Текст книги "Откровения немецкого истребителя танков. Танковый стрелок"

Автор книги: Клаус Штикельмайер

Глава 18
Снова в Канаде

Год холостяцкой жизни

После возвращения в Два города – Китченер и Ватерлоо – летом 1950 года я первым делом заново познакомился с отрезком Кинг-стрит, идущим с севера на юг в Ватерлоо и с запада на восток в Китченере. Во-первых, старые темно-зеленые пятиламповые уличные фонари на чугунных столбах, стоявшие в деловом квартале, заменили на новые. Во-вторых, незадолго до моего появления старые трамваи уступили место автобусам.

В Китченере я специально прошел по Кинг-стрит от Фридерик-стрит к углу Кинг-ист и Кент-авеню, где стоял наш последний дом в Канаде. Вообще-то, старый каркасный дом на просторной песчаной площадке принадлежал «Китченер ламбер компании», которая расположилась рядом с домом, по восточной стороне Кент-авеню с того конца, где к ней примыкала Кинг-стрит, все как в 1939 году.

Мистер Хок все еще был управляющим «Китченер ламбер». Мы вполне любезно поговорили с ним – за исключением того, что он многозначительно заявил мне, что мои родители не удосужились перед отъездом в Германию пристроить куда-нибудь своих цыплят. Он сказал, что китченеровская «Дэйли рекорд» писала об этом в разделе «Брошенные домашние животные». История хранилась в архиве «Рекорд».

Домашняя живность моих родителей? Должно быть, это две курицы-бентамки, которых я оставил дома, уехав в марте 1939-го. Их была пара; самый прекрасный бентамский петух погиб под колесами машины на Кент-авеню, когда я еще жил в Китченере. Сомневаюсь, что две вдовые курицы сидели в курятнике. Вероятно, свободно бегавшие куры выглядели беспризорными – когда дом, рядом с которым они обитали, опустел. В Ватерлоо и Китченере у меня в разное время были голуби, морские свинки, кролики, кошка и бентамские цыплята, но не было собаки. У других детей в семье не было своих любимцев, по крайней мере не в те годы.

В любом случае, мысленно разместив сказанное мистером Хоком справедливое, но не ошеломляющее замечание в разделе «учтено», я еще поболтался по округе, смотря на людей и места, связанные с моим канадским детством.

Хотя многих из них не послали за океан, некоторые из приятелей по воскресной и немецкой школе во время войны служили в канадской армии и после демобилизации поступили в университет. К 1950 году они были хорошо подготовлены для будущей работы.

В целом бывшие солдаты меннонитской веры, к которым в 1950 году еще относились как к «нашим мальчикам» в знак признательности за службу на благо страны, пришли домой с войны неиспорченными.

Однако один меннонит, бывший младший офицер в подразделении канадской разведки, подцепил на службе, проходившей какое-то время за океаном, довольно сомнительные привычки допросчика. По его рассказам, наименее отвратительной из его «интеллектуальных» штучек – он любил проделывать их и дома с гостями – было «быть милым» с теми, военными или гражданскими, кого допрашивала их часть, в которой он был переводчиком с английского на немецкий и обратно.

Суть его самого гибкого, но продолжительного по времени способа узнать правду: дать доставленным для допроса столько пива – да, пива! – сколько они выпьют, а затем смотреть, как они жмутся, когда настанет время облегчиться. Не позволять им выйти из кабинета. Рано или поздно они сознаются, в обмен на возможность помочиться в уединенном месте. В конце концов, культурные люди не хотят мочить штаны в присутствии других.

Я все еще думаю, что тот хвастливый бывший сержант, убежденный холостяк, имел задатки садиста.

В 1950 году значок за боевую службу, который носили многие канадцы моего возраста – мне тогда было 25 лет, но я не имел права носить его, – означал в первую очередь, что в Канаде их владельцы имели преимущество в получении работы.

