Текст книги "Искатель, 2000 №4"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Джон Лутц,Николай Казаков,Андрей Шаров,Песах Амнуэль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Песах, – терпеливо пояснил Бельский, – ты и сам прекрасно знаешь, что альтернативный мир появляется в результате принятия кем-то какого-то решения. Не ты ли в каждой главе своей «Истории Израиля» приводишь надоевший уже всем твоим читателям пример о чае и кофе? О том, что если ты делаешь выбор в пользу чая, то немедленно рождается мир, в котором ты налил себе кофе. В природе всегда осуществляются обе альтернативы. Мы живем в одной, что не мешает прочим быть столь же реальными. Но, – молодое дарование назидательно подняло палец, – чтобы сделать выбор между чаем и кофе, должен быть некто, кто сидит и думает об этом выборе!

– Я не такой дурак, как тебе кажется с расстояния трех метров, – обиженно сказал я. – Во-первых, пример с чаем и кофе придумал не я, а сам Штейнберг. А во-вторых…

– А во-вторых, – прервал меня представитель Министерства по делам религий, – Песах в кои-то веки сказал разумную вещь и тут же был осмеян. Между тем, господин историк совершенно прав: была, всегда была альтернатива – создать Галактику или нет, создать Солнце или оставить Землю пребывать в вечной тьме, создать эту вашу… э… омикрон Эридана или не создавать… Подобные альтернативы стояли и могли стоять только перед Творцом, и это ли не доказательство Его воли, желания и…

– Спасибо за поддержку, – прервал я господина Бен-Натана, – но я вовсе не Творца имел в виду.

Господин Бен-Натан так и остался сидеть с вытянутой в мою сторону рукой.

– Да подумайте хорошенько, – с досадой сказал я. – Старик Штейнберг решил, что для создания альтернативной истории нужен разум. Но уже его последователи склонялись к мысли, что альтернативный мир может возникнуть даже по воле кота, который стоит у входа в мышиную нору и чисто инстинктивно решает, напасть ему или пойти соснуть час-другой. Сделайте шаг и предположите, что в любой момент во Вселенной возникает и, соответственно, реализуется бесконечное множество альтернатив, вовсе не зависящих ни от разума, ни от инстинкта.

– Не может, – сказал Фрайман. – Возьми хотя бы любой из законов Ньютона, которые никто не отменял. Все однозначно. Иначе любая физическая задача имела бы множество решений, а в нашем мире…

Он осекся, потому что и до него, наконец, дошло.

– Вот именно, – заявил я, – в нашем мире! Вы, физики, за своими законами не видите сути.

– А вы, историки, за своими измышлениями… – начало юное дарование Бельский и осеклось тоже, потому что дошло и до него.

А прочим пришлось объяснять, причем господин Бан-Натан, по-моему, просто придуривался, когда делал вид, что не может понять. В разгар спора он встал и ушел, чем значительно облегчил нам принятие решения. Согласитесь, куда проще решать практические проблемы науки, если за вами не надзирает представитель Всевышнего.

Потом мы разъехались по домам, но не для того, чтобы поразмыслить над принятым уже решением, а с единственной целью – отдохнуть перед экспериментом. Решение мы приняли единогласно, прекрасно зная, что сразу же начало осуществляться и противоположное решение. По сути, мы и эксперимент могли не проводить, прекрасно зная, что кто-то в созданной уже альтернативе этот эксперимент так или иначе проведет все равно, и любая из возможностей, о которых мы прокричали друг другу в пылу полемики, а также те, о которых каждый из нас только подумал, и даже те, которые никому из нас и в голову не пришли, – все это сейчас уже происходит или произошло в каком-нибудь из нами же созданных альтернативных миров.

Поэтому лично я с легким сердцем на следующий день вошел в операторскую и позволил директору Рувинскому лично надеть мне на голову шлем и налепить датчики.

Конечно, каждый из нас преследовал свои цели, и если господин директор Рувинский когда-нибудь начнет утверждать обратное, можете ему сказать, чтобы он вспомнил свои слова в последний момент перед включением аппаратуры.

