Текст книги "Черное безмолвие"

Автор книги: Кирилл Кудряшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава 6

Память возвращается с трудом. Голова не то, чтобы раскалывается – так, слегка потрескивает, словно дрова в камине…

Я открываю глаза, и тут же зажмуриваю их от яркого света, бьющего мне в глаза.

– Проснулась наша принцесса! – радостно восклицает кто-то рядом со мной, и я узнаю голос Сергея. Теперь уже события вчерашнего (сегодняшнего? позавчерашнего?) дня всплывают в у меня в голове полностью. Он же был ранен, и достаточно долго пролежал в Безмолвии без сознания, впитав в себя сотни тысяч радиоактивных частиц.

– Подъем, Ирочка. – это уже Толя… До чего приятно слышать, как тебя называют уменьшительно-ласкательным именем, когда тебе без одного года сорок….

– Отвалите от меня! – сонно бормочу я, прикрывая ладонями глаза, и пытаясь разомкнуть веки. Теперь свет уже не кажется мне таким уж ярким, но все по глазам режет. – Где я?

– В лазарете. – отвечает мне женский голос, в котором я узнаю Катю. – Ты как?

– Нормально. – я, наконец, ухитряюсь продрать глаза и оглядываю ребят с явным интересом и замешательством. Должно быть, вид у меня, как у неопохмеленного алкоголика, так как ухмыляющийся Сергей, перебинтованный словно мумия тещи фараона, тут же предлагает мне:

– Может расольчику?

– А ты разденься, может вырвет. – парирую я.

Взрыв хохота, больно отдающийся мне по ушам, становится наградой за отвешенную колкость.

– Я бы разделся, – отвечает он, – Да у меня тут все в первичной упаковке.

Воистину, как в упаковке! Перебинтован он по уши, зато выглядит счастливым, словно нашкодивший ребенок.

Вдруг что-то черное бросается на меня с потолка. Инстинкт, выработанный за пять лет существования в Безмолвии не подводит, и раньше, чем это что-то плюхается на кровать, я уже лежу на полу, готовая в случае малейшей опасности занять круговую оборону и перебить максимальное количество врагов раньше, чем они сумеют добраться до меня.

Новый взрыв хохота – смеется весь «бегуний лазарет», как окрестили заводчане эту комнату, в которой всегда отлеживались после своих многочисленных вылазок одни лишь бегуны – вряд ли на всем заводе нашелся бы кто-то, кто согласился бы полежать на больничной койке рядом с бегуном, восстанавливающимся после лучевой болезни… То есть, в тот момент, когда ему как никогда нужно свежее мясо…

И, в общем-то, верно смеются – какие уж тут враги, в окружении друзей? Не смотря на то, что уровень радиации значительно ниже предельно допустимого, а значит мой порог чувствительности лишь немногим выше, чем у обычного человека, я молниеносно оборачиваюсь к своей койке. На ней восседает моя новая знакомая, черная белка, и таращит на меня удивленные и испуганные глазенки.

– Тьфу, дура! – ругаюсь я, – Напугала меня, зараза.

– Точно, зараза! – соглашается Марат, демонстрируя забинтованный палец. – Когда там, перед воротами, ты, как заправская мадемуазеля грохнулась в обморок, я с дуру решил тебя подхватить, хотя сам готов был завалиться тут же. Так эта тварь так тяпнула меня за палец, что я тебя чуть не выронил на валяющиеся у меня под ногами чьи-то кишки.

– Фу! Марат! – возмущается Катя, сидящая рядом с Сергеем. – Избавь меня от подробностей!

– Да он только для тебя их и говорит, чистюля ты наша. – успокаивает ее Сергей, – Не обращай внимания, и наш грубиян очень быстро умолкнет.

Я присаживаюсь на кровать и протягиваю к белке руку, желая не то погладить, не то просто проверить, укусит она меня, или нет. Нет, не кусает! Она вздрагивает, когда я прикасаюсь к ее жесткой шерстке – видимо настолько непривычны для нее прикосновения человека, – но затем успокаивается и позволяет мне погладить ее и почесать за ушами.

– Ух ты! – восхищается Катя. – А на меня она только шипела!

– А как она сюда-то попала? – спрашиваю я одновременно у всех.

– Так ты ж не дослушала! – продолжает Марат. – Тяпнула она меня, значится, за палец, уселась к тебе не плечо, и шипит, скотина… Мол, не трогай ее и все тут. Словно боялась за тебя, что ли? Ну, мне то как-то побоку, какие нежные чувства вы друг к другу питаете, я ее шибанул кулаком так, что она метра три только по воздуху летела, да метра два еще по снегу юзом прошла, и все! Белка встала, отряхнулась, пошипела на меня для профилактики, и уселась в метре от нас. Тут подбежал Толян, хотел пристрелить эту зверюгу, но я вовремя его остановил.

– Ты? – удивляюсь я, – Ты спас жизнь этой зверушке?

– Ну да, я. А почему бы и нет? Ты, ведь, тогда сказал, что хочешь, чтобы она жила с тобой, а я вижу, как она тебя защищает. Укусила меня, прошла за нами в завод, хотя, я видел, дрожала, как осиновый лист. И все время была рядом с тобой, словно ты ее чем-то приворожила. Тебя на осмотр – она за тобой. Людей сторонится, меня, после того удара, вообще близко не подпускает, но идет следом за твоей каталкой, как привязанная. Словно собачка на поводке, честное слово! Ну и вот, тебя привезли сюда, к нам – Толян матерится, говорит, что нечего тут делать этой хищнице, что она нам всем горло перегрызет, как только мы уснем, а я ему – нет, она Ирку охранять будет!

– Ну да. – вмешивается в наш разговор Толя, – Прямо так он и сказал. Верь ему, конечно! Говорит, «Толя, не трогай эту гадину! Я ее сам придушить хочу за то, что она мне там, в Безмолвии, чуть яйца не отхватила!» Ой? Катенька, прости, пожалуйста!

Любопытно, почему он не извиняется передо мной? Я что, не леди? Ну ладно, какая из меня леди… но ведь все же женщина? Вроде как да. Да и из Катерины леди выйдет препаршивенькая. Так почему же она при каждом мате надувает губки, которые, в отличие от моих, так, наверное, ни разу и не были разбиты в кровь, в то время, как я стала для этих мужиков фактически «своим парнем»? Слава Богу, хоть отливать при мне они пока что стесняются! Разве что Сергей в моем присутствии ведет себя мало-мальски прилично… Ну оно и логично – не могу же я и для него быть «своим парнем»? – со «своими парнями» не спят.

А еще мне интересно, почему я, в отличие от Кати, отношусь ко всему этому вполне нормально? Почему я при случае могу приложить того же Толю крепким словцом, а при надобности – еще и добавить между глаз? Такова «се ля ви», как говорят у них…

– Да пошел ты! – беззлобно отмахивается от Толи Марат. – В общем, вот! Когда тебя привезли сюда, в палату, я уговорил Сашку пустить сюда и белку. Она тут же взгромоздилась на лампу над тобой, и прикорнула там.

– И сколько я уже здесь? – спрашиваю я.

– Кать? Ты тут единственная, кто все это время бодрствовал. Сколько мы здесь?

– Почти одиннадцать часов. – отвечает Катя, сверившись со своими наручными часами.

Окончательно открыв глаза, из которых начисто улетучился белый туман сна, который правильнее было бы назвать глухой отключкой, я оглядываю палату. Пять кроватей – в аккурат для пяти бегунов. И вот они все – все оказались в лазарете после побоища, учиненного Мадьяром.

Я – поцарапанная, побитая, вся в синяках и уже, можно сказать, отошедшая от сражения. Диагноз, доктор? Легко отделалась.

Толя. Примерно в том же состоянии, что и я. Тугая повязка на предплечье – должно быть, пулевое ранение. Даже не бледен – тоже все в порядке. Диагноз, доктор? Жить будет.

Марат. Сидит ко мне лицом, поэтому я не вижу его спины, которая, как я помню, здорово искромсана белками. Наверное по этому он одел рубаху – не хочет демонстрировать нам свои бинты. А вот такое лицо не спрячешь… Повязка с трудом держится на лейкопластыре – белки здорово располосовали ему физиогномию. Буквально чуть не сняли кожу живьем. Такой шрам не исчезнет никогда… Но жить тоже будет – вон с каким аппетитом уплетает сырое мясо, закусывая его синтетическим хлебом. Восстанавливает силы…

Катя. А что ей будет? Катя – она и в Африке Катя. Белок она видела только издали – разве что мою, видимо, пыталась покормить с руки, за что наверняка и получила. Правильно, не фиг трогать мою белку, особенно тем, кто не был там, за стеной. Не видел полчища ее сородичей, сметающие две сошедшиеся в бою армии.

«Армии» – конечно, громко сказано – по количеству ни та, ни другая сторона, на армию не тянула, а вот по сути – вполне.

Сергей – вот уж кому досталось, так досталось. Перебинтован весь, подчастую! Интересно, что произошло с ним там, в Безмолвии, в то время, как я развлекалась то с гранатой Мадьяра, то с ядерной бомбой американцев? Расспрошу попозже.

Эзук… Черт возьми, какой же из меня бегун, если до меня с самого начала не доходит, что Катя не ранена и, следовательно, не занимает койку – сидит рядом с Сергеем. А при этом заняты все пять коек!

Эзук лежит возле дальней стены, отвернувшись от нас, накрывшись с головой одеялом и, кажется, не слышит ничего, что тут происходит.

– Что с ним? – спрашиваю я, кивая головой в его сторону.

– Черт его знает! – с явной неприязнью отвечает мне Марат, – Как мы сюда пришли… То есть, кто то сам пришел, а кого-то привезли, что сути дела не меняет, так он и улегся там, подальше от нас. Улегся, отвернулся, и то ли спит, то ли медитирует. Мне тут Толя про него маленько рассказал, так я, теперь, вообще к нему подходить побаиваюсь…

– Эзук. – тихо зову я, делая шаг к нему. Моя белка спрыгивает с койки и бежит по полу за мной, словно поняв, куда я направляюсь. – Эзук, ты спишь?

По едва различимому вздоху я понимаю, что нет.

– С тобой все хорошо.

– Да. – отвечает он, сдвигая оделяло вниз и открывая свои черные вьющиеся волосы. – Со мной все будет в порядке… Со временем.

Белка впрыгивает к нему на постель, но Эзук не обращает на нее внимания, и зверушка замирает у него на плече. Значит доверяет… как и мне.

– Что с тобой происходит?! – почти зло спрашиваю я.

– Оставь его, Ира. – говорит Толя, – Он привел белок!..

Это звучит как приговор, и я понимаю Толины чувства. Да, благодаря этому нашествию мы выиграли бой с мадьяровцами, но я не сомневаюсь, что мы бы выиграли его и так, при чем с куда меньшими потерями. Но я не могу злиться на него за это. Звучит банально, но он привел это черное воинство вовсе не для того, чтобы сражаться, а просто для того, чтобы спокойно пронести в завод Сергея… И это ему почти удалось.

– Сережа… – тихо говорю я, глядя ему в глаза и ища сочувствия и понимания хотя бы в них. – Ты тоже против нас?

– Что значит «против нас»? – спрашивает он, и в его глазах сверкает недобрый огонек ревности, – Против кого это, «нас»? Никто из нас не против кого либо, и даже не против него… Но главное, Ира, мы все ЗА тебя! Мы все желаем тебе добра!

– А ему? Эзуку?

– А ему мы вообще ничего не желаем. – подводит итог Сергей. – Он привел белок…

Это и в самом деле приговор!

– Но он же не виноват в том, что…

Я не успеваю договорить – Эзук рывком поднимается на кровати, поворачиваясь к нам лицом. Теперь я, наконец-то, вижу его глаза. Голубые! И глубокие-глубокие… Глаза-озера, на дне которых плещется печаль, чуть подернутая дымкой сомнения.

– Нет, виноват! – почти кричит он, – Виноват!

Я вижу, как напряглись бегуны, когда он подскочил с койки. Они во всем привыкли видеть опасность, и даже сейчас, в тишине и покое «лазарета» ощущение того, что они в Безмолвии, где опасность таится за каждым снежным барханом, не покидает их. Да о чем я – я и сама такая же! Когда пару минут назад позади меня спрыгнула на кровать моя белка, я на полном автомате потянулась к бедру, где должен был висеть пистолет. Уверена, будь он там, так же на автомате я бы выхватила его и прицелилась. Быть может, даже выстрелила, а уже потом стала бы выяснять, в кого стреляю.

– Успокойся и сядь. – веско говорит Толя, принимая молчаливо отданное ему главенство. На день раньше так среагировал бы Сергей, но сейчас он слаб и ранен. – Никто тебя ни в чем не обвиняет.

– А зря! – уже тише говорит Эзук. – Я виноват! Я не смог объяснить им, что люди не враги.

Я опускаюсь на кровать рядом с ним, и кладу ему руку на плечо, испытывая при этом необычайный трепет. Как будто я прикасаюсь к чему-то нереальному, не принадлежащему этому миру…

Я вижу глаза Сергея, в которых уже не мелькает – вовсю скачет недобрый огонек, но мне плевать. Он не прав! Весь мир, давно сошедший с ума не прав, а я – права! Эзук ни в чем не виноват, и я должна защитить его. От бегунов, от оравы белок, от самого себя, наконец.

– Эзук. – на удивление миролюбиво говорит Марат, – Я все никак не могу понять, ты и в самом деле можешь управлять зверьем?

– Не совсем так. – успокоившись в моих объятиях, словно маленький ребенок, отвечает он, – Я не могу никем управлять, но я могу говорить с ними. Могу просить, уговаривать, советовать…

– И ты попросил белок сопровождать тебя… и Серегу, к заводу?

Гнев в глазах Сергея гаснет. Все-таки я не ошиблась в нем – он все же вспомнил, кому обязан своей жизнью.

– Да.

– А потом они, почему-то, вышли из-под контроля?

– Да не было никакого контроля. Они шли со мной потому, что я их об этом попросил. А когда в них начали стрелять – они испугались и напали на людей.

– Значит, ты мог бы и попросить эту стаю ворваться в лагерь Мадьяра и перебить всех, кого они там найдут? – продолжает Марат.

– Нет. Не мог.

– Почему?

– Потому, что не мог!

Исчерпывающий ответ, но Марат придерживается иного мнения.

– Не мог, или не захотел?

– Не мог! – кричит Эзук, заставив меня вздрогнуть, а булку, сидящую рядом с ними – ощетиниться. – НЕ МОГ! Не мог, потому, что НЕЛЬЗЯ убивать людей! Жизнь дана Господом, и не нам отнимать этот дар!

Марат, похоже, не ожидал такого напора. Он, наконец, умолкает – успокаивается и Эзук, голова которого снова опускается мне на плечо, вызывая необъяснимую дрожь во всем теле. Я робею перед ним…

– Оставьте его в покое! – требовательно говорю я. Никто не возражает, и я, медленно поднявшись с постели, добавляю, обращаясь уже к самому Эзуку, – А ты не кори себя. Ты сделал все, что мог.

– Не все. – говорит он. – Остальное сделала ты.

– Что я сделала? – удивленно спрашиваю я, но Эзук явно не намерен отвечать на мои вопросы. Он вновь ложится на койку и поворачивается к стенке, всем своим видом показывая, что ему нужно побыть наедине с собой. Ладно, отдыхай…

– Ира, ты может кушать хочешь? – спохватывается, наконец, Катя, которая, видимо, и была приставлена к нам именно для того, чтобы подкармливать нас, да поддерживать боевой дух.

– Естественно, хочу. – зло бросаю я.

– Сейчас принесу! – и Катя исчезает в дверях «лазарета» со свойственной бегунам расторопностью и грацией.

– И белке моей что-нибудь пожрать захвати! – кричу я ей в след, в надежде, что ее острый слух выхватит мои слова из общего фона больничного гама.

Спустя десяток минут мы уже вовсю ужинаем (судя по часам сейчас именно ужин, хотя мои биологические часы после долгого сна требуют только завтрак), уплетая слабо прожаренное мясо – фирменное блюдо, которое готовят исключительно для бегунов. На фоне этого божественного вкуса как-то не особо подташнивает даже от синтетического хлеба, в котором, в отличие от мяса, вообще нет ничего натурального!

Не принимают участия в общем пиршестве и восстановлении сил лишь двое. Катя, которая, видимо, мало того, что сыта, так еще и блюдет фигуру, которая у нее, в ее двадцать восемь, гораздо шире, чем у меня, в мои без копеек сорок. «Не едите, мадам? Блюдете фигуру? Но ведь чтобы блюсти вашу фигуру нужно есть, есть и еще раз есть!

Ну а Эзук, видимо, ушел глубоко в себя, и на мое искренне приглашение к столу среагировал точно так же, как и на рожденное Серегой из чувства вежливости и благодарности. То есть, никак!

Для моей белки Катя принесла заднюю часть маленького поросенка, и та с удовольствием накинулась на свежее мясо, уплетая его за обе щеки. Естественно, оголодала бедняжка. Никто из этих балбесов, разумеется, не додумался покормить несчастное животное, пока она бдительно охраняла мой сон. Единственное, на что могло хватить ума у Кати, так это попытаться погладить эту дичку, которая, естественно, попыталась отхватить ей кусок пальца. Вряд ли от голода – скорее просто так, из озорства.

– Ира, – бурчит Марат, отодвигая глиняную тарелку в сторону, – А как ты свою питомицу назовешь?

– Назову? – удивляюсь я. – Да, надо как-то тебя назвать…

Я провожу рукой по шерстке белки, и на, на этот раз, вообще не реагирует на мое прикосновение. Привыкла, что ли? В самом деле, имя ей дать надо – не век же бедолагу называть «Моя белка».

– Может Бела? – предлагает Катя, вновь протягивая к ней руку. Ну не понимаю я этого детского желания погладить зверушку! Правильно! Чего и ожидали! – Катя с воплем отдергивает руку за миг до того, как «Бела» вонзает в нее зубы. Не фиг трогать мою белку, да еще и давать ей идиотские имена.

– Какая же она Бела, если она черная, как уголь? – возражает Марат.

– Тогда Сера. – смеется Сергей.

– Уголек. – бросает Толя.

– Чернушка. – вновь иронизирует Сергей.

– Тогда уж бублик. – вторит ему Марат.

– Почему Бублик?

– На ту же букву, что и Белка начинается.

Нет, ну в самом деле, дурачатся, словно дети. А ведь еще и суток не прошло, как они, в дыму и крови, ангелами смерти носились по полю боя, убивая и готовые в любой момент умереть сами. Ну, кроме Кати, разумеется.

– Да уймитесь вы все! – заражаясь общим весельем смеюсь я, – Моя белка, мне и решать!

Словно в подтверждение моих слов Моя Белка отрывается от свининки и задумчиво смотрит мне в глаза. Как будто понимает, что речь идет о ней.

– Буду звать ее Вика. Виктория! В честь сегодняшней победы.

Ребята мрачнеют при воспоминании и о сражении, но лишь на несколько секунд. Никто из нас не погиб в бою, не был разорван белками на части, как десятки простых солдат – бегуны оказались слишком серьезной добычей даже для громадной стаи белок. Ну а простые люди никак не попадают в категорию тех, о ком мы будем тосковать, и кого еще долго будем поминать, не чокаясь поднимая кружки со спиртом. Так что, я имею полное право назвать белку Викторией.

Ведь мы победили? Победили. И даже более того, победила лично я – сознание этого прочно поселилось в душе, но я, как ни странно, сама толком не могу понять, откуда во мне это чувство гордости собой.

– Ну что, Вика, значит Вика. – смеется Сергей. – Добро пожаловать в команду бегунов.

Вика не обращает на него ни малейшего внимания, уплетая мясо. Маленькая хищница… А что, ты мне начинаешь нравиться.

Спустя минут пять в «лазарет» вваливается непомерно огромный Сашка – главный врач завода, который, в виду своей разбитной натуры рубахи-парня так и не смог стать Александром Николаевичем для всех нас. Да и вообще, все это обращение на «Вы», по имени-отчеству – в наше время, во время нескончаемой и бесперспективной ядерной войны, давно превратилось из вежливого обращения в символ неприятия человека. К друзьям просто по определению обращаешься на «Ты», а вот к тем, кто тебе неприятен, к кому как-то не лежит душа – именно так, с официозом и нарочитой демонстративностью. Исключение – пожалуй, лишь Сырецкий. Вот к нему я, да и все мы, наверное, испытываем глубокое уважение.

– Ну, как дела у больных?! – рокочет он прокуренным басом – Сашка так и не бросил курить даже во время войны, по-прежнему доставая сигареты из каких-то одному ему известных запасов. И не сознается, ведь, гад! Сколько раз Толя выпрашивал у него хоть одну сигаретку – бесполезно. На все один ответ: «Это последняя!» На следующий день появляется еще пара последних, потом еще и еще…

– Нормально, Саш. – улыбаясь отвечаю я. – Только что проснулась после всех тех успокоительных, что ты мне вколол.

– А что, были какие-то симптомы? – тут же нахмурился он. – Откуда ты знаешь, что я тебе что-то колол?

– Дедуктивный метод, Ватсон. – когда рука в локте не сгибается – это или от пули, или от твоего укола. Эффект один.

Все, кроме, разумеется, Эзука и самого Сашки, радостного гогочут – Сашкина манера ставить уколы вошла в историю завода, и, наверное, если эта чертова война когда-нибудь закончится, будет вписана в историю города и обведена траурной рамкой. В вену Сашок всегда попадает раза с третьего, а при попытке засадить шприц в задницу, обязательно попадает если не в кость, то уж в нервное окончание – точно.

– Не хрен, на хрен! – ворчит он, раздавая раненным термометры и обводя всех нас дозиметром. – Я врач, а не медсестра. Найдите мне сестру – будут вам нормальные уколы.

– Не ворчи, Санек. – успокаивает его Сергей. – ты, лучше, расскажи, как дела снаружи. А то ты загнал нас в эту комнатенку, и не выпускаешь. Мы даже последних новостей не знаем.

– Так у вас же Катерина есть. – удивляется он, продолжая обход с дозиметром. – Что же она вам ничего не рассказывает.

– А мне никто ничего не говорит. – оправдывается Катя.

– Ну да, – бурчу я, – Тебя бы сам Сырецкий поймал на лестнице, и принялся тебе рассказывать, что да как происходит в его епархии.

– Ладно, ладно. – отстаньте от девушки. – вступается за нее Сашка. – Уровень радиации на каждом из вас много ниже опасного, так что, карантин я снимаю. Можете бродить по заводу, сколько душе угодно. Ну а из новостей – в принципе, ничего определенного. Мобильный отряд догнал и перебил все оставшееся воинство Мадьяра. Спаслись лишь единицы. Наши потери – чуть больше сотни человек… За всю бойню, разумеется, а не за тот рейд. Ну и еще с полста раненных, которыми я сейчас занимаюсь. Про пораженных лучевой болезнью я и вообще молчу – их сотни! Моя бы воля – я бы наших бойцов собственноручно поперебил! Рвутся в бой так, что даже двери закрыть забывают! Раненных заносили – все в снегу, да всяких ошмотьях. А вы знаете, как эти ошмотья фонят? Вы-то знаете, наверное, вы же бегуны. Слава Богу, нормальные люди не знают… Оружие, тоже – в снегу изваляют и тащут обратно на склад. А там, в такой суматохе, кто додумается дозиметром провести? Черта с два! Ну и результат – сейчас весь заводской бункер фонит едва ли не сильнее, чем само Безмолвие! Да вы, наверное, и сами это чувствуете…

– Чувствуем. – подтверждает Толя. – Я думал, мне мерещится, что у меня порог сам собой подскакивает.

– Вот то-то и оно. Бегаем сейчас, с ног сбились, дезактивируя этот чертов завод. Всех, кто на ногах, заставляю полы драить. Ничего, скоро закончим, и все войдет в обычный ритм жизни…

– Надеюсь. – говорю я. – Но что-то сомневаюсь.

– Ладно тебе, Ира. – Сашка вдумчиво смотрит на наши термометры, удовлетворенно крякает и собирается уходить. – Отбились же…

– Надеюсь…

Дверь за Сашкой закрывается, и в «лазарете» ненадолго устанавливается почти полная тишина.

– Хороший он, все же, мужик. – озвучивает общие мысли Сергей. – Понимающий… И нас не боится.

Это уж точно. Редко кто смотрит на нас, бегунов, как на обычных людей, у которых могут быть свои проблемы, свои вкусы, желания и страхи. Для большинства мы – супермены, или, точнее – суперзлодеи, которые, волею судьбы, на их стороне. И каждый из них боится, что однажды бегуны могут обратить свой гнев и на него…

Это плата за нашу способность жить в Безмолвии. За право быть его богами, или, как думаю я, дьяволами. Одиночество в любой толпе, которая тут же расступится, опасаясь контакта с нами, словно с зачумленными.

Одиночество…

У нас есть лишь мы, да несколько десятков людей, подобных Сырецкому, или Сашке. А тяжелее всех, наверное, приходится Кате, у которой нет даже нас, ведь никто и никогда не воспринимал ее всерьез. Толя, Сергей и я всегда были сплоченной командой. Марат из-за своего темного прошлого всегда стоял несколько особнячком. Теперь, наверное, нас станет четверо – после боя с мадьяровцами я смогу без колебаний повернуться к нему спиной. А Катя как была бесполезным придатком к нашему отряду снабженцев, так им и останется. Она бегун – этого не отнять, но членом команды ей не быть никогда.

Интересно, понимает ли это она сама?..

– Ира, а почему ты думаешь… В общем, почему ты сказал «Надеюсь»? – спрашивает Сергей. – У тебя что, есть какие-то сомнения?

– Да. Самое главное – Мадьяр-то еще жив.

– Мы не знаем. Может он, и другие его бегуны, загрызены белками.

– Нет. В это я точно не верю. Во-первых, ты не видел Мадьяра в деле. Уж если мы с Маратом устояли против этих тварей, то он бы точно стер их ластиком…

– Но ты же справилась с ним? – уточняет Толя. – Ведь так?

– Не справилась, а унесла ноги, да и то еле-еле. Ты не видел его глаз! Он может убить одним только взглядом! Для него не важны даже жизни его людей, не говоря уже о наших, и он, в былые годы, укладывал штабелями трупы китайцев, защищавших ядерные базы. А там, сам понимаешь, стояли спецназовцы, ничуть не хуже тех, что дежурят у нас на воротах. Нет, я уверена, белки Мадьяру не страшны. И знаете, что еще – я уверена, что ни его, ни других «Ночных кошек» у стен завода не было, уж не знаю, почему.

– Может мы просто не столкнулись с ними?

– Нет! Толь, ты сам себя со стороны в бою видел? А нас с Маратом, когда мы неслись на джипе с турелью? Да вокруг горел даже снег! Согласись, нас было трудно не заметить? Так то мы, а то профессиональные спецназовцы, «Ночные кошки». Ребята Мадьяра прошли бы сквозь наши ряды, как нож сквозь масло. Да и стали бы они терпеть нас, крушащих их парней? Черта с два! Если бы Мадьяр был там, на поле боя, он непременно вышел бы на нас.

Ребята молчат, анализируя сказанное мной. Даже Эзук отбросил созерцание голубой стены «лазарета» и обернулся к нам, глядя на меня своими грустными глазами.

– И самое интересное, – решаю я добить их неоспоримыми доводами, – Мы знаем, что отряд Мадьяра насчитывал три сотни человек. К заводу двинулись только две из них. Вопрос, где остальные, включая, естественно, и самого Мадьяра. Подозреваю, что именно с этим отрядом я и столкнулась незадолго до ядерной атаки, при чем, бегун среди них был только один – сам Мадьяр. И глупо было бы надеяться, что все они погибли при взрыве. Поражены лучевой болезнью – может быть, и то вряд ли – все они были в костюмах, в отличие от тех смертников, что атаковали завод. Уж если выжила я, то они-то, прикрытые грузовиками, уцелели и подавно. Логично?

– Логично. – неохотно признает Сергей. – Пожалуй, ты права. Но тогда где остальные? Где другой, меньший отряд, во главе которого стоит, видимо, сам Мадьяр? И, наконец, последний вопрос – я был возле «пятерки», когда Сырецкий отправил меня туда из-за обрыва связи. Видел, как бункер превратился в муравейник – столько людей сновали по нему туда-сюда, вынося оттуда оружие. Но я не разведчик, я снабженец, и по сему, сидя там по уши в снегу, я не мог сосчитать даже приблизительно, скольких я видел. Так откуда у тебя такая уверенность в том, что численность войска Мадьяра именно три сотни человек, а не больше, или не меньше?

Я не успеваю ответить, как в разговор влезает Толя, которого мягко говоря, я совсем не просила комментировать происходящее.

– Оттуда, что нам сказал он. – Толя указывает на Эзука, в глазах которого не отражается ничего. Словно он ждал этих слов, и был готов к ним.

