355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клаудия Кардинале » Мне повезло » Текст книги (страница 4)
Мне повезло
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 18:04

Текст книги "Мне повезло"


Автор книги: Клаудия Кардинале



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Потом был Нью-Йорк. Из Парижа мы оба вернулись в Рим, но порознь. Паскуале решил, что ему надо отправиться в Нью-Йорк, чтобы обсудить там один из своих проектов с продюсером Дино Де Лаурентисом.

Он уехал. Я осталась в Риме, но через несколько дней приняла великое решение – ехать к нему. Я чувствовала, что должна быть с Паскуале, хотя даже не знала, где он: у меня был только номер телефона его нью-йоркского друга. Прямо из аэропорта позвонила ему: «Простите, говорит Клаудия Кардинале, я ищу Паскуале Скуитьери. Вы не знаете, где он может быть?» Оказалось, что ответивший мне человек знал, где его можно найти. «Тогда передайте ему, пожалуйста, что я с вещами в аэропорту и жду его».

Часа через полтора явился Паскуале. И, явно взволнованный, не веря своим глазам, направился ко мне. Еще бы: такое странное зрелище. Я стояла как вкопанная со своим огромным чемоданом в аэродромной сутолоке… Вид у меня после двухчасового гадания – «придет, не придет» – был, вероятно, достаточно красноречивым, так что слов почти не понадобилось: «Я приняла решение. Хочу быть с тобой». С нежностью вспоминаю его ответ: «Если наступит трудное время, возникнут сомнения, напомни мне эту минуту, этот твой приезд сегодня ко мне, в Америку».

«Брось, Клаудия, давай сделаем вид, будто ничего не произошло. Садись в самолет и возвращайся», – сказал мне режиссер Гоффредо Ломбардо, оказавшийся в то время по делам в Нью-Йорке. Да и Дино Де Лаурентис тоже попытался убедить Паскуале покончить с этой «нелепой историей». Между тем в Нью-Йорке я повисла на телефоне и обзванивала всех, чтобы сообщить, прежде всего моим родителям, о своем намерении не возвращаться к Кристальди.

Мы отметили начало нашей истории чудесным путешествием. В непрерывных ссорах мы исколесили вдоль и поперек всю Америку – на автобусах, знакомых нам по множеству фильмов. Наконец ко мне вернулась молодость, в которой мне было отказано (да я и сама себе в ней отказала). А молодость – это безграничная свобода ссориться, чтобы потом мириться, смеяться, шутить, совершать всякие безумства. Отвоевывать ту часть жизни, которая, казалось, уже навсегда потеряна, особенно если это целых двадцать отнятых у тебя лет… Да тут такая волна чувств, что и передать невозможно!

Америка, путешествие по ней на автобусе было чудесным сном. Суровая действительность заявила о себе потом, когда мы вернулись в Рим.

Поначалу в Риме мы ощутили вокруг себя пустоту: друзья старались держаться от нас подальше. Паскуале не мог найти работу… Ужасно. Трудные годы. Но какое большое, какое огромное личное счастье!

Все ополчились против Паскуале из-за истории со мной. Первое время ему даже присылали какие-то странные письма, звонили по телефону и угрожали. Конечно же, это не облегчало наши отношения. Долгие годы он попрекал меня – и я его понимала и сейчас понимаю – тем, какой ценой ему пришлось расплачиваться за наши отношения: когда мы познакомились, он как режиссер пользовался большим успехом, все хотели с ним работать. Потом он вдруг стал безработным, никто ничего ему не заказывал, все двери перед ним захлопнулись.

То, что мы все это пережили, доказывает серьезность наших отношений: будь они хоть чуточку более легкомысленными или непрочными, им бы не сохраниться.

Чтобы восстановить в памяти один неприятный случай с фоторепортерами, мне надо вернуться немного назад: я должна сначала объяснить, в какой обстановке все это произошло.

Скуитьери с самого начала хотел иметь от меня ребенка. Но я была не готова к этому, мне еще не удалось изжить травму первого материнства. Я решилась на такой шаг лишь спустя несколько лет: отношения с Паскуале становились все более важными для меня, и мне показалось наконец правильным, нормальным родить от него ребенка.

Мне было сорок лет. Свою вторую беременность я переживала с огромной радостью, но не без опаски: ведь после тридцати пяти в таких случаях нужно быть очень осторожной. Так что я постоянно находилась под наблюдением врачей, проходила все необходимые обследования и довольно скоро узнала, что у меня будет девочка.

Помню, мы сидели за столом, ели, и тут позвонила мой врач-гинеколог: «Клаудия, это потрясающе, уже есть результаты, у тебя девочка!» Я чуть в обморок не упала… Сама не знаю, почему мне так хотелось мальчика. Да какое там хотелось – я была уверена, что иначе и быть не может. Кто знает, возможно, мне безотчетно хотелось повторить свой первый опыт, пережить его в атмосфере покоя и радости, которые когда-то у меня отняли. Я хотела мальчика, надеясь восполнить таким образом недоданное первому сыну счастье.

Я положила трубку. Паскуале спросил, кто звонил. Но я боялась сказать ему правду. Ответила только: «Это мой гинеколог, она назначила день и час очередного анализа».

У меня родилась девочка, и это было чудесно. Паскуале с первого же дня потерял от нее голову. Наверное, еще и потому, что она была абсолютной его копией.

Он следил за ее появлением на свет поминутно, так как присутствовал при родах в одной из римских клиник 28 апреля – пятнадцать лет назад.

Нас осаждали фоторепортеры, которые не давали мне покоя на протяжении почти всей моей беременности, и поэтому пришлось решать, как оставить их с носом. Клаудия родилась в одиннадцать утра, а ночью я сбежала из клиники через служебный вход и уехала на машине «скорой помощи». С нами была и врач, жившая в двух шагах от нас и имевшая, таким образом, возможность наблюдать за мной постоянно у нас дома.

А что же фоторепортеры? На следующее утро, убедившись в том, что их обвели вокруг пальца, они сфотографировали в клинике младенца другой женщины и продали снимки в газеты: «Вот вам дочь Клаудии Кардинале и Паскуале Скуитьери». Естественно, этого мы им не могли простить…

В тот день мы были дома: я, Паскуале, малышка и дети Паскуале от предыдущего брака, в том числе и самый младший – его семилетний сын. Именно он, испуганный, вбежал в дом с криком: «Там к нам вор лезет!..» Время, кстати, было очень напряженным: из-за терроризма все мы жили в постоянной тревоге… И никому не пришло в голову, что ребенок мог увидеть не грабителя, а фоторепортера, который пролез через дыру в садовой ограде и подкрадывался к окнам. Мы действительно подумали, что это злоумышленник, во всяком случае – опасный человек.

И тут Паскуале, схватив пистолет Кристальди, выскочил и пальнул в воздух…

Ну а газеты потом, совершенно не учитывая, в какой обстановке нам приходилось жить, написали, что Паскуале стрелял в ни в чем не повинного фотографа, который всего лишь выполнял свой профессиональный долг.

В сознании общественности это обстоятельство каким-то образом стало ассоциироваться с тюрьмой, через которую Паскуале пришлось пройти: эта его история носила кафкианский характер. Паскуале арестовали без всякого обвинения, чуть ли не в самолете, на котором он должен был лететь в Москву, где ему присудили приз за фильм «Дикий народ», наделавший до того много шума на Венецианском фестивале. Правдой были только две вещи. Первая – слова министра юстиции: «Немного тюрьмы Скуитьери не повредит». Вторая, она же следствие первой, – содержание Паскуале в одиночке в отделении «строгого режима» тюрьмы «Ребиббья». За четыре с половиной адских месяца никому – ни мне, ни детям – не дали с ним свидания.

Предпочитаю вспоминать о появлении на свет нашей девочки. Роды, как, впрочем, и в первый раз, были на удивление легкими. Схватки начались в девять утра, а через два часа я уже держала на руках чудесную малышку весом три с половиной килограмма.

Присутствовавший при родах Паскуале сразу же отправился регистрировать новорожденную. Вернувшись, он сказал: «Все в порядке. Имя Клаудия…» Я спросила: «Но почему?» А он ответил: «Потому что теперь, когда я позову одну Клаудию, придут сразу две… Разве это не прекрасно?»

Сейчас я живу с нашей дочерью в Париже, а Паскуале – в Риме. Он ушел в политику, но надеется выкраивать время и для работы в кино. Мы встречаемся при любой возможности, а она предоставляется довольно часто. То он приезжает ко мне, то я езжу к нему. Мы – два свободных человека, решивших всегда быть вместе. Я нахожу это прекрасным.

Иногда он упрекает меня в некоторой несерьезности, говорит, что в работе я довольствуюсь вещами, которые не должны меня удовлетворять, что мне следует быть более требовательной. Однако он никогда не вмешивается в мою жизнь, не оказывает влияния на мой выбор – в свое время именно за это я его и полюбила. Полюбила за то, что он вернул мне саму себя.

Да, сегодня я хочу, наконец, жить так, как мне нравится: быть и чувствовать себя свободной. А когда я говорю «свободной», то имею в виду не свободу в области чувств, наоборот, для меня очень важна верность, мне никогда не нравились легкие измены или приключения ради приключений.

Вот уже двадцать лет без сожалений и сомнений я остаюсь спутницей жизни Паскуале Скуитьери: с ним и у него я научилась быть новым человеком, способным, как никогда раньше, жить в своем времени и более сознательно относиться к реальной действительности, культуре, политике. Он, ненавидящий «звездную болезнь», протянул мне руку и помог спуститься с пьедестала. Я перестала быть Дивой, я открыла в себе женщину и стала задумываться над тем, что собой представляю как личность, и вообще над женским вопросом. Я научилась признавать его критику, но научилась и относиться к ней критически.

Его жизнелюбие заразительно: он помог мне обрести и мое. В жизнь, которую я была вынуждена вести, постоянно сообразуясь с чувством меры и самоконтролем, он внес замечательную вещь – излишества. Началось это с его первого подарка. Когда мы закончили работу над «Молодчиками», я, вернувшись в гостиницу, увидела, что весь мой номер завален розами: там было триста красных роз, и, поскольку ваз для них не хватило, часть цветов сложили прямо в ванну.

Паскуале – противник всего предсказуемого, унылого покоя, скуки. И во время съемок – тоже. Работать с ним мне труднее, чем с любым другим режиссером, потому что он всегда требует, чтобы я со всей ответственностью относилась к своему персонажу не только как актриса, но и как женщина. Так было на съемках «Акта боли» и «Кларетты» – особенно в первую неделю работы, когда я обычно с трудом вхожу в образ. Почти насильно вталкивая меня в роль, провоцируя и требуя сразу выдать все, на что я способна, он может устроить мне разнос – суровый, прямо при всех. Паскуале знает меня. В отличие от других режиссеров, он прекрасно понимает, вошла я в образ или еще нет.

Сколько раз в прошлом, снимаясь у других режиссеров, я сама понимала, что не попала в точку, не сделала перед камерой того, что должна была сделать. Однако потом, по окончании съемок, – вот они, чудеса моей киногеничности! – я всегда убеждалась, что кинокамера преподнесла мне приятный сюрприз, что я, пожалуй, играла не лучшим образом, но результат все равно получился удачным.

С Паскуале такие штучки не проходят. Во время съемок он понимает, в каком я состоянии, и мне даже немного обидно, что меня так хорошо знают, я чувствую себя разоблаченной и не могу больше притворяться.

Естественно, что за двадцать лет совместной жизни у нас бывали ссоры, и еще какие. Иногда инициатива исходила от Паскуале, потому что его, случалось, разочаровывало мое поведение, моя склонность, – против которой я боролась вместе с ним, но которую так и не изжила, – к легкомыслию. Иной раз инициатива была моей – это когда я ссорилась с ним по прямо противоположной причине, считая, что нельзя жить так, словно в вашем распоряжении осталась последняя минута, то есть с максимальной отдачей. Для Паскуале часто самое главное – четкость и обязательность, а я отстаиваю свое право на безрассудство, на глупости, на любовь, как он говорит, к «тряпкам», которые мне, как, наверное, почти всем женщинам, очень нравятся. Мне все это нужно хотя бы для того, чтобы немного развлечься, подурачиться. Это так приятно, не все же сидеть в окопе.

Прошло двадцать лет, а я по-прежнему влюблена в него, хотя, возможно, у нас, как обычно бывает, уже не та давняя влюбленность, а более зрелое чувство. Ну, не знаю. Знаю только, что наши отношения с самого начала были особенными: мы никогда не опускались до компромиссов, никогда не лгали друг другу. Никогда – из лицемерия или трусости – не прибегали ни к недомолвкам, ни к чрезмерной деликатности. Паскуале всегда говорил мне то, что считал своим долгом сказать. Я отвечала ему тем же – очень открыто и прямо, иногда даже слишком.

Учитель Лукино Висконти

Лукино Висконти… Эта глава имеет отношение не только к моей карьере и моей работе. Лукино был и навсегда останется частью моей жизни – он в моих мыслях, воспоминаниях, снах. Я ощущаю его присутствие вполне конкретно и материально – в моем сегодняшнем лице и манере смотреть, в моих руках… Потому что во всем, а этого «всего» очень много, чему он меня научил, было и остается сознательное отношение к собственному телу, ногам, плечам, рукам, глазам. Он научил меня управлять всем этим. Он, если можно так сказать, вернул мне мой взгляд, улыбку. Именно на его требования я ориентируюсь, когда говорю, думаю, плачу, кричу или смеюсь перед кинокамерой.

Я познакомилась с Висконти во время работы над фильмом «Рокко и его братья». Там у меня была не роль, а то, что киношники на своем жаргоне называют «камеей», имея в виду красивую, но очень маленькую вещицу. И все равно уже тогда он стал относиться ко мне с любовью, заботиться обо мне и всегда говорил: «Клаудия похожа на кошку, позволяющую погладить себя на диване в гостиной. Но берегитесь: эта кошка может превратиться в тигрицу и разорвать укротителя…» Он разговаривал со мной по-французски, всегда по-французски. Даже записочки писал мне по-французски, питая слабость к этому языку, на котором он и говорил и писал замечательно. То был не итальянский, переведенный на французский, а как бы его родной язык: Висконти овладел им в совершенстве, когда работал у Ренуара.

Фильм «Рокко и его братья» снимался в 1960 году. «Леопард», моя главная работа с Висконти, вышел спустя три года – в 1963-м. Вот для этого-то фильма он и учил меня всему. Например, ходить. Он говорил: «Ты должна передвигаться длинными плавными шагами, всей ступней, всей ногой ощущая землю, по которой ступаешь, пол комнаты, в которую входишь… Когда ты появляешься в дверях, надо, чтобы ты делала это с уверенностью, двигаясь так же пружинисто и легко, как животные».

Висконти очень любил Марлен Дитрих и всегда держал у себя в кабинете ее портрет с собственноручной надписью: «I love you». Он наставлял меня: «Вспоминай о Марлен, о ее «Голубом ангеле»… Старайся перенять ее жесты… Пойми, что играть должно все тело, а не только лицо. Играют руки, ноги, плечи… все».

И я усвоила его уроки – с тех пор у меня изменилась походка. Я перестала ходить, слегка подпрыгивая на высоких каблуках, и научилась, как велел он, делать шаг плавным, пружинистым.

От Лукино Висконти у меня осталась вот эта морщинка посреди лба. Почему? Он все повторял: «Помни, глаза должны говорить то, чего не говорят губы, поэтому пусть твой взгляд будет особенно интенсивным, контрастирующим с тем, что ты произносишь… Даже когда ты смеешься, глаза смеяться не должны. В общем, старайся разделить свое лицо на две половины: взгляд – это одно, а слова – другое…» И напоминал мне об этом при каждом моем выходе, называя меня уменьшительным «Клаудина»: «Клаудина, ни на минуту не забывай, что кисти рук, сами руки, глаза и рот должны находиться в постоянном противоречии. Одна половина твоего лица и тела должна рассказывать историю, противоположную той, что рассказывает другая». Думаю, если внимательно приглядеться ко мне в «Леопарде», можно заметить результаты, которых добился Лукино Висконти: я так старательно выполнила его указания, что даже лицо свое разделила пополам вот этой морщинкой.

Сцену бала мы снимали в Палермо, во дворце Ганджи: на нее ушел целый месяц. Из-за ужасной жары съемки велись по ночам, но уже к трем часам дня мы являлись в гримерную. Я начинала с волос: ежедневно полтора часа уходило на прическу. Мне пришлось отрастить длиннющие волосы, но мыть голову можно было только с разрешения Висконти: я должна была привыкнуть к тому, что во времена «Леопарда» женщины не мыли голову, как сегодня, когда им заблагорассудится. Помню, что парикмахерша после этого фильма перестала работать в кино, – такое у нее было нервное истощение.

Гримом занимался Альберто Де Росси. Висконти требовал, чтобы он подчеркнул мои и без того глубокие глазные впадины легкой сиреневой тенью и густо накрасил ресницы, хотя они и вовсе были накладные. Он сам приходил проверять, как меня напудрили, как нанесли ту или иную тень.

Все мои аксессуары в «Леопарде» были подлинными, старинными – даже платок и духи. И конечно же, чулки.

Надев наряд от самого знаменитого костюмера в мире – Пьерино Този, я уже не могла сесть, и Лукино заказал для меня специальный стул – этакую деревянную подпорку, прислонясь к которой я, практически стоя, лишь опершись на нее локтями, могла немного отдохнуть… Я облачалась в свой наряд – а работу начинали лишь часов в семь вечера, когда становилось прохладнее, – и снимала его часов в пять или шесть утра… Когда фильм отсняли, у меня вокруг талии осталась кровавая отметина, потому что корсет, вероятно, принадлежал когда-то девушке вдвое худее меня, совсем тоненькой, и я должна была уложиться в ее мерки – 53 сантиметра в талии. Прокрустово ложе по сравнению с этим – сущий пустяк…

В первый день, когда на съемочную площадку пришел Ланкастер, мы должны были вместе прорепетировать сцену бала. Всем нам давали тогда уроки вальса. И вот включают музыку. Лукино смотрит несколько минут, потом приказывает: «Стоп!», берет меня за руку и говорит: «Пойдем, Клаудина… Когда господин Ланкастер будет готов, он даст нам знать». Я чуть не упала от стыда за него: мы снимались вместе в нескольких хороших фильмах, это же был гигант, и вот так при мне его унижают!

Объявляют перерыв на час. Потом работа возобновляется, и все наконец идет как надо.

Что же произошло? Во-первых, у Ланкастера распухло колено, в нем скопилась жидкость, и это причиняло ему страшную боль, чего он, танцуя со мной, не смог скрыть. Во-вторых, Лукино своим «Стоп!» хотел наглядно показать всем, кто настоящий хозяин на съемочной площадке. Ланкастер сразу понял, в чем дело, и сумел подладиться. После этого у них во время съемок сложились чудесные отношения, которые продолжались и впоследствии.

Потом был целый этап с Аленом Делоном, в то время невероятным красавцем. Его необычайная притягательная внешность, не говоря уже о светлых коварных глазах и вообще обо всем, чем на протяжении многих лет восхищались и мужчины и женщины, заключалась еще в высокомерной повадке и язвительности. Ален был уверен в себе, в своей неотразимости и, конечно же, сексуальности. Они с Лукино заключили тайное соглашение: Делон заявил, что я очень скоро упаду в его объятия. А Лукино забавляли такие садистские шуточки, и, давая мне указания во время любовных сцен с Аленом, он говорил: «Пожалуйста, Клаудина, давай без фальшивых поцелуев и нежностей…»

Но я разгадала их маневр и сумела выкрутиться: разве могла я позволить кому-нибудь считать себя дурочкой, не способной устоять перед чарами Делона? В результате Лукино стал ценить меня больше: он понял, что я не девчонка, а сильная женщина, – сильные женщины ему всегда импонировали.

О той работе у меня сохранилось множество воспоминаний. Прекрасных, не очень прекрасных и просто тяжелых. Но время окрашивает в ностальгические тона даже самое неприятное, все меняет. После выхода на экран «Леопарда» прошло уже тридцать два года, а память хранит жестокость, непонимание, коварство, но уже в иной форме: время наделяет все это силой и красотой.

Да, сила и красота ярости Висконти, направленной против Алена Делона. Он был недоволен тем, как Делон сыграл одну сцену – сцену, когда мы вместе пробегаем по комнатам виллы. Вот тут он и воспользовался случаем, чтобы высказать все, что он о нем думает. Он хотел его унизить при всех. Я помню Алена в тот момент. Мы сидели рядом на маленьком канапе, и он крепко сжал мне руку, чтобы сдержаться и не ответить. Бешенство не уменьшало того безграничного уважения, которое он всегда испытывал к Висконти. Но, стараясь сдержаться, он чуть не сломал мне кисть.

Эта сцена знаменовала собой конец долгого союза между Лукино Висконти и Аленом Делоном. Именно потому, что это был конец, Лукино избрал столь оскорбительную форму и не искал подходящих слов. Так он поступал, понимая, что диалог больше невозможен. Хотя в его ярости проступала надежда, последняя надежда на какие-то перемены, быть может, желание найти некую зацепку там, где, казалось, все пути уже отрезаны.

После «Леопарда» были «Туманные звезды Большой Медведицы» – в 1964 году. Во Франции фильму дали название «Сандра», и странно, но, пожалуй, именно эту картину Висконти французы любят больше всех остальных. Мне всегда казалось, что в этой ленте я была призвана представлять самого Лукино, и старательнее, чем всегда, стремилась перенять каждый его жест и, если возможно, даже проникнуть в его мысли.

Наша картина прежде всего была плодом соперничества двух продюсеров. Кристальди хотел помериться силами с продюсером «Леопарда» Ломбардо, который из-за безумных расходов погряз в долгах. Кристальди старался доказать, что работы Висконти можно осуществлять по нормальным, неразорительным ценам. И еще ему самому хотелось почувствовать, каково быть продюсером Висконти: все знали, как жестоко Лукино обращается с продюсерами, не пуская их даже на съемочную площадку без уважительного предлога. С ними он обращался хуже, чем с надоедливыми посетителями.

Что до Висконти, то он хотел проверить себя, попробовать снять фильм за восемь недель. И снимал он без всякого напряжения, что называется, в охотку. Был арендован чудесный дом в Вольтерре, где и снимался весь фильм в черно-белом варианте. Удивительно, до чего работа над цветными фильмами отличается от работы над черно-белыми: тут у Висконти была совершенно другая раскадровка, другой способ снимать крупные планы.

Нечего и говорить, что я отдаю предпочтение черно-белому кино: мои лучшие фильмы – во всяком случае, так мне кажется – черно-белые.

Это и «Туманные звезды Большой Медведицы», и «Ла Виачча» Болоньини (которого я считаю величайшим мастером черно-белого кино), и «Красавчик Антонио» того же Болоньини, и «Проклятая путаница» Джерми.

Возможно, в черно-белых фильмах лучше высвечивается мое смуглое лицо с высокими скулами, но, что поделаешь, сегодня никто уже не делает этих чудесных черно-белых лент.

Съемки шли довольно спокойно, без напряжения. Висконти, как всегда, был очень строг. У него одновременно работали несколько кинокамер, и актерам это нравилось: не нужно было переснимать одну и ту же сцену в разных ракурсах, сначала крупным, потом общим планом и так далее. Кто-то может подумать, будто в одновременном использовании двух или трех камер кроется одна из причин высокой стоимости фильмов Висконти, но я могу засвидетельствовать, что все совсем наоборот, ибо таким образом сокращается время съемок.

У меня осталось много воспоминаний об этом фильме, и прежде всего о моей сестре Бланш, которая участвовала в съемках вместе со мной.

Бланш была ужасно стеснительной, и это подзуживало Лукино на всякие злые штучки. Так, перед началом съемки он набрасывал несколько эротических рисунков, говорил: «Мотор! Снимаем!» – и с невозмутимым видом передавал эти картинки сестре. Бланш вся заливалась краской, а его безумно забавляло ее смущение.

На съемках «Туманных звезд» состоялась встреча Лукино с Хельмутом Бергером. Однажды на съемки приехала жена Дали, Гала, – Лукино очень дружил с Сальвадором Дали. Гала чуть ли не въехала на съемочную площадку со словами: «Смотри, какой подарок я тебе привезла…» Гала имела в виду Хельмута.

Он был очень хорош собой и очень сумасброден. Мне вспоминается путешествие, которое мы потом совершили всей компанией: Лукино, я, Хельмут и Нуриев.

Мы ездили вместе в Лондон слушать Марлен в одном из ее концертов. И то, что вытворял Хельмут во время этих поездок, было ужасно. Иногда всякие фокусы он устраивал с другим сумасшедшим – Нуриевым. Это были даже не просто проказы, а какие-то детские выходки, порой злые и дурного вкуса. Смыслом их забав было показать Лукино, что они – молодые люди, а он – старик.

Конечно, для такого человека, как Висконти, любившего и умевшего наслаждаться красотой, эта парочка представляла исключительное зрелище. Хельмут был просто красавцем. А Нуриев, с его необыкновенным, татарского типа лицом, похожим скорее на маску, с его магнетическим взглядом и такой странной манерой одеваться, со всеми его беретами и шляпами, делавшими его больше похожим на балерину, чем на танцовщика, не уступал ему. Висконти очень любил, особенно во время путешествий, окружать себя молодыми, красивыми и неординарными людьми. Нуриев же обладал всеми этими тремя качествами.

Впрочем, при всей элегантности самого Лукино, его образа мыслей, жизни и, конечно, работы, в отношении к элегантному у него, по-моему, было не столько доброты, сколько коварства. Для него элегантной была сама негативность в ее садистской и мазохистской двойственности.

И, зная легендарные злые выходки Висконти, от которых страдало столько людей (иногда, случалось, ему платили той же монетой), мне оставалось только удивляться его неизменно нежному отношению ко мне. Ответ у меня был и остается один: он уважал силу моего характера, мою внутреннюю напористость. Он увидел эти качества сразу же в отличие от всех остальных, считавших меня просто красивой куклой, которую можно посадить на диван и она будет сидеть там спокойно, помалкивать и улыбаться.

От Лукино у меня осталось несколько потрясающих подарков. По окончании работы над «Леопардом» я получила от него carnet de bal[3] от Картье, отделанную драгоценными камнями: изумрудами, жемчугом и бирюзой, с его автографом. Мне принесли этот подарок к Рождеству на подносе, обернутом голубой с золотом индийской шалью. Кроме его автографа там были и подписи всех, кто работал над фильмом вместе с нами. Великолепный подарок, сердечный и трогательный.

В фильме «Семейный портрет в интерьере», снимавшемся много позже, в 1972 году, он предложил мне небольшую роль, и я, естественно, согласилась сыграть ее даже бесплатно. Практически это была роль его матери, такой, какой он представлял ее себе в подвенечном платье, не образ, а скорее видение, и, конечно же, прекрасное.

Даже когда Лукино был уже очень болен, он не изменял ни себе, ни другим. Вечером, когда я вернулась домой после единственного дня работы с ним, меня ждало украшение из драгоценных камней от Булгари, отмеченное, как всегда, таким вкусом, какого я ни у кого больше не замечала. Лукино любил выбирать и делать подарки…

И опять же это была игра, его любимая игра в элегантность, которая так ему удавалась. Например, он учил всех своих коллег-режиссеров умению одеваться для работы на съемочной площадке – удобно и в то же время нестандартно.

Неловко говорить, но впоследствии ему стали подражать все, даже Федерико Феллини и Бернардо Бертолуччи.

Это Лукино придумал носить длиннейший кашемировый шарф: вообще я не помню, чтобы на нем не было чего-нибудь кашемирового. А цвета, его цвета… Всегда приглушенные, осенние – верх утонченности. На съемочной площадке «Леопарда» он иногда появлялся и в смокинге с белым шелковым шарфом: точно так же был одет и загримирован Берт Ланкастер, выглядевший совершенной копией Лукино. Право же я никогда не видела мужчины, одевавшегося элегантнее. Все в нем было высочайшего класса. Помню его руки: разговаривая, он жестикулировал совершенно по-особенному, необычайно выразительно, но не чересчур, без вульгарности.

Каждый раз, приезжая на место, где должны были проходить съемки, он не останавливался в отеле, а снимал себе дом или квартиру. Он любил принимать у себя друзей – ему так нравилось беседовать, общаться, а еще ему хотелось домашнего тепла, которое не может дать ни один, даже самый роскошный отель.

В Сицилии во время работы над «Леопардом» он снял старинную мельницу на полпути между Палермо и Монделло и с восторгом занялся ее переоборудованием: даже дверные ручки сменил, выписав для этого самые изящные, хрустальные, вполне отвечавшие атмосфере и стилю старой Сицилии.

Каждый день на съемочной площадке гадали: «Кто сегодня соберется у Лукино за ужином? Кого он пригласит, а кого – нет?» Оказаться в числе неприглашенных было маленькой трагедией, ужасным разочарованием.

На вечер он приглашал немногих: за столом неизменно присутствовали Рина Морелли, Паоло Стоппа и еще несколько не столь знаменитых личностей, не таких уж выдающихся актеров. Стол накрывался на восемь – десять человек, и притом очень пышно. В центре обязательно стояла одна из чудесных сицилийских керамических голов, которые Лукино открыл первым и которые впоследствии вошли в моду. И еще стол украшали цветы, подобранные в тон керамике и обоям комнаты. Скатерть неизменно была кружевная, приборы серебряные, а еда прекрасная, но очень простая: у Лукино был повар – сицилиец, которому он сам давал указания.

И о чем там только не говорили, переходя от самых легких тем к более серьезным и важным, и наоборот, от высокой культуры к песенкам, к опере или к сплетням вокруг фестиваля в Сан-Ремо. И Лукино всегда удавалось играть роль этакого заклинателя змей…

У него я и этому научилась. Приехав в Америку, я предпочитала снимать жилье, а не останавливаться в отелях. А когда без отеля обойтись не удавалось, как, например, в Мадриде во время съемок «Мира цирка» под руководством Хэтауэя, я все в номере переворачивала: убирала одни предметы обстановки, заменяла их другими. Потом расставляла то, что привезла из дома, чтобы создать атмосферу, в какой-то мере отвечающую моему характеру. Все в соответствии с уроком, преподанным мне Лукино Висконти. У него я научилась также любить цветы, со вкусом расставлять их в вазах. Он делал незабываемые букеты и композиции: в них всегда была одна роза, которая, казалось, вот-вот распустится у тебя на глазах. Он с почти маниакальным вниманием относился к этому делу, ни в чем не полагаясь на случай: даже лепестки (не больше одного или двух), упавшие на белоснежную скатерть составляли единое целое со всем остальным.

После работы с ним в период расцвета его сил и таланта было невыносимо тяжко видеть Лукино на съемочной площадке больным, прикованным к инвалидному креслу. Он сидел за кинокамерой, и вся его сила воли сосредоточивалась только во взгляде. За этой согбенной, неподвижной, молчаливой фигурой словно вырисовывалась тень того рычащего льва, к которому немыслимо было ни испытывать, ни тем более проявлять чувство жалости.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю