Текст книги "Мне повезло"

Автор книги: Клаудия Кардинале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Находились люди, распространявшие слухи, будто он гомосексуалист. Я этого не знаю и так не думаю. Знаю, что у него была девушка, костюмерша, и, хотя ему была чужда демонстрация чувств, кажется, он был очень к ней привязан.

Со мной, в пределах своей полной неспособности к экспансивности, он был бесконечно мил и любезен: когда я приехала в Америку, он оказал мне очень теплый прием в своем доме.

Теперь, когда его не стало, я чувствую, что знала о нем слишком мало. У меня остались воспоминания о его чудесной фигуре, так безжалостно изувеченной болезнью, и о его взгляде, который не только на экране, но и в жизни был поразительно ясным, прозрачным. Несмотря на свои порой шокировавшие публику выходки, он был глубоким знатоком искусства и живописи, хорошо знал художественную литературу. Правда, невзирая на такую рафинированность, Брукс мог, например, позволить себе за столом этакие ковбойские и даже вульгарные шутки.

Удивительно, как можно так долго жить и работать рядом с человеком и так мало его знать.

А вот со смертью Валерио Дзурлини я действительно потеряла друга, человека, который умел читать в моей душе. Думаю, что и я понимала его достаточно хорошо.

Мне не хватает Валерио. Он один из тех, чье отсутствие я ощущаю особенно остро.

Он называл меня Лумумбой: ведь я была из Африки. И еще, в минуты особой нежности он употреблял уменьшительные имена: Любит, Любрит – в общем все, что можно было произвести от того же имени Лумумба.

Умер он в бедности. Этот великий знаток искусства, имевший замечательные полотна Моранди, ушел в мир иной из пустого дома. Когда я навестила Дзурлини незадолго до его смерти – я об этом уже рассказывала, – он под конец разговора посерьезнел и сказал: «Потом ты поймешь, как я тебя любил, как ты была мне дорога». Свидетельство тому – изумительная Мадонна XIV века, которую он мне подарил и которая и сейчас со мной в моем парижском доме.

Я не была на его похоронах: после той нашей встречи он уехал. Говорят, это было самоубийство: он заперся в какой-то венецианской гостинице, да так и не вышел оттуда.

Другой, покинувший нас, – Ренато Сальватори. Во время съемок фильма «Рокко и его братья» он отчаянно за мной ухаживал. Умер Ренато мгновенно, неожиданно – от сердечного приступа. А ведь он казался неиссякаемым фонтаном энергии. После съемок в «Рокко…» мы больше не виделись.

Моя последняя встреча с Пьетро Джерми состоялась во время работы над фильмом «Ла Виачча»: тогда, на один только раз, он снова стал актером. Его, как и Дзурлини, мне очень не хватает.

На его похороны я не пошла: на похоронах я бываю редко потому что, как уже было сказано выше, все там против твоей воли превращается в какое-то зрелище.

Изменила я своим принципам только два раза: когда хоронили Лукино Висконти и когда хоронили Серджо Леоне.

Дорогой, обожаемый Серджо. Он умер, не предав даже в последнюю минуту жизни свою единственную, великую, подлинную любовь – любовь к кино. В тот день он вместе со своей женой Карлой смотрел какой-то фильм и вдруг сказал: «Что-то мне нехорошо», потом склонил голову ей на плечо и через минуту его не стало. Думаю, Леоне убила последняя его картина – «Однажды в Америке». Во время съемок у него стало побаливать сердце, но он не приостановил съемки. Да, фильм этот очень подорвал его силы…

У нас с Серджо были необычайно теплые отношения. Вот почему, преодолев свое неприятие похоронных церемоний, я сразу же вылетела из Парижа в Рим. Помню, как сжалось сердце, когда в церкви исполняли музыку Морриконе к фильму «Однажды на Диком Западе». Я с трудом держалась на ногах. Так было тяжко!

Среди тех, кого с нами больше нет и кого мне очень не хватает, хочу назвать также Серджо Амидеи, удивительного человека, автора сценариев к фильмам «Рим – открытый город» и «Шуша».

