рев дежурного унтер-офицера «Подъем!», по его свистку мчались в умывальную. Там обязательно шнырял, по крайней мере, один унтер, ищущий, кто из рядовых откроет кран, не сняв нижнюю рубаху.

«Ты, грязная свинья!» – орал он на каждого, кто хотя бы посмотрел на кран, не оголившись до пояса. Любой намек на влажный воротник нижней рубахи вызывал разнос: «Ты, мягкий хрен! Ты, неженка! Ты, онанист! Вылезай из рубахи!»

После подобного унижения или побывав при нем зрителем, новобранец не бежал в столовую за добрым завтраком. Нет, сэр, – он возвращался в душную с ночи комнату и отрезал кусок от трети пайковой буханки, полагавшейся на несколько дней. Если больше не было маргарина, эрзац-меда или совершенно резиновых сосисок, на хлебе сверху был только его палец.

В окошке каптенармуса, низкой темной дыре в стене с низкой дверью, в самом конце зала, ему наливали в крышку от котелка чуть теплого «Неггершвайса» («негритянского пота», то есть кофе).

Скудные пайки напоминали о поговорке «каптенармус порезал палец» – то есть порезал палец, нарезая микроскопические порции.

Пайки было предписано хранить в своих шкафчиках, при условии, кроме прочего, чтобы нигде не было видно ни грязных ножей, ни крошек. Кража пайка – или чего-нибудь еще – из незакрытого шкафчика могла привести к тому, что жертву кражи обвиняли в побуждении товарища к краже.

Следующая часть дневных дел начиналась с построения на плацу. И здесь несколько унтер-офицеров искали «засранцев», то есть грязнуль, светя фонариками – плоскими армейскими фонарями с кнопкой и петелькой для пуговицы – в уши новобранцев. Они также проверяли чистоту рук, особенно ногтей.

Позволив унтер-офицерам порадоваться проблемам рядовых, вперед выступал старший унтер-офицер. Его чертов кондуит торчал у него спереди из-за борта шинели. Попади в эту черную книжку – и в тот же день тебя где-нибудь ждет дополнительная работа. Он не обязательно сразу же пускал в ход оскорбительные слова, что мы слышали от остальных унтеров, хотя и был в ругани мастером.

После нескольких попыток построиться с особым вниманием к командам «смирно» – с первого раза не все сапоги начищены и носки сапог не стоят на одной линии – и «вольно», а также тщательной переклички рядовые вскоре уходили с плаца. Кому не хватало пайка – а кому хватало? – тот вряд ли находил в себе силы на мысли о девушках. Но ими обычно и спасались. Часы, заполненные «Левое плечо вперед!.. Правое плечо вперед!..» и тому подобным, а также час гимнастики занимали день без остатка.

На каждом шагу унтер-офицеры искали, к чему придраться. Парня, который недостаточно ровно стоял по стойке смирно, называли кривой какашкой или косоглазой бестолочью и командовали ему «Сомкни булки!» или «Подбери скелет!»

Солдатский обед состоял не из скудных запасов в его шкафчике, нет – кухонный бык, он же повар, шлепал в котелок еду, наполняя его до половины, в окошке выдачи на казарменной кухне.

Иногда таким обедом была мешанина, вроде бобового супа с мясом или горохового супа с салом. Как часто говорили, «с боба шепот, с горошины стрельба». С этими супами, которые при варке размешивались в кашу, никогда нельзя было понять, есть ли там мясо.

С некоторыми блюдами – такими, как жареная картошка с небольшими сосисками, – было хотя бы видно, что ты ешь, в смысле мяса. В уставе 1941 года № 86, «Армейская поваренная книга», на странице 43 есть пассаж, оговаривающий подачу мяса: «До раздачи еды разделите мясо на порции. Солдат любит видеть свою порцию мяса. Поэтому, если возможно, мясо не должно резаться на мелкие кусочки, перемешанные с едой, или присутствовать в пище в виде отдельных волокон».

