Текст книги "Покушение"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– И это только приводит к новой смерти, – сказала Лидочка.

– Вы еще ребенок.

– Ты тоже не старая, – сказал Давид Леонтьевич, который ощущал свою ответственность за нового птенца в этом холодном гнезде. – Сколько тебе?

– Тысяча лет, – ответила женщина серьезно.

– Ну вот, паспорт отобрали, так что ничего тебе не докажешь, – сказал старик.

– Мне двадцать семь лет, – сказала женщина. – Двадцать семь – это много или мало?

– Это только начало.

– Это уже конец – я все видела, все прожила.

Как будто ей стало жарко, Дора откинула назад платок – у нее было суженное к подбородочку лицо, небольшой острый нос, чудесные синие глаза в очень минных черных ресницах и волосы ее, сейчас спутанные, нечесаные, видно, тоже были хороши – густые и блестящие, От маленького подбородка и остроты черт лицо казалось недобрым, лицом грызуна, но если ты встречался с рассеянным синим взором, то терялся – так ли зла и мелка эта женщина?

– Они мне разбили очки, – пожаловалась Дора.

Под глазами были темные пятна, словно она подкрасилась по новой моде. Но темнота лишь подчеркивала голубизну белков.

– Вы плохо видите? – спросил Андрей.

– Только очертания, даже заголовки в газетах не могу прочесть.

– Ничего, – постарался успокоить ее старик. – Будем сегодня в Москве, купим тебе новые очки.

– Теперь такие очки не достанешь.

– А ты московская? – спросил старик.

– Меня встретят, – сказала Дора. Из этого следовало, что она в Москве не живет, но и не хочет признаваться, откуда она. Впрочем, какое дело до того остальным?

Освободившуюся кружку Лидочка протянула Доре. Та, думая о другом, протянула руку, но промахнулась пальцами, и Лидочка с трудом успела ее подхватить. Хорошо, что вода уже немного остыла – никто не обжегся.

Дора взяла наконец кружку, и Андрей вложил ей в пальцы кусок сахара.

Дора принялась быстро, часто и мелко глотать воду, прикусывая сахаром, – и стала похожа на птичку или мышку.

Оказывается, она везла из Крыма от сестры продукты для себя и своих товарищей, а они могут не поверить в то, что чемодан конфисковали и будут недовольны.

– Вот уж товарищи! – удивилась Лидочка.

– У нас нелегкая жизнь, и надо делиться тем, что есть, – наставительно сказала Дора.

– И деньги отобрали? – спросил Давид Леонтьевич. Не отвечай, не отвечай, и без тебя знаю, что отобрали! Но мы как до Петрограда доедем, я моего сыночка Лейбу найду, он тебе поможет.

– Я же сказала, что меня будут встречать, – раздраженно откликнулась Дора.

– Замерзла, да? – спросил Давид Леонтьевич.

Как хорошо, что она есть, подумала Лидочка. Его мысли заняты ее бедами, иначе бы он извелся от своих потерь.

Но через какое-то время, когда Дора, отвернувшись к окну, накрылась с головой одеялом и как бы ушла из комнаты, старик осознал масштабы своей беды, и тогда уж Андрею и Лидочке досталось быть партером, когда на сцене играет такой трагик!

Беда и на самом деле была серьезнее, чем показалось в начале – дело заключалось не только в вещах и продуктах, не только в теплом пальто, – главное, что с бумажником старик утерял адрес сына. А так он его не помнил – знал, что его сын трудится в каком-то присутствии большим начальником. Присутствие находится в Петрограде, но все остальное было запечатлено на бумаге, которой уже не существует.

– Ничего страшного, – пытался успокоить старика Андрей. – Как доберетесь до Петрограда, пойдете в тамошний Совет и скажете имя вашего сына – и его найдут.

– Какое такое имя! – даже рассердился старик. – Разве Лейба – это имя, это все равно что слово «еврей».

– Ну тогда фамилию.

– Такая фамилия, как у нас, – сердито ответил старик, – валяется в Одессе на каждом шагу. Наша фамилия Бронштейн, а я сам знаю сто двадцать Бронштейнов, и из них половина мне даже не родственники. Мой сын Лейба Бронштейн, а знаете, что я вам скажу? Я скажу, что, на мой взгляд, у большевиков служат начальниками сто Лейбов Бронштейнов, а вы как думаете?

