Текст книги "Неутомимый Морошкин"

Автор книги: Кира Михайловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава пятая, в которой все спят. Вернее, в которой никто не спит

После обеда Морошкин сидел на стуле возле кровати и стягивал с ноги чулок. Подошла Валентина Ивановна, обняла его за плечи и сказала ласково:

– Вот, ребята, какой хороший новенький оказался у нас в группе. Он никогда не врёт, хорошо кушает и любит спать. Ты ведь любишь спать?

Морошкин очень не любил спать. Всё самое интересное происходило как раз тогда, когда он не спал. А когда он спал, ничего решительно не происходило. Можно сказать, что время, которое он спал, было пропащим временем. Поэтому, когда Валентина Ивановна сказала, что Морошкин любит спать, он растерялся. Вместо того чтобы снять чулок, он натянул его на ногу, а ногу сунул в тапочек.

– Ой, какие мы рассеянные, – сказала Валентина Ивановна. – Мы так любим спать, что даже в тапочках ложимся.

Все ребята засмеялись.

– Давай я помогу тебе раздеться, – сказала Валентина Ивановна.

Она уложила Морошкина в постель и сказала, натягивая одеяло:

– Вот, мы уже и спим. Вот мы какие хорошие!

Морошкин зажмурился. Он так старался заснуть, что даже заскрипел зубами. Голова его уже спала, но с ногами Морошкин ничего поделать не мог, они тихонько шевелились под одеялом, и, как видно, не собирались засыпать. Морошкин изо всех сил старался удержать их под одеялом и, наконец, решился приоткрыть глаза.

Прекрасное солнечное свечение ослепило Морошкина, и он увидел, что в полном безмолвии все ребята его группы сидят в своих кроватях и смотрят на него, Морошкина.

– Вы чего смотрите? – спросил Морошкин.

– Мы смотрим, как ты спишь, – сказала Настя. – У нас в группе ещё никто никогда не спал.

– И я не сплю, – сказал Морошкин.

Тут все загалдели, а Яшка подкинул к потолку подушку и крикнул:

– И не будет спать! Никто у нас не будет спать!

Морошкин повеселел и сел в постели.

В это время в спальню вошла Валентина Ивановна.

– Это что за шум? – спросила она. – Это ты один производишь столько шума, Морошкин?

Тут Морошкин заметил, что действительно все лежат под одеялами с закрытыми глазами и только он один сидит и весело смотрит по сторонам. Он стыдливо заполз под одеяло и приложился щекой к подушке.

– Спи! – сказала Валентина Ивановна. – У нас все дети после обеда обязательно спят.

Валентина Ивановна вышла, и сразу же у всех открылись глаза.

– Яшка, отдай мои очки, – жалобно попросил Боря.

– Зачем тебе, Борька, очки в мёртвый час?

– Когда на табуретке кататься, так ты мне друг, а без табуретки очки отнимаешь.

Морошкин догадался, что это Боря играет на пианино и что у него Яшка и видел вертящуюся табуретку. Ему жаль стало Борю, который плохо видит, поэтому он сполз с кровати, подошёл к Яшкиной постели, достал из-под подушки очки и передал их Боре.

– Ну вот, – сказала Валентина Ивановна, она как раз заглянула в комнату, – этого я от тебя, Морошкин, никак не ожидала. Все дети спят, а ты разгуливаешь по спальне.

– Я двигаюсь, – сказал Морошкин. – Мне нужно двигаться.

– Почему ты двигаешься возле Бориной кровати? И почему Боря спит в очках?

Очки у Бори съехали набок. Морошкин поправил их и сказал:

– Он смотрит сон.

– Чтобы смотреть сон, вовсе не нужны очки, – сказала воспитательница. Она сняла с Бори очки и положила их в карман своего халата. – А ты, Морошкин, быстро отправляйся в постель.

Глава шестая, в конце которой Морошкин, наконец, засыпает

После полдника Боря сказал Морошкину:

– Ты вернул мне сегодня очки, и я хочу тебе что-нибудь подарить. Хочешь, я подарю тебе марку?