Выбор мира, в который мне предстояло отправиться, был сделан не нами, а генератором случайных чисел, поэтому какие-либо подтасовки я исключаю полностью. Собственно, когда начался эксперимент, я еще понятия не имел, какой именно мир выбрала машина, и где я окажусь в следующее мгновение.

Я оказался на Земле.

Точнее, я почему-то был уверен, что оказался именно на Земле, хотя не имел тому никаких подтверждений. Пустыня? Но пустыню можно обнаружить где угодно, начиная с Марса и вплоть до какой-нибудь зачухан-ной планеты в далекой системе, скажем, беты какого-нибудь Змееносца. Не будучи астрономом, я вполне мог сделать и такое предположение. Солнце? А кто дал мне гарантии, что яркая желтая звезда, полыхавшая почти в самом зените, была именно Солнцем, а не какой-нибудь дзетой Козерога? В общем, не было на жарком песке пустыни надписи «Земля», и все же внутреннее чутье историка подсказывало мне, что альтернативный мир, в который я попал, если и находился далеко от нашего, то скорее по оси времени, нежели в пространстве.

И тогда я подумал, что юное дарование Бельский, ясное дело, запрограммировал базовый компьютер заранее на эту, очевидно, им тщательно продуманную авантюру.

И что мне оставалось делать? Сидеть и ждать, когда Шехтель протрубит отбой и вернет меня в институт? Сидеть и ждать, когда в километре от себя я увидел стоявшее лагерем племя?

У этих существ была одна нормальная человеческая голова, и еще были у этих существ по две руки и две ноги, а лиц я с такого расстояния разглядеть, конечно, не мог, хотя и был уверен в том, что, подойдя ближе, увижу бородатые лица мужчин, которым еще предстояло стать евреями.

И кого-то их них звали Моше.

Я не стал подходить ближе. Наоборот, мне захотелось отойти подальше, скрыться, не мешать истории идти своим чередом, а, вернувшись, устроить юному дарованию хороший скандал с применением физической силы. Нарушение чистоты эксперимента – научное преступление, какими бы мотивами ни руководствовался экспериментатор.

Я не смог сделать и шагу. Более того, я обнаружил, что у меня нет ног. Мгновение спустя я понял, что и рук у меня тоже нет, а также нет ничего, чем я мог бы доказать свою принадлежность к человеческому роду.

Я был камнем и лежал на вершине довольно крутого, хотя и не очень высокого, холма.

И не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться: имя этому холму – Синай.

А собственно, в чем дело? – подумал я. Мне уже довелось побыть камнем в системе омикрон Эридана, так что дело это вполне привычное. К тому же, как бы ни была эта планета похожа на Землю, это все же не наша планета, а одна из ее альтернатив, вычисленная и обнаруженная стратификаторами института. Все просто замечательно – Бельский молодец, и записи нашего эксперимента теперь будут изучать во всех израильских школах на уроках Библии как иллюстрацию того, как и в нашем мире могло произойти дарование Торы.

Я просто обязан был воспользоваться моментом. С помощью Бельского, конечно, следившего за ходом моих рассуждений с помощью стратификатора.

Солнце уже начало клониться к западу, когда я увидел: от толпы будущих евреев отделилась темная точка и начала быстро приближаться. Я напряг зрение. Это был мужчина лет сорока с густой черной бородой, на плечах у него была накидка из шкуры какого-то животного. Мужчина поднимался на склон, легко одолевая препятствия и перепрыгивая с камня на камень.

Моше?

Я не думаю, что сумею точно описать собственные ощущения и потому не стану этого делать. Попробуйте сами вообразить себя камнем, лежащим на плоской вершине, представьте, что у вас нет возможности шевелить чем бы то ни было, кроме мозговых извилин, после этого подумайте-ка, есть ли такие извилины у простого булыжника, пусть и огромных размеров. И если вы сумеете описать словами собственные ощущения, я непременно потребую, чтобы вас внесли в список претендентов на Нобелевскую премию по литературе за текущий, 2034 год.

