Текст книги "Покушение"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Глава 4

6 ИЮЛЯ 1918 г.

Утром 6 июля недавно снятый с должности заведующего отделом борьбы с иностранными разведкам Яков Григорьевич Блюмкин, двадцати лет от роду, по партийной принадлежности – левый эсер, пришел в общий отдел и взял у Любочки чистый бланк. Потом пошел к себе в кабинет, который никто у него не отнял, и сам напечатал двумя пальцами такой текст:

Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией уполномочивает ее члена, Якова Блюмкина, и представителя революционного трибунала Николая.

Андреева войти непосредственно в переговоры с господином германским послом в России графом Вильгельмом Мирбахом по делу, имеющему непосредственное отношение к самому господину германскому послу.

Секретарь комиссии (Ксенофонтов)

Председатель комиссии (Дзержинский)

Полюбовавшись на убедительно выглядевший документ, Блюмкин достал какую-то хозяйственную бумагу и скопировал подпись Ксенофонтова. Получилось мало похоже, но это не играло роли, потому что подпись Ксенофонтова никому за пределами Рождественки не была известна.

С мандатом в черной папке Блюмкин поднялся к Председателю.

Дзержинский прочел мандат, поправил опечатку и размашисто подписался.

Потом недобро улыбнулся и сказал:

– Славно ты поделал подпись, Блюмкин. Талант у тебя по этой части.

– Стараемся, – ответил Блюмкин.

– Желаю удачи. Жду со щитом. Ошибиться нам с тобой нельзя. Сегодня на Съезде Советов мы должны ликвидировать фракцию твоих товарищей по партии. Боливар двоих не свезет.

Дзержинский имел в виду рассказ американца О’Генри, о существовании которого, как и автора, Блюмкин не подозревал. Но со словами Феликса Эдмундовича он сразу согласился.

– Твоя акция – бикфордов шнур революции, – закончил Дзержинский. – Иди. Не торопись, пускай работает Андреев. У него твердая рука.

Дзержинский хотел было закончить свое напутствие латинской фразой «Идущие на смерть приветствуют тебя, но передумал. – Блюмкин не знает латыни, ее в хедере не изучают. А латынь семинарскую Председатель подзабыл.

Дальнейшее Блюмкин на следствии описал так:

«Из Комиссии я поехал домой, в гостиницу «Элит» на Неглинном проезде, переоделся и поехал в первый дом Советов. Здесь уже ждал меня Николай Андреев. Там мы получили снаряд, последние указания и револьверы, Я спрятал револьвер в портфель, бомба находилась у Андреева также в портфеле, заваленная бумагами. Из «Метрополя» мы вышли около 2-х часов дня. Шофер не подозревал, куда он нас везет. Я, дав ему револьвер, обратился к нему как член Комиссии тоном приказания: «Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрелы, шум, будьте спокойны».

Денежный переулок, что идет от Арбата параллельно Садовому кольцу в сторону Пречистенки, в обычное время тих и малолюден. Обширный претенциозный особняк, построенный в начале века, который выделили в Москве германскому посольству, принадлежал до революции сахарозаводчику Бергу. Берг скончался, и вдова с многочисленными детьми, которую, разумеется, выселили, была искренне рада, что ее особняк попадет в хорошие руки: немецкое посольство для сохранения дома и оставшейся в нем мебели, гобеленов и ковров было спасением, «Наш дворец, – записал в дневнике советник посольства барон фон Ботмер, – вполне заслуживающий такого названия, кроме нескольких залов и многочисленных помещений для прислуги, насчитывает еще не менее 30 комнат».

Денежный переулок был пуст, серый бастион особняка скрывался в тени, отделенный от тротуара высокой железной оградой. Но сама проезжая часть, как и небольшие дома на другой стороне, были ослепительно освещены июльским солнцем.

Длинный автомобиль с опущенным верхом затормозил перед подъездом посольства, возле которого таился в тени почти невидный с переулка милиционер. Яша Блюмкин посмотрел на золотые наручные часы, трофей одесских времен.

– Два с четвертью, – сообщил он почему-то Коле.

Коля кивнул.