– И все-таки, может быть, вы ошиблись. И даже если у большевиков десять Бронштейнов, вы наверняка найдете своего сына.

– Может быть, и правда ваша, сыночек, – ответил Давид Леонтьевич, – но пока я даже не доехал до Петрограда и совсем не знаю, как это сделать, если у меня нет ни копейки.

– Мы постараемся вам помочь, – сказала Лидочка.

– И даже не говорите! – отмахнулся старик и погрузился в глубокое печальное раздумье о злой сути жизни.

– А обо мне не беспокойтесь, – непрошеной ответила Дора. – Меня встретят. У меня в Москве друзья.

* * *

Вторая ночь в поезде прошла не намного лучше первой. Правда, – одеяла, пожертвованные проводником, несколько скрашивали жизнь, но все равно – спать на морозе трудно, и ночью проснувшись от очередного толчка, когда поезд вновь замер на неизвестное время у неосвещенного разъезда, Андрей услышал, как Лидочка тихо сказала:

– Как я устала! Я никогда не думала, что можно устать от холода.

Андрей обнял Лидочку, постарался впитать ее в себя, обволочь ее, но не хватало рук и ног, все равно было холодно.

Дора Ройтман спала, обнявшись с Давидом Леонтьевичем – в том не было ничего личного, Дора могла бы так же спать с большим псом или медведем. Во сне она вдруг начинала говорить – но неразборчиво, что странно не сочеталось с внятностью непонятных слов.

Когда утром встали, вагон опять был набит, как при отъезде из Киева, дверь, хоть ее и заперли на ночь, была раскрыта, и как тесто, убежавшее из опары, в нее влились спящие люди, заполнившие пол купе, состоящий вроде бы не из людей, а из земляной массы. От этого не стало теплее или даже уютней – к счастью, новенькие не лезли на диваны, признавая право первой ночи за их обитателями.

Продрав глаза, Андрей обратился к окну, но окно за ночь заиндевело – видно, в центре России было холоднее, чем на Украине.

Конечно, воды никакой не было, и люди облегчались между вагонами, причем не всегда аккуратно – все замерзало, и проводник, который, конечно же, понимал, что ничего поделать не может, лишь матерился, когда еще одна дрожащая фигура выбиралась в тамбур. А туалет он не отпирал – там был склад, какой и чей – неизвестно.

Выделяя Андрея из числа пассажиров и понимая, что он единственный, кто ему платил и еще заплатит, проводник сообщил радостную весть – если ничего не случится, через час-второй – Москва.

Возвратившись по ворчащим и матерящимся телам в купе, Андрей увидел, что пейзаж там изменился – бугры и низменности приобрели форму человеческих голов и тел, пар от дыхания стал гуще, и главное – все находилось в медленном, как будто бы подводном движении. Старик и Дора сидели рядком под одеялами, подобрав ноги на диван, и смотрели на перемены в купе с каким-то ужасом, хотя, казалось бы, пора уже привыкнуть к творящимся вокруг чудесам. Андрей улыбнулся, потому что вдруг понял, на кого они похожи, – и сказал тихонько Лидочке:

– Княжна Тараканова во время наводнения!

– Полотно Флавицкого! – обрадовалась Лидочка. Она проснулась в том славном, здоровом молодом настроении, которое невозможно разрушить внешними причинами, ибо оно происходит от бодрых токов юного тела, от убеждения его в том, что вся жизнь еще только предстоит, – тоска по этому чувству порой посещает пожилых людей, тех, у которых хорошая память на свою молодость и отчаяние от того, как далеко она провалилась.

Дора сверкнула синими яростными глазами, отбросила одеяло и, оправив совсем уж смявшуюся юбку, пошла в коридор так, словно на баррикады.

– Она забавная, правда? спросила Лидочка.

– Трудно найти слово, которое подходило бы меньше, – возразил Андрей, и старик согласился с ним.

– У нее была очень тяжелая жизнь, – сказал он. – Я догадываюсь. Можете мне поверить.

В Москве Андрей должен был приехать по адресу – на Болотную площадь, там их будут ждать. Адрес был оставлен путешественником по реке времени паном Теодором.