Моше приблизился, и от волнения мне стало так жарко, будто не одно, а двадцать солнц опаляли синайскую пустыню с бледно-синего неба.

– Погоди, – сказал я, – не торопись, так и свалиться недолго.

Моше замер, потому что мой голос, отразившись от других камней и скал, прозвучал неожиданно гулко. Моше стоял и смотрел на меня, и ноги у него подогнулись, и он пал ниц, бормоча что-то себе под нос.

А я испугался, потому что неожиданно забыл, как звучат в точности слова заповедей, которые мне предстояло продиктовать Моше. Мгновение назад я их прекрасно помнил, но сейчас в мою каменную голову не приходило ничего, кроме «Берейшит бара елохим эт ашамаим вэ эт аарец…»

Эти слова я и начал произносить, и голос мой шел, будто голос чревовещателя, из глубины камня, из почвы, отражался от скал, от самого неба, меня охватил жар, и я представил, каким видит меня Моше – огненным столбом среди холодных камней.

Сам Творец явился ему среди скал Синая.

И вещал.

За первыми словами я, конечно же, вспомнил и следующие, от первой главы перешел ко второй, от нее – к третьей, и описал я Моше всю жизнь его праотцев, и его самого, и текст заповедей вспомнил, равно как и весь остальной текст, который, как мне казалось, никогда не знал от буквы до буквы.

Моше не то, чтобы слушал, он впал в экстатический транс, он внимал, он запоминал – так, как в наши дни и в моей родной альтернативе запоминают некоторые люди с одного прочтения целые главы толстых книг.

Я поведал бедняге Моше о том, как он умрет, и как похоронят его на высоком холме, и даже дату назвал, но весть о грядущей кончине не произвела на Моше ни малейшего впечатления. А может, подумал я, в этой альтернативе Моше уготована совершенно иная судьба, а я, диктуя ему вовсе не канонический для этого мира текст, тем самым нарушаю его историческую ткань?

А что мне оставалось делать? Ни Бельский, ни Шехтель не давали знать о себе, приходилось выпутываться, и я делал все, что мог, учитывая, что мог я только говорить, да и то – не своим голосом.

Закончив, я неожиданно успокоился. Вы представляете, чем отличается каменное спокойствие от каменного же возбуждения? Естественно, только температурой. Я успокоился и остыл. Я стал холоден, как все окружавшие меня камни. Моше вышел из транса и, по-моему, мгновенно забыл все, что я ему наговорил и напророчил. Меня это не волновало: когда надо будет – вспомнит. Единственное, чего мне сейчас хотелось: чтобы Моше поднял меня, положил в мешок и таскал с собой, а я бы смотрел и впитывал впечатления. Пусть это был другой мир, другая альтернатива Земли, но разве здешним евреям не предстояло почти во всем повторить собственную альтернативную судьбу? И я хотел видеть – естественное желание для историка, будь он даже камнем.

Я был слишком велик для того, чтобы поместиться в мешок. Да Моше и в голову не пришла такая возможность. Он был потрясен, напуган, и никакая иная мысль, кроме «скорее, вниз, подальше отсюда!», его, вероятно, не посещала. Видели бы вы, как он бежал! Но по мере того, как Моше спускался с холма на равнину, приближаясь к своему племени, бег его замедлялся, он перешел на шаг, а шаг становился все более уверенным, я бы даже сказал – чеканным. Вершину покинул испуганный и мало что понимавший человек. К народу пришел Вождь.

Он даже не оглянулся!

А если бы оглянулся, различил бы он меня среди сотен таких же валунов?

Солнце зашло, темнота упала, как черное покрывало, и в небе засияли созвездия. Впрочем, из всех созвездий мне лично были известны два – Большая Медведица и Орион. Ориона я не увидел, а Медведица оказалась на своем месте. А где ж ей быть – в любой альтернативе Земли звезды должны были оставаться теми же, ибо не в них суть. Суть всегда в нас, людях.