В поисках работы в Китченере и Ватерлоо я узнал, что, в основном из-за отсутствия значка, наниматели особенно въедливо изучали подробности моего прошлого, и некоторые даже весьма невежливо заявляли, что, даже спустя столько времени, меня надо наказать за то, где я провел годы войны. Именно тогда Тед Неттлтон и дал мне предусмотрительный совет: «Не рассказывай людям о своих проблемах…» Более того, он дал мне работу.

Для тех, кто там работал, фабрика Б.Ф. Гудрича была просто «резиновой мастерской». Целый этаж был отведен под производство шин, а именно под подготовку материала, конфекцию покрышек и их вулканизацию. В 1949-м почасовые работники фабрики бастовали; в 1950-м они старались наверстать неполученную зарплату. Фабрика работала в три смены, с семи до трех, с трех до одиннадцати и с одиннадцати до семи, график работы у рабочих каждую новую неделю смещался на смену назад.

Первые три года у Гудрича моя работа состояла в одновременном обслуживании стоящих квадратом четырех станков для конфекции покрышек, думая только о пополнении запаса сырья. Тяжелые липкие рулоны различной ширины, которые, в зависимости от мощности покрышки, нужно было ставить до шести рулонов в машину, делали из нас лучших атлетов, чем дорогое гимнастическое оборудование. На этой работе я избавился от лишних калорий, полученных с блюдами канадской, немецкой и русской кухни, приготовленными добрыми старыми леди-меннонитками.

Тяжелый воздух, идущий в шинный цех из прессовочной и других мест, пагубно действовал на рабочих, особенно если они работали на компанию всю лучшую часть жизни или дольше. В самом деле, «мастерская резинок» была не лучшим местом, где можно было набрать трудовой стаж. Тем не менее я проработал там почти 16 лет, уволившись в 1966 году, чтобы поступить в университет.

После трех лет в цехе шинной конфекции меня перевели в маленький отдел, где рассчитывали спецификации для производства покрышек.

Давайте ненадолго вернемся в 1950 год, когда большинство моих друзей вступили, или вот-вот вступили, в брак. Хельга еще была в Германии, готовясь к иммиграции в Канаду. Ее опрятные письма – мы мало разговаривали по телефону в тот год разлуки – освещали мое пансионное существование. Со свадьбой нам приходилось ждать будущего года.

Здание меннонитской церкви Ватерлоо-Китченер к 1950 году вдвое выросло в длину, и старый орган переехал на новое место, повредив в процессе одну из труб. Подвал церкви, в отличие от надземных этажей, сохранил старый размер и обстановку. Там, внизу, блестящая темно-коричневая краска на деревянных стульях, принадлежавших воскресной и немецкой школам, самую малость липла к пальцам – как когда-то.

Во время одного из занятий воскресной школы до 1937 года я оттянул назад такой стул, когда мой приятель как раз собирался сесть, так что он свалился на пол. Бывшие ученики, которые это видели, все еще говорят, как плохо я себя вел в тот день, как и в другие дни начала 30-х.

На рождественской службе 1950 года в старой церкви смотритель воскресной школы удивил многих в конгрегации, серьезно объявив во время выступления детей из воскресной школы, что молодой человек Бруно Тизен (изменить), служащий живым примером того, как воскресная школа может возвысить человека, сейчас скажет несколько слов. Думаю, смотритель чувствовал: то, что должно было вскоре прозвучать, станет для его собратьев-меннонитов иллюстрацией того, как посещение воскресной школы предохраняет даже от влияния радикального милитаризма. Он явно был уверен, что большинство, если не все присутствующие взрослые, знали, как и он, что я провел много времени среди людей, в Западном полушарии считавшихся худшими из плохих парней.

Временно получив роль ученика воскресной школы, мне пришлось рассказать короткий немецкий рождественский стишок, кончавшийся словами «Tante Janzen half gut hach/ Und es ward mit Weh und Ach».(«Тетя Янцен подсказала мне, / и я с трудом пов-то-рил».) Мальчиком, за многие годы до 1950-го, я запинался, рассказывая рождественское стихотворение, но мне помогала одна из учительниц воскресной школы, миссис Янцен, жена епископа Янцена, священника церкви.