Мы с Паскуале часто с ним встречались: всегда ездили навещать его по воскресеньям, так как знали, что он в эти дни дома, и очень любили посидеть и поболтать с ним. Нас всегда поражали его необычайное жизнелюбие и глубочайший ум. Несмотря на возраст, голова у него была такая светлая, что он мог заткнуть за пояс любого молодого.

К тому же он был страстным любителем велосипедного спорта – не пропускал ни одни гонки. А когда мы приезжали, он, разговаривая с нами и отвечая на наши вопросы, краем глаза следил за ходом соревнований по телевидению.

Знала я и Роберто Росселлини. Он был удивительным рассказчиком. В нем был шарм, он действовал на других, гипнотизировал их… Конечно, внешне ничего особенного Росселлини из себя не представлял. Но когда он начинал говорить, становилось ясно, чем берет этот человек: он был как заклинатель змей.

Рок Хадсон… Я видела его незадолго до смерти, в «Радио-Сити Мюзикл», где Италию представляла программа «Ночь ста звезд». Когда он пришел, я поняла, что скоро его не станет: Хадсон был уже похож на собственную тень.

У нас с ним всегда были необыкновенные отношения. Когда я приехала в Америку на съемки фильма «Дело Блиндфолда», мы всегда ужинали вместе. Он вел себя по отношению ко мне прекрасно, покровительствовал, без слов понимая, какие затруднения испытывает женщина, приехавшая из Европы и попавшая в совершенно иной мир.

Я избегаю не только похорон, но и визитов к обреченным людям, которых я знала красивыми, жизнерадостными, счастливыми. Может, я трусиха и эгоистка, но предпочитаю хранить в памяти образы красивых и счастливых людей.

Федерико Феллини… Через газету «Репубблика» я передала маэстро открытое письмо с поздравлениями в связи с присуждением ему «Оскара» за карьеру. А он, едва вернувшись в Италию, позвонил мне. Это был такой нежный разговор. Я и сейчас отчетливо слышу его высокий, ласковый голос: «Клаудина, как жаль, что мы с тобой давно не виделись… Я так тебя любил, и ты, я знаю, любишь меня: это видно по твоему письму… Жаль, что в жизни не удается делать то, что следовало бы, – время проходит, люди перестают встречаться». И он снова повторил мне слова любви и нежности, которые всегда испытывал ко мне. А под конец сказал: «Когда приедешь в Рим, мы обязательно встретимся: нельзя так долго не видеться».

А потом… Потом мне больше не довелось его увидеть. Никто из нас уже не увидит его никогда.

Перед его ужасной, мучительной смертью я говорила с Джульеттой Мазиной, не надолго его пережившей. Она сказала: «Я сейчас иду в больницу и поцелую Федерико за тебя, так как знаю, что ему это будет приятно». Но не успела… Звонила она в полдень, а в час дня по телевидению сообщили о смерти Феллини. Джульетта, как и я, узнала об этом из теленовостей.

Ушли от нас и Альберто Моравиа, и Пьер Паоло Пазолини. С последним я познакомилась, когда он был сценаристом. Мы с ним часто виделись, например, когда я снималась в «Красавчике Антонио»: кажется, он сотрудничал с Болоньини. Он публиковался в каких-то журналах: то ли в «Сеттимана Инком», то ли в «Оре», которые давно уже прекратили свое существование. Писал он и обо мне, игравшей в «Проклятой путанице» Пьетро Джерми. Ему я обязана первой серьезной положительной рецензией. Он написал обо мне замечательные вещи, а главное, как это было ему свойственно, такие небанальные. Я считаю, что его рецензия стала своего рода посвящением меня в актрисы.

После этого я больше никогда его не видела. Пожалуй, самое ужасное воспоминание оставила у меня фотография мертвого Пазолини, его несчастное растерзанное тело. Не знаю почему, у меня возникла аналогия со снимком убитого Че Гевары. Страшное, невыносимое зрелище.

С Альберто Моравиа мы познакомились в самом начале моей карьеры. Я пошла со снимками, сделанными женой Сальваторе Андженто, на Виллу Боргезе – для проб крупным планом. Именно эти снимки были потом опубликованы в рождественском номере еженедельника «Эпока», когда я, сбежав из Экспериментального центра, возвратилась в Тунис.

Моравиа сидел в кафе «Розати» на Пьяцца дель Пополо и прихлебывал свой кофе. Он посмотрел на меня и попросил разрешения у корреспондентки присутствовать при нашей работе. Потом он проводил нас на Виллу Боргезе.

Спустя несколько лет я вновь увидела его, когда он решил взять у меня знаменитое интервью для журнала «Эсквайр». Я вспоминаю о той нашей первой встрече: ведь я тогда даже не знала, кто он.

Интервью напечатали вскоре после выхода на экраны «Проклятой путаницы»: американский журнал заказал ему материал обо мне, который он захотел озаглавить «The Next Goddess of Love» – «Будущая богиня любви».

Интервьюировал он меня весьма своеобразно, обращаясь со мной, как с каким-то космическим объектом, и дал обо мне читателям поверхностное представление. Он предложил мне поговорить исключительно о моем теле, полагая, что разговор о моей внешности – руках, ногах, глазах, губах, пальцах, коже – поможет читателю понять и то, что находится «внутри», то есть душу.

Так, например, он спрашивал меня о моих волосах, а я отвечала: «В четыре года у меня была короткая стрижка с хвостиком, на котором держался бант. В шесть лет я носила косу вокруг головы и спадавшую на лоб, разделенную пополам челку. Потом я сделала себе шиньон. В тринадцать лет у меня был «конский хвост», а в шестнадцать я причесывалась под Брижит Бардо…»

Он спрашивал что-то о длине моих волос, а я отвечала: «Если их распустить, они будут на десять сантиметров выше пояса». А он: «Значит, ваши волосы закрывают спину почти до талии. А какого они цвета?» Я отвечала: «Темно-каштановые». Он поправлял меня: «Недостаточно сказать, что они темно-каштановые. Я бы сказал, что они у вас каштановые с огненным отливом. К тому же ваши волосы не из тех, что гладко и безжизненно ниспадают на грудь и плечи. Это живые волосы, их волны повторяют контуры вашей фигуры».

Мне хорошо запомнилось это интервью: я ходила к Моравиа на виа делль’Ока. Там я видела и Эльзу Моранте – тогда его жену. Он был робким и интровертным, а я была еще более робка и интровертна, чем он. Я садилась в кресло, он – за письменный стол и, формулируя свои вопросы, отстукивал их на машинке. По мере того как я отвечала, он сразу записывал и мои ответы. Потом перечитывал все вслух… Помню, он был очень неловким: суетился, ронял пепельницы, настольную лампу, листки бумаги. Я чувствовала себя ужасно неуютно.

Но когда этот материал опубликовали, оказалось, что он привлек к себе огромное внимание: его перепечатали многие иностранные журналы. Дело дошло до того, что Моравиа впоследствии предложили расширить интервью и выпустить его отдельной книгой. В результате нам пришлось встречаться не раз, и он, как всегда, был робким и интровертным, а я, как всегда, чувствовала себя не в своей тарелке. И все же я испытывала к нему теплое чувство. Я видела его безоружным. Ему, как ребенку, не удавалось скрыть чувства, которые он не хотел делать достоянием посторонних.

Мне нравился этот способ интервьюирования. Я прикрывалась своим телом, как маской, и считала вполне оправданным интерес к тому, что было, в сущности, главным орудием моего труда. К тому же я немного забавлялась, смущая его, так как понимала, что моя внешность была ему небезразлична. И верно, в физическом отношении я была очень близка его женским персонажам. Я некоторым образом становилась элементом его творчества: такая вот смуглая, хмурая, строптивая и немного равнодушная. Такой я не только казалась, но и была на самом деле.

Потом мы встречались много раз. Отношения наши были не очень открытыми. Однако я читала в его глазах глубокое чувство, а он читал то же самое – в моих. Он понимал меня, как я, думается, понимала его, хотя об этом мы с ним никогда не говорили. Вообще мы были с ним во многом схожи.