С этой мыслью я и вернулся.

– Никогда, – гневно сказал господин Бен-Натан, – никогда и никто не должен увидеть эту запись! То, что сделал Песах, – кощунство. Я требую запретить…

– В демократической стране! – воскликнуло юное дарование Бельский, неспособное понять, что служитель Творца не может быть демократом.

– Спокойно, господа, – умиротворяюще поднял обе руки директор Рувинский. – Действительно, пока никто, кроме нас семерых, не знает о том, что произошло. В архивах Института запись дарования Торы, безусловно, сохранится – этого требуют интересы науки. Но согласимся ли мы, как того требуют интересы религии, с утверждением, что все случившееся следует скрыть от общественности?

– Безусловно! – воскликнул господин Бен-Натан.

Юное дарование нашло в себе силы благоразумно промолчать, а Фрайман, казалось, и вовсе не слышал нашей перепалки, он сидел в глубокой задумчивости, устремив невидящий взгляд в переносицу писателя Моц-кина, отчего тот вертелся в своем кресле, будто рак, попавший на сковородку. Испытатель Шехтель, как всегда, хранил молчание, поскольку научные споры его не интересовали, а я молчал, поскольку сказать мне было нечего.

Приняв общее молчание за знак согласия с требованием представителя министерства, директор Рувинский вздохнул и занес решение в память компьютера, лишив, таким образом, читающую публику сенсации, способной взбудоражить все слои населения.

Кажется, впервые за время наших совместных бдений господин Бен-Натан почувствовал себя морально удовлетворенным.

– Я буду настаивать, – сказал он, поднимаясь, – чтобы институту сократили ассигнования на будущий финансовый год.

Это был голос победителя – будто пинок в бок поверженному льву. Странно, но директор Рувинский никак не выразил своего возмущения. Причину я понял минуту спустя, когда господин Бен-Натан покинул нас для вечерней молитвы. Едва за представителем Министерства по делам религий закрылась дверь, как юное дарование вскочило на ноги, Фрайман перестал сверлить взглядом переносицу романиста, и даже Шехтель резко повернулся в мою сторону.

– Господа, – сказал Рувинский, – теперь мы можем обсудить проблему в ее реальной сложности. Если все так, как я это себе представляю, то где – начало? И было ли оно вообще?

– А меня больше интересуют технические… – начал было Фрайман, но был перебит романистом, возопившим со всей силой своей страсти:

– Песах, только ты можешь ответить: откуда ты взял текст?

Все взгляды устремились в мою сторону. Я подумал и сказал:

– Если вы имеете в виду текст Торы, который я диктовал Моше, то я помню его с детства. По Библии у меня в школе было сто. Меня больше волнует другое: в том мире нам, наконец-то, удалось опередить этих… ну, не знаю, кто это был… инопланетяне или кто-то еще… И мы первые даровали Тору евреям на альтернативной Земле.

– Песах, – мягко произнес Фрайман. – Ты еще не понял ситуацию? Ты был не на альтернативной Земле, а на нашей, родной. И Моше был – тот самый. И люди, которые были с ним, – главы еврейских родов, вышедших из самого что ни на есть исторического Египта. И ты, господин историк, именно ты, и никто другой, вбил в голову Моше этот канонический текст, который был им впоследствии записан.

– О чем вы говорите? – удивился я. – Мы можем проникать в альтернативные…

И замолчал на полуслове. Мог бы и раньше догадаться. Сам же и предложил вчера эту идею.

– Вот именно, – подтвердил директор Рувинский. – Это ведь твоя идея. О том, что альтернативу способен создать не только разум или инстинкт, выбирающие из двух возможностей, но и неразумная природа. Камень, к примеру, который может покатиться под откос, а может остаться на месте…

– Не может он остаться на месте, – вяло возразил я, – есть закон тяготения, и никто его не отменял.

– В нашем мире – да, не может. Но в тот момент, когда на камень начинает действовать некая сила, возникает альтернативный мир, в котором на камень действует сила в противоположном направлении. Именно поэтому во Вселенной должны существовать миры, где предметы отталкиваются друг от друга, где вместо причин – следствия, а вместо будущего – прошлое.

