Текст книги "Мне повезло"

Автор книги: Клаудия Кардинале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Клаудия, позволь сказать тебе одну вещь: приглядевшись к тебе как следует, убеждаешься, что сегодня ты даже красивее, чем лет двадцать−тридцать назад. Но на экране, к сожалению, годы иногда берут свое: экран не только ничего тебе не дает, а наоборот, что-то отнимает.

– Да, происходит это еще и потому, что перед объективом кинокамеры я как-то забываю об этой проблеме. Я не беру с собой зеркала, чтобы проверять освещение: мне это кажется какой-то манией, которую я не выносила у своих коллег. А теперь… Теперь я поняла, что надо быть более внимательной.

– Что, по-твоему, хуже – стареть лицом или телом?

– И то и другое плохо. Но я думаю, что тело можно поддерживать в форме дольше: нужно только проявить терпение и ежедневно заниматься гимнастикой.

– Как, по-твоему, должна одеваться стареющая женщина?

– Я, пожалуй, одеваюсь не в соответствии с возрастом, а в зависимости от настроения. Я могу одеваться очень строго, в классическом стиле, и тогда пользуюсь своим гардеробом от Армани. Но утром и днем мне нравится более простая одежда: брюки, куртки, туфли на низком каблуке или танкетке, которые я покупаю в универсальном магазине.

– Скажи, не считаешь ли ты, что с возрастом нужно поменьше увлекаться драгоценностями, хотя на этот счет принято другое мнение?.. Что думаешь об этом ты?

– Вероятно, поэтому я подсознательно пришла к решению почти совсем не надевать свои прекрасные драгоценности. Драгоценности приятно смотрятся на молоденькой девушке, а увешанная ими зрелая женщина становится похожа на новогоднюю елку. Вообще женщины надевают драгоценности в надежде отвлечь взгляды от того, что им хотелось бы замаскировать: темные круги или мешки под глазами, морщины, в том числе и мимические. На деле же все получается наоборот: как это ни парадоксально, драгоценности лишь подчеркивают недостатки.

– Когда ты перешла в кино от роли дочери к роли матери?

– Я сыграла роль матери, будучи совсем еще молодой: в двадцать лет в фильме «Рокко и его братья»… Впрочем, я и в жизни тогда была уже матерью. Во всяком случае, я никогда не боялась постарения на экране. Так было и в «Истории» Коменчини, и в «Княжне Дейзи», снимавшейся в 1983 году во Франции, в Лондоне и в Соединенных Штатах. Что до фильма «Майриг», то там я даже позволила превратить себя в восьмидесятилетнюю старуху.

– В Италии актрисе, которой больше сорока, уже трудно найти работу. Во Франции же ради Барбары, Режин, Мишель Морган, Моро и так далее публика ломится в театры. У них толпы молодых поклонников, и они совершенно безразличны к своему возрасту…

– Барбара здесь, в Париже, не просто женщина. Она богиня. Потому что, если ты как актриса преодолеешь барьер сорокалетия, ты уже останешься в обойме навсегда. И независимо от того, о ком идет речь – о женщине или мужчине, они становятся «национальным достоянием». Взять хотя бы Беко, Трене, Жана Марэ, Азнавура и Джонни Холлидея. Я уж не говорю о восьмидесятилетнем Марселе Марсо… Если ты занял свое место в обществе, тебя уже не вышвырнут из него. Профессия артиста здесь имеет большее значение, чем твой преклонный возраст.

– Как ты собираешься распорядиться своей жизнью лет через десять?

– Изменить свою жизнь, конечно же, придется. Однако мне кажется, что сама я не изменюсь и всегда буду такой, какая есть.

– Изменить? Но как? Ты уверена, что лет через десять или двадцать захочешь по-прежнему жить в городе или выберешь какой-нибудь более спокойный уголок? Как, по-твоему, следует жить в старости? И где?

– Ну знаешь… Я считаю, что старость нельзя проводить в одиночестве: так ты постареешь еще сильнее и раньше. Чем старше становишься, тем больше нуждаешься в людях. Нужно жить вместе со всеми и их проблемами. Если старый человек не хочет умереть до времени, тем более – интеллектуально, он должен разделять жизнь своей эпохи, своего общества. Он должен чувствовать себя частицей своего времени.

– Я тоже так считаю. Не нравятся мне все эти сакраментальные фразы вроде: «Вот выйду на пенсию и куплю себе домик в деревне…»

– Да… Хотя у нас с Паскуале домик в деревне уже есть. В Нормандии, в совершенно фантастическом месте. Это даже не домик, а норка, такой он маленький – совсем кукольный. Но мы очень любим это место. Вокруг домика ручьи, рощи. Там можно встретить разгуливающих на свободе лошадей, утром тебя будит мычание коров… Да, иногда мне хотелось бы жить там. У меня даже обнаружились там способности к живописи. Я рисую, а Паскуале читает или пишет…

Ну не знаю, действительно ли проблема стареющего человека в том, где жить. Скорее следовало бы подумать – как и с кем. Рядом со мной очень жизнелюбивый мужчина, и, если мы сможем остаться вместе, время, пожалуй, пройдет так, что мы его и не заметим. По-моему, человека очень старит пассивность. Пассивность, отказ от борьбы удваивают или даже утраивают груз лет. Когда я одна, склонность к пассивности у меня проявляется довольно часто: она живет во мне…

– Это Африка…

– Да, это Африка. Которую я люблю и с которой борюсь. Ведь я из тех, кто работает, кто всегда ищет себе дело, и вместе с тем где-то внутри у меня сидит желание ничего не делать, не работать. Большую часть того, что я делаю, я делаю, чтобы побороть в себе эту врожденную пассивность.

– Тебе не хотелось бы вернуться в Африку насовсем?

– Конечно, я туда обязательно вернусь… Я постоянно туда возвращаюсь. Но не думаю, что смогу окончательно там обосноваться. Что уж теперь…

Женские заботы

Где бы я ни была, я всегда ищу и покупаю очки: темные, светлые, марки «Джеймс Дин», в черепаховой оправе, со сменными линзами, на пружинках. У меня есть очки с позолоченными, посеребренными, черными, цветными оправами.

Очки нравятся мне. По-моему, они «одевают» лицо… или защищают его. Возможно, я пользуюсь очками, как Анжелика из «Леопарда» пользовалась веером… Они – оружие защиты и нападения. Вероятно, все это от моей давней и не совсем преодоленной робости…

А вот когда мне нужно себя поощрить или порадовать, я наполняю дом цветами – самыми разными. Особенно мне по душе простые цветы: я выбираю их сама и составляю букеты. Пожалуй, это занятие больше всех других дает мне возможность успокоиться, расслабиться… Отправиться на цветочный базар или на бульвар Сен-Жермен, где такие потрясающие лотки, ходить там часами и смотреть… Это приносит такой душевный покой.

Я очень любила и люблю деревья. Обзаведясь в Риме виллой (с которой сейчас приходится расстаться, ибо разум подсказывает, что это необходимо, а в психологическом плане болезненно), я сама посадила там все деревья. Сегодня эти пинии, ливанские кедры, магнолии уже такие огромные… А когда молния ударила в посаженную мною пинию и расколола ее пополам, я чуть не плакала: дерево росло перед моим окном и увидеть его искалеченным мне было так больно, как если бы я лишилась вдруг руки.

Косметику я покупаю обычно не по необходимости, а чтобы развеять тоску и дурное настроение. Когда неприятные мысли или чувства начинают одолевать меня, я захожу в парфюмерный магазин и накупаю массу всяких вещей, которые мне абсолютно не нужны, так как меня устраивает мой обычный вид. Я постоянно пользуюсь своей привычной косметикой, не люблю покрывать лицо тоном – достаточно и небольшого количества простой пудры. Единственное, что я действительно гримирую, – это глаза.

Я придаю большое значение вещам – всему, что меня окружает. Прежде, уезжая на съемки в какую-нибудь далекую страну, я брала с собой всякие мелкие предметы, позволявшие создать там мою естественную и привычную обстановку: фотографии в рамках, какие-нибудь безделушки.

Вопреки общепринятому мнению в вещах часто заключается много жизни. Пространство без вещей, принадлежащих именно тебе, – это мертвое пространство. Может быть, потому я люблю старые дома – дома, в которых ощущается невидимое присутствие тех, кто жил там до тебя. Я бы не могла жить в современном доме – холодном, не имеющем прошлого. И еще мне нравится старинная мебель и совсем не нравится современная.

Здесь, в Париже, есть много того, что сохранилось от моей прежней жизни в Риме. Есть у меня один расписной шкафчик, сопровождавший меня всегда и всюду. Я купила его в Вольтерре, во время работы над фильмом «Туманные звезды Большой Медведицы». Помню, когда я впервые увидела его в антикварной лавке по пути из Вольтерры в Чечину, у меня, как от любви с первого взгляда, екнуло сердце. Он стоял там – по правде говоря, это была даже не настоящая антикварная лавка – и манил меня с витрины своими потрясающими красками: на фисташковом фоне разбросаны цветы со всеми оттенками розового и голубого. Я купила шкафчик, хотя тогда его даже некуда было поставить.

Мне нравится расписная мебель. У меня есть еще одна вещь – уже не итальянская, а приобретенная в одной из стран Северной Европы, что-то вроде секретера середины XIX века. Он тоже весь расписан цветами и тоже переехал со мной из Рима в Париж. Из Рима в Париж я привезла и кровать моей дочери Клаудии – старинную, XIV века кровать, купленную мною много лет тому назад в Португалии… Этот список можно продолжать и продолжать. Тут и моя старинная кровать массивного дерева, и ширма, приобретенная на аукционе двадцать лет тому назад… Все это не столько вещи, сколько «куски жизни», и мне совершенно безразлично, нравятся или не нравятся они другим, тем, кто у меня бывает. Я выбираю вещи и держу их у себя потому, что они нравятся мне, хотя здесь мы несколько расходимся во взглядах с дочкой, которая любит все современное.

А вот былая моя любовь к кружевам и красивым расшитым скатертям сейчас несколько поостыла. Сегодня такие вещи волнуют меня уже меньше.

Жизнь – это еще и музыка, и фильмы, и, конечно же, эмоции, которые они у тебя вызывают.

Мне кажется, что я одной из первых перевела песни ансамбля «Биттлз», поскольку ходила на их концерты еще в Лос-Анджелесе, когда «тараканы» наших 60–70-х годов высадились в Америке. Сейчас я очень охотно слушаю классическую музыку, но продолжаю любить и песни: Лучо Далла, поющий вместе с Паваротти «Ти вольо бене», всегда меня трогает до мурашек по коже.

Мне нравится ходить в кино: я из тех, кто готов стоять в очереди за билетом в дождь, холод и ветреную погоду, лишь бы попасть на интересный фильм. Мне нравится кино в кино: темный зал, сначала черный, потом светящийся экран до сих пор остаются для меня великой мечтой. Мне нравится сам этот ритуал: сидеть в зале вместе со множеством других людей – у каждого из которых своя история, своя жизнь. Они все вместе волнуются, смеются, а иногда даже плачут. Это момент почти абсолютной сопричастности: нет другого способа так объединить людей, собрать их всех вместе, заставить видеть одновременно один и тот же сон.

Я – Клаудия Кардинале, и моя вторая кожа – одежда… Люблю «тряпки», как в шутку называет их Паскуале. Я всегда придавала достаточно большое значение своему внешнему виду, впечатлению, которое произвожу на людей и которое во многом зависит от моей одежды. Даже в Тунисе, когда у меня не было ни лиры, я все равно одевалась не так, как все: отыскивала какие-нибудь нешаблонные вещи, переделывала их, перекраивала на свой вкус. Моими образцами были, с одной стороны, Брижит Бардо, с другой – Жюльетт Греко.

Успех ко мне пришел почти сразу: после первого моего настоящего фильма «Опять какие-то неизвестные» у меня появились мои первые, пусть и небольшие, деньги. А поскольку мне хотелось одеваться по-своему, то есть быть не только оригинальной, но и элегантной, я договорилась с кинокомпанией, что одеваться всегда буду у Нины Риччи, а причесываться у Александра.

Александр стал заниматься моей головой, моими волосами в 60-е годы. Для этого он специально приезжал из Парижа. Потом он создал для меня несколько шиньонов и париков, и я стала ездить по свету с сорока коробками локонов, кос, накладок.

После Александра, в 80-е годы, я изменила стиль и «голову», и меня стал причесывать Жак Муазан.

Что касается одежды, то вначале я заказала себе несколько вещей у Шуберта, потом у Капуччи, но на одной из демонстраций мод меня потрясла Нина Риччи. И я отправилась в парижское ателье, где к тому времени работал ее сын с группой замечательных модельеров. Они согласились создать «линию» специально для меня, чтобы ни на улице, ни на приемах не было больше никого в таких же нарядах. Мои платья тех лет были поистине великолепны: из натурального шелка, пышные, отделанные вышивкой, украшенные каменьями. Все – и ткань, и фасон, и вышивка были не только очень хороши, но необычайно изысканны. Пожалуй, вещи от Нины Риччи, которыми я отметила свой первый творческий успех, оказались даже слишком шикарными для актрисы моего возраста. Ведь мне тогда было чуть больше двадцати, а ее платья – все эти классические костюмы, вечерние туалеты, жемчуга подходили скорее зрелой женщине, чем молодой девушке…

Через восемь-девять лет я покинула Нину Риччи и перешла к Марине Ланте делла Ровере, действуя как раз от обратного. Именно от Ланте делла Ровере было платье, в котором я пришла вместе с Брижит Бардо на премьеру фильма «Поджигательницы» на Елисейских полях. Мы договорились с Брижит устроить публике сюрприз, ведь все ждали, что мы появимся в нарядах «секси»… А на Брижит был двубортный мужского покроя серый костюм с галстуком-бабочкой и шляпой «Борсалино». Меня же Марина одела в умопомрачительную мини-юбку и корсаж с очень большим вырезом, причем все это было выдержано в безумно ярких цветах, модных в 70-е годы. Помнится, на голове у меня была конусообразная шапочка, тоже очень яркая.

Наш выход был невероятно забавным: мы появились под ручку, как парочка, в которой Брижит играла роль мужчины.

Когда мне наскучило «играть» с одеждой у Марины Ланте делла Ровере, я на какое-то время вернулась к Капуччи, а потом стала шить у Балестры – роскошные вечерние туалеты высочайшего класса.

Лишь после каннской премьеры фильма «Фицкарральдо» мне пришло в голову выбрать себе что-нибудь у Армани: я видела его модели в журналах, и они мне ужасно понравились. С тех пор, с 1982 года, мы с ним неразлучны. Я не одеваюсь ни у кого другого – только в магазине готового платья и в торговом центре Армани: здесь никто уже не создает наряды специально для меня. Лишь иногда, по какому-нибудь очень важному случаю, мой друг Джорджо Армани дает мне какой-нибудь экстраординарный туалет напрокат, чтобы мне не надо было его покупать.

С тех пор как я живу и работаю в Париже, почти все французские кутюрье предлагают мне составить гардероб из их коллекций. Впрочем, Сен-Лоран очень интересовался мной еще в самом начале, во времена моего первого американского фильма «Розовая пантера» Блейка Эдвардса.

Сен-Лоран, конечно, волшебник, но Армани для меня – нечто большее: его стиль, его представление о женщине мне импонируют. В его платьях мне удобно, они для меня как моя вторая кожа. По-моему, одеваться нужно у человека, который лучше других понимает такую современную женщину, как я, – женщину, которая работает, вечно спешит и хочет чувствовать себя свободно: одежда не должна обусловливать ее поведение.

Джорджо Армани – мое настоящее. Нина Риччи – прошлое. У меня в Риме еще сохранилось несколько удивительно красивых платьев, созданных по ее моделям, – с вышивками, невероятно дорогих. Я храню их, как можно хранить драгоценность или картину. Бывают туалеты такие продуманные, так искусно выполненные, такие уникальные, что их можно скорее отнести к произведениям искусства, чем к тому, что именуется одеждой. Надеваешь их по какому-то особому случаю, а через несколько месяцев или лет, им приходит конец: они лишаются привлекательности и ценности. Вот это, как говорит Паскуале, и есть «тряпки».

Когда-то мне нравились меховые манто, но сегодня, даже если бы они все еще мне нравились, у меня их нет: все украдено. А было их тринадцать – норка, соболь… Все, что только может подсказать воображение и что служило предметом роскоши и элегантности в 60–70-х годах. Осталась только соболья шубка от Фенди, очень спортивного вида. Она и сейчас мне нравится. Так же, впрочем, как и шубы из искусственного меха, тоже от Фенди: искусственный тигр, искусственный леопард… Теплые, красивые, оригинальные и никому не приносящие вреда.

А «под платьем… ничего?» О нет! Под платьем всего много. Я обожаю белье. Конечно, я тоже прошла через испытание твердыми бюстгальтерами – символом женского рабства. Был момент, когда я, как и все, вовсе не носила бюстгальтера под трикотажной блузой. Но сегодня я считаю это дурным тоном. И все больше убеждаюсь в правоте своего мнения, которое я в то время не смела противопоставить общепринятой моде: белье женщины – это неотъемлемая часть ее женственности. Я получаю удовольствие от итальянского и французского белья. Главное, чтобы оно было красивым. Черным. Черное я предпочитаю остальному и ношу чаще всего. Или телесного цвета. Ненавижу белое. Время от времени я поддаюсь искушению и покупаю что-нибудь красное, коричневое, синее. Но белье этих цветов чаще всего остается лежать у меня в ящике. Не знаю почему, но мне уютно только в белье черного и телесного цвета.

Говорят, мужчинам не нравятся колготки. Что поделаешь! Я за радость и удовольствие и для женщин, а не только для мужчин. И вообще, я против своего рода пытки и ужасного неудобства, которое доставляют нам чулки на резинках.

«Бриллианты – вот истинные друзья женщин», – пела Мэрилин Монро в фильме «Мужчины предпочитают блондинок». Не знаю, не знаю… У меня было и есть еще много прекрасных бриллиантов или, попросту говоря, драгоценностей. И я их очень любила, особенно старинные. А перестала их носить недавно, примерно с год тому назад. Я уже говорила: у меня такое чувство, что по достижении определенного возраста драгоценности уже не украшают женщину, а даже наоборот, оказывают ей дурную услугу. А может, теперь время другое: из-за экономического кризиса очень много людей оказалось в тяжелом положении, и выставлять напоказ свои бриллианты сегодня уже как-то неуместно. Когда-то они доставляли удовольствие, сегодня я чувствую себя в них неуютно.

Что еще есть у нас в жизни?..

Еда, естественно. Еда мне нравится простая. Обожаю сицилийскую кухню моей матери. Терпеть не могу сливочное масло. В ресторане сразу же прошу не предлагать мне ничего, приготовленного на масле. И вкуснее всего на свете для меня остается кус-кус, как бы он ни был приготовлен. Я люблю также таиландскую, китайскую, японскую кухню – вообще все экзотическое. В Японии и Полинезии я могла есть даже сырую рыбу, и это было очень вкусно.

Вот уж какую кухню я просто не переношу, так это американскую. Если мне каждый день предлагают бифштекс с жареной картошкой, я вообще отказываюсь есть. Во время своего последнего пребывания в Америке я, например, за короткий срок похудела на два килограмма. Мне неприятны эти большие куски мяса и еще их фрукты – тоже слишком крупные. В Америке все огромное и все безвкусное. Лучше поголодать.

Однако худшие мои воспоминания связаны с периодами, когда приходилось работать в странах Восточной Европы, во времена «железного занавеса»: там я ела и то, к чему даже не притронулась бы в других местах, ела, так как понимала, что ничего другого не дадут и неловко отказываться от этой еды на глазах людей, у которых вообще ничего нет.

Думаю, что я не толстею потому, что очень строго соблюдаю время приема пищи: утром, после сна, – чай (не кофе!) с тостами, потом – в час дня и вечером. И никогда ничего не ем в промежутках – даже фруктов. Когда начинаю чувствовать голод, выпиваю стакан воды.

Итак, очки, цветы, деревья, старинная мебель. И еще музыка, кино, одежда, драгоценности, кус-кус…

Теперь поговорим о деньгах. Я считаю, что они очень важны, если хочешь быть независимой и ничего ни у кого не просить. Но и распоряжаться ими надо уметь… У меня с деньгами сложные отношения: когда они есть, я бездумно их трачу, а потом, бывает, нечем платить налоги. Это со мной случалось и до сих пор случается довольно часто. Так что я не из тех, кто может в любую минуту отказаться от работы. Ренты у меня нет, и жить мне было бы не на что в отличие от тех моих коллег – вот, наверное, счастливчики! – которые умели экономить и приобрели себе кто бензоколонку в Швейцарии, кто супермаркет в Люксембурге. Нет, экономить я не умею, а также не представляю себе, куда и как можно вкладывать деньги. Я их трачу… А чтобы иметь возможность делать это – работаю.

Впрочем, даже имея такую возможность, от работы я бы все равно не отказалась: она придает мне жизненные силы. Может быть, потому, что мою работу, скажем прямо, нельзя назвать тяжким трудом: для меня она развлечение, этакие каникулы… Настоящая работа – другая, это когда в лучшем случае ты каждое утро должен ходить в офис, обязательно в одно и то же время, встречаться с одними и теми же коллегами, с которыми у тебя может возникнуть конфликт или какая-нибудь стычка. Нет, это не мой случай. То, что мне предлагают, я по своему усмотрению могу принимать или отвергать. А делаю я это главным образом, сообразуясь с тем, от кого исходит предложение.

Вещи…

У меня почти любовное отношение к сигаретам. Привычка эта появилась с легкой руки Висконти и… Паскуале Скуитьери.

С некоторых пор частью моей жизни стали газеты. К их ежедневному чтению приучил меня Паскуале, и теперь без них я уже не могу обходиться.

Я не делаю, как многие, культа из сновидений: утром, проснувшись, выбрасываю из головы все, что мне приснилось. Может, потому, что я боюсь снов, как боюсь всяких гаданий, хиромантии. Нет у меня никакого желания вступать в откровенный контакт с тайнами души или своего подсознания, которое, как известно, особенно активизируется ночью. Иногда, случается, я просыпаюсь чуть ли не в состоянии стресса и ужасной усталости от того, что мне приснилось, вернее, от того, что так измучило меня во сне. А мои страхи, мои ночные переживания чаще всего одни и те же, и связаны они с моим сыном Патриком…

Мой мозг работает постоянно, днем и ночью, это какое-то сплошное кипение, результатом которого очень часто бывает меланхолия, депрессия. Но я отвергаю их, борюсь с ними, стараюсь не попадаться в ловушку и действую, пытаясь даже отключить тело от мозга… Утром, полупроснувшись и чувствуя, что в голове бродят неприятные мысли, я «поворачиваю выключатель» и сосредоточиваю мысль на плотских радостях, даруемых тишиной и теплом постели. Если депрессия наступает днем, когда я не могу отвлечься от нее какими-то конкретными делами, я в качестве антидепрессивного средства пользуюсь кроссвордами.

Что я люблю и чего не люблю?

Не люблю, например, карточные игры: вероятно, я одна из тех немногих, кто даже в Лас-Вегасе не искушает свою судьбу за игорным столом.

Не люблю автомобили, наверное, потому, что так и не научилась водить машину. У меня есть водительские права, но я не в состоянии ими воспользоваться. Впрочем, я даже стыжусь этих прав: мне их выдали, как выдают почетные дипломы, только потому, что я – Клаудия Кардинале, а вовсе не потому, что я их заслужила.

Я прекрасно обхожусь и без машины, особенно с тех пор, как поселилась в Париже: живу я в центре и почти куда угодно могу дойти пешком.

Есть вещи, без которых я не могу жить, вещи, которые я действительно люблю, и все они связаны с моим прошлым…

Так, например, я никогда ничего не выбрасываю – даже платья, которые не надеваю годами. К некоторым из них я испытываю подлинную привязанность. Вот платье, в нем я впервые приехала в Венецию, – белое, очень прилегающее, с квадратным вырезом. Я храню его вместе с лентой, на которой написано: «Самая красивая итальянка Туниса». Храню, чуть ли не с религиозным трепетом свитер Рока Хадсона. И кольцо, его мне подарили двадцать лет назад Франко и Джанкарла Рози: оно состоит из множества тоненьких колечек, которые переплетаются в форме сердца. Храню рисунки моих детей и их одежду… И фото совсем маленького Патрика.

А вот платья Анжелики из «Леопарда» у меня нет. Когда-то, много лет тому назад, Паскуале хотел мне его подарить и стал вести переговоры о его приобретении, но тщетно: этот туалет возят по всему миру и экспонируют на выставках. И еще Паскуале объяснили, что, даже купи он его, нам пришлось бы постоянно отдавать платье для демонстрации на каких-нибудь выставках.

Есть еще одна вещь, которой я очень дорожила и дорожу, но её мне не удается привезти в Париж. Это картина, давно приобретенная у Гуттузо, и называется она «Тунис». Все дело в том, что произведения выдающихся мастеров нельзя вывозить из страны.

Зато в доме моих родителей стоят детские кроватки, моя и Бланш. И хранится моя единственная кукла со всеми платьицами, которые я ей в детстве связала…

Тихо, пожалуйста

Федерико Феллини говорил мне: «В твоем характере достоинства и загадочность твоей земли – Африки. Ты, как и ее дети, даже живя долгие годы в разных городах мира, все-таки ближе ко всему, что наполняет воздух и землю. И потому, – продолжал он, – даже если ты сама того не знаешь, у тебя есть способность медиума: умение понимать и чувствовать то, что кроется за видимостью и рациональностью…»

Возможно, это так, возможно, Феллини был прав. Наверное, именно поэтому я так боюсь всего загадочного, выходящего за рамки нормы и черпающего силы в паранормальном. Вероятно, я боюсь той части самой себя, с которой не хочу вступать в контакт, которую не желаю знать. Я никогда не бросаю вызова фортуне, не признаю никаких азартных игр, даже лотерейных билетов не покупаю. Я боюсь сказать себе: «Сейчас я выиграю» – и действительно выиграть. Боюсь также тех, кто хочет предсказать мне будущее: совершенно не желаю знать, что будет со мной завтра, через месяц или через десять дней.

Однажды, много лет назад, я была в Египте.

Мы путешествовали целой группой. Помнится, со мной были Ренцо Арборе, Марианджела Мелато и мой сын Патрик.

Там проходил первый Каирский кинофестиваль, и меня пригласили на него в качестве почетного гостя. Как-то так вышло – я до сих пор вспоминаю об этом со смехом и удивлением, – что мне предоставили султанские апартаменты и выделили в мое распоряжение целый отряд телохранителей, постоянно стоявших на посту перед входом в отель.

Однажды, возможно, даже в день моего приезда, один из этих стражей, запыхавшись от усердия, подбежал ко мне и сказал: «Мадам, с вами хочет поговорить один человек». И объяснил, что с гор спустился какой-то отшельник специально ради беседы со мной: ему явилось видение, касающееся меня лично. Я прореагировала, как обычно: «Не хочу ни видеть его, ни слышать». Потом все-таки передумала: «Ладно, нельзя же ответить отказом пожилому человеку, проделавшему ради меня такой путь».

И вот этот отшельник заходит ко мне в комнату. Все у него белое – волосы, одежда, лицо, руки, даже глаза показались мне белыми. Он приближается и с помощью переводчика начинает долго рассказывать о своем видении: «Вы переменили свою жизнь. У вас есть сын, но будет еще ребенок…»

Это был как раз тот период, когда я порвала с компанией «Видес» и ушла к Паскуале. Тогда я еще не знала, что у нас будет дочь, наша Клаудия. Но слова старика повергли меня в панику, и я сразу же перебила его: «Стоп, пожалуйста. Я не хочу больше ничего слышать и знать». Он стал настаивать на своем, а я – на своем, придя в ужас от мысли, что он действительно что-то знает о моем будущем. Наконец этот человек с лицом настоящего волшебника ушел. Я ни разу потом не пожалела, что не захотела его слушать, хотя уверена: человек с таким лицом действительно мог знать все… Я не хотела и не хочу ничего знать о себе и о своем будущем, но убеждена, что у меня счастливая звезда: она охраняет меня.

Пока я жива, очень хочется, чтобы жизнь преподносила мне неожиданности и сюрпризы. Поэтому я не люблю строить планы. Мне нравится сохранять в большом и малом удивление и восторг, как в детстве.

Я, как девчонка, хотя давно уже вышла из этого возраста (но только по паспорту, так как, к счастью, мне до сих пор удается сохранить девчоночий взгляд на жизнь), хочу делать то, что доставляет мне наибольшее удовольствие – ходить, смешавшись с толпой, смотреть на людей, вглядываться в их лица, пытаясь понять, что кроется за каждым из них. Смотреть на окна домов – по вечерам светятся тысячи окон – и представлять себе их обитателей. Я придумываю им всякие истории – любовь, нелюбовь, приключения, тайны… Между прочим, именно на эту тему я писала в Тунисе сочинение во время экзаменов на диплом воспитательницы детского сада. Я посвятила его светящимся по вечерам окнам домов. И получила восемнадцать баллов из двадцати возможных, заняв первое место не только в своей школе, но и во всех школах Туниса.

Но мне хочется быть счастливой и сидя дома: смотреть на деревья, на небо или на Сену, текущую у меня под окнами. Забавно получается: когда Сена освещена солнцем, она кажется мне частью моей темной, теплой и такой далекой родной земли.

Я хочу получать удовольствие и от нормандской деревни, разгуливая на приволье под дождем среди деревьев, цветов, кустов.

Мне нравится жизнь. Сама по себе, без всяких эпитетов. А в жизни мне нравится земля, солнце, звезды, море и люди. Мне немного надо, чтобы чувствовать себя счастливой: жить среди всего этого и смотреть. Я работаю и зарабатываю деньги из чувства долга перед детьми, перед семьей, а сама я могла бы прекрасно жить одна посреди пустыни и смотреть. Чтобы жить, чтобы быть счастливой, я прошу Бога не отнимать у меня способность видеть и удивляться. И только… Может быть, поэтому иногда мне снится, что я покидаю эту жизнь и отправляюсь совершенно одна на какие-то пустынные острова – подальше от трагедий человечества, о которых невозможно не думать. Подальше от проблем, от резни, от войн.

Как бы я жила одна на песке и под звездным небом? Взяла бы с собой музыкальные записи, чтобы слушать, какие-нибудь книги, может быть, даже кисточки для рисования, бумагу и ручку. Из книг я выбрала бы поэзию – багаж моей юности. Я люблю простые и конкретные эмоции. И еще, наверное, я взяла бы с собой сборники восточных сказок.

Счастьем для меня было бы обрести наконец тишину, ту тишину, о которой мы столько говорили с Федерико Феллини; он искал её, а я продолжаю искать. Я люблю тишину; вульгарность, наглость, шум – вот от чего я особенно устаю. И еще меня гнетет недоверие: я готова верить всем и всему, и меня убивает необходимость многому не доверять.

Слишком доверчивых людей считают кретинами, а кретину можно заморочить голову: он же кретин, так ему и надо. Иногда я смотрю на людей и читаю в их взгляде нечто подобное: и потому, что я доверяю и хочу доверять ближнему, и потому, что я мало говорю, и люди видят во мне безмолвную куклу, место которой на кресле в гостиной.