Текст книги "Покушение"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Надо скорее бежать и скрыться с Лидочкой в лесу, в кустах, в каком-нибудь настоящем доме… Андрей не шевелился, застыв и колдуя: вот сейчас Некто пройдет мимо их купе и подумает: чего я тут не видел? Пойду дальше.

И в то же время он бормотал под нос:

– Это, наверное, пограничники, потому что должны же быть пограничники, когда мы приехали до России, как вы думаете, это пограничники и они проверяют документы, да?

Сабанеев протянул Андрею конверт – светлый, узкий – и сказал повелительно:

– Здесь ничего нет, кроме личного письма. Если со мной что-то случится, отнесите.

Это моя мама. Вы поняли? Это моя мама!

– Почему вы тогда отдаете? – спросила Лидочка, оправляя пальто.

– Я не отдаю. Это лежит здесь, – сказал зло Сабанеев. Он кинул конверт на багажную полку, к стенке, с глаз долой. – Если эти сволочи что-нибудь со мной сделают, вы отнесете, ясно?

Он хотел было продолжить, но ему было неудобно – старик притиснул его к столику.

И тут дверь дернулась – кто-то сильно ударил по ней.

– А ну! – закричали оттуда весело и громко. – Чего заперлись? Открывай, мировая буржуазия!

– Я же говорил, – сказал старик, спеша открыть дверь. – Я же говорил.

Дверь открылась, и солдат в серой папахе, с наганом, ввалился в купе и втолкнул глубже Давида Леонтьевича.

А тот, как бы произнося заготовленную фразу, протягивал солдату свой бумажник и громко говорил:

– У меня есть все документы, господин пограничник, – можете убедиться. Все документы в порядке.

В дверях появился фонарь летучая мышь». Он покачивался наверху, на вытянутой руке. Андрею хотелось выглянуть наружу и понять, что же происходит в коридоре и как этим людям удалось столь быстро пробиться к их купе, преодолев завалы из мешков и чемоданов.

Из коридора доносились нестройные звуки, скорее не крики, а вой, прерывающийся трелями и хлюпаньем совсем звериным.

Еще одно лицо выдвинулось в пределы света фонаря. Это было тяжелое скуластое лицо с пятнистой розовой, обожженной кожей. Человек был в кожаной тужурке самокатчика и в кожаной же фуражке без кокарды.

Обожженный был деловит и напорист – он вырвал у солдата бумажник Давида Леонтьевича, короткие пальцы другой руки шевелились в воздухе, призывая остальных отдать документы.

Андрей вытащил документы – ненадежные, мятые – удостоверение сотрудника археологической экспедиции в Трапезунде студенческий билет, просроченный черт знает когда, бумажку – свидетельство о браке с гражданкой Иваницкой – и Лидочкин паспорт…

Обожженный схватил тонкую стопку бумаг, переложил в другую руку, и требовательные пальцы угрожающе потянулись вперед.

И тут Сабанеев не выдержал.

Оказывается, он не выбросил свой револьвер. Впрочем, и наивно было бы полагать, что он расстанется с оружием.

А сейчас – от страха ли, от смелости, от отчаяния или трезвого расчета – он вытащил сзади – из-за себя – револьвер и закричал:

– Назад, суки! Стреляю!

Андрей отпрянул, хоть и стоял сбоку, – спиной начал теснить Лидочку в угол купе.

Что делал старик – Андрей не увидел, но обожженный ничуть не растерялся – словно ждал именно таких действий Сабанеева. В купе расстояния ничтожны, а людей там скопилось как сельдей в бочке. Сабанеев не мог даже толком повернуться.

Обожженный быстро и ловко ударил по руке Сабанеева снизу, револьвер негромко, но зловеще выстрелил, пуля пошла вверх, разбила верхний край зеркала. И вот уже солдат навалился на Сабанеева – мощной тушей старался задушить уничтожить сотника, и тот хрипло и визгливо взмолился оттуда, из-под ног:

– Пусти, помру!

– Веди его, – приказал солдату обожженный и, пока тот выволакивал из купе обессилевшего Сабанеева, деловито спросил: – Еще оружие имеется?

– Нет, вы же знаете, что нет, – сказал Андрей. И старик поддержал его.

– Мы люди-обыватели, – сказал он. – Этого бандюгу только-только разглядели.

– Пошел, пошел, – приказал обожженный старику, – там и разберемся.

– Как так пошел? У меня есть билет, господин начальник. И все документы в совершенном порядке.

– Пошел, говорю! – Обожженный сердито растирал правой рукой левую кисть – видно, повредил, ударив Сабанеева. – Где вещи?

– Но вы войдите в мое положение, – принялся ворковать Давид Леонтьевич – и Андрей к ужасу своему понял что все слова и уговоры – и даже подарки – обожженного человека ни к чему не приведут, потому что главной радостью для того было уничтожать людей, делать их ничтожными, вытаптывать из них сапогами человеческую сущность, потому что он – человек будущего, человек идущей к власти породы. Но ни объяснить, ни даже сформулировать для себя эти мысли Андрей не смог – да и некогда было: ему пришлось помогать старику стаскивать с полки чемодан – как же он таскал такой по всей Украине? А Лидочка принялась успокаивать старика, который почуял, что ему больше не вернуться в купе, и потому стал плакать и причитать что-то по-еврейски.

Обожженный приказал вернувшемуся солдату:

– Ты смотри, у него там, думаю, пулемет, не меньше! Чтобы ждать меня до полного осмотра!

– Так можно я здесь этим деточкам сальца оставлю? – обреченно спросил Давид Леонтьевич, показывая на Лиду и стараясь таким образом спасти хоть малую толику своего добра. Обожженный облил его таким потоком грязных слов, что старик скис и даже не смог попрощаться с Андреем и Лидочкой. Андрей попытался что-то по-петушиному прокричать обожженному – чтобы он не смел употреблять такие слова при женщине, а Лидочка тянула его за рукав и умоляла:

– Андрюша, помолчи, Андрюша, не надо!

– А вот с тобой разговор особый. – Радостно щерясь, обожженный словно уличил Андрея при допросе и теперь волен его казнить.

Свет фонаря в полную силу уперся в лицо Андрея.

Андрей зажмурился. Он ожидал удара, но удара не последовало. Солдат был занят выдворением из купе Давида Леонтьевича – он тянул чемодан, Давид Леонтьевич цеплялся за чемодан, будто понимал, что расстается с ним навсегда – стоит отпустить его ручку. В таком странном неловком тесном танце они медленно выползали из купе, освобождая пустое пространство, на котором слишком свободно расположились Андрей, Лидочка и обожженный – чем-то знакомый Андрею, как будто он знал его раньше, когда у обожженного были ресницы и кожа на лице.

– А вы чего ждете? – спросил он, когда после шумной паузы солдат и Давид Леонтьевич исчезли из тихой темноты купе, чтобы раствориться в шумной темноте коридора. – Давай выматывайся, сволочь буржуйская!

– Вы не имеете права! – звонко воскликнула Лидочка, не зная даже, что была изобретательницей этого возгласа, повторенного в тот же год миллионами людей, которым не положено было обладать правами.

– Вещи брать с собой! – приказал обожженный.

– Но почему вы нас сгоняете с поезда? спросила Лидочка. – Хоть объяснитесь!

– Вы все тут – Одна банда, – лениво сказал обожженный. – Одна банда. И револьвер у вас изъяли.

– У нас не было револьвера!

– А это что?

Обожженный навел блеснувший под неверным лучом фонаря револьвер на Лидочку, потом на Андрея, снова на Лидочку…

Андрей понимал – в купе им не вернуться. Спрятанный здесь пакет с бумагами Сергея Серафимовича и всеми их деньгами останется под диваном… Впрочем, о чем он думает? Ведь речь идет о жизни Лидочки! Если они найдут этот пакет у него или у нее в вещах – они никого не пощадят. Исписанная бумага – главный враг этих людей. Более всего они боятся исписанной бумаги!

– Живее! – произнес обожженный, негромко, словно не хотел, чтобы его слова доносились до тех, кто прислушивался из коридора. – Живее, а то до утра вас в расход пустить не успеем.

Андрей взял чемодан – он даже не мог оглянуться… Пропустил Лидочку вперед. Она отшатнулась от глаз обожженного – от красных голых век. Обожженный между тем поднял револьвер и направил на висок Андрея. То ли шутил, то ли пугал, то ли на самом деле хотел его убить – Андрей отшатнулся.

– Что вы делаете? – закричала Лидочка – она почувствовала опасность и обернулась.

– А ты иди, не оборачивайся…

Но тут же в коридоре возник новый источник голосов и шума – снова кто-то ругался, матерился, стонал, отбрехивался, – к купе приближались люди. И их появление заставило обожженного замереть с поднятым пистолетом – словно его удивил голос женщины, которая, покрикивая на тех, кто мешал ей, продвигалась по коридору.

Женщина эта возникла в проеме двери. Она была в длинной кавалерийской, но хорошо подогнанной по росту шинели, в заломленной папахе, из-под которой выбивались черные кудри. Она была яркой и смачной – это было понятно даже в сумраке купе.

Ее появление обожженному не понравилось – он принялся размахивать револьвером и велел женщине, которая стояла в дверях, мотать к черту, но та элегантно и весело отвела его руку с револьвером, словно обожженный предлагал ей ненужные цветы.

– Уходите отсюда! – сказала она ему – не крикнула, а сказала. И в этом шуме, криках, топоте ее голос прогремел по замершему вагону. – Вы меня слышите?

Обожженный в запале ничего не понял – он, как соловей, слышал только себя. Он попытался направить револьвер на женщину, и та сказала:

– Мне это надоело, товарищ.

И легонько ударила его по щеке тыльной стороной кисти, затянутой в черную кожаную перчатку.

Разумеется, зрители в деталях этой сцены не видели, Лидочке, стоявшей на шаг сзади Андрея, многое осталось непонятным в первую очередь – куда же делся обожженный. А было просто: женщина наклонилась, скользнула в купе, и на ее месте оказался матрос с золотыми буквами «Воля» по бескозырке.

– Я так беспокоилась, – воскликнула женщина, бросаясь к Лидочке, – я тебя увидела у окна и перепугалась: в Конотопе такие монстры окопались – ты не можешь представить!

Она обняла Лидочку и прижалась щекой к ее щеке.

Из коридора слышались возня, стон, крик боли.

– Ну, как ты, куда? Ой, Андрюша! Я тебя не узнала! Ты так повзрослел!

Маргошку Потапову нельзя было не узнать – все в ней было неповторимо: черные глаза, черные кудри, выбившиеся из-под папахи, негритянские алые губы и розовые, будто нарумяненные щеки и даже усики над верхней губой… Когда-то Коля Беккер называл ее Шемахинской царицей.

Отпустив Лидочку, Маргошка начала влажно и горячо целовать Андрея. Она искренне обрадовалась, увидев старых приятелей. От нее пахло дымом, одеколоном и перегаром.

– Я страшно интуитивная, – тараторила Марго. – Я Лидушу в окно увидела, у меня просто сердце оборвалось – это буквально волшебная сказка. Поезда несутся, я смотрю в окно… вдруг Евгения Богдановна мне говорит: черт знает что, даже здесь покушения! Отсюда ведь стреляли?

– Нет, Маргошка! – сказала Лидочка.

– Ты всегда была либералкой, – рассмеялась Маргошка. – А я всю ночь не спала – у нас совещание было, положение на фронтах тяжелое; дальше некуда, впрочем, вам это неинтересно. Встали в Конотопе. И тут я вижу – знакомый поезд! Я тут же накинула шинель, позвала Георгия – и в поход! И успела! Он бы вас всех в расход пустил. Христом-богом клянусь – хуже нет одичавших наполеончиков.

Маргарита заливисто расхохоталась.

На путях загудел паровоз.

– Ну вот, это за мной, – сказала Маргошка. – Нас отправляют зеленой улицей!

Правительственный.

– Ты в Киеве была? – спросила Лида.

Маргошка как будто не услышала ее.

– Вы будете в Москве? спросила она. – Или в Питере?

– В Москве, – сказал Андрей.

– Где в Москве?

Снова загудел паровоз.

– В университете!

– Я найду вас! – крикнула Маргошка и рванулась в коридор.

– Погоди. – Лидочка кинулась следом. – Там старик, Давид Леонтьевич. Он совершенно ни в чем ни виноват.

– Я отыщу вас! – крикнула Маргошка из коридора.

Андрей выглянул в окно – Маргошка спрыгнула из вагона и побежала по путям к другому поезду. За ней матрос с карабином в руке.

Еще не совсем рассвело, кисейная серая мгла скрывала очертания далеких предметов.

Состав, к которому бежали Маргошка и матрос, постепенно набирал скорость, и бегущие люди растворялись во мгле, и казалось уже, что поезд удаляется быстрее, чем они бегут. Андрей и Лидочка как завороженные приклеились к окну, словно смотрели на соревнования по бегу на коньках, переживая, успеет ли их подруга первой к финишу.

Маргошка поравнялась с группой людей – снятых с поезда; наверное, в ней было человек двадцать, все с вещами – но на этом расстоянии уже не разглядишь, кто там Давид Леонтьевич, а кто – Сабанеев.

Вдруг правительственный поезд дернулся, останавливаясь.

Маргошка и матрос добежали до последнего вагона и на секунду остановились, видно, совещаясь, забираться ли на концевую площадку, продуваемую морозным воздухом, или побежать дальше. Им навстречу бежали другие матросы и солдаты – и Андрей понял, что поезд остановился именно из-за них. Наверное, так приказала Евгения Богдановна, о которой говорила Маргошка.

Поезд снова двинулся, уполз, все ускоряя ход, и за ним обнаружилось невысокое каменное здание вокзала с надписью Конотоп» по фронтону.

На перроне перед вокзалом стояли различного рода темные фигуры, отсюда не разберешь – кто.

Андрею показалось, что он различает в толпе старика, перекошенного тяжестью чемодана и чуть отставшего от толпы. Солдат, остановившись, не зло подтолкнул его в спину прикладом, чтобы не задерживал остальных.

– Нам повезло, – сказала Лидочка. – Я так рада была увидеть Маргошку!

Андрей не знал, что ответить, – в сказочной сцене был элемент неловкости, словно они выплывали, потопив других. Это было неверно, но куда денешься от ощущения?

– Она красивая, правда? – спросила Лидочка.

Андрей обернулся к ней. Уже настолько рассвело, что видно было, какая Лидочка бледная.

– Он так надеялся, что здесь будет порядок и справедливость, – сказал Андрей. – Мир без аннексий и контрибуций.

Они говорили о старике и не говорили о Сабанееве, потому что его судьба была вне пределов обывательского понимания. Он был откровенным врагом тем людям, что вошли в поезд в Конотопе.

– Надо было сказать, что чемодан Давида Леонтьевича – наш, – сказала Лидочка. – Он бы вернулся сейчас и видит – чемодан здесь. А то у него в чемодане подарки внукам.

– Они бы нам не поверили, – ответил Андрей. – У такого старика обязательно должен быть чемодан.

Андрей взял ледяные руки Лидочки в свои ладони и стал тереть, согревая.

– Интересно, сколько мы простоим? – спросила Лидочка.

– В поезде вагонов десять, не меньше, – сказал Андрей. – Они же наверняка обыскивают все вагоны.

Он снова смотрел в окно. Постепенно рассветало, мгла рассеялась. Андрей увидел, как солдаты вели к станционному зданию еще группу людей – от другого вагона.

– Может быть, мне пойти поискать его? – спросил Андрей.

Лидочка страшно испугалась.

– Андрюшечка, миленький, – взмолилась она. – Не уходи, не бросай меня! Меня же убьют.

– Лида ты что?

– Не будь наивным. Ведь уже идет война, и без правил. Что было бы, не успей к нам Маргошка?

– Может, обошлось бы?

– Не говори глупостей. Мы бы шли сейчас вместе с ними.

Андрей больше не настаивал – Лидочка была права. Она не могла остаться в кажущейся безопасности вагона – ведь только что эта безопасность была разрушена в мгновение ока.

За окном уже совсем рассвело. Из голубого снег стал грязно-белым, На вытоптанном сером перроне у вокзального здания длинным погребальным курганом высились вещи – чемоданы, мешки, даже ящики. Вдоль них на некотором отдалении выстроились, перетаптываясь на морозе, владельцы вещей, отделенные от имущества несколькими солдатами.

Порой от толпы отделялся человек, подходил к вещам, вытаскивал оттуда свое добро и исчезал в здании вокзала. Третьим или четвертым Андрей угадал старика. Он уже не мог нести чемодан, чемодан тащил солдат.

Лидочка приоткрыла дверь в коридор. Народа там убавилось – можно было пройти в туалет. Люди сидели закутавшись, терпели, ждали, как стервятники. Никто не посмотрел в сторону Лидочки, Туалет был закрыт. Можно было побежать на станцию, как сказала женщина, кормившая грудью ребенка как раз у закрытой двери, но Лидочка не решилась. А другая женщина сказала, что можно пробраться под вагонами и все сделать с другой стороны. Когда Лидочка возвратилась в купе, Андрей все стоял у окна.

– Смотри! – сказал он.

Из вокзала вывели маленького человека в белой рубахе. Он мелко шагал, придерживая галифе.

– Сабанеев?

– Да, – ответил Андрей.

Сабанеева провели к боковой, глухой стене вокзала. Там он принялся ругаться со своими двумя конвоирами – он махал руками, дажё подпрыгивал, но конвоиры все теснили его к стене.

Пришел незнакомый человек и стал говорить, обращаясь то к Сабанееву, то к кучке людей – из местных, собравшихся там. И тут случилось совсем странное: Сабанеев отвернулся к стене, спустил галифе и помочился на стену. Зрители стояли и терпеливо ждали, пока он кончит. Потом Сабанеев подтянул галифе и снова обернулся к людям.

Люди по неслышному приказу отпрянули, толкаясь, подальше от стены, а вперед вышли три солдата с винтовками. Сабанеев стал кричать на солдат, но их начальник махнул рукой.

И только тогда Андрей понял, что он наблюдает за окончанием жизни очень здорового, молодого и даже веселого человека. И этот человек знает о неминуемой смерти и старается отсрочить ее, а зрителям интересно, как он умрет, – зрителям всегда интересен момент чужой смерти.

В ответ на крик начальника Сабанеев поднял руки – галифе тут же поехали вниз, Сабанеев подхватил их, и тут солдаты начали в него стрелять. И последние секунды своей жизни сотник старался все подтянуть галифе.

Когда Сабанеев упал, то он исчез из виду – за спинами сблизившихся солдат и зрителей, которые нагибались, будто случайно увидели упавшего человека и теперь собирались ему помочь, да не знали как.

Лидочка отвернулась от окна и спрятала лицо на груди Андрея, уткнулась носом в плечо. Ее било дрожью.

– Уедем? – шептала она, словно не обращаясь специально к Андрею, а разговаривая с собой. – Мы уедем, у нас есть портсигары – мы исчезнем, это же кончится, да?

– Это кончится, – сказал Андрей, – но я не знаю когда.

Там, у вокзала, начальник, видно, отдал приказ, и солдаты, закинув винтовки за спину, подняли тело Сабанеева. Его рубаха, только что белая, была вся в красных пятнах, и на снегу, где он лежал, тоже остались красные пятна. Солдаты понесли Сабанеева за угол вокзала.

– Но почему мы остаемся здесь? – спросила Лида. – Зачем?

– Ты лучше меня знаешь, – сказал Андрей. – Мы уже убегали с тобой. И разве стало лучше? Мы только стали еще более одинокими, чем прежде. А потом? Через десять лет? Мы останемся совсем одни в чужом мире?

– Но через десять лет в России будет хорошо, – сказала Лидочка, отодвигаясь от Андрея. – Все кончится. Все остальные состарятся только на десять лет – это не так много, правда?

– Это много, – сказал Андрей. Лидочка лукавила, она сама не верила в собственные слова.

– А мне никто и не нужен. Кроме тебя, мне никто не нужен.

– А мама?

– Ты не честен! – Лидочка сильно оттолкнула его – и еле успела упереться ладонью о стену, чтобы не упасть. – Ты говоришь нечестно!

Она села на диван.

В купе было пусто и очень просторно, как будто в доме, из которого ушли гости, что всю ночь веселились и танцевали, и вот теперь хозяевам надо убирать за ними и мыть посуду.