Сергей смеется сухим неестественным смехом, который тут же обрывается, стоит мне взглянуть ему в глаза.

– Да. – говорю я, – Так сказал Эзук, и я верю ему. Он знает, что говорит.

– И можно узнать, откуда такие сведения? – с издевкой спрашивает Сергей.

Я молчу, так как элементарно не могу понять, кому адресован этот вопрос – мне, или Эзуку. Наверное, все-таки Эзуку, так как он решает ответить.

– Я знаю это со слов самого Мадьярова. – говорить он.

В «лазарете» повисает тяжелая, жутка тишина, от одного прикосновения к которой кожа по всему телу покрывается мурашками. Во взглядах ребят немой вопрос, который очень приблизительно можно прочесть как «Какого хрена?!» – универсальное русское выражение, которое означает одновременно все, что угодно и, при этом, может не означать ничего. Пожалуй, не изменилось лишь Катино лицо, так и оставшееся беспристрастным. Она мало что понимает в этом разговоре, а по сему не может понять тихого ужаса мужчин, узнавших, что их давний знакомый побывал в стане врага, но ни словом об этом не обмолвился. Почему? Возможно потому, что он шпион?…

Возможность того, что Эзук на стороне Мадьяра исключаю, пожалуй, только я одна. Но и я не могу понять, почему он не сказал об этом раньше.

– Так какого хрена?… – пытается выразить свою мысль Марат, но умокает на полуслове, не в силах собрать мысли воедино. Но, тем не менее, Эзук понимает его вопрос.

– А вы не спрашивали. – просто отвечает он. Без вызова, без сарказма в голосе. Просто, как будто отвечает на дежурное «Как дела?»

– Твою мать! – восклицает Толя, – Тогда в Безмолвии, при нашей первой встрече, когда ты, как ты нас уверял, спас Иру от медведя… Что ты мне сказал, когда я спросил, откуда ты все это знаешь? Помнишь?! Ты сказал, что слышишь Голос Безмолвия! И где же теперь твой Голос?

– Мадьяров – тоже часть Безмолвия. – все также невозмутимо отвечает Эзук.

– Да он же псих! – взрывается Толя. – Долбаный псих, который сам не понимает, какую околесицу несет!

– Толя… – осаживает его Сергей, моментально оценивший ситуацию. – Псих – не псих – это мы потом выясним. А сейчас, Эзук, будь добр, расскажи нам об этом своем знакомстве с Мадьяром. Без прикрас, без Голоса Безмолвия и без загадок. Идет?

– Хорошо.

И Эзук рассказывает, а мы тихо внимаем, устав даже удивляться. Рассказывает о том, как четыре дня назад гуляя по лесу (мы даже не пытаемся уточнить, какого дьявола ему приспичило гулять по Безмолвию, по которому даже мы редко решаемся пройти без оружия в руках), наткнулся на отряд хорошо вооруженных людей, которые тут же взяли его на прицел. Эзук не пытался сопротивляться, видимо, сочтя это неплохим дополнением к своей прогулке, и позволил отконвоировать себя в лагерь Мадьяра, располагавшийся почти десятью километрами севернее «пятерки». Там его отвели прямо к Мадьяру, видимо заинтересовавшись человеком, который «гуляет» по Безмолвию, не озаботясь даже наличием защитного костюма, и Мадьяр, «почему-то» решил, что перед ним бегун.

«Почему-то» – это со слов Эзука, который абсолютно искренне недоумевал, почему никто вокруг не хочет признать, что он самый обыкновенный человек, а вовсе не «Ночная кошка».

– Он долго расспрашивал меня, что я знаю о заводе, так как считал меня одним из вас. – говорит Эзук. – А потом, поняв свою ошибку, поделился со мной своими планами по уничтожению Америки. Я никак не мог понять, при чем тут я, так как я не бегун, и помочь ему ничем не могу. Да и вообще, мои убеждения запрещают мне убивать даже животных, не говоря уже о человеке.

Все мы в этот миг переживаем момент короткого телепатического единения, так как у всех в голове рождается одна и та же фраза: «Ага, конечно!» – так как мы то знаем, что бегун без свежего мяса превращается в мясо третьей свежести спустя каких-то пару часов.

– Мадьяров смеялся надо мной, и в тот момент показался мне вполне приличным и очень интересным человеком.