На Рождество 1950 года я не забыл слов и с другими участвовавшими в выступлении настоящими учениками воскресной школы получил позже в тот же вечер бумажный пакет со сладостями, орехами и печеньем.

1 июля 1951 года на вокзале Юнион в Торонто я встретил сияющую Хельгу, которой тогда было 23 года. Она выглядела так же великолепно, как и когда я познакомился с ней четырьмя годами ранее. Она приехала в Канаду насовсем. Она покинула дом и уехала в далекую страну, полагаясь только на меня. Теперь, более 50 лет спустя, я особенно рад, что такой основополагающий шаг с ее стороны был знаком бесконечного доверия к ее будущему спутнику и своей новой стране.

Канадское консульство в Ганновере выдало Хельге визу иммигранта сверх квоты (выдается жене или детям гражданина страны – Прим. перев.) с указанием, что мы женимся в течение 21 дня после ее прибытия в Канаду. Женитьба под дулом пистолета, шутили мы с ней.

До свадьбы Хельга поселилась в Ватерлоо с моими старшими родственниками по материнской линии. Тетя Лиина, одна из лучших поварих-меннониток в Двух городах, и дядя Корнелиус хвастались Хельгой при любой возможности. Кроме того, группа девушек из воскресной и немецкой школ приняли Хельгу в свой клуб. За это я был им очень благодарен.

На церковном пикнике 1951 года миссис Дик, жена фермера, на чьей земле мы проводили пикник каждый год, сказала мне на правильном, но очень формальном немецком: «Sie haben guten Geschmack!»(«У вас хороший вкус!») Она имела в виду не только то, что Хельга была приятна на вид, но и то, что она получила одобрение общины.

По традиции в меннонитских колониях на Украине каждая невеста меннонита, вышедшая из колонии лютеран, особенно въедливо обсуждалась женщинами общины. На церковном пикнике был виден след этого старого обычая.

Глава 19
Женитьба в отсутствие близких родственников

Вспоминая обстоятельства, в которых я оказался, вернувшись в Канаду, но до нашей с Хельгой женитьбы, я хихикаю над беззаботным взглядом на женитьбу, выраженном в следующих строках:

 
In der Heimat abgekommen,
Fangtein neues Leben an.
Eine Frau wird sich genommen
Kinder bringt der Weihnachtsmann.
 
 
(Вновь на родину вернувшись,
Все бы заново начать.
И жениться между делом,
И детишек назачать.)
 

Хотя 21 июня 1951 года никто из родственников и друзей Хельги не смог приехать на нашу свадьбу в Объединенной меннонитской церкви Китченер-Ватерлоо и не было никого из моих родных, со мной и Хельгой были многие – перед глазами Господа, как сказал священник.

Церемонию вел преподобный Генри Эпп, чья жена Мэри приходилась мне не-помню-скольки-юродной сестрой. Подружкой Хельги была Мэри Тоэвс, а шафером – Уолли Райнер. Со всех сторон меннониты.

В тот день Джо и Кэти Найсиз Дойлзтауна, Пенсильвания, подарили Хельге маленький валёк с короткой ручкой, сделанный на их лесопилке. По традиции этот пенсильванско-голландский инструмент помогал жене управлять своим мужем, хотя я так ни разу и не испытал его на себе.

Наши обручальные кольца были куплены на деньги, собранные для меня на фабрике Гудрича. Во время обеденного перерыва мне выдали 24 доллара бумажными деньгами.

Хельга, в своем свадебном платье, сшитом ее тетей Хенни из Дельменхорста, что недалеко от Бремена, выглядела великолепно. Думаю, мой серый костюм, купленный за несколько дней до свадьбы в магазине мужской одежды Джорджа Файна на Кинг-стрит-вест в Китченере, не очень выпадал из общей картины. Старого Джорджа знали многие ребята Гудрича, потому что его магазин был всего в четырех кварталах от завода Гудрича.