Некоторая неловкость ситуации заключалась в том, что ждали там только двоих – его с Лидочкой. А что делать со стариком?

Андрей полез в карман, где лежал «прикосновенный запас. Денег было немного, но на извозчика хватит, даже если в Москве цены вдвое выше киевских.

Поезд замедлял ход, тащился еле-еле, словно истратил за последнюю ночь все силы.

Андрей продышал пятно в замерзшем окне. По сторонам дороги, близко к ней, подходили дачи, некоторые весело раскрашенные, но сейчас засыпанные снегом. Снег был свежим, чистым, сахарным, но Андрей отвернулся – внутренним взором вдруг увидел красный снег на вокзале в Конотопе.

* * *

Дору не встретили. И в этом не было ничего удивительного, потому что поезд из Киева вообще никто не встречал – он должен был прийти сутками раньше.

Вам есть куда идти? – спросил Андрей, надеясь что она ответит положительно.

– Идите, обо мне не думайте, – отрезала Дора. – Не помру.

Она все еще горбилась, как будто боялась, распрямившись, упустить тот пузырь теплого воздуха, что сохранился под одеялом, которым она закрылась с головой – как американский индеец. Одеяло купил Андрей – проводник даже взял за него немного, как за стакан кипятка. Дора отказывалась, а Давид Леонтьевич сказал:

– Я с Ондрием расплачусь. Ты не беспокойся.

Дора сразу забыла, кому обязана теплом.

– Может быть, вы запишете наш адрес? – спросила Лидочка. – Если будет плохо, всегда можете нас отыскать.

– Глупости! Почему мне должно быть плохо?

Сейчас многим плохо.

– Со мной лучше не связываться! – вдруг закричала Дора. – Я приношу несчастье.

Меня надо забыть!

Давид Леонтьевич сказал:

– Пошли с нами, доченька, замерзнешь ты здесь!

– Уходите, уходите, уходите! – как капризная девочка, настаивала Дора – вот-вот начнет топать ножкой.

Они пошли по опустевшему перрону вдоль холодного поезда. Идти было легко – багажа на всех один чемодан да мешок, Давид Леонтьевич набросил одеяло на плечи, подобно испанскому кабальеро. Ему было очень холодно.

– Две недели эту дуру таскал, – сказал он, имея в виду несчастный чемодан, – Лучше бы с самого начала в Громоклее оставил.

От паровоза Андрей обернулся. Дора все так же стояла, переступая с ноги на ногу, – неизвестно, чего она ждала. Ясно же было, что никто за ней не придет.

– Подождите меня в вокзале, – сказала Лидочка и побежала обратно.

Они не стали уходить, ждали, пока она приведет Дору, – неизвестно уж что за слова отыскала Лидочка, но Дора пришла. Она молчала и шла последней.

В Москве было холодно, холоднее, чем в Конотопе, мороз градусов десять по Цельсию, но внутри громадного, гулкого, еще новенького Брянского вокзала температура не ощущалась – он был мир сам по себе, холодный, студеный, но без ветра и без мороза. Даже запахи и вонь, столь обильные и наглые по всей России, здесь улетали куда-то под храмовый потолок.

Перед вокзалом на площади стояло несколько извозчиков в армяках и в особенных шляпах. Правда, они никому не были нужны – большей частью с поезда слезали либо свои, московские, знавшие, куда тащить свои мешки, а если иногородние, то не менее опытные, Справа от серой вокзальной громады в ряду питейных и обжорных заведений они увидели чайную, которая была уже открыта. Внутри было тепло, как в сказке, а виду посетителей половой не удивился, правда, попросил деньги вперед. Так что все отогрелись и были готовы к путешествию.

Извозчик, к которому они, разопрев и наевшись, подошли на площади, долго шевелил по красным щекам желтыми усами, глядя на кучку нищих в одеялах, потом тоже потребовал сотню вперед.

Андрей был готов к этому и опередил Дору, которая пожелала вцепиться в морду извозчика своими нечищеными ногтями. Он дал извозчику, сколько тот запросил, и извозчик сразу подобрел и даже видом стал не столь отвратителен. Пока пристраивали чемодан, он узнал, что они все ограблены большевиками, и совсем растрогался.