– И достаточно, – подхватил Фрайман, – проникнуть в один из таких альтернативных миров, и там совершить любое, по сути, действие, скажем, ударить ногой о камень…

– И тогда, – заключило юное дарование Бельский, – ничто и никто не помешает наблюдателю оказаться в новом альтернативном мире, а по сути – в нашем собственном, ибо, как даже историки знают, минус на минус дает плюс. А то, что ты оказался в нужном месте в нужное время, так это уже наш компьютер постарался. У него иной возможности и не было, ведь эксперимент изначально программировался как дарование Торы евреям в альтернативных мирах. И когда единственным альтернативным миром стала наша Земля…

Я вспомнил, как лежал на вершине крутого холма и ждал приближения Моше. Я вспомнил, как диктовал Моше текст, возникавший в моей памяти. Я вспомнил охвативший меня жар.

– Погодите-ка, – медленно произнес я. – Из сказанного следует, что и в тех мирах, где мы уже побывали прежде… там, где нас опережал некто…

– Этим кем-то был кто-то из нас, – мрачно произнес Фрайман. – Не показался ли тебе голос Творца странно знакомым?

– Показался, – сказал я с возросшей уверенностью. – Когда я был в каменном мире омикрона Эридана, голос был моим собственным. Это меня и удивило, собственный голос трудно узнать, но теперь, вспоминая, я…

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Бельский, – до тебя тоже дошло. Может, ты тогда попробуешь ответить на единственный вопрос? Если ты и никто иной даровал Тору нашим предкам, если мы, сидящие здесь, даровали Тору евреям на других планетах, то кто создал первоначальный текст Книги? Ты-то, Песах, откуда взял этот текст? Не говори мне, что учил его в школе. Ты учил тот самый текст, который сам же и надиктовал Моше. Откуда ты его взял?

Я-то знал, откуда я его взял. И это было нелепо, ибо следствие, как оказалось, не имело причины.

Мы сидели друг перед другом, и каждый из нас боялся признаться даже самому себе, что у неразрешимых противоречий есть лишь одно решение – Его воля.

Ибо если у кольца нет начала, то кто-то должен был создать само кольцо.

– Трудно быть камнем? – спросил неожиданно испытатель Шехтель.

Я пожал плечами. Когда что-то делаешь, всегда трудно. Но еще труднее потом, когда начинаешь раздумывать над тем, что сделал.

– Разойдемся, – устало предложил директор Рувин-ский. – И между прочим, если Песах создал нашу альтернативу, то, значит, есть и иная: та, где Моше не видел горячего камня на вершине горы Синай и не по-лучил-таки текста…

– И значит, наш эксперимент провалился, – сказал Шехтель.

С тех пор прошло пять лет. Сведения об операции «Моше рабейну» были в свое время переданы в комиссию кнессета, созданную специальным решением премьер-министра Френкеля. Работа комиссии была строго секретной, но в нашем демократическом государстве по-настоящему секретными могут быть лишь мысли, да и то, если они не отражаются в глазах. Вот и поползли странно искаженные слухи о безголовых козлах в Синайской пустыне или о говорящих каменных изваяниях на дне Мертвого моря.

Вчера комиссия сняла гриф секретности, и я получил возможность опередить романиста Моцкина, рассказав правду об операции «Моше рабейну».

Не уверен, что эта правда так уж необходима нашему обществу. Верующий человек сочтет опубликованные материалы кощунственным надругательством. Неверующий не сумеет разрешить противоречие, которое оказалось не по зубам даже юному дарованию Бельскому, и тоже сочтет наш эксперимент надругательством – но не над Его именем, а над здравым смыслом, который и заменяет нам в повседневной жизни предначертания Господни.

А я думаю о том, что каменные евреи в системе омикрон Эридана через много лет станут цивилизованы настолько, что создадут свой Институт альтернативной истории. И проведут свою операцию «Моше рабейну». И создадут, таким образом, еще одну альтернативу, в которой сами и даруют себе Тору. Без меня.