В последний раз мы виделись с Моравиа на каком-то ужине. Он был, как всегда, нетерпелив, раздражителен, смущен. Я смотрела на него, и у меня перед глазами оживали воспоминания о тех давних рабочих встречах у него дома на виа делль’Ока.

Он был рад, что я снялась в «Равнодушных»: мне удалось сделать персонаж очень близкий тому, что он задумал и описал. Надеюсь, я ему понравилась…

И еще одного человека из тех, кого нет больше с нами, мне хотелось бы вспомнить. Это Симон Мизрахи, который следил за моей карьерой, после того как я переехала в Париж, и был страстным пропагандистом итальянского кино во Франции. Он отличался ужасным, взрывным, агрессивным, необузданным и невероятно пылким характером. При всем этом он безоглядно служил кинематографу вообще и итальянскому – в частности. Мизрахи создал фестиваль Аннеси – фестиваль итальянского кино во Франции – и познакомил французского зрителя с нашими выдающимися режиссерами от Франческо Рози до Коменчини, Болоньини, не говоря уже о Феллини.

Как много людей, бывших частью моей жизни, покинули нас навсегда. Однако, быть может, именно потому, что я никогда не ходила на похороны – кроме похорон Серджо Леоне и Лукино Висконти, – они еще здесь, со мной.

Амидеи со своей прекрасной седой головой непокорного льва.

Джерми с его честностью и грустью.

Ланкастер с удивительно светлым взором, которого мне никогда не забыть.

Стив Мак-Куин с его увлечением гоночными машинами.

Душевный и тонкий Рок Хадсон.

Валерио Дзурлини, необыкновенная чуткость и мягкость которого в конечном счете отняли у него жизнь.

Серджо Леоне, Феллини, Джульетта, Лукино…

Мы всегда вместе и держимся за руки – как в финальном хороводе поразительного фильма «81/2».

Мужчины

На вопрос, какое ты любишь мороженое, обычно отвечаю: сливочное, ванильное, шоколадное, со взбитыми сливками… Почему нельзя так говорить о мужчинах? Впрочем, мужчины на вопрос: «Какая женщина вам нравится?» без малейшего смущения отвечают: «Брюнетка или блондинка, такого-то роста, с такими вот бедрами и с такой грудью…»

Что ж, отвечу на вопрос, какой мужчина мне нравится, и я. Мне нравится, чтобы мужчина излучал сексуальность. Вообще, я не люблю в мужчинах слабость, вульгарность, агрессивность. На меня действует не столько внешний вид, сколько нечто идущее от нутра и обычно отражающееся в глазах, во взгляде. По-моему, это и есть обаяние. Я не придаю большого значения внешнему лоску. Главное, чтобы манера одеваться, какой бы она ни была, не свидетельствовала об отсутствии внутренней гармонии. Она-то меня и волнует.

Теперь, должно быть, не составляет труда сообразить, какие мужчины мне нравились. Взять хотя бы Марлона Брандо… ну и Алена Делона. И конечно же, Жан-Поля Бельмондо, в него я во время съемок «Картуша» безумно влюбилась. Кое-кто приписывал мне также Уоррена Битти, но с ним у нас была действительно только дружба, и ничего более.

Что мне нужно от мужчины, к которому я неравнодушна? Чтобы он сумел покорить меня. А это нелегко, так как после всего, что произошло в моей жизни по вине одного мужчины и мужчин вообще, я не так-то легко покоряюсь, наоборот, я крайне недоверчива и всегда настороже.

Для тех, кто хочет меня обольстить, самое последнее дело комплименты. Я ненавижу их. Для меня они, все без исключения, звучат фальшиво. А главное, я всегда чувствую, что за ними что-то кроется: у мужчины, делающего тебе комплимент, всегда на уме какая-то цель… Он уже знает, о чем попросит тебя в следующую минуту, и обычно это бывает одно и то же.

Так как же покоряли или покоряют Клаудию Кардинале?

Для этого нужно обладать подлинным обаянием, притягательным взглядом. И я люблю таинственность. Мне интересен человек, которого нужно разгадать. И совершенно не нравятся люди вполне ясные и откровенные, может, потому, что я никогда не любила ничего легкодоступного. Итак, вы теперь знаете, что я принадлежу к числу тех, кто влюбляется сначала головой и только потом телом.

Мужчина мне нужен сильный, поскольку я сама чувствую себя сильной женщиной. С мужчиной я хочу быть на равных. Мне не надо, чтобы меня приручали, но и сама я покорять никого не собираюсь. Возможно, поэтому, даже старея, я никогда не рисую себе молодого возлюбленного, хотя, когда я прохожу по улице, молодые люди всячески выражают свое восхищение. Меня это забавляет, и только.

И никогда у меня не было никаких сентиментальных или эротических фантазий, связанных с какой-нибудь женщиной. Хотя сама я, случалось, бывала объектом такого внимания со стороны некоторых дам. Одна арабская принцесса преследовала меня на протяжении многих лет, посылала мне подарки, ставящие меня в неловкое положение, очень дорогие украшения, писала мне письма… Отделаться от нее стоило большого труда. Причем она была не одна такая – не знаю уж, почему я вызываю странные лесбиянские поползновения и желания.

Среди моих самых отчаянных поклонников были священник, генерал и японский журналист. Этот последний собирался как раз жениться и в назначенный день не явился на церемонию бракосочетания, так как незадолго до того узнал, что его будущая жена недостаточно восторгается мною…

Священник? Он посылал мне из Нью-Йорка письма до востребования. Причем не один год, обращаясь ко мне так, как можно обращаться только в молитвах к Мадонне. Никакого секса – упаси Боже, – он почитал меня как святыню.

После всего, что я сказала об идеальном мужчине, по-моему, ясно, что Паскуале вполне соответствует этому идеалу. У него твердый взгляд, ум, сила, он бывает вызывающим, но не вульгарным.

«Я женился на тебе для радости» – так называется милая комедия Натали Гинзбург.

Официально я не замужем за Паскуале, но это все равно как если бы мы поженились. Перефразируя название комедии, можно было бы сказать, что я вышла за него, оценив его жизнелюбие… или витальность. Одним словом – «для жизни».

Я заметила, что все время повторяю эту фразу. Но она, пожалуй, несколько абстрактна. Что значит для меня жизнь, жизнелюбие… свобода жить?

Трудно сказать. Потому что слово «жизнь» очень объемно, оно ко многому обязывает. К тому же полной, настоящей мою жизнь делают порой малые, самые малые вещи, даже стыдно их перечислять.

Так, например, я обожаю обретенное право на свободу ходить по улицам, как все люди. Вчера какой-то парень лет двадцати остановился и спросил, не позволю ли я ему поцеловать себя в знак восхищения и благодарности. Я позволила. Прекрасно!

Жизнь – это возможность самой решать, в каком фильме сниматься, то есть работать не по необходимости, а ради удовольствия.

Это – ходить самой за покупками в супермаркет, бродить там по субботам, как все, с тележкой, полной покупок.

Это – сидеть дома и читать. Спокойно, безмятежно, не мучаясь мыслью, что я не там, где «что-то» происходит, или не там, где можно встретиться с какой-нибудь важной персоной.

Это – скупо и редко давать интервью, а уж если давать, то говорить своими словами, высказывать свои мысли, без чьих-либо подсказок.

Это – любить в мужчине мужчину, а не «хозяина». Отца моей дочери и нередко моего режиссера, от которого, однако, не зависит вся моя работа.

Это – жить в Париже, потому что Париж мне нравится, потому что в Париже я говорю по-французски, на языке моего детства. А Паскуале живет в Риме, но это не значит, что мы не любим друг друга, что мы разошлись. Просто мы не мешаем друг другу делать то, что нравится.

Это – умение, несмотря ни на что, сохранять молодость души, благодаря которой я легко загораюсь энтузиазмом, с удовольствием проживаю каждую дарованную мне жизнью минуту и бываю счастлива от пустяка, как когда-то в детстве.

Это – свобода и право есть, как я хочу и когда хочу. Раньше, работая в компании «Видес», я вечно боялась потолстеть: вся моя жизнь состояла из диет, постоянных консультаций в специализированных швейцарских клиниках. И каждую ночь мне снились спагетти. Потом я познакомилась с Паскуале. Он посмотрел, как я ем, и спросил: «Что ты делаешь?!» И я вдруг открыла для себя, что, питаясь нормально, как он и советовал, я не только не потолстела, а даже стала худеть. С тех пор как мы вместе, я очень похудела. Я пытаюсь себе это как-то объяснить и даже дошла до мысли, что, когда человек голодает или лишает себя еды, о которой продолжает мечтать, как это было со мной, у него вырабатывается желудочный сок, который переваривает даже воображаемую пищу.

Итак, жить – значит есть. Я только стараюсь, если на столе макароны, есть только макароны, ну в крайнем случае с овощами. Если же я ем мясо, то никогда не сочетаю его с макаронами или с хлебом. По правде говоря, мяса я вообще почти не ем: я его не люблю. В том и состоит моя свобода выбора: есть сыр, макароны или рис и не есть мяса.

Жить в свое удовольствие, а не по обязанности – это значит признавать старость и отказываться от всяких там подтяжек. Как много я видела женщин, навсегда испортивших себе лицо из-за абсурдной борьбы против законов природы, в силу которых все мы неизбежно стареем. Да и вообще, подтяжку за километр видно: сразу замечаешь все рубцы и убеждаешься, насколько эта искусственная молодость делает людей уязвимыми. Нет, это не по мне…

Жить – это значит быть полноценным гражданином своей страны: читать газеты, интересоваться информацией, следить не только за перипетиями жизни в кино и сплетнями о коллегах, но и за более серьезными вещами, имеющими отношение к политике.

Жить – это заполнять свой дом цветами: роскошь, от которой я не отказываюсь и не отказывалась, даже когда не могла или не должна была этого делать. Мне нравится, когда в доме полно цветов, и очень нравится ходить здесь, в Париже, за ними на рынок и составлять композиции.

Жить – это курить, когда хочу и сколько хочу. Прекращать курение и тем более сдерживать себя у меня нет никакого желания. Жизнь нам дается только раз, зачем же портить ее всякими ограничениями…

Курить я начала на съемках «Туманных звезд Большой Медведицы» с Лукино Висконти. Именно он, Лукино, хотел, чтобы я там курила, а я не знала даже, как это делается. Он показал мне, как надо закуривать сигарету, как держать ее в пальцах, как подносить ко рту.

И я начала курить. Сначала ради забавы. Но только с тех пор, как мы живем вместе с Паскуале, я стала курить по-настоящему и много: это неизбежно, когда ты постоянно находишься рядом с курящим мужчиной. Хотя и по сей день дает себя знать моя прежняя неопытность, из-за которой я выгляжу скорее смешной, а не роковой женщиной. Например, когда я закуриваю, то делаю почему-то не вдох, а выдох…

По правде говоря, я не люблю запах сигаретного дыма и его вкус; больше того, как люди некурящие (или бросившие курить), я ненавижу запах холодного пепла, так что, едва покурив, я первым делом бегу выбрасывать окурки из пепельницы. В курении мне нравится – и от этого я не могу отказаться – сам ритуал: поднести сигарету ко рту, зажать ее в губах, поиграть с выдыхаемым дымом.

Но жить – это прежде всего иметь дочку, которую можно любить не таясь, которой можно заниматься, как занимаются своими детьми обычные матери. С тех пор как родилась Клаудия, я соглашаюсь работать в кино только во время ее каникул: не могу и не хочу оставлять дочку одну в период учебы. Я воспитала ее свободной: нетрудно представить себе, что для женщины, пережившей то, что пережила я, свобода – одна из главных ценностей. Но если Клаудия куда-то собирается, особенно вечером, мне надо знать, куда именно она идет и с кем, – я не стесняюсь быть матерью, которая, не ложась спать, ждет возвращения дочери.

Жить – это, конечно, и ссориться. Ссориться с дочерью, которая растет и у которой такой же независимый характер, как у ее отца. Ссориться с ее отцом: наши отношения свежи, так как они всегда были бурными.

Неправда, что жизнь – это большая спокойная река. Я, во всяком случае, в это не верю: опыт научил меня тому, что спокойствие очень часто противопоказано жизни или, по меньшей мере, делает ее сонной и скучной…

Не Клаудия, а Клод – отчаянный парень

Берт Ланкастер всегда называл меня необыкновенной. По-своему, он, вероятно, был прав, потому что, как он говорил, в моем характере было больше от парня, чем от женщины: я отличалась не столько женской слабостью, сколько мужской силой.

Так что, думаю, он был близок к истине. Все началось еще с детства. Может, потому, что я хотела соответствовать имени Клод, мальчишескому имени, и всегда стыдилась девчоночьей хрупкости. В подростковом возрасте даже мои мечты были скорее мальчишечьими: я хотела быть естествоиспытателем. В результате, чтобы подготовиться физически к ожидавшим меня в жизни трудностям, я усердно занималась спортом. Была даже чемпионкой по волейболу и баскетболу, много времени уделяла легкой атлетике…

Послеобеденные часы я проводила не перед зеркалом за примеркой платьев или накладыванием грима, а на стадионе. Спорт шел мне на пользу: еще совсем девчонкой я понимала, что физкультура, тренировки, соревнования способствуют не только физическому, но и умственному развитию… Жаль, что сейчас я так разленилась: глядя на меня сегодня, трудно себе представить, насколько другой я была тогда.

И все же… И все же, памятуя о том, что еще подростком я бросала вызов самой себе, впоследствии я сумела перенести этот прием на свою работу. Например, невзирая на то, что у меня порой бывают головокружения, в фильме Хатауэя «Мир цирка» я на трапеции без страховочной сетки повисала головой вниз, выполняя «лягушку»… И только потому, что мне постоянно нужно доказывать самой себе, что я справлюсь, что я могу справиться со многим. В фильме «Поджигательницы», в котором я снималась вместе с Брижит Бардо, я не только сама гарцевала на лошади, но и Брижит уговорила. Но уж и носилась я, как настоящий дьявол: видевшие это за голову хватались. И еще я стреляла: из ружья, из пистолета, из чего угодно. Все это мне нравилось тогда, очень нравится и сейчас: ведь это часть так захватывающей меня «игры в кино».

«Попси Поп» мы снимали в Венесуэле. Режиссером был француз Жан Эрман. В этом фильме я не раз рисковала жизнью. Так, например, производственная часть требовала, чтобы я падала в воду. Я – рада стараться – падала, не удосужившись проверить, как обстоят дела. К счастью, у меня был телохранитель, не отходивший от меня со своим мачете ни на шаг: съемки велись в джунглях, а там шутить не приходится. Когда я бросилась в воду, как и было предусмотрено сценарием, этот человек с мачете заорал: «Пираньи, пираньи!» Только тут я осознала, что прыгнула в самую гущу хищных пираний. Хорошо, он помог мне быстренько выбраться на берег.

В том же фильме с вертолета должны были спустить веревочную лестницу, чтобы я ухватилась за нее и поднялась на вертолет, летевший метрах в ста над землей.

Вертолет прилетел, сбросил лестницу, я схватилась за нее, а когда начала карабкаться вверх, лестница лопнула. Лишь потом я узнала, что она была не настоящая, какими оснащают вертолеты, а кое-как сляпанная нашими бутафорами.

И вот вертолет уже летел высоко над землей, лестница, за которую я уцепилась, лопнула, и я повисла на одной руке. Моя секретарша, наблюдавшая за этим с земли, упала в обморок. За несколько минут, показавшихся мне вечностью, я справилась с ситуацией и добралась до кабины, где пилоты, по-моему, уже молились обо мне и о себе.

В фильме Хатауэя «Мир цирка» я даже входила в клетку со львами.