Извозчик поднял верх и повез на Болотную площадь. Дорога вела по узкому мосту через Москву-реку, потом вверх по откосу до Смоленской оттуда по узкому Арбату.

Седоки, хоть и сидели сгрудившись, снова замерзли. Но, конечно, не так, как в поезде. Они смотрели по сторонам, разговаривали, и будущее не казалось мрачным.

С неба сыпал мягкий снежок, потеплело. У Смоленского рынка всем купили дешевые шерстяные рукавицы.

– Жена Суворова завещала, – сказал Андрей – держать руки в тепле, а остальное в холоде.

– Жена Суворова была распутной женщиной, – ответила Дора, – он выгнал ее из дома.

– Нет, в самом деле? – удивился Давид Леонтьевич, – Графиню?

– Вот их и погнали, – сказал извозчик. – За распутство.

Видно, он имел в виду Октябрьскую революцию.

Арбат был оживлен. Мостовая на нем была не то чтобы очищена, но более уезжена, раза три встретились пролетки, мотор с поднятым верхом, в котором уместилось много людей в кожаных фуражках и папахах, магазины были большей частью закрыты, и окна их забиты досками или опущенными железными шторами, но доски, видно, отрывали, стекла били. На Арбатской площади, у рынка стоял трамвай. Он был пуст и без стекол.

– А что, трамвай не ходит? – крикнул Андрей извозчику.

– Иликтричества не дают – откликнулся тот. – К вечеру дадут – уедет.

Красная площадь произвела на Андрея неожиданно удручающее впечатление – в отличие от своих спутников он жил в Москве раньше и знал об отношении москвичей, независимо от их происхождения и положения, к этому святому месту. И вдруг, именно здесь, Андрей осознал всю неотвратимость и катастрофичность перемен.

Красная площадь, всегда выметенная и убранная, была теперь неровно, кое-где в сугробах, завалена снегом. В проезде Исторического музея Андрей попросил извозчика остановиться.

Тот взял правее, придерживая лошадь. Он не понял, чего нужно пассажиру, а может, и понял, но не хотел об этом говорить вслух, потому что при перемене власти и приходе к ней людей жестоких простые люди быстро научаются помалкивать и не только таить собственные мысли, но и отказываться от них.

Андрей пошел, проваливаясь в снегу, к башне, а остальные остались в пролетке и глядели ему вслед, словно он совершал какое-то неведомое им, но обязательное действо.

Андрей остановился, когда понял, что дальше не пройдешь – сугроб. Но и оттуда было видно, с каким остервенением стреляли по лику Николая Угодника – один из ангелов, поддерживавших икону, упал, второй был в нескольких местах прострелен, сень над иконой держалась на одном гвозде и, как пьяная кепка, прикрывала наискосок верхний угол иконы, Сама икона хоть со времени расстрела прошло уже два или три месяца, была покрыта пылью и грязью, и лишь глаза пробивались сквозь пелену, всматриваясь в площадь, но во лбу и щеках святого были дырки от пуль.

Андрей посмотрел вдоль проезда. И тогда он увидел сугробы, а дальше – Спасскую башню.

– Поезжайте, – сказал Андрей. Извозчик послушно тронул лошадей, Андрей пошел по площади скорее, чтобы согреться. У братских могил стояли зеваки. Спасская башня также была расстреляна, но на ней главной целью большевиков оказались ее знаменитые гигантские часы – сотни пуль вонзились в их циферблат. Большое неровное черное отверстие в центре циферблата показывало, куда угодил снаряд.

Подняв голову, Андрей увидел, что золотая глава колокольни Ивана Великого также пробита снарядом, – и ясно ему стало, что стреляли из озорства, из ненависти к чистому и святому, потому что не было и не могло быть военной цели в том, чтобы разбить часы на Спасской башне, убить икону на Никольской, сбить главу с Ивана Великого и расколотить купола великого Успенского собора.

Вдоль стены из снежных завалов виднелись части венков – там располагались братские могилы революционеров.

Андрей оглянулся – пролетка с его спутниками стояла за спиной. Андрею стало стыдно – он понял, что они замерзли.

– Простите, – сказал он. – Мне непонятно, откуда эта злоба, кто мог это сделать – ведь это не война?

