Текст книги "Неутомимый Морошкин"

Автор книги: Кира Михайловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава тринадцатая, в которой Морошкину становится особенно грустно

Вечером перед дверью Бориной квартиры стоял Морошкин с собакой. Из-за двери доносилось деревянное постукивание по клавишам. Это Миля выходил на свою ежевечернюю прогулку. Морошкин позвонил. Миля продолжал идти нетвёрдыми шагами. Никто не открывал. Морошкин позвонил снова. Миля споткнулся и упал. Боря открыл дверь и сказал вежливо:

– Проходи, пожалуйста. Дома никого нет. Я один.

Морошкин прошёл в комнату. На раскрытом пианино белела тетрадь с запятыми.

– Хочешь на табуретке покататься? – спросил Боря и поправился тут же: – То есть хочешь в пианино посмотреть?

Морошкин заколебался. Он с удовольствием взглянул бы на городок деревянных молоточков.

– Мамы нет. Так что можно, – сказал Боря, охотно двигая табуретку к краешку пианино.

– Нет, – сказал Морошкин. – Я ведь не за этим. Я собаку привёл. Как и договорились.

Морошкин шагнул в сторону, и Боря увидел сидящую на полу собаку.

– Ты… ведь… говорил… заводная.

– Она и есть заводная, – решительно сказал Морошкин.

– А почему моргает? – спросил Боря.

– Её так завели, что она и моргает, и хвостом машет. В общем, я пошёл, – заторопился Морошкин.

– Погоди! – жалобно пискнул Боря. – А собака?

– А собака у тебя побудет. Как договорились.

– Я… – начал было Боря, но Морошкин уже вышел в переднюю и возился с замком.

– Какой у вас замок странный, – сказал Морошкин.

– Французский, – сказал Боря и открыл замок.

Морошкин быстро захлопнул за собой дверь. Он стоял на площадке и должен был радоваться, что ловко обманул Борю и выиграл время. Но он не радовался. Наоборот, ему было так грустно, что слёзы наворачивались ему на глаза и сквозь эти слёзы он видел мерцающую, переливающуюся Борину маму, которая поднималась по лестнице.

– Мальчик, Боря занимается, так что ты не мешай ему, – сказала Борина мама.

– Хорошо, – кивнул головой Морошкин.

Ему жаль было Борю, самого себя, а всего жальче ему было собаку.

Глава четырнадцатая, в которой все считают, а Морошкин не считает

На другой день после завтрака, когда ребята собирались считать на больших счётах, Боря подошёл к Морошкину.

– Понимаешь, – сказал Боря, – собака оказалась настоящая.

– Почему? – спросил Морошкин.

– Она в уборную ходила, как настоящая собака.

– Да? – тупо переспросил Морошкин.

– Понимаешь, мама просила, чтобы ты сегодня забрал её. Она говорит, что это собака нехорошая.

– Почему нехорошая?

– У хороших, говорит мама, медали на шее болтаются. Если бы у неё была хоть какая-нибудь медаль… Хоть какая-нибудь. Правда, она на пианино совсем неплохо играет, но мама рассердилась. Говорит, даже собака – и та играет, а я не могу. Так что возьми её. Пожалуйста.

Сообщение о пианино поразило Морошкина сильнее, чем намерение Бори возвратить собаку. Ведь к тому, что собаку вернут, Морошкин был готов. А вот к тому, что собака играет на пианино, он готов не был.

– Что же она играла? – спросил Морошкин.

– С листа. Что дадут, – равнодушно сказал Боря. – Так ты придёшь за собакой?

– Приду, – сказал Морошкин.

– А я знаешь какие марки буду собирать? – спросил Боря. – Государства Африки. Мама говорит, что настоящие марочники всегда их собирают. Ты знаешь, что это такое?

– Нет, – сказал Морошкин.

Боря, как видно, хотел объяснить Морошкину всё про государства Африки, но Морошкин пошёл от него прочь.

– Садитесь, дети, садитесь, – сказала Валентина Ивановна, и все стали рассаживаться. – Сейчас будем считать. Два и три – сколько будет?

– Шесть, – выкрикнул Яшка.

– Не шесть, а пять, – сказала Валентина Ивановна.

– Шесть, – настаивал Яшка на своём.

Тут уж все ребята хором сказали:

– Пять!

А Яшка пробурчал недовольно:

– А прошлый раз было шесть.

Лучше всех считал Боря. Он быстро складывал и вычитал, и в конце Валентина Ивановна похвалила его. Боря стал красный. И очки у него запотели. От удовольствия.

А Морошкин совсем не считал. Считай не считай, а оставалась одна Настя. Больше идти было не к кому.

Морошкин подошёл к Насте, когда они гуляли в саду.

– Знаешь что? – сказал Морошкин. – Ты можешь взять мою собаку к себе на один день?

– У тебя есть собака? – удивилась Настя. – Беленькая или чёрненькая? Пушистая или нет? Лысых я не люблю. Лысые блестят, как будто мокрые.

– Моя не блестит, – сказал Морошкин. – Так можешь взять?

– Если не блестит, – сказала Настя, – могу!

Глава пятнадцатая, состоящая из вареников

И вот, как и вчера, как и позавчера, Морошкин снова поднимался по лестнице со своей собакой. Не успел он позвонить, как дверь распахнулась и большая толстая Настина мама стала на пороге.

– Який гарний хлопчик, – сказала она певучим голосом. – Настя, тэ ж к тибэ.

Выскочила Настя, принялась трясти Морошкина:

– Заходи, заходи, а где твоя собака?

Собака сама выступила вперёд и, не ожидая приглашения, вошла в квартиру.

– Ого, какие гости к нам пришли, – зарокотал чей-то бас сверху. Этот бас был похож на маленький раскат грома, но ничто не предвещало здесь грозы. Ярко светились лампочки во всех комнатах, и во всех комнатах мирно расселись люди.

– Это мой брат, – говорила Настя. – Это друг моего брата. Это мамина подруга, подруга моего брата, это мой папа.

Морошкин поднял голову и увидел круглую голову в бараньей шапке. Морошкин посмотрел на белую майку, шаровары и тапочки, а потом опять на баранью шапку и понял, что это такие кудрявые были волосы у Настиного папы.

– Здорóво! – зарокотал папа и протянул руку, в которой мог бы поместиться весь Морошкин вместе со своей собакой.

– Вареники! Вареники! – закричала из кухни Настина мама, и все разом вскочили и двинулись в кухню.

– Вот, старина, ты вовремя пришёл, – сказал Настин папа, – таких вареников ты ещё никогда не едал.

– Ой, какая собачка! – кричала между тем Настя, она сидела на корточках и гладила по голове собаку. – Ой, какие ушки, ой, какой носик!

У Морошкина закружилась голова. Но он удержался на ногах и твёрдо выговорил:

– Спасибо. Я пойду.

– Ой, какой хвостик, – сказала Настя, – ой, какие лапки!

Морошкин рванулся и вывалился на площадку.

– Заходи, старина, – пророкотал из квартиры бас, и дверь захлопнулась.

Морошкин покачивался. В глазах у него проплывали Настя, её брат, подруга брата и брат маминой подруги. Все они кружились в мареве белых украинских вареников, которые Настина мама доставала из котла огромным черпаком и выпускала плавать по квартире. Где-то ниже всех подруг и братьев, растопырив лапы, висела бедная собака Морошкина.

– Когда же это кончится? – сказал Морошкин сам себе.

Глава шестнадцатая, в которой впервые упоминается медаль

На другой день Морошкин с опаской вошёл в раздевалку. Он огляделся по сторонам, но среди детей, снимающих свои пальтишки, Настю не нашёл. Морошкин быстро разделся, обул тапочки, прошёл в зал и приготовился делать зарядку.

– Построились! – сказала Валентина Ивановна. – Руки в стороны, вверх, вниз. Ещё раз: в стороны, вверх, вниз. Начали!

Морошкин усердно размахивал руками. А у окна так же усердно размахивала руками Настя. Она поглядывала на Морошкина и строила Морошкину всякие рожи; лицо её, похожее на мордочку резиновой обезьянки, то вытягивалось в длину, то раздавалось в ширину почти вдвое. Брови Насти то лезли вверх и залезали на самый верхний краешек лба, а то сползали вниз.

«Вот это да!» – подумал Морошкин.

Едва лишь зарядка кончилась, Настя бросилась к Морошкину.

– Какая собачка у тебя! – закричала она. – Какая у неё шёрстка шёлковая! А мы её вчера купали. Она такая чистенькая стала. Мы её в шампуни купали. А как она вареники ела! Сначала она не хотела, но брат её держал, и мамина подруга ей рот открыла, а я ей вареники запихивала. И тогда она ела. Сначала она и тогда не ела, но потом, когда вареников у неё во рту было уже много, она стала есть. Знаешь сколько съела? Наверное, сто штук. Потом папа сказал, что у неё вареник из уха торчит. И мы больше не стали. Она сытая была. Я её причесала. Знаешь как? Всю шерсть вот здесь собрала и бантик завязала. И одеколоном попрыскала. Ой, как она смешно чихала! Я ей под хвостом попрыскала, она так стала по квартире бегать! Я её тогда запеленала и лентой завязала – бо-ольшой бант!..

Морошкин рванулся и выскочил в раздевалку. Из раздевалки, как был, в тапочках и фланелевой кофточке, он вырвался на улицу и побежал. Ветер дул ему в спину и подгонял: быстрее, быстрее. Ноги Морошкина не касались земли, им не нужно было сгибаться в коленках, потому что не ноги, а ветер нёс Морошкина вперёд. И он совсем не запыхался, когда добежал до своего дома и взлетел по лестнице на последний этаж. Он забыл, что в квартирах, как правило, есть звонки и, чтобы попасть в квартиру, надо нажать кнопку. Морошкин барабанил в дверь кулаками. Он топал, стучал, колотился, но из-за двери не доносилось ни звука. Морошкин прислушался. Безмолвная тишина царила в квартире. Морошкин опустился на пол и заплакал. Ведь он не знал, жив ли ещё запелёнатый, начинённый варениками и облитый одеколоном пёс.

Вдруг глухое урчание лифта раздалось на лестнице. Распахнулись двери, и на площадку вышли испуганные Валентина Ивановна, Настя, Яшка, Боря и другие ребята.

– Открой, Настя, дверь, – сказала Валентина Ивановна.

Настя достала ключ, сунула его в замочную скважину и повернула. Дверь открылась. На пороге, целый и невредимый, сидел пёс Морошкина. Кажется, он улыбался счастливой улыбкой, глядя на своего хозяина.

– Можно, мы возьмём его с собой? – спросила Настя.

– Можно, но только не сегодня, – сказала Валентина Ивановна.

Она натянула на Морошкина пальто, обула ботинки и сказала:

– Идёмте, ребята.

И все ребята начали спускаться с лестницы. Последним спускался с лестницы пёс.

– Если бы у этой собаки была хоть какая-нибудь медаль… – сказал Боря, когда ребята вышли на улицу.

– Ха! – воскликнул Яшка. – Медали получают, у которых родословная, отец и мать, бабушки и дедушки и полно всяких родственников. А у этой – никого.

– Если бы у неё была медаль, – сказал Боря, – то мама разрешила бы её оставить.

– Да, если бы у неё была медаль, – закричал Яшка, – она бы к тебе и не попала! Она бы у меня жила.

А Морошкин подумал: «Если бы у неё была медаль, то мама и папа, наверное, согласились бы». И он спросил у Валентины Ивановны:

– А где достают эти самые… собачьи медали?

– На выставке, вот, например, в нашем парке, – сказала Валентина Ивановна. – Ты не простудился? Тебе не холодно?

– Нет, – сказал Морошкин.

– Знаешь, – сказала Морошкину Настя, – ты собаку совсем забрал?

– Совсем, – сказал Морошкин.

– А ты не мог бы её у меня оставить? Хотя бы на денёк один? Хотя бы на завтра только, на выходной день?

– А ты её мыть будешь?

– Нет, – сказала Настя.

– А одеколоном прыскать?

– И одеколоном не буду.

– А варениками кормить?

– И варениками не буду кормить, – сказала Настя. – Оставишь?

– А причёсывать ты её будешь? И банты завязывать?

Настя молчала.

– Отвечай, будешь или нет?

– А причёсывать тоже нельзя? – спросила Настя.

– Тогда не оставлю, – сказал Морошкин.

– Нет, нет, – заторопилась Настя. – Причёсывать не буду. И банты завязывать тоже.

– Ладно, – сказал Морошкин. – Но только на один день.

Глава семнадцатая, в которой овсянка, мясо и морковка портят всё дело

В выходной день утром Морошкин торопился позавтракать. Он боялся, что Настя позавтракает раньше и уйдёт гулять с собакой. Поэтому он поскорее запихнул в себя сосиски, залил кофе и встал из-за стола.

– Что это с тобой сегодня? – сказала мама.

Морошкин испугался, что мама догадается о причине его поспешности, и тут же сел на место.

– Ни, – сказал Морошкин и поперхнулся… – Ни…

– Отец, взгляни, что с ребёнком, – сказала мама, – у него нет температуры?

– Не… – попытался сказать Морошкин, но последняя буква застряла у него во рту вместе с сосиской.

– Отец! – крикнула мама. – У меня руки в тесте. Посмотри, что с ребёнком.

Папа вышел из ванной. У него была мокрая голова, и, растирая её полотенцем, он ронял на пол блестящие круглые капли.

– Сейчас, – сказал папа весело и приложил прохладную, ещё влажную руку ко лбу Морошкина.

От прикосновения папиной руки Морошкину стало легко, и он подумал, что сейчас папа скажет: «Ребёнок здоров. Разрешаю ему держать собаку».

Колючие мурашки побежали по спине в предвкушении этих прекрасных слов.

– Ребёнок здоров, – сказал папа. – Где же мои сосиски?

– А что это он сегодня так быстро поел? – спросила мама. – Вот бы всякий раз так ел!

– Я бы ел… – начал Морошкин, но замолчал.

Он не решался напомнить о собаке. Ведь мама и папа считали её уже несуществующей.

– Быел! – засмеялся папа. – А ты не бы ешь, а просто ешь.

Папа потрепал Морошкина по голове.

– А то: быел, быспал, бывёл себя – какая жизнь, а?! Ты гулять собрался?

– Да, – вздохнул Морошкин.

– Ну, беги!

Морошкин побрёл в переднюю, надел пальто, шарф и вышел на лестницу. «А может, надо было сказать про собаку?» – подумал он, но вспомнил про овсянку, мясо, кости, витамины, молоко и морковку. И он промолчал.

Глава восемнадцатая, в которой не следует забывать о медали для собаки

Насти на улице не было. Морошкин послонялся немного, посмотрел, как сажают деревцá вокруг дома, задержался возле одного дéревца. Здесь как раз уже была вырыта ямка, и женщина в красном платке, повязанном лихо, наискось, как у пиратов, держала деревце на весу, перехватив его посередине чёрной кожаной варежкой.

– Что, парень, смотришь? – сказала она Морошкину громко и весело. – Подмогни!

Морошкин растерянно посмотрел на женщину, не зная, как ей помочь.

– Видишь, мы работаем? – сказала женщина. – А ты песню пой, чтоб нам веселее было.

Все, кто сажал деревья вокруг, засмеялись, а тоненькая голубоглазая девушка спросила:

– Ты умеешь петь, мальчик?

– Умею, – сказал Морошкин.

– Пой, чего молчишь! – приказала женщина в красном платке и сунула деревце мохнатым концом в ямку.

Девушка взяла лопату и стала быстро кидать в ямку землю, забрасывая корни.

А Морошкин запел песенку крокодила Гены. Сначала он пел и не слышал себя, а потом его голос зазвучал ясно и чисто, как будто ветер приносил его откуда-то издалека, из тех заросших лесами мест, которые открывались сразу за домами. И Морошкину нравился этот голос и то, как ладно он поёт и как слово приходится к слову в этой песне. Уже все деревья были посажены в ямки, закиданы землёй и стояли ровно и прямо, а Морошкин всё пел. Наконец, песня кончилась и Морошкин спросил:

– А если дерево сажать наоборот?

Женщина засмеялась:

– Если тебя перевернуть вверх ногами, ты сможешь ходить?

– Нет, – сказал Морошкин. – Значит, это у них ноги были?

Весёлый лай раздался за спиной Морошкина. Он оглянулся и увидел собаку, которая бежала к нему, и Настю, еле поспевающую за собакой.

– Ого! – крикнул Морошкин и от удовольствия подпрыгнул на месте.

Собака добежала до Морошкина, встала на задние лапы и, свесив красный арбузный язык, счастливая и улыбающаяся, уставилась Морошкину в глаза. Морошкин обнял собаку и с удовольствием вдохнул её запах.

– Хорошая, – сказал Морошкин собаке.

«И ты тоже хороший», – говорили собакины глаза.

– Вот, – сказала Настя, – даже шапочку потеряла, так бежала. – Она отряхнула шапочку, натянула её на голову и сказала: – У меня новая шапочка, Морошкин. Нравится?

Но Морошкин даже не слышал, что говорит Настя.

– Идём, – сказал он собаке, и все трое двинулись к парку.

Глава девятнадцатая. Собачья выставка

Первый, кого они увидели по дороге, был высокий чёрный дог. Он горделиво шёл рядом со своей хозяйкой – маленькой девочкой, такой же, как Настя. Спина дога так лоснилась, что в неё можно было смотреться, как в зеркало, а в боках отражалась вся улица со всеми троллейбусами и магазинами. На голове у дога, как пирамидки из чёрного сахара, искрились уши. На шее висело блестящее ожерелье. Хотя девочка была маленькой, у неё был важный, независимый вид.

Собака Морошкина, увидев дога, заулыбалась и всем своим видом показала, что была бы не прочь познакомиться, но дог величественно прошествовал мимо, не замечая её.

Из-за поворота вышел большой белый пудель. На хвосте у него мохнатая кисточка, а грива – как у льва. Глаза пуделя так и бегали по сторонам, но лакированный нос был неподвижен, важен и неприступен. Сразу было видно, что это не совсем обычная собака. К тому же на шее у пуделя тоже висело ожерелье из золотых и серебряных монет. Увидев монеты, Морошкин сообразил, что это, наверное, и есть те самые медали. «Раз обе собаки с медалями идут в одном направлении, – подумал Морошкин, – значит, это неспроста. Значит, надо следовать за ними».

Белый пудель, заметив собаку Морошкина, скосил глаза, и его напружиненный нос заметно обмяк и приобрёл собачью подвижность.

– Джекки! – строго сказал ему хозяин и погрозил пальцем.

Джекки посмотрел на хозяина невинно и преданно и больше на собаку Морошкина не смотрел.

Всю дорогу к чёрному догу и белому пуделю присоединялись разные собаки. Причёсанные, вымытые, аккуратно подстриженные, они все шли чинно и ровно, не убыстряя и не замедляя шага, и ни одна из них не посмотрела на собаку Морошкина.

А собака Морошкина становилась как будто меньше ростом и зарастала шерстью на глазах. Когда они подошли к воротам парка, она была такой лохматой, как будто её вязали на спицах из чёрной шерсти сто тысяч добрых бабушек. Вид у неё был виноватый. Уши покорно висели, хвост опустился и почти волочился по земле, оставляя на песке узкую дорожку.

– Куда мы идём? – спрашивала Настя то и дело, но Морошкин не отвечал. Он так устремился вперёд, что даже его собственные ноги не поспевали за ним и оставались немного позади.

И наконец, вот она – собачья выставка! Вот она, шумная, оживлённая, с длинным столом посередине, за которым сидят люди. Со множеством собак, которые стоят вокруг стола, не слишком близко, но и не слишком далеко, стоят, сидят или лежат в ожидании сигнала.

Вот она, выставка: где определяют лучших собак, где дают медали, откуда собачья жизнь может начаться совсем другая, счастливая и безоблачная. Вот где, наконец, поймут и оценят нашу собаку!

Но собака Морошкина жмётся на обочине, печально поглядывая по сторонам, и не торопится показывать свои «замечательные» свойства. Вот уже чёрный дог занял своё место на мягкой подстилке, а его маленькая хозяйка раскрыла складной стульчик и уселась рядом. Вот и пудель Джекки уселся на самом видном месте и поглядывает поверх своих замечательных медалей. Вот разместились терьеры разных мастей, боксёры, бульдоги, немецкие овчарки, шотландские овчарки, которых называют «колли», и белые великаны, которых называют «московские сторожевые». Представляете, какой парад собак! Как все они сверкают, блестят, лоснятся, как горделиво выпячивают грудь, как гордо смотрят! А наш пёс?

Он лёг на газоне, положил голову на вытянутые лапы и смотрит на всё это великолепие, как будто говорит: нет, ничего нам тут не светит!

Тогда Морошкин берёт пса под мышку и шагает вперёд. Он занимает место в ряду великолепных собак. Он стоит с собакой под мышкой, и комиссия, которая не замечала его, постепенно начинает обращать на него внимание. Пожилые женщины в седых буклях, похожих на сахарные трубочки, и важные мужчины – все начинают перешёптываться, кивать на собаку Морошкина и о чём-то осведомляться друг у друга.

«Что же будет, когда они узнают, на что она способна? – думает Морошкин. – Они все просто с ума сойдут». Ему даже жаль становится всех этих великолепных догов, пуделей и немецких овчарок. Он готов оставить им несколько медалей из тех, что сложены в коробке на столе, но только потому, что его небольшая собака не вынесет тяжести всех наград.

Наконец, звучит команда, и все собаки вместе со своими хозяевами сдвигаются с места. Они идут по кругу. И Морошкин тоже идёт по кругу. Он несёт свою собаку под мышкой. С одной стороны Морошкина торчит печальная мордочка собаки, с другой – свисает её хвост.

Остановка, и все двигаются в обратную сторону.

Ну что же это за выставка в конце концов! Морошкин устал ходить туда-сюда, поворачиваться, бегать, лазать по бревну и цепляться за какую-то старую тряпку, которую человек в ватнике пытается у него отнять. Когда, наконец, этот человек понимает, что отнять тряпку у Морошкина невозможно, он вытирает пот со лба и говорит:

– Очень хорошо, мальчик. Теперь научи всему этому свою собаку.

– А зачем моей собаке драться за тряпку? – спрашивает Морошкин.

– Видишь, что делают другие собаки? – спрашивает человек.

– Может, другим это нужно. А нам это не нужно.

– А что нужно вам? – спрашивает человек.

– Медаль, – говорит Морошкин.

Он не говорит, что ему нужны все медали, которые лежат в коробке. Ему нужна одна медаль. Он принесёт её маме и папе. Он покажет её Боре и Яшке. Яшка расскажет об этой медали своему отцу. Боря – своей маме. И тогда, наконец, собаку будут уважать. С ней будут считаться. И разрешат Морошкину оставить её у себя навсегда.

Человек в ватнике смеётся.

– Мальчик, твою собаку мы даже не можем принять к рассмотрению, – говорит он.

– Почему?

– Какой она породы?

Морошкин молчит.

– Как её зовут?

Морошкин тоже молчит.

– Вот видишь, – говорит человек в ватнике, – у твоей собаки нет даже имени.

– У неё есть имя, – говорит Морошкин. – Только я его не знаю.

– Вот когда ты узнаешь всё про свою собаку, тогда и приходи к нам.

– Но вы знаете, – говорит вспотевший от волнения Морошкин. – Она умеет читать и писать.

– Она же собака, – говорит человек в ватнике. – Зачем ей читать и писать?

– Но она играет на пианино.

– Лучше бы она носила поноску, – говорит человек и выводит Морошкина из круга.

А пудель Джекки тем временем гордо и важно идёт по бревну, поднятому высоко над землёй. И его напружиненный нос не шевельнётся.