– Какую марку? – спросил Морошкин.

– Вот. – Боря достал из кармана носовой платок, развернул его, и Морошкин увидел маленькую старую почтовую марку. Она была такая старая, что изображение стёрлось и было непонятно, что там когда-то было нарисовано.

– Танзания, – сказал Боря с гордостью.

Морошкину марка была не нужна, и он хотел отказаться, но Боря попросил:

– Возьми, пожалуйста.

И стёкла очков у него вспотели от волнения.

– Спасибо, – сказал Морошкин.

Он пошёл в уголок, сел на стул и принялся размышлять. Он думал о Танзании: вот где, наверное, растут баобабы. Но как только он начал представлять эту самую Танзанию подробнее, подбежал Яшка и затеребил Морошкина:

– Ты почему на одном месте любишь сидеть? Отвечай, почему?

– Когда я на одном месте сижу, мне мысли в голову приходят.

– Откуда приходят? – удивился Яшка.

– Из вещей, – сказал Морошкин. – На какую вещь смотришь, оттуда мысль и приходит.

Яшка пошёл, сел на подоконник и уставился в окно. Но усидеть там он смог недолго. Через минуту вскочил и крикнул:

– Морошкин, ко мне мысль пришла: за мной отец идёт, уже к саду подходит!

…И за Морошкиным пришёл папа. Он был такой большой, что воспитательница свободно прошла у него под мышкой.

– Гражданин, – сказала она папе, – вашему ребёнку надо быть поэнергичнее. Советую вам заниматься с ним физкультурой. Он очень рыхлый, хотя и воспитанный мальчик.

Папа засмеялся.

– Отчего вы смеётесь? – спросила воспитательница.

– У вас в детском саду всё такое маленькое, – сказал папа и поднял одной рукой стульчик, на котором сидел Морошкин.

Он поднял стульчик вместе с Морошкиным, но Морошкин даже не покачнулся. Он спокойно сидел под самым потолком. Прямо перед его носом торчали рожки люстры. В одном из рожков спала муха. «Скоро она проснётся», – подумал Морошкин. Больше он ни о чём не успел подумать. Папа опустил стульчик на пол.

– Какой вы сильный! – сказала воспитательница и покачала головой. Она не верила, что люди могут быть такими сильными, и рассматривала папу с интересом.

– Я каждый день делаю зарядку, – сказал папа. – И мой сын будет тоже каждый день делать зарядку.

«Я буду сильным, – подумал Морошкин, – и буду жить пять тысяч лет. Как баобаб».

Дома, не раздеваясь, Морошкин сел в углу комнаты на стул. Он так устал, что не слышал, что говорила ему мама. Он не мог разговаривать. Он мог только смотреть вперёд. Хорошо, что впереди ничего не было, а была только стена. Никакие мысли не могли прийти Морошкину в голову. Морошкин спал.

Глава седьмая, в которой разгуливает Миля

Больше всего на свете Морошкин хотел найти друга. Кого же? Настя занята, она в куклы играет. Яшка всё время торопится и всё время говорит о какой-то табуретке. Остаётся один Боря. Боря ниже этажом живёт, и каждый вечер из его квартиры доносятся неуверенные звуки пианино. Это Боря играет. А Борина мама стоит, наверное, рядом и постукивает по крышке:

– Ми-ля! Ми-ля! Сколько тебе раз говорить!

Морошкин книжку читает.

– Ми-ля!

Морошкин солдатиков на столе расставляет.

– Ми-ля!

Морошкин молоко пьёт, а Миля всё ходит по клавишам, стучит деревянными ногами. Неуверенно ходит, спотыкается. И как споткнётся, Борина мама его одёргивает:

– Ну что же ты, ми-ля!

Наконец Морошкин не выдерживает. Хочется ему на Милю хоть одним глазком взглянуть.

– Папа, – говорит он, – можно я к Боре в гости схожу?

– Конечно, – быстро соглашается папа. – Сходи к Боре.

Боря сидит за пианино. Перед ним тетрадка, а в ней – запятые, какие вверх головой, какие вниз головой. Боря шею вытянул, в тетрадку уставился, пальцем осторожно по клавишам стучит. Шёл-шёл Миля, споткнулся и упал. Хочет подняться и не может.

Тут Борина мама входит и говорит:

– Не можешь ты это место выучить никак! Какое-то заколдованное место! Ми-ля, я тебе сто раз говорила.

Миля живёт под крышкой в лакированном ящике. Наверное, он довольно бодро шагает по клавишам, пока не доходит до заколдованного места. Тут ему и крышка. Падает он на этом месте постоянно и дальше уже не шагает. А если и шагает, то не сразу.

Когда Боря заканчивает свои музыкальные занятия, он говорит Морошкину:

– Хочешь на табуретке покрутиться?

– Нет, – говорит Морошкин.

В табуретке ничего интересного он не видит. От табуретки никакие мысли ему в голову не идут. Зато от Мили идут.

– А покажи, что там, в ящике, – просит Морошкин. Он надеется увидеть Милю.

Боря поднимает крышку, Морошкин влезает на табуретку и заглядывает в ящик. У него даже голова закружилась от того, что он там увидел. Целый город из струн и молоточков. Где уж найти Милю в таком городе!

– Нажми-ка на клавишу, – просит Морошкин.

– Что за дети пошли! – говорит Борина мама. – Один всё на табуретке крутился, другой в пианино полез. Как тебе не стыдно, мальчик! А ты, Боря, что смотришь? Тебе лишь бы не заниматься. Нет, мальчик, если ты приходишь, чтобы всюду заглядывать, то лучше сиди у себя дома.

Морошкин уходит, а Боря смотрит ему вслед вспотевшими от печали очками. Морошкин спускается по лестнице и слышит: ми-ля, ми-ля!

Глава восьмая, и единственная, где появляются ликизмены

Папа держал в руках круглую машинку с длинным носом. Машинка упиралась носом в стенку, нос начинал быстро-быстро крутиться, в стене появлялась дырка. В дырку папа забивал гвоздь. Он хотел повесить в передней зеркало.

– Ещё пять минут твоих упражнений – и мы провалимся вниз, – весело сказала мама.

– Не надо, – сказал Морошкин. Он представил, как они с папой проваливаются вниз и падают к Боре на пианино.

– Надо, – сказал папа. – Мама красивая и должна смотреться в зеркало.

Мама на кухне засмеялась и сказала папе:

– Не подлизывайся, мотоцикл я тебе всё равно не куплю.

– Папа, – шёпотом позвал Морошкин. – Сделай мне табуретку.

– Какую табуретку? – спросил папа.

– Крутящуюся. Чтобы она крутилась, понимаешь?

– Зачем? – удивился папа. – Когда ты вырастешь, ты будешь крутиться без табуретки. Вот у меня: стройка, дружина и народный театр.

– Это не мне надо крутиться, – сказал Морошкин. – У меня есть друг, у него есть пианино, у пианино нет табуретки, то есть у меня нет пианино, а у пианино нет друга, вернее, у меня нет друга…

Тут Морошкин запутался вконец и замолчал. Папа перестал ломать стену и уставился на Морошкина.

– Ну-ну, давай дальше…

– Ты собираешься на репетицию или нет? – спросила мама. – Что вы там шепчетесь?

– Мне для друга нужна крутящаяся табуретка, – тихо сказал Морошкин папе. «Может быть, Яшка всё-таки будет другом?» – подумалось ему.

– Так бы сразу и сказал, – тихо ответил папа, а маме он громко крикнул: – Иду, иду!

– Нас за опоздания исключат совсем. И прощай все роли!

– Исключат, и очень хорошо, – подмигнул папа Морошкину, а маме он прорычал: – «О, как ужасен этот лик измены!»… Ты не боишься один оставаться? – спросил папа у Морошкина. – А то пойдём с нами?

– Нет, – отказался Морошкин.

Мама с папой оделись и ушли. Морошкин остался один. У мамы с папой есть театр. У Бори – Миля. А что есть у него, Морошкина?

Лёгкий шорох прошёл по комнате. Морошкин огляделся: никого. Он прислушался: скрипнула дощечка паркета в коридоре, потом другая. Забулькала вода в водопроводном кране на кухне. Кто-то ходил и полоскал горло. «Ликизмены», – догадался Морошкин. Они скрываются в складках портьер, прячутся за шкафом; неслышные и невидные, перелетают из угла в угол, шевелят воздух, царапают обои тоненькими коготками и сдавленно смеются. Булькают, полощут горло. Они прячутся во всех рожках люстры, под кроватью, за зеркалом в передней.

Морошкин замер. Он боялся шевельнуться. Он боялся обнаружить своё присутствие в этой комнате, полной ликизменов. И вдруг он услышал тихое «тю-лас, тю-лас!».

Синица сидела на подоконнике и звала: «Тю-лас, тю-лас!»

Морошкин рванулся к окну, синица улетела. Он открыл окно. Сверкающие облака бежали по небу. Махровые края этих облаков золотились, розовели, синели. Потом они стали совсем синими, отяжелели, спустились ниже и превратились в тучу. Край тучи сверкнул и раздались тяжёлые раскаты грома.

Гроза прошла быстро. Облитое дождём, всё вокруг блестело и сверкало. Воздух был крепкий, как нашатырный спирт. И в этом сверкающем мире, среди зеркальных луж стоял чёрный лохматый пёс и смотрел на Морошкина.

Морошкин отошёл от окна, постоял немного и потом выглянул снова. Пёс не двигался с места. Он смотрел на Морошкина и улыбался.

Тогда Морошкин подошёл к двери, раскрыл её пошире, чтобы она не закрылась, и кубарем скатился вниз по лестнице. Когда он толкнул дверь парадного, сердце у него остановилось. Он боялся, что не найдёт пса на месте. Но собака сидела послушно и так же улыбалась Морошкину.

– Тю-лас, – сказал Морошкин.

Пёс подбежал и лизнул Морошкина в нос.

– Пойдём!

Морошкин бежал по лестнице вверх, забыв, что в доме есть лифт. И пёс бежал следом.

В квартире стояла тишина. Морошкину показалось, что он видит, как, медленно покачиваясь на прозрачных крыльях, маленькие, прозрачные ликизмены вылетают в окно и покидают квартиру.

Глава девятая, короткая, в которой Морошкин разговаривает с собакой

– Всё, – говорил Морошкин. – Теперь ты моя собака. Я так долго тебя дожидался. Я не знал, что ты – собака. Я думал, может быть, ты – Яшка. Или Миля, который живёт внизу, в чёрном пианино. Или, может быть, Прохожий Доктор. Но теперь я знаю, что ты – собака. Мне с тобой ничего не страшно. Я буду заботиться о тебе, и нам будет хорошо вдвоём.

Собака лежала рядом. Она положила голову на вытянутые лапы и свесила на пол длинные бархатные уши. Она лежала так тихо, будто её вовсе нет рядом, но с той стороны, где она лежала, к Морошкину шло тепло. По этому теплу Морошкин и знал, что собака рядом. Собака спала. А может быть, она слышала всё, что говорил ей Морошкин, и тихонько покачивала головой в знак согласия.

…Когда мама и папа вернулись домой, они застали странную картину. В кресле крепко спал Морошкин, а рядом с ним, прижавшись к его ногам и свесив на пол длинные уши, спал неизвестный пёс.

Глава десятая, в которой наступает утро

Утром, когда Морошкин проснулся, первое, что он увидел, были чёрные блестящие глаза собаки. Они смотрели на него терпеливо и преданно.

– Вот, – сказал папа, – что получается: оставили тебя одного, а нашли вдвоём с собакой? Где ты её взял?

– Около дома. Под окнами.

Мама весело рассмеялась:

– Она на клумбе росла.

– Не росла, а сидела, – поправил Морошкин.

– И что же ты с ней делать собираешься? – спросил папа.

– Жить, – ответил Морошкин. – Зато табуретку можешь не делать.

Мама опять рассмеялась. Она была весёлая и часто смеялась.

– Лучше сделать сто табуреток. Собака-то – за ней ухаживать надо. А кто за ней ухаживать будет? Мы с папой работаем, я учусь в техникуме, у нас ещё общественные нагрузки…

Мама сунула шпильки в рот и промычала:

– …театр.

– Может, она охотничья? – с сомнением спросил папа. – Может, с ней на охоту можно ходить?

– На кого охотиться-то? – спросила мама.

– Да, действительно, охотиться не на кого. – Папа почесал подбородок. – Ну, может, она сторожевая, из неё сторож выйдет.

– Что сторожить-то? – опять спросила мама.

– М-да… – согласился папа.

– Выпустить её надо, – сказала мама.

– Нет! – крикнул Морошкин. – Нет! Нет!

– Ладно, Аня, – сказал папа, – что перед работой дискуссии разводить. Вечером придём и обсудим.

– Не обсудим, а выпустим, – сказала мама. – Мне только собаки не хватало. А ты не огорчайся, – обняла мама Морошкина, – не огорчайся. Я тебе немецкую куплю из нейлона.

– Не хочу из нейлона! – закричал Морошкин.

– А настоящую нельзя, – сказала мама. – Вот я кончу техникум, ты подрастёшь – тогда и купим.

– Я уже читать умею, – сказал Морошкин.

Мама засмеялась:

– Что же ты, ей книжки читать будешь? Ей не книжки надо, а мыть, стричь, кормить: мясо, кости, овсянку, витамины, фрукты, морковку, например. У неё без морковки рахит будет, зубы выпадут. А где я ей морковку возьму?

– Зато табуретку не надо, – тихо сказал Морошкин. Слёзы застилали ему глаза.

– А табуретку как раз папа и сделает.

Папа махнул рукой и вышел из комнаты.

– Одевайся, малыш, – сказала мама, – и пошли в детский сад. А собачка до вечера дома останется.

Глава одиннадцатая, в которой Морошкин доверяет Яшке тайну

Во время прогулки Морошкин подошёл к Яшке.

– Мы с тобой дружим? – спросил он.

– Ну? – не то согласился, не то не согласился Яшка. Он ждал, что Морошкин скажет дальше.

Морошкин спросил:

– Тебе тайну можно доверить?

– Тайну? – Яшка обрадовался, пальцы у него растопырились, глаза засверкали. – Говори, какую тайну? Скорей говори!

– У меня собака есть, – сказал Морошкин.

– Откуда взялась?

– Купили.

– За сколько?

– За тыщу рублей.

– За тыщу? – Яшка даже взвизгнул от удовольствия. Не часто можно увидеть собаку за тысячу рублей. – Покажешь? – спросил Яшка.

– Даже дать могу. Ненадолго, конечно. На день или два.

– Врёшь! – удивился Яшка. – Взаправду дашь?

– Взаправду.

– Когда?

– Да хоть сегодня. Из садика придём, и дам.

– Эй, ребята, чего я знаю! – закричал Яшка и побежал к песочнице.

А Морошкин, очень печальный, побрёл по аллейке, мимо кустика, вдоль забора, всё дальше и дальше. Ему было горько, что он отдаёт любимую собаку Яшке. Вечером, когда мама и папа разошлись: мама – учиться в техникум, а папа – следить за порядком на улице, Морошкин сел перед своей собакой на пол.

– Вот мы и расстаёмся! Ты уходишь от меня к Яшке. Но это ненадолго. Ты потерпи немного, день или два. А я всё время буду думать и что-нибудь придумаю.

И, погладив бархатные уши собаки, Морошкин сказал:

– А теперь пошли!

Они вышли и стали медленно подниматься по лестнице.

Яшка стоял возле полуоткрытой двери и переминался от нетерпения с ноги на ногу, так ему хотелось поскорее увидеть собаку.

– Вот эта?! – разочарованно спросил он у Морошкина, когда тот вместе с собакой поднялся на площадку. – Вот эта за тыщу рублей? Такая замухрышка?

Услышав слово «замухрышка», Морошкин повернулся было и собрался домой, но, вспомнив про маму и папу, возвратился обратно.

– Что она маленькая, это ещё не значит, что она замухрышка.

– Самая настоящая замухрышка и есть, – сказал Яшка. – Кто такую собаку за тыщу рублей продаёт?

– Тыщу рублей за такую собаку – немного, – сказал Морошкин. – Я бы больше отдал.

– Она дрессированная, что ли? – недоверчиво спросил Яшка. – Пусть лапу даст. Или на задних ногах походит.

Было видно, что Яшка уже раздумал брать к себе собаку.

– Она гораздо лучше, чем дрессированная, – сказал Морошкин.

– Пограничная, что ли? – спросил Яшка.

– Лучше, чем пограничная.

– В кино, что ли, снималась? – спросил Яшка, уверенный, что такую собаку никто в кино снимать не станет.

– Нет, – признался Морошкин.

– Так чего же ты говоришь: лучше, лучше! Сам не знаешь, чего лучше!

Яшка совсем собрался уходить и стоял уже по ту сторону порога.

– Она читать умеет. И писать, – сказал Морошкин.

– Вот эта? – удивился Яшка. – Читать и писать?

Он снова вышел на площадку и, присев на корточки, принялся рассматривать собаку.

– Ладно, – сказал он. – Давай её сюда!

И, взяв собаку под мышку, он скрылся за дверью. Морошкин остался на площадке один. Внизу хлопнула дверь, и весёлые голоса мамы и папы раздались в пролёте лестницы. Мама и папа возвращались.

Глава двенадцатая, в которой Морошкин жалеет Борю, себя и собаку

На другой день во время зарядки Яшка толкнул Морошкина в спину:

– Ну, Морошкин, я тебя за враньё поколочу.

В это время как раз заканчивались дыхательные упражнения и все переходили на ходьбу. Морошкин шёл вяло, едва перебирая ногами. Но не потому, что он боялся Яшки. Просто он понял, что сегодня же собака возвратится к нему, а он ещё ничего не придумал. Голова Морошкина работала на всю катушку, а ноги еле двигались.

Валентина Ивановна сказала:

– Все идут шагом, а Морошкин по кругу бегом! Тебе надо размяться, Морошкин, ты ещё не проснулся.

Когда все уселись за столы и запах дымящейся каши полез в нос, Яшка сказал Морошкину:

– Ну, чего ты врал, Морошкин? Чего врал? Отец мне сказал, что ни за какую тыщу рублей ты собаку не покупал, а, наверное, подобрал бездомную. Таких собак знаешь сколько? Миллионы. Отец сказал, что настоящие собаки с родословной бывают, там все их мамы и папы, бабушки и дедушки выписаны, а у этой не то что родословной, у неё и хозяина-то нет.

Морошкин молчал.

– Ну, чего ты молчишь? Говори, зачем врал? Тыща рублей! Да за тыщу рублей, отец говорит, не то что собаку, а людоеда купить можно.

– Кому нужен людоед? – спросил Морошкин.

– Людоед-то всякому нужен, – сказал Яшка. – На людоеда-то все прибегут смотреть. Людоедов мало, а бездомных собак завались! А что она пишет и читает, так теперь, отец говорит, все грамотные, никого этим не удивишь.

Морошкин перестал жевать кашу.

– Она у вас писала?

– Да, весь вечер, – сказал Яшка, набивая рот. – Строчит и строчит. Отец говорит: убери ты её подальше, чего она там строчит? Может, нас описывает? Так что давай, Морошкин, забирай свою собаку сегодня же. А то мне от отца здорово влетит. Вообще-то я на тебя не сильно сержусь. Один вечер – ничего, можно и посмотреть. Хоть и замухрышка, а всё же собака.

Все поднялись из-за стола, а Морошкин сидел и сидел. Он размышлял над словами Яшки. Потом решил ещё выяснить кое-что про собаку. Он пошёл туда, где играли дети.

– А что она читала у вас, моя собака? – спросил он у Яшки будто бы между прочим.

– Да всё, что ни дам. Газету дал, газету читала. Коробку от геркулеса дал, так правила, как кашу варить. Отойди, Морошкин, строить мешаешь. Здесь железная дорога будет. Настя, давай сюда будку обходчика. Ты с нами в железную дорогу играешь, Морошкин?

– Нет.

Морошкин отошёл от Яшки, сел около стенки на стульчик и собрался подумать. А чтобы в голову ему пришли мысли, он поискал глазами какой-нибудь предмет. Искать долго не пришлось. Прямо перед Морошкиным Боря поливал из лейки цветы. А что, если отдать собаку на несколько дней Боре? Морошкин посмотрел на Борю, на его аккуратный гладенький затылок и подумал, что у Бори собаке, наверное, будет хорошо.

– У тебя вон из той тарелочки, – сказал Морошкин, подходя к Боре, – вода на пол стекает.

– Ой, – сказал Боря. – Подержи, пожалуйста, – и убежал на кухню.

Морошкин стоял с лейкой в руках и соображал. Когда мама и папа увидят, как хорошо живётся собаке у Бори, они поймут, как плохо поступили, отказавшись от пса, и разрешат Морошкину взять его. Или нет. Когда детский сад поедет на дачу, Боря возьмёт собаку с собой. А может быть, съездить к бабушке и уговорить её приютить собаку?

– Эй, Морошкин, ты чего из лейки нашу дорогу поливаешь? – крикнул Яшка.

Тут вошёл Боря с тряпкой в руках.

– Я эту лужу вытру, – сказал Боря Морошкину и вытер обе лужи: ту, которая натекла из лейки, и ту, которая из блюдечка.

«Конечно, собаке будет у Бори хорошо», – подумал Морошкин.

– Знаешь что, – сказал Морошкин Боре, – ты животных любишь?

– Каких? – спросил Боря.

– Например, морских свинок?

– Нет, свинок не люблю, – сказал Боря.

– А канареек? – спросил Морошкин.

– И канареек не люблю.

– А собак?

– И собак не люблю, – сказал Боря. – Знаешь что? Мне мама обещала альбом для марок купить. Большой кожаный.

– А ты бы хотел, чтобы у тебя дома что-нибудь жило? – спросил Морошкин.

– Что жило?

– Кошка, например.

– Нет, кошка – не хотел бы.

– А рыбки?

– И рыбки не хотел бы.

– А собака?

– И собака тоже. А в этом альбоме, – сказал Боря, – ещё и линеечка, чтобы зубчики у марки мерить. У марки, знаешь, зубчики много значат.

– У кошки тоже зубчики много значат, – сказал Морошкин. – И у собаки тоже.

– У марки, – сказал Боря, – по зубчикам можно ценность определить.

– А собака зубчиками кусается, – сказал Морошкин.

– И щипчики есть, – сказал Боря, – чтобы марки брать.

– Щипчики! Зубчики! – рассердился Морошкин. – Хочешь, я тебе собаку на несколько дней подарю? Живую, настоящую.

У Бори за очками глаза стали круглыми.

– Нет, – сказал он тихо.

– Которая с ушами и носом, – сказал Морошкин, – с хвостом-кисточкой.

– Нет, – сказал Боря ещё тише.

– Которая читает и пишет.

– Нет.

– А на пианино играет – хочешь?

– Собака – на пианино? – спросил Боря.

– Да, да, да, – затараторил Морошкин. – На настоящем пианино. Мама выйдет из комнаты, а собака усядется на твоё место и будет за тебя играть. Хочешь?

– Хочу, – сказал Боря.

– Тогда договорились. Вечером, как из сада придём, я к тебе эту собаку и приведу.

– Заводную? – спросил Боря. – Игрушечную?

– Заводную, – сказал Морошкин.