– Сейчас вы скажете, что это делали евреи, – прохрипел из-под одеяла Давид Леонтьевич. – А я вам скажу, что вы брешете.

– Русскую церковь ненавидят более всего самые темные и религиозные низы русского народа, – вдруг заговорила Дора. – Только уничтожив доброту в России, они могут пробиться к власти.

* * *

Андрей уже готов был сесть в пролетку, как услышал неуверенный голос, словно окликавший его человек находился с ним в одной комнате и потому не напрягал связок.

Андрей обернулся и сразу пошел к тому человеку, потому что его охватила глубокая хорошая радость: человека не было, он умер, он ушел из жизни Андрея – а вот вернулся.

– Андрей, – сказал Россинский, палеограф, с которым он был в экспедиции в Трапезунде, – Андрей, я так рад тебя увидеть. Я думал, что ты в Крыму.

– Как же вы выбрались? – спросил Андрей. – Мы долго были в Батуме.

– Меня подобрала рыбачья шаланда, а она шла в Поти, – ответил Россинский. – А оттуда я уехал в Петроград. Я не знал, где все, ничего не знал и был огорчен. Ты представляешь, все мои протирки погибли?

Россинский вовсе не изменился – он был субтилен, почти бесплотен, в темной бородке появились седые волосы, и виски поседели.

– А я теперь тружусь в музее, в Историческом музее, сказал Россинский. – Знаешь, кто заведует у нас нумизматическим кабинетом? Никогда не догадаешься – мадам Авдеева!

– А я взял на «Измаиле» твою тетрадь, – вспомнил Андрей.

– Быть не может! Где она?

– Я ее в Симферополе оставил. Мне не хотелось думать, что ты погиб.

– Ну уж спасибо! Ты не представляешь…

– Хозяин, – сказал извозчик, – чтобы степь да степь кругом, замерзал ямщик, мы не договаривались.

– Мы сегодня первый день в Москве. Мы только что приехали. Я с женой, – сказал Андрей Россинскому.

– Ты женился, как приятно.

Россинский пошел к пролетке, стал всем пожимать руки, начиная с извозчика. Потом так же быстро и деловито пожал руку Андрею и сказал:

– Я буду в отделе нумизматики. Часов до шести, Я скажу нашим, что ты приехал. А с тетрадью… Ты изумил меня! Приходи.

– Спасибо, – ответил Андрей. Он был растроган обыденной теплотой Россинского.

Андрей глядел вслед быстро удалявшемуся по площади Россинскому и думал: как славно, что именно сейчас и здесь судьба возродила его из мертвых, чтобы мне не было страшно и одиноко в этом холодном городе.

Россинский обернулся и крикнул:

– Если ночевать негде, я помогу. Слышишь?

Андрей забрался обратно в пролетку и не удержался от торжествующего взгляда в сторону Доры. Ведь ее не встретили – а его ждали.

– Как вы еще молоды! – Дора угадала его взгляд, и Андрею стало стыдно.

Дом на Болотной площади, куда они приехали, оказался также жертвой революционных боев – он обгорел и был разграблен. Жильцы куда-то делись. Так что через двадцать минут пролетка уже стояла возле входа в Исторический музей, который, как ни удивительно, оказался открыт для посетителей.

В вестибюле было тепло, сумрачно, вокруг скамейки у лестницы расселась крестьянская семья человек шесть, включая детей – смуглые, черноволосые, луком от них пахло на весь вестибюль – они разложили на мраморном полу тряпицы и не спеша, степенно ели. Служитель с галунами на рукавах мундира их не гнал – и понятно почему: сидя на стуле по ту сторону ступеней, он рассматривал большую крепкую луковицу – подношение.

Андрей спросил, как пройти в отдел нумизматики, служитель встал и принялся с готовностью подробно объяснять путь, но вовсе запутал Андрея. Тот не стал переспрашивать, а пошел в боковую дверь и далее длинными коридорами. Там было тихо и пахло пылью. Лампочки горели лишь изредка. Потом он поднялся узкой винтовой лестницей, словно в крепостной стене, и, проплутав еще минут пять, наткнулся на Россинского.

Россинский в библиотеке разговаривал с худой, странно знакомой женщиной с убранными под косынку волосами, отчего ее лицо, и без того узкое, было похоже на голову мумии.

– Тилли, – сказал Андрей. – Ты тоже здесь служишь?

Россинский сказал:

– Вот видишь, я же говорил, что Андрей приехал.

– Вот уж не ожидала, – сказала Тилли с каким-то осуждением, словно в приезде было нечто постыдное.

– Он думал, что я утонул, – сообщил Россинский.

– Не узнал? – строго спросила Тилли. – Я постарела, стала еще уродливее?

– Ты не была уродливой и не стала, – сказал Андрей. – Я очень рад тебя видеть.

– Честное слово? Или ты, как всегда, лжешь?

Странное чувство испытал Андрей – словно он и не уходил из этого зала, от этих высоких шкафов с книгами, от столов и ламп с зелеными стеклянными абажурами, от тусклого зимнего света, проникающего с Красной площади. Словно он принадлежал этому миру, как покорный добровольный раб.

– Пойдем в отдел, – сказал Российский. – Княгиня Ольга будет счастлива.

– В этом я сомневаюсь, – сказал Андрей, но последовал за Россинским. Тилли тоже пошла, но неохотно, словно выполняла обременительный ритуал.

Они прошли в высокую комнату Нумизматического отдела. По ее стенам стояли монетные шкафы с планшетами, а в середине – рабочие столы, заваленные справочниками и рукописями.

Ольга Трифоновна Авдеева, супруга университетского профессора Авдеева, закутанная в большой шерстяной платок и потому весьма схожая с деревенской молочницей, сидела в глубоком кожаном кресле у освобожденного от бумаг стола и осторожно, но уверенно резала хлеб. На железной печке с коленчатой длинной трубой, протянутой в высокое окно, кипел чайник. Рядом с княгиней Ольгой стояла высокая пожилая женщина в темно-синем платье, с волосами, собранными сзади в седой пук.

Увидев, как вошел незнакомый ей молодой человек, женщина вздрогнула, и Андрей сразу понял, что она боится чужих. Третьим в комнате был мужчина в офицерском мундире, лишенном не только погон, но и пуговиц – пуговицы на нем были черными, и это вызывало подозрение, что обитатель мундира слишком уж подчеркивает свою непричастность к офицерству.

Черные пуговицы настолько удивили Андрея, что он не сразу узнал мужчину. Ольга Трифоновна легко подняла свое крепко сбитое красивое тело, кинулась к Андрею, облапила его и радостно загудела:

– Андрюша к нам приехал! Андрюша, мой мальчик! – словно полгода назад не вычеркнула его из числа знакомых.

И тут Андрей узнал замаскированного офицера – это был подполковник Метелкин, хозяин Трапезунда – как его занесло сюда? Полковник закрутил усы – единственное, что осталось от прошлого. Взгляд его был растерян, как у просителя, которого не желают признавать.

– Извините, – сказал Андрей. – Я вас не сразу узнал!

Метелкина это обрадовало.

Это хорошо, – сообщил он доверительно. – Я и не желаю, чтобы меня каждый узнавал.

Вы понимаете почему?

– Наверное, вы скрываетесь, – сказал Андрей с наивностью человека, первый день как попавшего в страну большевиков.

– Тише! – строго приказала Тилли, остановившаяся у дверей. – Здесь даже стены имеют уши.

– Кому мы нужны? – не согласился с ней Россинский. – Музейные крысы.

– В сердце России? У Кремля?

– Сердце России загажено, разбито, убито и никогда не возродится, – сказала старая женщина. Она была высока ростом и носила корсет, что не молодило ее, но подчеркивало класс высокопоставленной дамы. – Это не сердце, а пустая скорлупа, на которую наступила нога в грязном сапоге.

– И в самом деле, – сказала Ольга Трифоновна, – в Кремле никто не живет и, пока не вернутся Романовы, никто жить не будет.

Статную даму звали Марией Дмитриевной.

Тут подоспел чайник, и все сели пить чай – Тилли принесла две чашки. Андрей отнекивался. Ему было неловко перед спутниками, что ждали его внизу, но и признаваться в том не хотелось. Ведь если скажешь, то хозяева, богатые лишь заваркой, мелко наколотым сахаром и буханкой хлеба, будут вынуждены делиться с незваными гостями.

Андрей лишь отхлебнул горячего жидкого чая и в ответ на вопрос, надолго ли откуда и когда приехал, сразу сказал, что у него случилась незадача с комнатой – дом сгорел, и хозяева его пропали.

Последовали сочувственные возгласы, все рады бы помочь, но в Москве восемнадцатого года это было не так легко сделать. Россинский предложил разделить с ним его комнату, но тут княгиня Ольга спросила:

– А что по этому поводу думает Мария Дмитриевна?

Что вы имеете в виду, Ольга Трифоновна? – спросила пожилая дама, открывая лежащую на столе жестянку с махоркой и ловко сворачивая самокрутку. Подполковник Метелкин достал зажигалку, сделанную из патрона, и галантно щелкнул ею.

– Я имею в виду дезертира, – ответила княгиня Ольга. – Нового дезертира.

Метелкин громко захохотал.

Отвечая на недоуменный взгляд Андрея, Ольга Тихоновна рассказала, что перед самыми Событиям – так здесь называлась революция большевиков – супруг Марии Дмитриевны уехал по делам в Ревель и не смог вернуться. А обширную квартиру Марии Дмитриевны возлюбил домовой комитет, который принялся вселять туда трудящихся из подвалов, пока у Марии Дмитриевны не осталась одна комната. Со дня на день она ожидала, что ее возьмут и расстреляют как чуждый элемент и, видно, к этому шло. Но тут ей повезло: неблизкая, но сердечная приятельница уезжала в Финляндию и предложила Марии Дмитриевне переехать в ее опустевшую квартиру в ветхом доме, не ставшем предметом вожделений новых хозяев города. Мария Дмитриевна решилась на такой шаг и более того, вскоре отыскался некий дезертир из унтер-офицеров, который за кров рубил и носил ей дрова. Но совсем недавно, в ту среду, дезертир скрылся, унеся с собой все ценности старухи – благо за зиму у него были все возможности узнать, где их Мария Дмитриевна прячет. Так что места у Марии Дмитриевны достаточно, и если Андрей готов помогать ей по хозяйству…

Дальше Мария Дмитриевна продолжила речь Ольги, подтвердив ее и даже высказан желание тут же отправиться домой.

– А где ваша супруга? – спросила Мария Дмитриевна, и Андрей удивился, сообразив, что Россинский успел обо всем поведать коллегам.

На прощание Ольга Трифоновна сказала:

– Вы, надеюсь, намерены восстановиться в университете?

– Я хотел бы.

– Послезавтра мой супруг будет на кафедре.

– Спасибо.

– Благодарить будете потом, когда я вас устрою в этот отдел, – сказала Ольга Трифоновна и сделала паузу, любуясь немым эффектом. Так что расстались они взаимно довольными. Только Тилли куда-то запропастилась, даже не попрощалась с Андреем.

Россинский пошел проводить Андрея до вестибюля. Там Андрей представил старухе своих спутников – семью изгнанных из своих земель американских индейцев, и она, критически обозрев их, произнесла:

– В сущности, я не являюсь владелицей квартиры и надеюсь, что вы сможете своим существованием облегчить мне жизнь. А не осложнить ее.

– Я долго у вас не останусь, – сказала Дора. – Завтра же уеду.

Мария Дмитриевна пожала плечами.

– Ваша воля. Вы можете вообще себя не беспокоить.

Дора замолчала.

– Не серчайте на нее, ваше превосходительство, – сказал старик Давид Леонтьевич, обладавший тонким классовым чутьем. – Мы сейчас ограбленные, замерзлые, еле живые. А отогреемся – отблагодарим.

– Так пошли, чего же вы тянете время, господа?

Мария Дмитриевна шла впереди, будто не была с ними знакома. Наверное, решил Андрей, она нас стыдится.

Дом ее стоял недалеко – рядом с «Балчугом», был он трехэтажным, покосившимся и скучным. Идти от музея меньше десяти минут – но через мост, а там всегда дует.

Дверь в квартиру была на площадке второго этажа – другая дверь на той площадке была заколочена, В квартире скрипели рассевшиеся полы, мебели было мало. Мария Дмитриевна позволила Андрею растопить печку – и скоро стало тепло и уютно. У них был дом – настоящий теплый дом.