Коля не чувствовал страха, хотя должен был понимать, что ему осталось жить на свете несколько минут. Его состояние было скорее тупым, как у гимназиста на экзамене, когда вытащен необоримый билет, вот-вот учитель позовет к доске, а ты смотришь в окно и думаешь, улетит сейчас воробей или замрет на ветке.

Он последовал за Блюмкиным в подъезд, мимо сонного милиционера в вестибюль, в котором было жарко, потому что солнце било через стеклянный потолок. На стульях в ряд, спинами к стене, сидели немногочисленные посетители. Или просители.

Скучный немец в сером костюме со старомодным моноклем на цепочке спросил господ товарищей, зачем они пожаловали в неурочное время, как раз недавно начался обеденный перерыв. Глаза у немца были подозрительные, визитеры ему не понравились.

Смуглый, массивный черноволосый тип в кожаной, несмотря на жару, куртке сказал:

– Нам надо видеть посла фон Мирбаха по срочному государственному делу.

– По окончании обеда к вам выйдет сотрудник посольства.

Скучный немец навострился уйти из вестибюля, сделав на прощание широкий жест лапкой: ждите-с!

Но от Блюмкина так просто не уйдешь.

Чекист в три шага догнал Немца, схватил его за локоть и рванул к себе.

Когда тот невольно развернулся, Блюмкин брызнул ему в лицо слюной:

– Мы ждать не будем. Если ты не вытащишь своего посла, мы все это посольство к чертовой матери разнесем. Видишь, машина под окнами стоит? Так я же Чрезвычайный комиссар Советской России! Я имею право всех перестрелять без суда и следствия.

Блюмкин продолжал нести грозную чепуху, распаляя в первую очередь самого себя.

Немец повернулся в дверях и резко произнес:

– Прошу ожидать!

Блюмкин почему-то не посмел шагнуть за ним в следующую комнату – обшитую малиновыми шпалерами.

Больше воевать было не с кем.

Коля стоял с портфелем в руке. Портфель казался очень тяжелым, он оттягивал руку, хотя в нем, помимо ненужных бумаг, лежал лишь наган и граната-лимонка.

– Ну, я им покажу! – сказал Блюмкин и уселся на стул для посетителей.

Коля остался стоять.

– Ну ты чего маячишь! – рассердился па него Блюмкин.

За полчаса, которые пришлось просидеть в вестибюле, они не сказали друг другу ни слова.

От жары и наведенной ею сонливости Коля потерял смысл действия. Хотел, чтобы все поскорее кончилось и его не задело. Смущал только вчерашний разговор с Феликсом Эдмундовичем. Тот не называл имен, времени и места действия, но напутствия были понятны и без этого.

– Яшу надо будет подстраховать, – говорил Председатель. – Во-первых, он может в неожиданный момент потерять рассудок или впасть в припадок ярости. А мы, чекисты, должны всегда сохранять холодной голову.

Он откашлялся и исправил поучение:

– Сохранять холодной голову и главное – холодное сердце! Нет ничего опаснее горячего сердца. Назовем это ложной романтикой.

Дзержинский допил стакан чая с лимоном, которого не стал предлагать подчиненному.

– Но главное, учтите, Андреев, что Яков Григорьевич патологически плохо стреляет.

Он единственный наш сотрудник, который может десять раз из десяти промазать мимо паровоза. Но стрелять должен он. Это его работа. Мне сейчас не отыскать другого известного левого эсера, который согласится на акт и сможет его исполнить. Но когда он промахнется, стрелять будете вы. Для надежности вы бросите бомбу.

Ошибки быть не должно. Иначе последнюю пулю – себе в голову.

Дзержинский не улыбался.

Будто хотел сказать – живым я тебя обратно не жду.

Но на прощание по-товарищески пожал Коле руку.

И закончил речь мирно:

– Вы – наш партийный контроль в этой операции. Левые эсеры должны совершить это преступление. Постарайтесь уж, голубчик, чтобы оно свершилось.

Коля проснулся, когда в вестибюль вошли два немца. Один – давешний, второй – склонный к полноте, с добрым, даже веселым красным лицом и губами, лоснящимися после только что завершенного обеда.

Коля перехватил в руку портфель, который почивал у него на коленях, Блюмкин уже вскочил, как провинившийся гимназист.

Круглолицый коротко поклонился, изобразил добрую улыбку и прёдставился:

– Советник посольства доктор Рицлер.

– Лейтенант Миллер, – произнес второй.

– Чем мы можем служить вашему ведомству?

– Мы приехали говорись с послом Германии графом фон Мирбахом, – сказал Блюмкин.

– Посол занят, Я как советник уполномочен вести любые переговоры.

– Речь идет о его племяннике, – настаивал Блюмкин.

Он протянул Рицлеру письмо.

Тот прочел его быстро, видно, русский изучал как следует.

Затем сделал жест в сторону красной гостиной.

Блюмкин колебался. Отказаться от беседы с советником и уехать, не выполнив приказа?

Затем медленно, откинув шевелюру, как театральный трагик, он двинулся вперед.

В красной гостиной стоял длинный стол. Немцы уселись по одну сторону, Коля с Блюмкиным – напротив.

Коля сразу посмотрел на окна. Окна были открыты. Значит, это не мышеловка, Убежать можно. За окном виднелись домики на той стороне переулка.

– Что же вы можете сообщить нам нового о Роберте Мирбахе? – спросил Рицлер. По этим словам нетрудно было догадаться, что какие-то переговоры об австрийском военнопленном он уже вел.

– Я повторяю, что буду вести переговоры только с послом. Это пожелание моего непосредственного руководители. Вы не спросили мнения посла. Может, он все же хочет со мной поговорить?

«Не соглашайся, – мысленно умолял Коля советника Рицлера. – Неужели ты еще не догадался, что мы пришли убить Мирбаха? Если он к нам не выйдет, то не будет убийства, и я, Николай Беккер, останусь жив, Я не хочу никого убивать!»

Рицлер пожал плечами и, переглянувшись с Миллером, поднялся.

Блюмкин не сдержал торжествующей усмешки.

Ну почему я не сказал Дзержинскому, что не хочу? Он бы меня освободил. Коля понимал при этом, что Дзержинский никогда бы его не освободил.

Он теперь – человек Дзержинского, и никто его не освободит от этой чести и проклятия. Вместе со злым гением Дзержинского он, Беккер-Берестов-Андреев вознесется и погибнет и вместе с ним рухнет.

И тут же в гостиную вошел посол Мирбах.

А длинные, как колонна, часы в углу принялись громко отсчитывать последние секунды его жизни.

Седой пробор, проведенный опасной бритвой вдоль головы, усы короткие и чуть согнутые, как плечики для платья, костюм сидит, как генеральский мундир… посол занял место во главе стола.

– Чем могу служить?

Яша подобрался, как полк перед прыжком, и страшно побледнел. В нем всегда уживались трусость и приступы отчаянной смелости, даже безрассудства. «Во мне живет дух берсеркера», – сказал он как-то Коле. Коля знал, что берсеркеры – оголтелые викинги.

– Господин посол, ваше превосходительство, – Блюмкин говорил быстро, словно читал по бумажке затверженный урок, – я явился к вам по делу лично вам незнакомого члена венгерской ветви вашей семьи Роберта Мирбаха, который арестован нами по подозрению в шпионаже.

– К сожалению, – ответил посол, – я не имею ничего общего с этим офицером, и это дело для меня совершенно чуждо. А так как я собираюсь в Большой театр на заседание Съезда Советов, то надеюсь, что этот вопрос исчерпан.

Посол намеревался подняться, но Блюмкин заговорил вновь:

– Дело вашего племянника будет рассматриваться трибуналом через десять дней.

Неужели судьба родственника, которому грозит смертная казнь, оставляет вас равнодушным?

Коля испугался, что посол сейчас уйдет, а он не успеет достать наган, спрятанный под бумагами в портфеле. Он расстегнул замок портфеля, и на громкий щелчок замка все обернулись.

– У меня здесь документы, – сказал Коля виновато. – Я сейчас покажу.

– Вряд ли это нас заинтересует, – заметил советник Рицлер, который всей шкурой чуял неладное и молил бога, чтобы посол ушел поскорее. – Я предлагаю передать эти документы по обычным каналам, через господина Карахана в Наркомате иностранных дел.

– Нет, это очень интересно! – закричал Коля, чтобы поторопить, подтолкнуть Блюмкина. Он вдруг понял, что Блюмкин уже готов уйти.

Блюмкин кинул бешеный взгляд на Колю, и тот понял, что Блюмкин вытащил из кармана револьвер и сейчас выстрелит.

Коля стал вынимать свой наган из портфеля, а вывалилась граната. Она гулко упала на пол, но нё взорвалась, а покатилась к двери.

Блюмкин налил из револьвера в лица немцев, а те, растерявшись, оставались сидеть в мягких креслах, делая лишь неуверенные попытки выпростаться из их объятий.

Блюмкин расстрелял в упор всю обойму и, как потом стало ясно, умудрился не попасть ни в одного из немецких дипломатов, А Коля не стрелял, он видел замеленное движение Мирбаха.

Этот высокий уверенный в себе человек свалил кресло и кинулся к двери в вестибюль. Он бежал, согнувшись, сжавшись, будто ждал удара пули в спину и знал, что она его настигнет.

Колей овладело мгновенное спокойствие, как перед выстрелом в тире. Он видел серую спину старого человека, который через несколько шагов скроется в вестибюле, И ему надо было попасть в десятку – в основание шеи посла.

Коля выстрелил лишь раз, посол, как от сильного удара в спину, полетел нырком вперед, и в этот момент взорвалась граната. Коля так и не знал, вытащил ли он из нее запал или взрыв произошел сам по себе.

Взрывной волной Колю отбросило назад, он ударился бедром о край стола, было больно, но Коля помнил, что в трех шагах открытое окно. И он кинулся туда.

Комнату заволокло пылью и дымом. Волной поднимались крики изнутри здания.

Коля, хороший гимнаст, подтянулся и перепрыгнул через железную ограду.

Он влез в машину и закричал:

– Гони!

Но матрос, сидевший за рулем, не двинулся с места.

Двигатель работал.

– Стой, не уезжай! – это кричал Блюмкин, Он перебирался через ограду, зацепился за нее штаниной и неловко свалился на тротуар. Видно, он повредил ногу, потому что не переставал вопить и стонать.

Шофер открыл я него дверцу машины!

Блюмкин подтянулся и упал вдоль заднего сиденья. Коля отодвинулся к дальней дверце.

Коля видел все, что происходило вокруг, но его не покидало ощущение, что все это не имеет к нему отношения, С той стороны улицы какой-то мужчина, высунувшись в открытое окно, кричит милиционеру у подъезда: «Стреляй же! Уйдут!» И милиционер тянет с плеча ремень винтовки. А в подъезде уже появился силуэт германского военного с револьвером, и револьвер успел пыхнуть огнем, прежде чем автомобиль Г 27–60 рванул к Пречистенке, где в особняке стоял отряд ЧК под командованием левого эсера Попова.

– Я сломал ногу, – повторял Блюмкин. Ему было очень больно, и он просил шофера ехать не так быстро, а потом спохватился и спросил Колю:

– Где портфель? Ты где его посеял?

Только тут Коля сообразил, что портфель он оставил на столе. Когда вытаскивал из него револьвер и бомбу.

– Ты понимаешь, что наделал! – Блюмкин, казалось, забыл о боли. – Там же письмо из ЧК и мой мандат. Через полчаса весь мир узнает о том, что посла убил я! Я изменил судьбу нашей республики, а может, и всего мира! Но меня уберут!

Понимаешь, мной можно пожертвовать.

– Ты не убивал Мирбаха, – сказал Коля. – Ты ни в кого не попал и отлично об этом знаешь.

– Ах, помолчи, кто догадается о твоем существовании? Ты лишь бледная моя тень.

Мирбаха убил Блюмкин! Понимаешь, козявка! И если ты этого не поймешь, то исчезнешь с лица земли. Уж в тебя-то я не промахнусь.

Почему-то Блюмкин показал Коле кулак.

Револьвера у него не было – револьвер он оставил в посольстве, И тут автомобиль затормозил у особняка. Там было людно. Боевой отряд ЧК был поднят по тревоге. Ждали Дзержинского, который обещал приехать сразу со Съезда.

Попов не знал, что на Съезде готовится разгром эсеров. Его участь также была решена – эсеровский отряд, хоть и верный Дзержинскому, должен быть уничтожен, потому что его следует объявить ядром эсеровского мятежа. Именно поэтому шофер автомобиля Г 27–60, переодетый матросом командир латышской роты, имел приказ сразу же после акта в немецком посольстве доставить убийц именно к Попову. Это будет лучшим доказательством того, что покушение было организовано и выполнено союзниками большевиков.

Попов об этом еще не подозревал. Как и о событиях в Большом театре.

И когда Блюмкин, которого внесли в особняк и положили в комнате, отведенной под лазарет, бойцы-чекисты, позвал Попова и сообщил тому, что по секретному приказу ЦК партии левых эсеров он убил немецкого посла и разорвал этим позорный мир, тот был растерян, так как никаких распоряжений или новостей не получал. Но понял, что на отряд надвигается опасность, и велел поставить в окнах пулеметы.

Чекист Беленький, который видел, как Блюмкин подъехал к Попову, сразу кинулся искать Дзержинского. Он не был в курсе дел и потому решил, что спасает революцию.

Беленький поторопил события, Дзержинскому хотелось сначала разделаться с эсерами.

Беленький застал Дзержинского в германском посольстве, куда уже съехались советские вожди, Сначала там появился вездесущий суетливый Карл Радек, вскоре появились Дзержинский, которому немцы показали мандат Блюмкина с собственной подписью. Вот этого Блюмкин не должен был делать! Дзержинский был взбешен. Он заявил, что подпись фальшивая, но никто ему не поверил. Дзержинский поклялся отомстить Блюмкину, стереть с лица земли этого растяпу. Какой же это, к черту, заговор левых эсеров!

Разгром левых эсеров должен был быть завершен. Но вождям следовало как-то смягчить содержание послания, которое отправят сейчас в Берлин немецкие дипломаты.

Поэтому в посольство поехала верхушка партии – Ленин, Свердлов и Чичерин.

Троцкий остался руководить делами на Съезде Советов. К тому же он подчеркнул, что никакой жалости ни к послу, ни к миру с Германией не испытывает. Война так война! Но Ленин был в отличном расположении духа. В машине он даже шутил, как бы не перепутать немецкие слова «симпатия» и соболезнование». Он полагал, что немцы на разрыв мира не пойдут: у них самих дела шли гадко, а войск для дальнейших завоеваний не осталось, к тому же мечты о хлебе, угле и прочей добыче оказались пустыми – вывезти добычу не удавалось.

Дзержинский все еще был в посольстве. Он сказал Ленину:

– Моя подпись на мандате скопирована. Фигура Блюмкина выяснилась: он эсеровский провокатор. Я распорядился немедленно отыскать его и арестовать.

– Кто был с ним? – спросил Свердлов. – Немцы говорят, что посла убил второй человек.

– Не представляю, – сказал Дзержинский. – Он не из моей Комиссии.

Советник Рицлер пригласил визитеров в приемную.

Именно там Ленин на неплохом немецком языке принес извинения за случившееся и выразил надежду, что трагические события на неконтролируемой советскими властями посольской территории, охрану которой несет немецкая сторона, не повлияют на отношения между дружественными державами.

С этими словами он поднялся, за ним ушли и члены правительства, Ленин снял своими словами ответственность с правительства за события.

Дзержинский оставил в посольстве своего помощника Стучку с приказом – под любым предлогом унести папку с подписью Председателя. Что Стучка благополучно и сделал.

Мандат Блюмкина исчез. Ни на суде, ни в архивах он не фигурировал.

Дальнейшие события того дня постепенно переместились в Большой театр.

Но до этого Дзержинский отправился в отряд Попова, чтобы арестовать Блюмкина и второго убийцу, неизвестного Андреева.

Тем временем Ленин, не поверивший ни одному слову Дзержинского, снял его с поста Председателя ВЧК, а на его место был назначен верный Лацис. Дзержинский, которого Попов, узнавший о событиях, в Большом театре задержал, еще не знал о том, что Ленин подозревает, что именно Дзержинский стоит за заговором, направленном на срыв Брестского мира.

Ленин с товарищами тем временем обсуждали детали разгрома левых эсеров. Ленин был в радостном приподнятом настроении. История была как синяя птица Метерлинка, которая попала ему в руки. Ему удалось подтолкнуть Дзержинского к акту, свалить его на эсеров, и теперь надо было действовать быстро и подавить эсеровский мятеж раньше, чем эсеры догадаются его начать, Через час, уже в пятом часу, Ленин оборвал дискуссию.

– Дело такое ясное, – сказал он, – а вот мы обсуждали его больше часа. Впрочем, – лукаво усмехнулся вождь, – эсеры еще более любят поговорить, чем мы, У них наверняка сейчас дискуссия в самом разгаре. Это поможет нам, пока Подвойский раскачается.

Давно у Ильича не было такого легкого, воздушного настроения, когда все получается и все двери распахиваются перед тобой, как от дуновения ветра. И за дверями возникал милый сердцу, чистый немецкий пейзаж, отороченный зеленой дубравой и устланный желтыми ровными полями.

Какое счастье упасть на траву, вдыхать ее аромат, видеть кузнечика, ползущего по былинке, и слышать перезвон колокольчиков далекого баварского стада.

В те минуты вожди левых эсеров, не понимая, что же происходит, на нескольких автомобилях помчались по притихшей Москве к дому, где ждал ощетинившийся пулеметами отряд Попова, где в лазарете лежал Блюмкин.

Но сама фракция оставалась в Большом театре. Триста пятьдесят депутатов все еще не знали об акции Блюмкина. С ними оставался Мстиславский.

В зале было тревожно. И хоть заседание было назначено на четыре, президиум оставался пуст, стенографистки томились у сцены. Ленин так и не приехал.

В особняке Попона лидеры эсеров после долгих споров решили, что партия возьмет на себя ответственность за убийство. Иной выход был чреват разочарованием рядовых ее членов в вождях. Эсеры никогда не осуждали убийство и террор. Мир с Германией, изобретение большевиков, был позорен. Спиридонова кинула камень своего голоса на весы. И тут до высокого совещания долетело известие: Большой театр окружен латышами и броневиками. Большевики объявили убийство Мирбаха сигналом к мятежу левых эсеров и постановили взять их всех под стражу. И для начала в Большом театре были заперты все четыреста делегатов съезда.

Узнав об этом, импульсивная, ненадежная, крикливая и в конечном счете искупившая все своей мученической кончиной в ленинских лагерях председатель партии Спиридонова ринулась к Большому театру и потребовала, чтобы ее арестовали вместе с делегатами съезда.

Большевики с готовностью пошли Спиридоновой навстречу.

И с тех пор до казни Спиридонова лишь меняла тюрьмы и лагеря.

Убийство Мирбаха Ленин, неизвестно, знавший ли о нем заранее или только подозревавший, что оно случится, использовал на триста процентов.

По всей стране прокатилась волна арестов эсеров. Их отряды были разоружены, а так как мятеж был подавлен в первые же дни и сами мятежники о нем и не подозревали, лишь в некоторых городах эсеры сопротивлялись. Их расстреливали.

После убийства Мирбаха большевики правили страной без союзников, оппозиции и соперников. Вплоть до конца 80-х годов.

Жена будущего члена Политбюро, а в те дни одного из вождей партии Отто Куусинена, вспоминала:

«На самом деле эсеры не были виновны. Когда я однажды вернулась домой, Отто был у себя в кабинете с высоким бородатым молодым человеком, которого представили мне как товарища Сафира. Когда он ушел, Отто сказал мне, что я только что видела убийцу графа Мирбаха, настоящее имя которого Блюмкин. Когда я заметила, что Мирбах был убит левыми эсерами, Отто громко рассмеялся. Несомненно, убийство было только поводом для того, чтобы убрать левых эсеров с пути, поскольку они были самыми серьезными оппонентами Ленина».

Когда мятеж был подавлен, в Германию приехал нарком торговли Лев Борисович Красин, один из наиболее талантливых и порядочных людей в Советской России. По словам сотрудника посольства, Красин «с глубоким отвращением сообщил, что такого глубокого и жестокого цинизма он в Ленине даже не подозревал». А в день убийства Мирбаха Ленин, по словам Красина, «с улыбочкой, заметьте, с улыбочкой, заявил: «Мы произведем среди товарищей эсеров внутренний заем… и таким образом и невинность соблюдем, и капитал приобретем».

Но одну ошибку Ленин все же совершил.

И роковую.

После завершения разгрома левых эсеров он счел опасность, исходившую от левых коммунистов, в первую очередь от Дзержинского, Пятакова и Бухарина, сошедшей на нет. Левым коммунистам, врагам Брестского мира, отныне не с кем было объединяться. А без помощи эсеров они были бессильны.

Но речь шла не просто о левых коммунистах, а об оппозиции Ленину, в которой объединились демократы вроде Красина и террористы, подобные Дзержинскому.

Ленин использовал в своих интересах и в интересах своей власти и власти своей партии убийство Мирбаха. Опыт государственных заговоров, в которых так славно можно использовать мятежных эсеров, копился среди радикальной оппозиции. Для нее Ленин не был иконой, а казался лишь надоевшим доктринером и диктатором. На это место были желающие.

* * *

В Москве гремели пушки – большевики расстреливали редкие очаги сопротивления эсеров.

Коля Беккер ушел из отряда Попона сразу после приезда туда Дзержинского. Он не получал никаких указаний на этот счет, но атмосфера в отряде была ему не по душе.

Он не хотел лишних вопросов, и, слава богу, Блюмкин, одержимый манией величия, никому не говорил, что убил посла не он, а красивый молодой человек, большевик, родом из Крыма, обладатель нескольких имен.

Никто Колю не задерживал – уйти из штаба эсеров было просто.

Он сел на трамвай и поехал в центр, он хотел рассказать обо всем Нине – человеку нужно исповедаться. Но ее не было, зато Фанни оказалась дома.

– Что случилось? – спросила она. – От тебя пахнет порохом.

– Ну я нюх у тебя!

Фанни, конечно, не ожидала, что Коля заглянет днем, и накрутила мокрые волосы на гильзы от охотничьего ружья – бог знает, откуда она их раздобыла.

Она смутилась и стала выпутывать гильзы из густых упругих волос, халат расстегнулся, и Коля впервые увидел ее небольшую белую грудь с розовым маленьким соском.

Фанни не заметила непорядка в своей одежде, она была встревожена слухами и новостями, перелетавшими через площадь от Большого театра. Интуиция велела ей уходить, пока не дошла очередь и до нее, но она вдруг испугалась, что если уйдет в подполье, то потеряет Колю, разминется с ним. И чтобы не сидеть без дела и не прислушиваться к раскатам шагов судьбы, она принесла от коменданта большой чайник кипятка и вымыла голову.

Коля ворвался, как удар ледяного ветра.

Все было плохо.

Поэтому Фанни не заметила его взгляда. А сказала:

– Запах пороха в меня въелся. Я его, как видишь, отмываю. Ты пришел, чтобы…

Она оборвала фразу, потому что не посмела сказать, что он пришел попрощаться.

Но его ответ был неожиданным.

– Я убил немецкого посла, – сказал он.

Слова для него самого прозвучали впервые.

Фанни сразу поверила ему, но не поняла, зачем большевику убивать немецкого посла.

– У вашего правительства с немцами мир, – сказала она, словно поймав Колю на ошибке, а может, на лжи.

– Это все так сложно… – сказал Коля. – Наверное, меня ищут. Меня наверняка ищут.

Фанни вырвала из волос последние гильзы и приказала:

– Отвернись.

Коля отвернулся.

Он слышал то, чего слух не должен был уловить, – как опустился на одеяло халатик, как Фанни начала надевать, застегивать лиф.

И тогда он резко обернулся.

Фанни увидела в его глазах нечто, испугавшее ее.

– Коля, – попросила она. Именно попросила. – Отвернись, хорошо?

Он сделал шаг к ней.

Фанни стояла обнаженная до пояса, в простых белых панталонах до колен, в упавшей руке она держала лифчик.

– Ты забываешься, – сказала Фанни, когда он протянул руки, чтобы ее обнять.

– Пожалуйста, – умолял ее Коля. – Ты должна понять… мне никто не нужен, кроме тебя.

Она отступала, но отступать было некуда – сзади была лишь кровать.

– Тебя ищут? – сказала она. – Это правда, что тебя ищут?

Он ничего не ответил, он не мог ответить, потому что возбуждение, охватившее его, не было похотью. В нем противоестественно (а впрочем, что мы знаем о естественности чувств!) соединилась нежность к Фанни, желание обнять это нежное беззащитное тело, и желание спрятаться от ужаса, владевшего Колей, в чем он сам не отдавал себе отчета.

– Я люблю тебя, – сказал Коля. – Ты знаешь. Только не отказывай мне, не смей…

Она уперлась ему в грудь локтями, стараясь разорвать кольцо жадных рук, но сопротивление Фанни было половинчатым, обреченным на поражение с первой же секунды.

И когда он упал вместе с ней на широкую гостиничную кровать, она вдруг сказала:

– Надо штору закрыть.

Коля ее не слушал. Он стремился к ней, чтобы во всем мире остались только они.

Фанни была неопытной, неумелой любовницей. Немногие ее связи возникали в обстоятельствах неестественных для любви, да и не было в них любви. От них осталось чувство стыда и ощущение нечистоты того, что с ней делали мужчины – ночью на явочной квартире, за занавеской в избе, где квартировал товарищ по ссылке, а раз от страха перед становым приставом в селе под Чухломой.

Счастье, подаренное ей Колей было настолько неожиданным и сладостным, что она внутреннее сжалась и замерла, понимая, что это все сейчас прервется, как сон от визгливого будильника. Но на самом деле ей становилось все радостней, и она нетерпеливо вдруг, не владея собой, стала кричать Коле, чтобы он не отпускал ее, и тогда она захлебнется и утонет в бездонном наслаждении.

– Я убил, – шептал Коля, и, конечно же, Фанни не слышала его шепота, – Я убил, убил, убил…

Не слыша его, но нутром подхватывая слова и вкладывая в них иной смысл, Фанни вскрикивала:

– Убей меня, убей меня…

* * *

На следующий день в час тридцать Ленин издал приказ арестовывать левых эсеров, где бы они ни прятались. Особенное внимание он приказал обратить на вокзалы, в первую очередь – на Курский вокзал.

Вацетису он велел:

– Организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить никого из бегущих.

Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу. Направить лучшие силы по квартирам, где живут или прячутся эсеры.

В два часа сорок минут Вацетис доложил вождю, что приказ выполнен.

Несколько десятков латышей собрались возле здания ВЧК на Рождественке. Ленин стоял среди солдат, которые мирно курили, обсуждали события дня.

– Почему не вижу арестованных контрреволюционеров? – спросил Ленин, обращаясь ко всем и ни к кому в частности.

Хотите посмотреть? – спросил один из латышей.

Он взял Ленина под локоть и повел за угол на Варсонофьевский переулок. Там было шумно и людно – солдаты лучших сил революции тащили из секретных складов ВЧК мешки и бочки с продуктами и вином. В ряд выстроились извозчики, в сторонке торчали башни броневиков. Солдаты узнали, что чекисты прячут продукты, конфискованные у врагов революции. Охрану смяли, объявив ее эсеровской.

Дзержинский, освобожденный из плена, уехал домой спать, он почти не спал последние дни.

Ленин сердился, потому что операция сорвалась. Лациса сняли и на место председателя вернули Дзержинского, которому Ленин не доверял и чьей инквизиторской честности, особой и корыстной, он опасался. Дзержинский был скрупулезно честен, но при том жаден и жил взаймы, потому что большую часть полученных денег отправлял своему брату, имение которого сожгли крестьяне. У брата была большая семья, дворянину в деревенских западных краях было опасно.