В том же издании, страница 107, под заголовком «10 заповедей армейского повара» выразительно пересказывается та же мысль: «В последнюю очередь нарежь мясо на мясной разделочной доске, держи порции в тепле внутри баков, выдавай по одной. Причина: солдат хочет видеть мясо!»

Хотя приходилось строго следить за пайками – добавки никому не давалось, – еду, поддерживающую новобранцев в Гросс-Глинике, раздавал не каптенармус, а повар.

На хранящейся у меня фотокопии устава № 86 на обложке и титульном листе оттиснуто «M.Dv.894 и L.Dv. 86». To есть устав действителен не только для наземных войск, но и для Кригсмарине и Люфтваффе. Он напечатан 16 августа 1941 года Главным командованием Вермахта.

После короткого дневного отдыха солдаты запасного батальона обычно проводили остаток дня на открытом воздухе. Они часто шли на стрельбище учиться стрельбе.

Благодаря ориентированной на пехоту базовой стрелковой подготовке, включавшей разборку-сборку основного оружия немецкого пехотинца в полной темноте, все новобранцы, посещавшие стрельбище, хорошо разбирались в пулемете образца 1934 года, карабине «Маузера 98К» и обоих 9-мм пистолетах, а именно «Люгере» и «П-38».

Разбирая любой из этих видов оружия, рядовой должен был класть все мелкие детали в свое кепи, чтобы они не потерялись. Из-за того, что детали были в смазке, подкладка кепи пачкалась, и ее приходилось стирать с мылом. Унтер-офицеры всегда внимательно проверяли подкладку кепи и белый подворотничок, пристегнутый изнутри к воротнику серого полевого кителя. Почти все, кому досталось чистить картофель и мыть туалеты в казарме, были перед этим пойманы в одежде с пятнами жира, кожного сала, а в случае с полевыми кепи – ружейного масла.

«Неумение правильно отдать честь» тут и там создавало новобранцам кучу неприятностей. Однако на стрельбище за отдание чести старшему по званию рядового могли обозвать, или наорать на него, или и то и другое. Во всем Вермахте отдание чести было запрещено на стрельбищах и внутри умывальных и туалетов.

И все равно на стрельбище унтер-офицеры отыгрывались на рядовых. «Не суй правый глаз в левый карман кителя!» и «Хватит трястись, как будто тебя сношают!» то и дело раздавалось над линией огня.

Со временем какой-нибудь удачливый парень на 100 метрах попадал из своего 7,92-мм карабина особенно кучно. Наградой меткому стрелку был железнодорожный билет и короткий отпуск.

Те, кто упражнялся с карабином 98К, не забудут фразу, с которой начиналось часто повторяемое наставление: «Карабин 98К – оружие, предназначенное, чтобы стрелять, колоть, бить прикладом и цевьем».

Иногда конец дня объявлялся «часом чистки и починки», который у нас называли часом пердежа и траха. Чтобы убедиться, что рядовые занимались своими ботинками и формой, а не игрой в скат или другую карточную игру, унтер-офицеры болтались в казарме до самого ужина.

Ах да, ужин! Это слово означало, что из шкафчика доставалось что-нибудь, примерно соответствующее скудному завтраку. В общем, ужин был столь же недолгим, как недолог этот абзац.

Фигурально выражаясь, «быть на службе» означает быть на службе, а «пьянка» означает пьянку, прямо противоположное занятие. Оно подчеркивало разницу между занятием делами и расслаблением или, например, что солдат делал до ужина и что он делал после.

После ужина в своей комнате солдат первый раз за 12 часов снимал ботинки (сапоги) и китель и осторожно расслаблялся в том, что называлось костюмом для пива. Повторяю, он расслаблялся осторожно – потому что, например, имело значение, перехлестнуты его подтяжки через плечи или свисают с пуговиц на поясе брюк. Конечно, никакого пива он не пил, потому что выпивка в казарме не разрешалась.