Джордж отправил помочь мне выбрать костюм своего старшего продавца, Джерри Лейса. После того как я, примерив последний выбранный костюм, заметил: «Неплохой костюмчик!» – Джордж быстро спросил: «Ну, почему б тебе его не купить?» Так я и сделал.

Глава 20
Получение формального образования и преподавание английского в колледже

Получить формальное образование оказалось для меня более долгим делом, чем женитьба. С 1956 по 1967 год, в основном пока я работал на «Б.Ф. Гудрич Кэнада Лимитед», я проходил высшие технические вечерние курсы, основанные на программе Британского высшего национального сертификата, проводимые министерством образования Онтарио. Большинству учившихся со мной студентов АТЕС не были нужны все три сертификата. После того как нам выдали первый и второй сертификаты, курсы в Китченере прекратились, и мне пришлось несколько раз в неделю ездить в Гуэльф, за 25 км севернее Китченера. Я часто шутливо называл все предприятие «Долгими вечерними техническими курсами». В этой книге показан третий сертификат АТЕС – три сертификата сделали меня сертифицированным технологом, но не профессиональным инженером, – а также копия сопровождающего третий сертификат поздравительного письма. Также в книге есть и мой сертификат технолога.

Работа в промышленности может показать и хорошие стороны общества, и плохие. Я ощутил немного неприятной стороны, после того как спросил подхалима – управляющего отделом разработки покрышек, в котором работал, не хочет ли он взглянуть на мои сертификаты. Этот велосипедист, как называют человека, который проявляет подобострастие к тем, кто выше его, и топчет тех, кто ниже, ответил: «Не особенно».

В индустрии покрышек в Китченере давно выросло множество самозваных инженеров, мошенников без академического образования. Когда оглядываешься на пикнике, вечеринке на заднем дворе, сходке в пабе – все эти подхалимы там, беззастенчиво пресмыкаются.

Летом 1966 года, в возрасте 41 года, я был рад покинуть забитое «инженерами» заведение Гудрича, несмотря на то что я знал об ожидающих меня годах тяжелого труда в университете. Ко времени осеннего созыва университета Ватерлоо в сентябре 1971 года у меня была степень бакалавра искусств, магистра искусств (в английском) и, наконец, магистра философии (в английском). Магистр философии – степень между магистром искусств и доктором философии ( Прим. перев. – напоминаем, что принятой на Западе степени «доктор философии» соответствует не наша степень доктора в науке философии, а степень кандидата наук).

Требование к выпускнику знать иностранный язык не составляло проблемы. После визита на кафедру германских и славянских языков и литературы я был сертифицирован как глубоко знающий немецкий язык. Ни факультет, ни студенты не знали природы моей связи с Германией.

В течение пяти лет в университете Хельга, в дополнение к полной занятости на работе, проводила со мной долгие часы в университетской библиотеке. Она добывала мне книги со стеллажей, экономя время на исследовательскую работу. Она распечатывала мои эссе и, с 1969 года, мою диссертацию.

Хельга не могла получить более искренней и значимой похвалы за свой тяжкий труд поддержки моей учебы, чем выраженная в присутствии членов комиссии, которая принимала мою диссертацию. Обращаясь ко мне, Джордж Хиббард, профессор английского языка, открыл заседание словами: «Должен вас поздравить. Я прочел вашу работу и не нашел ни одной ошибки [опечатки]». Эти слова задали тон всего заседания, которое завершилось принятием моей работы факультетом английского языка. Отличная работа, которую Хельга сделала на своей электрической «Смит-короне», дала мне в решающий момент огромное преимущество.

Моя магистерская диссертация «Метеорологические образы в поэзии Генри Вогана» рассматривала в основном использование валлийским поэтом Генри Воганом (1621–1695) небесного феномена геоцентризма, чтобы вдохновить своих современников поднять глаза к Господу, живущему за пределами primum mobile, основного двигателя Вселенной. Воган был сторонником птолемеевской геоцентрической системы, а не коперниковой гелиоцентрической Вселенной во времена вершины противостояния двух систем.

Хотя я в 1971 году хорошо знал, что, получи я две последние степени в 26 лет, а не в 41 год, мой доход в последние 20 лет был бы куда выше, я испытывал удовлетворение тем, что я сравнялся, академически, с десятками тысяч канадских ветеранов, которых поддерживало государство, получивших свои степени через несколько лет после Второй мировой войны.

19 лет, по состоянию на 1971 год, изнурительной работы профессора английского языка – одни только лекции были нагрузкой на полную занятость, а проверка работ студентов – еще одной, – принесли мне удовлетворение тем, что я профессионально занимаюсь тем, что выбрал бы многими годами ранее, будь у меня такая возможность. Преподавание английского языка выше уровня средней школы заставляло меня чувствовать, что этим я делаю лучше часть молодежи своей страны, которую я покинул молодым пареньком.

Глава 21
Жизнь на пенсии и работа волонтером в Канадском военном музее

После выхода на пенсию 30 июня 1990 года в возрасте 65 лет, друзья и родственники из Южного Онтарио уговаривали Хельгу и меня вернуться в Ватерлоо или Китченер, где мы жили со свадьбы в 1951 году до 1971 года. Однако мы решили остаться в Оттаве. На пенсии у меня нашлось свободное время, чтобы поразмыслить над тем, чего я достиг.

27 мая 1995 года в Вими-хаус, филиале Канадского военного музея, я прочитал лекцию по «ягдпанцеру-IV». Дон Холмс попросил о месте для разговора своего друга и соседа, Дэна Глени из Военного музея. Среди слушателей был Джим Уитэм, руководитель музейной секции механизированной войны.

После лекции я не терял связи с Джимом, который в феврале 1997 года, шагая передо мной мимо нескольких бронетранспортеров у своего офиса в Вими-хаус, спросил: «Не хотели бы вы поработать у меня в качестве волонтера?» Я напомнил, что мне чуть больше семидесяти и я не буду заниматься никаким тяжелым трудом. Спящий в Джиме талант коммивояжера мгновенно заставил его отвести меня в библиотеку музея в Вими-хаус, которая теперь называется библиотекой Хатленда Молсона, где он направился прямо к тому, что можно было назвать UG-секцией, поскольку индексы книг по танкам и другим бронемашинам, которые указывались в заявках, начинались с букв UG. Я мог бы, сказал он, работать, отвечая на вопросы, касающиеся писательской и исследовательской работы по этому вопросу. Так я и занялся ответами на письма от имени музея.

В то время я, пока писал мемуары, не мог не сравнивать участь немецкого ветерана Второй мировой войны с участью его канадского коллеги. До сего дня – более 60 лет после окончания войны – рассказы о войне, которыми захотел бы поделиться ветеран Вермахта, в Германии не приветствуются. У него нет своей секции в Легионе (Королевский канадский легион – ассоциация ветеранов обеих мировых войн в Канаде. – Прим. перев.) или арендованной комнаты в арсенале, где он мог бы пуститься в воспоминания в компании товарищей военной поры. Он мог бы иметь возможность раз в два года посещать полковое или дивизионное собрание, если только ветеранская организация, как военная часть, вырастившая ее, не канула в вечность.

Если полковая или дивизионная ветеранская организация еще существует, она по закону должна маскироваться под благотворительное общество. С 1953 года – Германия тогда вооружала свой бундесвер, наследник Вермахта, – германские ветеранские организации были вынуждены соблюдать закон об общественном благе от 24 декабря 1953 года. Зарегистрированная Традиционная ассоциация содействия бывшим товарищам по оружию 7-й танковой дивизии, о чьей деятельности, включая собрания, я не знал до 1995 года, была основана в Кёльне в 1953 году. Согласно стр. 466 «7-й танковой дивизии во Второй мировой войне» законопослушная цель ассоциации состоит в следующем:

«…обеспечивать содействие товарищам по оружию [и] издавать печатные материалы, относящиеся к целям ассоциации. Более того, в течение продолжительного времени консультировать все власти, как-либо имеющие отношение к содействию товарищам по оружию, консультировать организации и отдельных лиц, как-либо связанных с работой содействующих товарищей, а также поддерживать иждивенцев, пропавших без вести и нуждающихся».

За немецким законодательством 1953 года о ветеранских ассоциациях последовал, 26 июля 1957 года, закон о наградах Третьего рейха. Соответственно, свастику во всех трех классах Железного креста сменили три дубовых листа в стиле 1813 года. Свастика исчезла со всех наград, оставив на большинстве пустое место. Хотя в Германии их можно было носить открыто, денацифицированные военные награды редко появлялись на одежде ветеранов Второй мировой – если только их владельцы не служили в бундесвере.

Австрия запрещает ношение любых наград Третьего рейха всеми военными и государственными служащими. Однако их носят в австрийских костюмных клубах и аналогичных группах, даже в оригинальной версии. Представьте, что вам нужно носить Lederhosen (кожаные шорты) ради того, чтобы показать свой Panzerkampfabzeichen in Silber (знак «За танковый бой» в серебре).

То, что с наград сняли оскорбительные символы, явно должно было означать, что их вручали за службу стране, а не режиму. Существует, как нам говорит Symbole und Zeremoniell I Deutschen Streitkraften vom 18. bis zum 20. Jahrhundert(«Символы и церемониалы германских вооруженных сил с XVIII по XX в.») на стр. 62, прецедент такой перемены. Вид французского ордена Почетного легиона после кончины Наполеона был изменен. Вид его головы сменился головой другого человека, вместо императорского орла на реверсе появились три лилии.

Нет никакой возможности вручения наград Третьего рейха после окончания войны. Исключение делается для любого из трех классов Verwundetenabzeichen (знак ранения – черный, серебряный или золотой), который можно носить, конечно, в денацифицированной форме, и без вручения до безоговорочной капитуляции Германии в 1945 году.

Независимо от места жительства немец-ветеран Второй мировой войны давно знаком с образом мыслей, породившим следующие строки – обратите внимание, что они на английском. Согласно Барлеттовскому словарю цитат, 12 издание, стр. 698, они были обнаружены на старой каменной караульной будке в Гибралтаре:

 
Снова замечают
Бога и солдат
В годину тяжких бедствий,
И больше никогда;
Война ушла с порога,
И все пришло в порядок —
И все забудут бога,
И выгонят солдата.
 

Канадский музей отчасти видится мне местом встречи солдат – молчаливых и тех, кто не очень скрытен и молчалив. Часто, после того как я долго слушаю рассказы канадских ветеранов о войне, меня спрашивают, в каком роде войск я служил. Держитесь за шляпу, говорю я им, после чего признаюсь, что был башенным стрелком в германском танковом полку. «На Восточном фронте», – торопливо добавляю я. Это дополнение, кажется, подбадривает моего собеседника, и мы можем еще немного поговорить.

Среди того огромного числа посетителей музея есть и ветераны канадских сил НАТО, многие из которых после 1949 года годами служили в Германии, готовые дать отпор Советскому Союзу, бывшему военному союзнику Канады. Эти бывшие солдаты – некоторые достаточно стары, чтобы выглядеть ветеранами Второй мировой войны, – не носят медалей, которые отмечают воевавших, но, в общем и целом, так же дружелюбны, как и их более старые товарищи. Некоторые женаты на немках. Ни один не отзывается плохо о времени, проведенном в Германии.

Канадцы, воевавшие в Корее, также дружелюбный народ. Я сравниваю их азиатского врага, с которым они воевали, с тем, с которым я и мои друзья схватывались на Восточном фронте. В обществе друзей Канадского военного музея есть ветераны из каждой из вышеназванных категорий. Одна из наших функций – проводить регулярные экскурсии по музею.

Я рад, что мое волонтерство в музее привело меня к знакомству со столькими канадскими ветеранами, с дюжиной которых я каждую среду обедаю в Оттаве в офицерском клубе-столовой, чьим ассоциированным членом я стал.

Через несколько дней после 11 ноября 2000 года один из 12 парней, служивших во время войны в канадской бронетанковой части, спросил меня, отмечает ли Германия что-то подобное канадскому Дню поминовения. Я ответил, что нет, по крайней мере не в таком грандиозном масштабе, как в Канаде.

С 1920 по 1934 год Германия ежегодно отмечала Volkstrauertag(День национальной скорби). Потом, до 1945 года, день назывался Heldengedenktag(День поминовения героев). С 1945 года он снова назывался Volkstrauertag, день, который не следует путать с Totensonntagили Totenfest(церемония поминовения) евангелической церкви или Allerseelen(День всех святых) католической церкви.

Knaurs Lexicon издания 1959 года дает следующее определение Volkstrauertag: «День национального поминовения павших на обеих Мировых войнах, второе воскресенье перед первым днем Рождественского поста». Поскольку Рождественский пост начинается за четыре воскресенья до Рождества, то Volkstrauertagпадает на шестое воскресенье перед Рождеством, почти совпадая с 11 ноября.

Важно отметить, что правительство Федеративной Республики Германии официально объявило, что Volkstrauertagдолжен служить поминовению всех жертв деспотизма, а также всех других жертв войны.

Volkstrauertagобычно свободен от похоронных маршей, медалей, процессий, речей и возложения венков. Это, скорее, день, когда каждая семья поминает дома своих павших на войне или от деспотизма.

Однако по всей Германии стоят бесчисленные напоминания – красочные старые кенотафы, посвященные, в частности, героям страны. Например, на воинском мемориале у самого входа в большую церковь XII века в Фареле, городке в Северо-Западной Германии между Ольденбургом и Вильгельмсхафеном, над длинными списками имен героев общины – тех, кто не вернулся с обеих войн, – есть надпись: «Rausche ewig, du Eichenwald, und verkunde ihrem Ruhm». («Вечно шелести, дубовый лес, и возгласим им [нашим героям] славу».)

Эти слова нужно понимать так, что, в то время как память смертных о героях может ослабеть и исчезнуть, вечная Природа может вечно их помнить. Другими словами, этой надписью природу призывают помочь передать знание о героях.

Содержась в образцовом порядке, германские военные кладбища, включая и саму Германию, являются почестью павшим военным. Кладбище Героев в Вильгельмсхафене, где похоронены многие павшие в сражении в Скагерраке, или в Ютландском сражении 1916 года, – одно из таких памятных захоронений.

В Вими-хаус Канадского военного музея служат квалифицированные сотрудники, каждый из которых имеет годы опыта в своей области и таким образом дает компетентные указания волонтерам музея.

Из небольшого штата управляющих Вими-хаус большинство – и здесь я в первую очередь вспомню Дэна Глени – имеют прекрасное взаимопонимание с волонтерами.

Мой опыт работы в Вими-хаус заставляет меня думать, что при усердной работе и минимальном надзоре со стороны волонтер создает себе не единственную область компетенции; у него есть возможность развиваться многогранно, что делает его работу в музее еще интереснее. Однако волонтер не достигнет многогранности, постоянно спрашивая того или иного работника, что делать дальше. Конечно, у каждого волонтера есть своя область интереса. Моя – вы правильно угадали – танки всех видов. До сих пор, поскольку многие музейные артефакты немецкого производства, мне почти гарантирована многопрофильность исследователя, но без обреченности заниматься только сделанным в Германии.

Нижеследующее письмо, 21 августа 1998 года, по длине такое же, как множество других, написанных мной в Вими-хаус:

«Благодарю вас за запрос от 22 июля 1998 года, переданный мне с просьбой ответить от имени музея. Фотография, приложенная к вашему письму, конечно, привела к идентификации оружия, изображенного на ней.

В дополнение к фотокопиям титульного листа и оборота титула книги «Японское оружие» прилагаю фотокопию страницы книги, где описывается 20-мм зенитно-противотанковая автоматическая пушка «Модель 98» (1938) – оружие, о котором вы спрашивали.

Пожалуйста, обратите внимание, что прилагаемая фотокопия обложки книги имеет заголовок и подзаголовок: «Оружие Второй мировой войны: японское».

Согласно учетным записям наш экземпляр японской 20-мм автоматической пушки «Модель 98» имеет следующие измерения: высота 127 см, длина 275 см, ширина 120 см. Эти цифры относятся к пушке, находящейся в экспозиции музея.

Те же учетные записи гласят, что орудие произведено в 1936 году [sic] в Японии, государственным арсеналом Нагоя, имеет серийный номер 836 и подарено музею Министерством обороны 16 ноября 1945 года».

Другая сенсация в Вими-хаус появилась благодаря пониманию того, что некоторое имущество, оставшееся от Второй мировой войны, до сих пор находится в превосходном состоянии.

Начав изучать немецкий надувной спасательный жилет, или «Мэй вест», произведенный в декабре 1940 года, я осторожно повернул сломанную бакелитовую ручку клапана на конце баллона со сжатым воздухом, надувая воздушный мешок жилета, – а он оказался целым и не сдулся после этого. Небольшая металлическая пломба, висевшая на конце оборванного шнура, прикрепленного к ручке клапана, как я заметил, держалась на честном слове.

Фотограф Вими-хаус, услышав о таком чуде, немедленно схватил старый «Мэй вест», отнес его в свою студию, надел его на пластиковый манекен и начал его демонстрировать там и сям, даже рассылая электронные письма руководству музея с приглашением осмотреть его.

Иногда, по дороге через галерею военной техники Вими-хаус, я поднимаюсь на несколько ступеней к деревянной обзорной платформе, которую Джим Уитхэм очень кстати установил у правого борта рубки «ягдпанцера-IV», с которой сняли 20-мм бронированную крышу. Потом я гляжу вниз, на боевое отделение нетронутого «ягдпанцера-IV–V», – обратите внимание на добавление буквы V, соответствующей слову Vomag, то есть «Фоглендише Машиненфабрик АГ» из города Плауэн в Саксонии, – и вижу массивный откатный механизм когда-то могучего 75-мм орудия, на котором – я знаю это – оттиснут производственный код bcd. Код соответствует веймарскому заводу «Густлофф Верке».

Веймар, в свою очередь, напоминает о величайшем немецком поэте Йохане Вольфганге фон Гёте (1749–1832), проведшем там большую часть своих лет, отданных творчеству. Четыре строки, написанные Гёте и озаглавленные «Солдатская утеха», рисуют жизнь, сильно отличавшуюся от той, что проходит в боевом отделении:

 
Nein, hier hat es keine Not,
Schwarze Madchen, weisses Brot.
Morgen in ein ander Stadtchen:
Schwarzes Brot und weisse Madchen!
 
 
(Нет, нужды здесь вовсе нет —
К черным девам – белый хлеб!
Завтра двинем в новый город —
Белы девы, хлеб же черен.)
 

Добавив точности в отображение идей, заложенных в оригинал Гёте, я сделал другой перевод «Солдатской утехи»:

 
Мы устроились отлично —
Девы черны, хлеб – пшеничный.
Завтра же – другое дело:
Хлеб – ржаной, но девы – белы!
 

Вскоре мои мысли вернулись к четырем строчкам из пятого, последнего, куплета Panzerlied(«Песни танкистов»), – сроках о возможности – вполне вероятной – смерти, которая придет за тобой в боевое отделение: