Текст книги "Дорога на Берлин"

Автор книги: Кирилл Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– И что же Даун? – отрывисто спросил Александр Шувалов.

– Невзирая на основательность доводов графа, фельдмаршал Даун не согласился принять участие в походе на Берлин. Посему Петр Семеныч принужден сперва ждать взятия австрийцами Дрездена.

– Каков Даун! – с возмущением сказал Александр Шувалов. – После столь славных побед нашей армии не помочь ей завершить успешно начатую кампанию! Хорошо же цесарцы себя показали! Недаром господин Вольтер отозвался, что Франция за шесть лет союза с Австрией истощилась людьми и деньгами больше, чем за два века войны с нею.

Тонкие губы Воронцова сложились в улыбку.

– Злоязычный философ, – сказал он. – Но правительство римско-католической империи и в самом деле стоит того отзыва. Граф Петр Семеныч сообщает, что Даун предложил ему взамен продовольствия деньги. На это граф ответил: «Мои солдаты денег не едят».

– Ответ острый, – произнес, попыхивая трубкой, Петр Шувалов. Подобно другим министрам, он, идя на совещание, сменил маскарадный наряд и теперь был в камзоле, по-обычному усыпанном бриллиантами.

– Но что же все-таки делают войска моей августейшей союзницы Марии-Терезии? Ведь их там такое множество! – проговорила Елизавета Петровна и с раздражением добавила: – Видать, важное дело и впрямь не бабьего ума.

– На вопрос вашего величества, – сказал, сощурившись, Воронцов, – лучше всего ответствовать можно словами фельдмаршала Салтыкова.

Воронцов извлек длинное письмо.

– Граф Петр Семеныч о поведении австрийской главной квартиры неутешительного мнения. Перед кунерсдорфской баталией граф просил секурсу и у Дауна и у Гаддика. Первый стоял в девяти милях от Кунерсдорфа, второй – в семи милях. Однакоже ни один из двоих не подошел, а после поражения Фридерика Гаддик даже не принял участия в преследовании, дабы довершить низложение противника. В кунерсдорфской баталии из девяти полков Лаудона были в деле только два. Короче, и тяжесть и честь войны падает на нас, а в то время как все наши части понесли потери, цесарская армия почти вовсе оных не имеет.

Воронцов опустил письмо и усталым жестом потер переносицу. Все молчали. За окном с шипеньем и треском взвились первые ракеты фейерверка. Донеслись клики и аплодисменты гостей.

– Россия! – раздался вдруг глухой взволнованный голос Бутурлина. – Что устоит против славы наших войск! Теперь этот Фридерик Великий увидит, что значит нажить себе врагом Россию. Ее войска идут, сражаются, берут крепости… Отечество наше посылает своих сынов спасать союзников, которые признают, что достаточно имени русского, для того чтобы ободрить их солдат и устрашить неприятеля.

Шатилов, неподвижно сидевший в своем кресле, с восторгом глядел на Бутурлина. Он заметил, что на лице государыни также мелькнула растроганная улыбка. Но в ту же минуту раздался холодный голос Петра Шувалова:

– Мы все с сочувствием выслушали сенатора Бутурлина. Однако сейчас нам надлежит решить неотложно важную задачу. Удрученный победами российской армии, король прусской надеется спастись посредством заключения скорейшего мира. Его министр Финкенштейн предписал прусскому посланнику в Лондоне хлопотать, чтобы Англия взяла на себя роль посредника. Нам переслали список с эпистолы Финкенштейна. «Только одно чудо, – пишет прусский министр, – может нас спасти. Поговорите с Питтом не как с министром, а как с другом. Быть может, он сумеет устроить заключение мира».

Елизавета Петровна задумчиво глядела перед собою.

– Если король прусской в нынешнюю войну ослаблен не будет, – сказала она, – то значение его несравненно более увеличится, либо свет скажет, что он непобедим. Мы же останемся окружены или неприятелями, или ненадежными соседями.

– Ваше величество совершенно правы, – подхватил Воронцов, – нам придется содержать в готовности значительные силы на границах, а это станет несравненно дороже, чем окончание войны в одну кампанию, как бы дорого эта кампания ни обошлась. Вот почему нам надлежит немедленно предпринять меры для пресечения умыслов короля прусского. Ее величеству благоугодно тотчас заслушать секретный рескрипт, на сей случай мною выработанный. Рескрипт этот будет отвезен фельдмаршалу Салтыкову пребывающим ныне в Петербурге премьер-майором Шатиловым, – он кивнул головой на Алексея Никитича.

Следуя его взгляду, все повернули головы к Алексею Никитичу, словно впервые увидели его. Шатилов почувствовал себя так, точно его выставили напоказ обнаженным. «Секретный рескрипт, – думал он в эти мгновенья. – А великого князя и Екатерину Алексеевну не позвали. Должно, не доверяют. Как же тогда?..»

Додумать смутно мелькавшую мысль не удалось. Воронцов тихим, но отчетливым голосом уже читал проект рескрипта главнокомандующему:

– «Вам надлежит, будучи в соединении с графом Дауном, крайне того престерегать, чтоб не токмо никакие прусские предложения без нашего наперед ведения и соглашения выслушиваемы и принимаемы не были, но чтоб еще меньше оставлялись затем операции, способом которых надежнее и честнее можно прочный мир получить, нежели опасной негоциацией».

«Рескрипт! – рассуждал про себя Алексей Никитич. – Стало быть, сей же час ехать. А как же поручение великой княгини? Как же Таген? Неужели так и не придется мне сорвать с него маску, не маскарадную, а другую, которую сей негодяй к общей опасности носит?»

– «Буде король прусский, – читал Воронцов, – находясь в крайней слабости, весьма приманчивые австрийскому дому предложения делал бы, то надобно предубеждения или и самого ослепления чтобы не видать, что тем король прусский искал бы только на один тот час льготу себе сделать и паки с силами собраться к новому, еще бедственнейшему нападению, умалчивая о том, что такой поступок пред союзниками еще меньше оправдан быть может, и умалчивая о том, что к получению единожды навсегда прочного и честного, а союзникам выгодного мира, конечно, иного способа нет, как привести короля прусского силой оружия в несостояние делать новые общему покою возмущения…»

– Господин Шатилов, – прозвучал тише обычного утомленный голос Воронцова, – сей утвержденный рескрипт вы должны незамедлительно отвезти фельдмаршалу в его винтер-квартиру. Можете приватно передать ему слышанные здесь суждения членов Конференции. Тотчас по наложении печатей вам будет вручен пакет. Надеюсь, что через час вы будете в возможности выехать.

Шатилов вытянулся, отдал честь и мерным военным шагом вышел из кабинета.

Глава четвертая
Безымянный колодник

1

Брат Петра I, Иван Алексеевич, имел дочь Анну. Она была выдана замуж за курляндского герцога. Но в 1730 году дворянство пригласило ее на опустевший российский престол.

Анна Иоанновна была бездетной. Озабоченная мыслью о преемнике, она выписала из немецкого герцогства Мекленбург свою тринадцатилетнюю племянницу, Елизавету. Девочка была протестанткой. Ее приобщили к православию, назвали Анной, по отцу Леопольдовной, и стали воспитывать.

Потом из Брауншвейга выписали столь же юного герцога Антона-Ульриха и нарекли его женихом. Молодая пара воспитывалась совместно. Они проводили вместе целые дни, одна и та же розга частенько прогуливалась по их спинам, но все это не могло сблизить их характеров: будущие супруги дичились и чуждались друг друга.

Разумеется, это никак не повлияло на государственные замыслы императрицы. Когда Анна Леопольдовна и ее жених подросли, их обвенчали, и в 1740 году на свет появился долгожданный наследник престола. Ребенку дали имя Иван. Набожная Анна Иоанновна отпраздновала рождение внука пышными молебнами во всей стране. Ей порядком уже надоели шуты, скоморохи, ледяные дома и карнавалы. Ребенок занял ее воображение. Она поместила его поблизости от себя и поручила надзор за ним особенно доверенным лицам. Мать младенца, Анну Леопольдовну, почти не подпускали к сыну. Чужие руки пеленали и качали его.

Мальчик оказался очень болезненным. Но так как от наследника престола и не требовалось, чтобы он родился Геркулесом, то двух месяцев отроду младенец был объявлен наследником престола. В честь его была выбита медаль, на которой было изображено, как Анна Иоанновна протягивает ему корону; во всей стране снова служили молебны, поэты слагали оды.

В том же 1740 году Анна Иоанновна умерла. Малолетний император остался со своей матерью.

Худшей опоры нельзя было и придумать. При Анне Иоанновне главные посты в государстве занимали немцы. Мелкий курляндский дворянин Бирон настолько вошел в доверие к императрице, что стал полновластно распоряжаться в России.

Среди народа росла ненависть к засилью иноземцев. При Анне Леопольдовне это засилье продолжалось.

Дворяне роптали все сильнее. Они желали видеть на троне русского человека, и, вдобавок, человека, целиком обязанного им, человека верного, при котором им будет привольно жить. Такой человек был: дочь Петра I, Елизавета.

Однажды Елизавета спросила у бывшего тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского, знает ли он ее.

– Ты – искра Петра Великого, – ответил Лопатинский.

Анна Леопольдовна не сумела завоевать ничьих симпатий. По целым дням она сидела в своей спальне, немытая, нечесанная, вечно ссорясь с мужем. Никто не был предан регентше. Дни ее правления были сочтены.

Ночью 25 ноября 1740 года Елизавета Петровна явилась в казармы Преображенского полка.

– Ребята, вы знаете, чья я дочь? – обратилась она к гренадерам. – Пойдете ли вы за мной?

– Матушка! Умрем за тебя, – хором закричали они и, разобрав ружья, двинулись в Зимний дворец.

Елизавета не поспевала за ними. Тогда гренадеры взяли ее на руки.

Когда несколько десятков преображенцев подошли зимней ночью к дворцу, только один человек попытался оказать им сопротивление. Это был барабанщик, приготовившийся забить тревогу. Домашний врач Елизаветы, француз Лесток, проколол ножом кожу барабана. Караульные солдаты, зевая, дали себя арестовать.

– Сестрица, пора вставать, – сказала Елизавета, входя в комнату регентши.

Анна Леопольдовна, увидав нежданно появившуюся в спальне Елизавету с гвардейцами, даже как будто не удивилась.

– Как! Это вы, сударыня? – только и сказала она. Растерявшиеся больше ее гвардейцы уронили одну из ее маленьких дочерей. Девочка ушибла голову; мать взяла ее на руки и безмолвно отправилась в Шлиссельбург.

О малолетнем императоре вспомнили в последнюю очередь. Его вынули из кроватки и плачущего повезли вслед за матерью. В санях он кричал и метался. Холодные мерцающие звезды освещали его путь.

Жизнь неудачливого императора Ивана VI протекала своими путями. Из Шлиссельбурга низверженное семейство отослали в Ригу, с тем чтобы отпустить в Брауншвейг. Но в дело вмешался Фридрих II. С брауншвейгскими герцогами у него были свои счеты, и он начал забрасывать Петербург эстафетами о гибельных последствиях предполагаемого шага. Елизавета заколебалась. Несколько горьких, непочтительных слов Анны Леопольдовны, о которых было тотчас донесено, усилили эти колебания. А тут пришло сообщение, что маленький Иван сказал Салтыкову, приставленному стеречь пленников:

– Вот я вырасту большой – и срублю тебе голову.

Елизавета ужаснулась: так вот кого она собиралась выпустить на волю! Было принято новое решение: курьер помчался в Ригу, низложенная царская семья перевозилась в глубь России. Эта «глубь» оборотилась сперва городом Раненбургом, подле Рязани, потом вскоре – Холмогорами. Холмогоры стали могилой для Анны Леопольдовны и ее мужа, герцога брауншвейгского. Дочери были через тридцать лег отпущены Екатериной II в Мекленбург. Но всего трагичнее сложилась жизнь мальчика.

В шумной веренице балов и машкерадов Елизавету неотступно преследовал образ маленького нецарствовавшего государя. Что было делать с ним? Когда все семейство Анны Леопольдовны перевозили в Холмогоры, Ивана отделили от матери. Весь мир сосредоточился для него в маленькой комнате и двух грубых тюремщиках. Ребенок дичал. Но получавший пищи ум начал тупеть.

Через некоторое время Елизавете подсказали решение: отправить мальчика в Холмогоры, но «в интересах государственной необходимости» поместить его изолированно от домашних, в полной тайне. Вскоре в Архангельскую губернию выехал офицер Миллер с женою и сыном Григорием.

Ямщики и станционные смотрители дивились на странную семью.

– Васильич, што за чудо? Мальчонка ахфицера никогда папаней не зовет.

– Ин, верно… Да и самого когда кличут, не откликается, словно бы и не его совсем звали…

– А матка-то! Едет в другой карете – и хуть бы разок на дите взглянула! Так за всю дорогу ни разу и не посмотрела. А вить стужа какая…

– Знать, в столице баре так живут теперя…

В Холмогорах Ивана поселили под строжайшим надзором. Даже жена Миллера не имела права видеть его. Когда разразилась эпидемия оспы, в Петербург пошел запрос, можно ли допускать в случае болезни лекаря.

Бродя по узкому дворику, мальчик тоскливо вглядывался в щели забора. За домом лежал пестрый луг, цвели неведомые цветы, резвились животные.

– Пусти меня, – робко просил он Миллера.

Тот, вздыхая, качал головой.

– Не велено, Григорий.

– Я не Григорий. Меня Ваней звали. Я царем был.

– Тсс… тише. Услышит кто, ни тебе, ни мне головы не сносить. Кто тебе эту блажь втемяшил? Какой из тебя царь? Царь в каретах золоченых ездит.

– Я видел царя на картинке, – соглашался Иван, – в карете, а вокруг конники. Научи меня грамоте, я читать буду, скучно мне.

– Не велено, – отмахивался Миллер. Но после одного такого разговора он украдкой принес книгу и, озираясь по сторонам, стал водить карандашом по строчкам. – Аз… буки… веди… Повторяй за мной, горемычный.

Следы малолетнего императора усиленно заметались. Он давно жил в Холмогорах, а провизию для него высылали в Раненбург. Одного мещанина, у которого нашли отчеканенный ранее рубль с изображением Ивана, сослали в Сибирь.

…Годы шли медленной чередой. Полярная ночь сменялась неугасавшим днем, но ничто не изменялось в существовании пленника. Бродя по своему дворику и подолгу глядя на яркие сполохи, он мучительно старался припомнить свое детство. Перед ним мелькал образ пышной ласковой дамы; обрывки воспоминаний, волнующих и непонятных, теснили сто воображение. В отчаянии он спрашивал у Миллера, у караульных солдат, кто он. Миллер отмалчивался, солдаты смеялись. Иван убегал от них и, зарываясь в грязные подушки, плакал бессильными слезами.

Однажды в ночной, неурочный час его позвали в кордегардию. Незнакомый нарядный офицер с любопытством смотрел на него.

– Собирайтесь. Мы с вами сейчас поедем.

– Куда?

– Не велено сообщать.

Опять «не велено»!.. Все равно, лишь бы уехать от опостылевшего забора, от унылого дворика, от пугающих таинственных сполохов.

Иван не знал, что в предыдущем году пойманный беглый преступник Зарубин показал на допросе, что доходил в своих странствиях до Берлина и что король Фридрих призвал его там к себе и уговаривал выкрасть малолетнего императора из холмогорского далека и поднять его именем раскольников.

К рассказу беглого отнеслись с сомнением, но вывели заключение, что местопребывание свергнутого императора уже не тайна, а потому надлежит, осторожности ради, перевести его в другое место, да понадежнее. А куда же, как не в Шлиссельбург?

В пути Иван на все глядел с изумлением.

– Что это? – спрашивал он своего спутника.

– Шлагбаум.

– Зачем это? – И, не дожидаясь ответа, вдруг спрашивал: – А какой год у нас сейчас?

– 1757-й… Не приказано с вами разговаривать.

Так подъехали они к Петербургу. Офицер приказал задернуть шторы на окнах кареты, но Иван по доносившемуся уличному шуму понял, что они прибыли в большой город.

– Согласно инструкции я должен завязать вам глаза, – сказал офицер, когда карета остановилась.

Иван послушно наклонил, голову, пока провожатый стягивал у него на затылке плотную темную повязку. Его долго вели по лестницам и коридорам; потом офицер снял повязку и удалился.

Иван увидел себя в просторной, роскошно убранной комнате. Смутные воспоминания с новой силой шевельнулись в нем. Золотые канделябры, лепные узоры на потолке, нагие прекрасные женщины на картинах – все это было странно знакомо.

– Подойдите сюда, – раздался чей-то мелодичный голос.

Он обомлел: у окна стояла невиданно прекрасная дама в мехах и бриллиантах. Подле нее – представительный мужчина.

Он робко подошел и, потупясь, остановился.

Ему было теперь семнадцать лет. Он был высок ростом, с орлиным носом, большими голубыми глазами и вьющимися белокурыми волосами. Лицо его было покрыто неестественной, мраморной бледностью.

Елизавета пристально рассматривала его.

– Граф, – тихо сказала она стоявшему подле нее мужчине, – поговори с ним.

Шувалов ласково произнес:

– Не бойтесь, молодой человек. Вам не сделают ничего худого.

– Я н-не боюсь, – вымолвил Иван. Голос у него был приятный, но он сильно заикался.

– Чего бы вы хотели? – продолжал Шувалов.

– С-солнышка мало… Гулять не пускают. И с-скучно тож. Книжечку дали бы…

– Как зовут вас?

Юноша недоуменно молчал; взгляд его блуждал по сторонам. Видимое усилие отразилось на его лице.

– Н-не знаю, – тихо сказал он. – Иваном к-кликали, ништо Григорием. Не п-помню я.

Дама сочувственно смотрела на него. Потом, поманив Шувалова, отошла с ним в дальний угол.

– Довольно, граф Петр, – прошептала она. – Сам видишь, не гож он в монархи. Жалок он, бедненький. Может, отпустишь его на волю?

– Как прикажете, государыня, – жестко ответил Шувалов, – токмо не пожалеть бы потом: коли вороги сего юношу для козней злоумышленных используют. Нет, уж лучше, если не нам, никому пусть не послужит. Надлежит его спрятать так, чтоб ни одна душа о нем не проведала.

– Ну, как знаешь, – вздохнула императрица. Она еще раз сочувственно взглянула на юношу, неожиданно погладила его по вьющимся кудрям и, шумя платьем, вышла из комнаты.

Ивану снова завязали глаза, повезли по тряской мостовой, потом посадили в лодку. Ласковые волны плескались о борта, что-то лепетали непонятным говорком. Ивану разрешили опустить руку в воду, и он с наслаждением ощущал неведомую речную прохладу. Плыли долго, солдаты тяжело дышали, выгребая против течения. Наконец лодка причалила, загрохотали тяжелые ворота, опять потянулись длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги и голоса.

– Пришли, – сказал кто-то отдуваясь.

Ивану развязали глаза. Он находился в темной комнате; свет не проникал в нее, так как перед окном во дворе была высокая постройка. Даже днем горели свечи. Воздух был душный и затхлый.

Иван в оцепенении молчал. Так вот о чем пели говорливые волны… Новая темница – пуще прежней.

– Гулять п-пускать будете? – спросил он, уронив руки.

– Не велено, – сухо ответил давешний голос, и все вышли, заперев за собою массивную дверь.

Шлиссельбургская крепость приняла нового узника.

2

Ни смотрителю, ни коменданту не было известно, кто таков новый заключенный. «И с виду встрепан, и умишком беден, а стерегут, как паву», недоумевали в крепости.

Но не только в крепости интересовались таинственным арестантом. На воле также следили за ним, и не в одной лишь России. Прусский король не был уверен в Петре III: чересчур глуп и бестактен, к тому же подле него супруга, эта чересчур умна. Неплохо было бы вместо этой пары посадить на русский престол вовсе не искушенного в политике, слабоумного и слабовольного Ивана VI.

И в очередном секретном письме главный конфидент Фридриха в Петербурге Таген, он же Шлимм, получил прямое предписание всеми мерами содействовать освобождении неудачливого императора из крепости и возведению его на престол.

Барон Шлимм после опалы Пальменбаха перешел на службу к Фермору и вскоре получил доступ во все петербургские салоны. Корректный, хладнокровный, с манерами прирожденного аристократа, он примелькался всюду, отпускал изысканные комплименты дамам, устраивал pepits jeux [28]28
  Игры.


[Закрыть], разговаривал с мужчинами о негоциации и политике, рассказывал сообщенные ему из Голландии новости, участливо спрашивал о военном положении.

В последнее время у него было много забот: несмотря на все старания, ему не удавалось склонить ни одного министра или хотя бы влиятельного придворного к мысли о необходимости заключения мира. Фридрих слал письма, в которых брань перемешивалась с угрозами, требовал отчетов в израсходованных суммах, – у Шлимма голова шла кругом, а тут еще это новое поручение.

Мнимый господин Таген лихорадочно соображал, как подступиться к этому щекотливейшему делу. Государева крепость, арестант за семью замками – тут нужна помощь кого-нибудь из внутреннего гарнизона, иначе и не проникнешь в это узилище. Да где взять такого?

И вдруг словно ворожея наворожила. Однажды утром докладывают, что его хочет видеть поручик Мирович. Кто такой? Наверное, какой-либо проситель.

– Я занят. Пускай зайдет в другой раз.

Слуга возвращается: пришедший настойчиво просит принять его.

– Ну что же, – господин Таген со вздохом запахивает халат. – Впусти.

Он с неудовольствием смотрит на вошедшего плохо одетого офицера и резко спрашивает:

– Что вам угодно?

– У меня к вам дело, господин барон, – спокойно произносит офицер.

Таген, закусив губу, говорит:

– Вы ошиблись, я не барон. И говорите поскорее, в чем ваше дело: у меня нет времени.

– Я не ошибся, барон Шлимм. И, кстати, не предложите ли вы мне присесть?

Шлимм подходит вплотную к посетителю.

– Кто вы такой?

– Поручик Мирович. Ныне служу во второй роте Смоленского полка. – Чуть приметно улыбнувшись, странный гость добавляет: – Поелику я мое знание вашей особы никому не доверил, то и злых умыслов противу вас не имею.

Шлимм призывает на помощь все свое самообладание.

– Чего же вы хотите, господин Мирович? – Он отходит в глубь комнаты, устраивается на диване и жестом приглашает поручика сесть в кресло.

– Между дворянами принято, что за оказанную услугу ответствуют тем же. Не ведаю я, по какой причине изволили вы принять в нашей стране другую фамилию и даже, если не ошибаюсь, под другим подданством сюда явиться. Полагая это вашим частным делом, обещаю не любопытствовать посему и умолчать о том, что знаю. Вас же почитаю вправе просить, пользуясь вашими связями при дворе государыни…

Но Шлимм уже не слушал. Он обдумывал мгновенно зародившийся в его голове план. Смоленский полк, как ему известно, будет вскоре назначен для несения караульной службы в Шлиссельбургской крепости. Сама судьба послала ему этого человека.

– Послушайте, господин Мирович, – тихо говорит барон, – а что, если я предложу вам одно дело, требующее решительности и отваги, которое вам несравненно больше выгоды принесет, чем вы сейчас даже помыслить можете?

Глаза офицера вспыхивают.

– Я готов вас выслушать.

– Тогда вот что. Здесь об этом деле неудобно разговаривать. Приходите сегодня в девять часов вечера, – Шлимм задумывается, – ну, хотя бы в бордель Дрезденши. Знаете, где это?

– Как же! – Мирович глухо, надтреснуто смеется. – Бывал…

– Кажется, господа офицеры этот бордель перед прочими предпочитают? – смеется и Шлимм, провожая гостя к дверям. – Но сегодня вместо постоянных удовольствий мы выберем необычное: посвятим время беседе. И поверьте, господин поручик, вы не ошибетесь, выбрав сей предмет.

Мирович машет рукой:

– Есть русское присловье: много выбирать – женатым не бывать…

– Ха-ха-ха! – смеется Шлимм. – Очень справедливо. Так в девять часов…

Вечером в комнате самой Дрезденши, к удивлению Мировича, чрезвычайно почтительно выполнявшей все распоряжения Шлимма, Мирович услышал историю императора Ивана VI. Барон напрасно силился распознать, какое впечатление произвел его рассказ на молодого офицера: тот сидел с невозмутимым видом изредка отхлебывая вино, казалось, слушая только из вежливости.

Но сердце Мировича бешено колотилось. Вот он – фарт! Он освободит законного императора, посадит его на трон, а по правую руку нового государя встанет сам. Мысли кружились в мозгу. Наконец-то пришел случай ухватить быстролетную фортуну, сорвать банк, приготовленный для хладнокровного и решительного игрока! Он, Василий Мирович, восстановит блеск родового имени, узнает сладость власти и почестей… Его била лихорадка, когда он представлял себе выгоды затеваемого предприятия.

– Вы не нарушите долга присяги, тем более – чести офицера, – умильно журчит Шлимм, – напротив, поможете законному монарху. А для успеха дела… – Он вынимает из кармана и кладет на стол увесистый кошель.

Но Мирович почти не смотрит на золото.

– Я согласен, – говорит он и, глядя куда-то вдаль, точно силясь прочитать там свою судьбу, он раздельно повторяет: – Согласен.