Главное, что мешало как следует расслабиться после ужина, был гул голосов множества парней. В основном из-за разницы в звучании, наверное, никто не мог расслышать всего, что говорилось в тех стенах.

Шумные разговоры мешали дневальному – выбираемому из новобранцев, – который должен был точно знать, сколько человек в наличии в комнате. Более того, он должен был быть в курсе множества дел, в основном касавшихся унтер-офицеров – влиявших на расположение каждого. Например, если новобранец дезертировал или кончал жизнь самоубийством, дневального могли вызвать для дачи показаний.

И наконец, дневальный, стоящий рядом с дверью у длинного казарменного стола, должен был по первому признаку вытянуться по стойке смирно и скомандовать: «Смирно!», когда в казарму входил унтер-офицер или офицер, хотя кто бы ни увидел первым такого гостя, он должен был сделать то же самое.

Что до множества голосов в одной комнате – вспоминаю, как через два года после Гросс-Глинике я снова квартировал в одной казарме, набитой людьми, и полевая почта доставила конверт с черной каймой. Короткое сообщение гласило, что Оскар погиб в бою под Хуфалице в Бельгии, во время немецкого наступления в Арденнах. Пуля, вылетевшая с самолета союзников, попала ему в живот. Сомневаюсь, что хотя бы два-три процента тех, кто был тогда со мной в одной комнате, были способны принять эту скорбную новость. Во-первых, большинство было занято обсуждением своей почты, только что полученной; во-вторых, они знали, что жизнь все равно продолжалась.

К счастью, ни в одной комнате новобранцев в Гросс-Глинике не было радио, даже карликового «народного» приемника в темно-коричневом бакелитовом корпусе или его более крупного собрата. В танковых казармах не слушали пропаганду Йозефа (Джо) Геббельса – по крайней мере, по радио.

В десять вечера в качестве отбоя подавалась команда «Туши огни!». Услышав эти слова, какой-нибудь шутник со своего матраса обязательно кричал «Доставай ножи!» как будто готовясь к ночному разбойному делу. Однако вскоре было слышно кое-что другое – храп.

В некоторых следующих военных историях есть еще отсылки к Гросс-Глинике, но сейчас я хочу рассказать, что произошло в конце нашего обучения, в день выпуска, который в 1942 году пришелся на Рождество.

На столе в длинном зале стояли бутылки с вином, одна бутылка на двоих; на стене висел большой флаг с черной свастикой в двухметровом белом круге. У нижнего края флага стоял стол для почетных гостей, за которым сидели командир и преподаватели. Присутствие за тем же столом унтер-офицеров почти гарантировало, что мы будем подвергнуты еще какой-нибудь разновидности воспитания новобранцев.

И верно, сразу же после еды похожий на громилу унтер-офицер прочитал длинное недвусмысленное стихотворение об утонувшей девушке, чье тело так и не нашли, – девушка, которой, к сожалению, ни один мужчина не может продемонстрировать мудрость девиза «сагре diem» (лови момент). Рефрен этого стихотворения все еще звучит в моей памяти: «И через сексуальный ея вход / угрюмый угорь лишь ползет».

После двух месяцев начального обучения рядовых посылали для дальнейшей учебы в разные танковые школы. По ее прохождении солдат посылали в танковые полки в Германии, каждый из которых был частью пополнения своего полевого танкового полка. Мой полк, его часть, находящаяся в Германии, а также его часть, составлявшая ядро 7-й танковой дивизии, назывался 25-м танковым полком.

Можно легко понять, почему восемь недель в запасном батальоне не рождали в нас большого кастового духа. Там рекрут в роте не был окружен земляками.

В начале 1943 года в поезде по дороге из батальона пополнения в армейскую школу механиков-водителей в Лике, Восточная Пруссия, за нас отвечали четверо молодых необстрелянных ефрейторов с новенькими нашивками. Могу поклясться, что в самом конце 1942 года каждый из них подписал контракт на 12 лет службы в танковых войсках и автоматически получил повышение. Эта четверка не проходила через Гросс-Глинике.

Наверное, чтобы поднять дисциплину во время поездки, которая была для них лишь продолжением службы в Берлине, сценой, на которой, в жесткой военной атмосфере, они играли свою гордую роль, квартет «швайнехунде» (буквально – свинских собак, или собак, пасших стадо свиней, но также и воображаемое потомство диких свиней и диких собак) на каждой остановке, какой бы короткой та ни была, с начальственным видом приказывал нам, полудюжине парней, выйти из вагона и пойти туда, где рядом с путями были уложены тяжелые предметы – например, стальные тормозные колодки.

Стоя под открытым небом, в сумерках, а иногда и ночью, шесть парней получали приказ взять эти ржавые колодки по одной в каждую руку и приседать всем вместе, громко читая стишок – настолько примитивный, что он мог родиться у любого из четверых: «Я хочу и получу значок за танковый бой».

В школе вождения была в ходу более сложная версия приседания с речевками. Для нее нужно было шесть человек с руками, вытянутыми вперед на высоте плеча, – это упражнение не требовало держать тяжести, – которые приседали индивидуально, в очередности тактов шестицилиндрового двигателя 1–5-3–6-2–4, одновременно читая, что положено.

Шесть человек, пыхтящих в имитации клапанов рядного шестицилиндрового двигателя, составляли очень жестко работавший мотор. Ни один двенадцатирогий олень, как называли подписавшего 12-летний контракт на службу, не мог, так сказать, отладить шестерых рядовых независимо от того, включал он их на низкой, средней или высокой скорости. Но ни один «полупожизненный» и не искал совершенства; каждый раз он лишь хотел продлить подольше свой коронный номер – «кто тут начальник».

Для нас, рядовых, Лик был шагом вперед по сравнению с Гросс-Глинике. Унтер-офицеры были лучше воспитаны, чем в ГГ, а на смену базовой подготовке пришло вождение танков.

Здания школы, расположенные за чертой Лика, были на несколько лет старше однотипных танковых казарм конца 30-х, построенных дальше, в глубине Германии. Окрестности школы – Лик стоял в 650 километрах на северо-восток от Берлина – составляла открытая местность, что и требовалось для танковой школы. Волнистая равнина, известная как «дунайские волны», оборачивалась часами долгого тяжелого труда на лишенных башен PzIA, когда нужно было переключать пять передних и одну заднюю передачу ручной трансмиссии.

Я получил свое удостоверение водителя тяжелых гусеничных машин 30 апреля 1943 года – не в Лике, а в Гросс-Глинике, куда мы потом вернулись. Мне тогда еще не было восемнадцати. В 25-м танковом полку несколько молодых водителей, которых я знал, были отправлены в район Курска, в крупное танковое сражение, которое началось там два месяца спустя, в начале июля.

Фотографии показывают интересные вещи о жизни в Лике. Обратите внимание на небольшую рождественскую гирлянду, свисающую с потолка, и покрытую плиткой печку, видную самым краешком на фотографии, где 13 человек, включая меня, сидят в комнате казармы. А на другой фотографии четверо из тех тринадцати стоят у одного из учебных танков школы. Обратите внимание на советский стеганый кожаный танкошлем на инструкторе, сувенир с Восточного фронта.

Также обратите внимание на фото с PzIA, проезжающим мимо купы придорожных деревьев, смотровая щель водителя, прорезанная в деревянном лобовом щитке, сильно меньше, чем окно стоящего рядом инструктора.

Что до последней фотографии из Лика, заметьте, что на ней я сам, стоящий на крыльце караульного помещения.

Захваченная в Северной Африке почти новая британская ремонтно-эвакуационная машина, стоявшая без дела в углу одного из гаражей, не попала ни на одно фото. На немецких танковых базах можно было встретить невообразимое количество иностранного снаряжения и техники.

Поскольку я долго распространялся о жизни в танковых казармах в Гросс-Глинике и поскольку читателю понравится смена темпа, я решил вставить в военные истории рассказы о том, что делают механики-водители, или строить на них весь рассказ. Самое длинное описание такого рода, глава 14, озаглавлено «Ягдпанцер IV: как избежать отказа трансмиссии». Гораздо более короткая история в главе 11 называется «Пердящие водители танков».

Хотя я много пишу о вождении танков, еще больше я пишу о танковых пушках. Во всех следующих историях о танковых боях я башенный стрелок, не водитель.

О тактике вождения танков, которую преподавали в танковых школах вождения, рассказывается дальше, в соответствующем месте книги.

Глава 4
Год танковых казарм и промежуточные отлучки

Для меня большая часть 1943 года, после окончания школы вождения, прошла в режиме взад-вперед, потому что приходилось то и дело покидать казармы, чтобы снова в них вернуться. По крайней мере, дважды отсутствие достаточной продолжительности службы в казармах давало мне непрошеную отсрочку от Восточного фронта.

Первая отсрочка имела место, когда в казармах танкового полка в Эрлангене, в 20 км от Нюрнберга, меня стали донимать карбункулы. Одна особенно крупная группа из четырех штук выросла на пояснице, вызвав отек, который мешал правой почке, так что жидкость перестала нормально выводиться из тела. Приятели, когда увидели мои распухшие руки и лицо, решили, что казарменная еда сотворила со мной маленькое чудо. Я определенно набирал вес. Однако при нажатии пальцем на теле ненадолго образовывалась вмятина. Вскоре меня отправили, примерно на месяц, к урологам в военный госпиталь в Бад-Брюкенау, курорте в 100 км к северо-западу от Нюрнберга.

В Бад-Брюкенау царили мир и покой, так же как в госпитале. Двое больных на палату, и много пустых палат. Много хорошей еды. В следующий раз я мог взять себе добавки, сколько хотел, только в следующем году, перед самой отправкой на фронт.

Мой сосед, обер-ефрейтор Герман Пазольд, более известный как Менне, был вечным живчиком – родом, кажется, из Эрфурта. Менне обхаживал медсестер, пока одна из них – крупная девица – не дала ему того, что он добивался, в одной из пустых палат на нашем этаже.

Поскольку в его очередном анализе мочи в избытке содержались сперматозоиды, у врачей появилось подозрение, что он проявил избыточную половую активность. Слухи разошлись вширь, и Менне был выписан до того, как смог повторить выброс живности в мочу. После отбытия Менне мы узнали, что крупная медсестра регулярно имеет половые сношения как минимум с одним из врачей госпиталя. Менне думал, что он, говоря словами избитого выражения, для женщин просто дар божий. Готов спорить, что он и дальше продолжал тут и там играть в донжуана.

Если подумать, Менне считал одним из своих главных свойств приятный тенор. По субботам, сидя в трактире в какой-нибудь деревушке в пределах пешего хождения от госпиталя, он, бывало, пропевал пару арий, рассчитывая, что за это трактирщик выставит ему бутыль вина. В этом был весь Менне – вино, женщины и песня.

Год еще не подошел к концу, когда я, с заживающими нарывами, вернулся из Бад-Брюкенау в суровость танковых казарм Эрлангена, откуда уже отправился на фронт кое-кто из моих знакомых по школе вождения.

После этого 25-й полк переехал в Швайнфурт, где, для начала, мы приняли участие в большом гарнизонном параде по случаю дня рождения Адольфа, очень дождливым днем 20 апреля. Все это еще не несло неприятностей, но постепенно дела менялись к худшему.

При казармах в Швайнфурте была небольшая тренировочная площадка. Чисто штрафная полоса препятствий. Например, однажды один из унтер-офицеров нашпиговал себе лицо мелкими щепками от деревянной пули учебного патрона 7,92 х 57, после чего несчастный солдат и его товарищи часами отрабатывали ползание. В танковых казармах в Швайнфурте у унтер-офицеров была особенно плохая репутация. Они иногда просто теряли контроль над собой.

В эти жестокие времена молодые солдаты, которым выпало служить в местах вроде швайнфуртских танковых казарм, особенно быстро понимали смысл слова «терпение». Жесткое обращение, которому они подвергались, проявлялось во множестве поговорок, одна из которых звучала так: «Все проходит, даже пожизненное заключение». Эти слова прозрачно намекали на сходство между казармами и тюрьмой.

Многочисленные побасенки танкистов, а также их песни сильно повлияли на меня: они обогатили мой язык.

После Швайнфурта и до конца войны домом 25-му полку стал Бамберг. Когда меня выписали из госпиталя, 10 апреля 1945 года, я получил письменный приказ прибыть в Бамберг.

Другим событием, из-за которого в том году я не попал на Восточный фронт, было то, что после объявленного 8 сентября итальянским маршалом Пьетро Бадольо перемирия с союзниками немецкие войска оккупировали большую часть Италии. Личный состав, который можно было выделить в бамбергских казармах, был отправлен в Италию – не как танковые экипажи, а как разного рода охранники.

7-я танковая дивизия, частью которой был 25-й полк, размещалась во Франции с мая 1940 года до февраля 1941 года – до того, как большинство из нас, посланных в Италию, стали частью Вермахта или закончили обучение на танкистов, так что хорошей жизни во Франции нам не досталось. Мы были в основном молодыми парнями – в среднем восемнадцати лет.

Куда мы направляемся в Италии, нам не сказали, – но Италия, похожая на Францию, ненадолго станет для нас кусочком хорошей жизни.

Но вскоре пришел черед России.

Наш войсковой эшелон, по пути в Италию через Альпы, однажды утром встал в австрийском городе Виллах. У подножия гор, возвышавшихся слева и справа от путей, по которым шла большая часть трансальпийского сообщения, нам пришлось прождать около часа.

От соседнего пустого пути нас, идущих за водой на вокзал, в упор разглядывали два канадских военнопленных из бригады, ремонтирующей пути.

Неожиданно, отведя от нас взгляд, один из них бросил куском щебенки в голубя, присевшего рядом, – и сбил его. Я похвалил метальщика: «Ничего себе бросок». Они оба, наверное, долго гадали, что молодой парень с канадским акцентом делает с немецкими солдатами.

К середине сентября 1943 года меня отделяли от Канады четыре с половиной года испытаний; я часто вспоминал, с каким удовольствием говорил по-английски с тем канадцем из Виллаха.

Через пару дней после Виллаха мы сошли с поезда в Триесте, крупном морском порту в заливе Триест, на Адриатическом море. Нас послали помогать охране порта, в котором тогда жило 250 000 человек. Так нам сначала сказали.

Не встретив враждебности, мы переехали в старые безлюдные казармы берсальеров на возвышенности, господствующей над большей частью города.

Все эти торопливо заселенные квартиры были пусты. Возможно, столы и стулья были вывезены незадолго до нашего прибытия, – но готов спорить, что в спальнях для рядовых сроду не было никаких шкафов. Массивные крючки для одежды висели на трех стенах из четырех, напоминая мне о двойных крючках для одежды в раздевалках трех школ, в которых я учился в Канаде. В этом берсальерском Ритце у нас не было ни кроватей, ни матрацев; мы просто перешли от немецкой соломы на вагонном полу к итальянской соломе той же мягкости, цвета и запаха, покрывающей часть пола в казармах. Более того, не нашлось и оружейных шкафов для наших винтовок.