А где буду я?

В еще одной альтернативе?

Я понимаю, конечно, что на самом деле альтернативных миров бесконечное множество. И в одном из них некий историк Песах Амнуэль сидит перед компьютером и злорадно улыбается, представляя себе мои мучительные раздумья. Он-то знает истину. Кто-то из них знает истину наверняка.

А может этот «кто-то» – я сам?

Андрей ШАРОВ

ДЕНЬ ДУРАКОВ

ДЛИНОЙ В ЖИЗНЬ

Представьте себе такую картину: вы шествуете по улице большого города, и вдруг к вам подходит решительный, но вежливый господин с мерной лентой в руках.

– Прошу прощения, сэр, – говорит он. – Я произвожу важные измерения, и мне необходима помощь. Это займет всего минуту.

С этими словами он сует вам конец рулетки, а сам проворно исчезает за углом. Там он ловит такого же, как вы, прохожего, вешает ему на уши ту же лапшу, вручает другой конец мерной ленты и с поклоном исчезает, после чего незаметно садится за столик ближайшего кафе и, давясь от смеха, наблюдает за двумя чудаками, играющими в эту странную рулетку на углу дома.

Минут через пять или десять оба одураченных начинают злиться и идут на сближение. Нетрудно вообразить себе ваше удивление, когда, обогнув угол, вы видите за ним не солидного господина, обратившегося к вам за помощью, а совсем другого человека, такого же сердитого и готового к решительным действиям! И вам далеко не сразу становится понятно, что какой-то шутник просто решил позабавиться.

Но это еще что! Британский аристократ Орас Кол, родившийся в 1881 году, воевавший в Африке с бурами, учившийся в Кембридже и известный всему Лондону, имел в своем неисчерпаемом репертуаре приколов куда менее безобидные номера. Оттого и бывал неоднократно бит, а однажды даже ранен в ногу из револьвера – видать, чувство меры изменило Колу, и он довел одну из своих многочисленных жертв до самых крутых мер.

Однако и это происшествие не образумило короля прикола, и он всю жизнь занимался только тем, что доводил соотечественников то до приступов гомерического хохота, то до белого каления.

Поступив в Кембридж, Орас задумал и осуществил свой первый грандиозный розыгрыш – вполне бескорыстный, как и все последующие. Чопорный, напыщенный декан колледжа был одержим манией дружбы со знаменитости – ми. Его-то и избрал Кол мишенью. Вместе с приятелем, Адрианом Стивеном, Орас дождался приезда в Англию султана Занзибара (был 1905 год, и в Британию едва ли не ежедневно наезжали правители карликовых государств), после чего друзья подобрали небольшую теплую компанию, рассказали им о замысле, а потом отправились в костюмерную кембриджского театра, где щедро заплатили гримеру. На подготовку ушло три дня, а на четвертый декан колледжа получил правительственную телеграмму, извещавшую его о намерении дядюшки занзибарского султана посетить Кембриджский университет. Телеграмма была подписана именем Люкас, и все знали, что так именует себя видный чиновник Министерства колоний, заведующий протокольным отделом, на котором и лежит обязанность принимать в Англии высоких гостей из всех уголков Британской империи.

В должное время на вокзал Кембриджа прибыл специальный поезд, и на перрон важно ступила «занзибарская делегация». Сам Орас был загримирован под «дядюшку султана». Его сотоварищи торжественно усадили в автомобиль – большую редкость по тем временам – и доставили в ратушу, где в честь гостей был устроен роскошный прием. Получив уйму ценных подарков, «дядюшка» пожелал посетить университетский городок. Там он отправился в студенческий магазин и, отчаянно торгуясь с помощью «толмача», приобрел несколько весьма дорогих вещиц, за которые расплатился чеками «занзибарского банка Британии», которого, понятное дело, не существовало. Затем ему приспичило смотреть общежитие. Там «дядюшка» поинтересовался, почему одна из дверей заперта. Ему ответили: это комната самого непутевого из наших студентов, да еще и неряхи, некоего Кола, который сейчас прогуливает занятия. Наконец, одарив ученых мужей стопой своих фотографий, надписанных толмачом, «дядюшка султана» все на том же единственном в Кембридже автомобиле отбыл восвояси.

На другой день Орас подробно и со смаком поведал об этом приключении газетчикам. Декан и мэр Кембриджа стали всеобщим посмешищем. Одно время Кола даже хотели исключить из университета, но в конце концов в декане взяло верх английское чувство юмора и он смилостивился над шутником.

Кол был состоятельным человеком и не нуждался в карьере, поэтому, окончив учение, принялся вести жизнь светского льва и разыгрывать знакомых, а порой и незнакомых. Его боялись как чумы. Если человек в присутствии Кола упоминал о своем умении играть на пианино, наутро у дверей его дома останавливалось с десяток фургонов, которые «привезли заказанный вами рояль». Если кто-то казался Орасу слишком жизнерадостным, в тот же день в дом этого человека присылали венок от гробовщика «для скоропостижно скончавшегося». А если человек венчался, то мог сразу же после церемонии встретить на церковной паперти смазливую девицу, которая заявляла, что счастливый молодожен – отец ее ребенка.

Орас подтрунивал над всеми без разбора. Когда один его друг купил дом в Лондоне, Кол дал объявление: продается особняк, просьба звонить по такому-то номеру с двух до четырех ночи. В другой раз шутник поспорил с одним парламентарием, похвалявшимся своей спортивностью и прекрасным здоровьем, что обгонит его в забеге от Вестминстера до Ватерлоо. Перед стартом Орас тихонько опустил в карман политика свои золотые часы, а когда парламентарий, как и следовало ожидать, сразу же вырвался вперед, Кол закричал: «Держи вора!»

Парламентария тотчас скрутили прохожие и дюжие полицейские, и ему пришлось провести несколько часов в участке, прежде чем его хитрый соперник наконец сжалился и снял обвинение в краже.

Кол много путешествовал и не упускал случая утереть нос представителям других народов. Во время поездки во Францию он поспорил с парижанином, что полчаса пролежит на площади Оперы в самый час «пик». В условленное время на площадь въехал здоровенный грузовик, мотор которого вдруг зачихал и заглох. Из кабины вылез невозмутимый Кол в рабочей спецовке, залез под грузовик и спокойно пролежал там полчаса, изредка тыкая отверткой в какую-нибудь деталь, после чего выбрался из-под машины и укатил.

Едва ли не самым знаменитым и злым розыгрышем, устроенным Колом, была мистификация, превратившаяся в одну из позорных страниц истории знаменитого британского флота. На сей раз жертвой стал адмирал Уильям Мэй, командующий Ламаншской эскадрой. Он страдал той же слабостью, что и кембриджский декан: любил прихвастнуть дружбой с великими мира сего. Утром 7 февраля 1910 года Мэй получил от министра иностранных дел Британии телеграмму, в которой сообщалось, что приехавший в гости к королю Георгу император Абиссинии хотел бы посетить базу ВМС в Уэйнмуте.

Поскольку телеграмму послал Кол, нетрудно представить себе, что произошло потом. Посетив известнейшего театрального гримера, Орас и его друзья, разодетые в пух и прах, явились на флагманский корабль адмирала. В этой веселой компании были знаменитая писательница Вирджиния Вульф, ее брат Лесли, не менее известный публицист, художник Данкен Грант, впоследствии признанный гениальным, и лучший на ту пору английский футболист Энтони Бакстон. Сам Кол взял на себя роль заместителя министра внутренних дел. Когда «император» и его свита в роскошных лимузинах прибыли в Уэйнмут, их встретил почетный караул. Затем гостей под звуки марша провели в кают-компанию флагмана, к ломившемуся от яств столу. «Абиссинский император» Бакстон принялся молоть какую-то тарабарщину, а «толмач» Адриан Стивен угодливо переводил ее на язык Шекспира. Вирджиния Вульф в тюрбане и с приклеенной бородкой была великолепна в роли брата императора. А сам Кол, во фраке и цилиндре, прекрасно справился с амплуа заместителя министра, тем более что был похож на него внешне.