В «Картуше» – мы снимались тогда с Бельмондо – нам надо было пересечь озеро с порогами и стремнинами. Бельмондо решил сниматься без дублера. Могла ли я от него отстать? И тоже отснялась в этой сцене без каскадерши.

Потом у меня было приключение во время съемок фильма Калатозова «Красная палатка». Работали мы на севере Эстонии. Холод там был зверский. Но костюмы шились в Риме, и их задумали и изготовили так, будто мы собирались сниматься на виа Венето, пусть даже и зимой. Чулки, например, у меня были тонюсенькие, прозрачные.

Когда я приехала в Эстонию, Калатозов посмотрел на меня, одетую в соответствии с представлениями наших костюмеров, и сказал: «Клаудия, это невозможно. Так сниматься нельзя…» Я слушала его с храбрым видом, а тем временем у меня буквально отмерзали уши и пальцы на руках и ногах. Посмотрела на термометр: 30 градусов ниже нуля! Море замерзло. Были видны суда, скованные льдом на всю зиму. Можно было, как в Библии, ходить по морю пешком. Только море в Таллине, в отличие от Красного моря, было сплошным ледяным монолитом.

Что делать? Мы пошли на большой склад Мосфильма, и Калатозов сказал: «Надо подыскать здесь что-нибудь более подходящее». Потом, послушавшись его, я кое-что купила из необходимого.

Сцена снималась прямо на льду, а весь мой наряд состоял из юбки в складку, чулок, сапожек и свитера. Вот так. На складе Мосфильма не удалось подобрать ничего подходящего.

Все были очень обеспокоены, все говорили, но, главное, думали: «Это же надо, Клаудия, родившаяся в Африке, вынуждена сниматься здесь, среди льдов, в тридцатиградусный мороз в одежде, подходящей разве что для римского декабря…»

Перед самым началом съемок кто-то растирал мне спину, кто-то протягивал стакан водки. И вот наступил момент первого дубля.

Сцену я должна была играть с русским артистом, выдающимся специалистом по Шекспиру. Он приехал на съемки заранее, чтобы следить за всеми приготовлениями. И для режиссера, и для всей труппы он был светом в окошке, поскольку представлял их культуру, их родину, Россию, тогда как остальные были иностранцами: я приехала из Италии, Шон Коннери – из Англии.

В общем, кое-как съемки начались. И мы с русским актером, как и предписывал сценарий, стали барахтаться в снегу.

В результате по окончании этой сцены русский на ноги не поднялся: он окоченел от холода. Пришлось вызывать «скорую помощь», чтобы срочно доставить его в больницу. А я в своей юбчонке и свитерочке поднялась, отряхнулась от снега и была готова сниматься дальше. Участники труппы просто глаза вытаращили. У них даже был обиженный вид: как это я, сама того не желая, выставила их соотечественника в дурном свете!

Нечто похожее произошло и на съемках «Профессионалов». Ричард Брукс славился своим занудством. Этот человек не выносил женщин, часто и охотно всех оскорблял. Злой, вульгарный, крикливый… А я была единственная женщина в труппе, сплошь состоявшей из мужчин – режиссер, Берт Ланкастер, Роберт Райан, Ли Мэрвин и другие. Речь шла даже не просто о мужчинах, а о здоровенных лбах.

Мы вели очень суровый образ жизни: съемки проводились посреди пустыни. Питались плохо, пили мало.

Как всегда, я порывалась делать больше, чем от меня требовалось. Однажды с каскадершей произошел несчастный случай: мчась верхом в тот самый момент, когда взрывом сносило целую гору, она упала с лошади и получила травму.

Что делает в подобных ситуациях Клод? Говорит: «Я сама это выполню». А тогда я еще даже не умела ездить верхом.

Ричард Брукс с сомнением посмотрел на меня: «Правда?» Я очень серьезно ответила: «Да». И у меня все получилось – как всегда, благодаря моей благословенной или проклятой потребности принимать вызов, доказывать самой себе и другим, что мы, женщины, можем сделать все.