Как правило, каждое из несмывных посадочных мест в шестиместных туалетах, разбросанных по разным местам здания, было просто дыркой в бетонном полу. Запасясь куском туалетной бумаги или охапкой итальянской постельной соломы, каждый посетитель внимательно следил за собой – за подтяжками, каблуками и бумажником, – раскорячившись над скользкой дырой, откуда не было возврата, каждая нога точно стоит на гладкой светлой плитке, образующей небольшого размера оттиск подошвы армейского ботинка. Однако эти сортиры без кабинок и унитазов было легко чистить. Знай себе поливай из шланга, все сольется само. Занавес.

За зданиями казарм стояли незапертые гаражи, в которых было свалено итальянское военное снаряжение, новое и бывшее в употреблении. Разбросанные, например, среди обмундирования желто-зеленые ящики с белой надписью по трафарету BOMBA MANU (ручная граната) делали это место просто опасным.

«Dort lebt man wie der Herrgott in Frankreich» («Как у Христа за пазухой») – старое сравнение, применимое к любому месту, где солдат живет сравнительно роскошно, вряд ли относилось к нашим первым дням в Триесте.

Потом, ближе к концу нашей первой недели, – мы все еще были заняты, обживая место, и никуда не отлучались, – мы начали верить, что эта часть Италии осенена христовым уютом: кьянти, которое тайком приносили в казарму в котелках и выпивали в комнатах. Поскольку никто из нас не умел превращать итальянскую водопроводную aqua в крепкое итальянское vino, в округе должен был найтись поставщик вина.

С полдюжины итальянских детей, лет по 14, принимали лиры через узкую дыру в высоком заборе казарм, а полчаса спустя через ту же дыру передавали пузатые, оплетенные соломой бутылки кьянти. Они забирали пустые бутылки, когда vino переливалось в котелки. Конечно, эти дети Триеста зарабатывали на нас, но ни разу не обманули с обменом и не утаили часть денег в свою пользу.

Вскоре, естественно, некоторые парни распустились; некоторые котелки стали вонючими жестянками, многие отхожие места были сильно загажены – и все раскрылось.

Солдатская поговорка «Da war der grosse Hund los!» («Там спустили большого пса»), означавшая разнос в пух и прах, хорошо описывала то, что произошло – во-первых, каждая порция вина, найденная у солдат, была вылита в отхожее место. Вторая часть наведения порядка заняла больше времени: приказ «никакой выпивки в казармах» вколачивали часами жесткой муштры на плацу и долгих маршей, в основном бегом.

Сделав свое дело, большой пес вернулся на цепь. В казармах воцарилась трезвость. Развеселая жизнь, которой парням досталось совсем по чуть-чуть, была где угодно, только не здесь.

Вскоре ребята смогли утолять свою жажду, во многом воображаемую, в пивной, стоящей у самого забора казарм. Заодно они смогли добавить к хорошей жизни и бордели, хотя им предстояло выяснить, что алкоголь там не подается.

Стараниями большого пса ассоциация малолетних итальянских бутлегеров ушла из бизнеса. Однако несколько упорных выпивох нашли другие способы проносить vino в казарму.

Когда их, что неудивительно, поймали, они получили каждый по семи дней ареста. Камеры на первом этаже в нашем «Ритце» давали квартирантам прекрасный вид на плац; в свою очередь, проходящие видели камеры и тех, кто в них сидел. Поскольку арестанты сидели внутри, смотря на мир из-за решетки, они выглядели полностью лишенными хорошей жизни – особенно когда остальные ребята стали попадать в город, по службе или в короткие увольнения.

На улицах Триеста

Кроме картин казарменной жизни, говоря о Триесте, я четко и ярко вспоминаю трамваи на улицах, патрули и короткие посещения центра города, караульную службу на старой табачной фабрике у центрального вокзала.

Достигая скорости 100 км/ч, бора – холодный ветер, дующий с гор на северо-восток в сторону Адриатики и Югославии, – сбивал с ног людей и переворачивал машины. В Триесте ветер, казалось, собирал все силы на углах улиц. Проломить собой стену ветра было для пешеходов почти невозможным. Гораздо легче, как мы скоро узнали, было ездить на трамвае.