Проведя на флагмане 4 часа, получив ценные дары, «император» с помпой отбыл в столицу, где Кол тотчас же отправился в редакцию «Таймс», и наутро все англичане до колик потешались над незадачливым адмиралом. Но вскоре к Колу явился некий морской офицер. Неизвестно, как протекала их беседа, однако после этого Орас две недели не высовывал нос из дома и не принимал гостей. Если учесть, что означенный офицер был чемпионом британских ВМС по боксу, временное затворничество шутника вряд ли кого-то удивит. Розыгрыш обошелся Колу в 4 тысячи фунтов стерлингов, но зато его тщеславие было полностью удовлетворено. Однако еще дороже ему пришлось заплатить за «корку» с продажей «хорватской короны».

После первой мировой войны небольшие европейские государства оказались в долгах, и многие монархи охотно продавали свои громкие, но бесполезные титулы и всевозможные регалии. Покупателями были напыщенные толстосумы из «простолюдинов», желавшие приобщиться к дворянскому сословию. Чтобы разыграть одного из них, Кол снял фешенебельный особняк в Лондоне и устроил в нем посольство «Хорватского царства», которого, понятное дело, никогда на свете не было. Толстосум явился в посольство и провел переговоры с важными чиновниками. Наконец его приняли сам «посол» и «специальный посланник Хорватского двора». Толстосум выписал чек на огромную сумму (деньги ему, разумеется, вернули, ибо Кол никогда не брал ни у кого ни пенни) и был торжественно увенчан «короной Хорватии». Посла сыграл сам Кол, а вельмож – двое беглых белогвардейских офицеров, которые говорили по-русски, справедливо считая, что толстосум – не полиглот и едва ли обнаружит обман.

Однажды Орас, крепко недолюбливавший премьер-министра Макдональда, загримировался под него и прибыл на митинг лейбористской партии. Там он выступил с такой дурацкой речью, что возмущенные и разочарованные сторонники едва не избили его. «Министр» спасся лишь потому, что сумел проворно нырнуть в такси и громко крикнуть водителю: «Резиденция премьера, да побыстрее!»

Увы, пристрастие к мистификациям – дорогое удовольствие. От Кола ушла первая жена, не выдержавшая бесконечной череды приколов. Впоследствии она вышла замуж за человека по имени Уинтерботтом. Прослышав о готовящейся свадьбе, Кол разослал приглашения на нее нескольким десяткам людей, чьи фамилии заканчивались на «боттом». И когда бывшая благоверная с новым благоверным прибыла в роскошный ресторан, выяснилось, что гостей на банкете втрое больше, чем она рассчитывала, и все хотят есть.

Второй брак Ораса Кола оказался удачным: он встретил родственную душу. На склоне лет знаменитый приколист часто говорил друзьям, что пишет воспоминания. Но после его смерти в 1936 году в бумагах покойного не нашлось ни единой страницы мемуаров. Он снова всех надул.

Джон ЛУТЦ

ПРОФЕССИОНАЛЫ

– Я зарабатываю на жизнь воровством, – заявил Эндикотт. Он сидел в кожаном кресле, скрестив ноги. Перед ним стоял тяжелый, отполированный до зеркального блеска стол, за которым восседал человек по имени Дэвид Гробнер. Внешне мужчины были прямой противоположностью друг другу. Эндикотт – спокойный, почти сонный, Гробнер – деятельный, подвижный, настоящий живчик. Эндикотт был ростом под два метра, Гробнер едва дотягивал до полутора. Он считал себя прозорливым руководителем, а большинство своих подчиненных – неполноценными людьми. Тем не менее русого красавца Эндикотта и черноволосого квазимодо Гробнера объединяла присущая обоим черта – жажда доллара. И умение «ухватить» его.