– Мы доберемся до Москвы, – говорил Андрей, положив руку на плечо Лидочки, – мы встретим Теодора. Устроимся, узнаем, решим, что делать дальше, – но не так, не в панике.

– Какая уж паника! – воскликнула Лидочка. – Они убили человека, которого мы с тобой уже знали. Тут он спал – ты видишь, что даже диван вдавлен от его тела!

– Да, – сказал Андрей, чтобы отвести в сторону мысли Лиды. – Совсем забыл: а где тот конверт?

Он протянул руку на верхнюю полку, но не достал. Пришлось встать на диван – сейчас он и не думал о приличиях. Наконец конверт нашелся. Он был в полосах пыли.

Белый заклеенный конверт, на нем лишь адрес: Сивцев Вражек, д. 18, кв. 6. И все.

Ни имени, ничего.

– Нашел? – спросила Лидочка, не поднимая головы.

– Мы отнесем, – сказал Андрей. – Как приедем, отнесем.

И эти слова сразу отрезали мысли о попытке убежать в будущее – словно моральные обязательства, взятые ими перед погибшим Сабанеевым, отменили право улететь в будущее.

Андрей извлек из-под дивана пакет с бумагами Сергея Серафимовича – странно, что лишь полчаса назад он был уверен, что никогда уже не возьмет его в руки. Пакет был тяжелым, тугим. Андрей стоял в неуверенности – не положить ли его пока обратно?

Лидочка догадалась и сказала:

– Вряд ли нас снова будут обыскивать.

– Не знаю, – ответил Андрей. – Наша с тобой покровительница как летающая богиня – примчалась, навела порядок, обидела местное начальство. И нет ее. Я бы на месте обожженного коменданта вернулся и показал нам, где раки зимуют.

Андрей говорил так, словно колдовал – он надеялся, что такого не случится, но высказать надежду вслух нельзя – не сбудется.

– Не надо, Андрюша, – устало ответила Лидочка. – Даже шутить так не надо. Положи его пока куда-нибудь подальше.

Андрей подчинился – сунул пакет и конверт Сабанеева в мягкую тугую щель между сиденьем и спинкой дивана. Потом подошел к окну.

За несколько минут, прошедших после смерти Сабанеева, утро вошло в силу, разогнало рассветные краски и рассветную тревогу – теперь это была обычная, шумная, бестолковая станция. Мимо станции протопал, попыхивая, маневровый паровозик, перед ним перебежал рельсы, чуть не угодив под колеса, мужичок в треухе с ведром, исходившим горячим паром, какие-то бабки с мешками по двое, по трое топали вдоль поезда и смотрели в окна, цыгане, несколько женщин с детьми и один мужчина с черной бородой, как петух во главе стаи, прошли рядом с вокзалом, как раз по красному снегу, и не заметили, что это человеческая кровь.

– Где наш Давид Леонтьевич? – спросила сзади Лидочка, как бы повторив мысль Андрея.

– Я думаю, надо сходить поискать его.

– Только вместе.

– Не надо, Лидочка, тебе лучше остаться здесь, Вещи нельзя оставить без присмотра.

– Но я не хочу, чтобы ты был один!

– Сейчас уже не так опасно.

– Почему ты так думаешь?

– Все, кому суждено было умереть, уже умерли. Мы теперь по ту сторону Стикса…

Я не шучу. Мы в советской России. Ее граждане.

Лидочка пожала плечами – она не поверила Андрею.

– Я далеко не буду отходить, – обещал он.

– Погляди на семафор, – сказала Лидочка. – Если он открыт, значит, в любой момент мы можем отправиться.

– Спасибо, – сказал Андрей. – Помни, ты на страже. Запрись и никому не открывай.

– И застегнись. Мороз на улице.

Но как только Андрей вышел из купе, Лидочка наклонилась к окну и прижала к нему нос.

Андрей вышел на площадку. Проводник стоял внизу и торговался с бабой, которая держала, принимая к груди, закутанный в шерстяной платок горшок с картошкой. И ему так захотелось есть – как никогда еще в жизни, – он почувствовал, что готов сейчас кинуться на бабку и отобрать горшок. Та, видно, почувствовала опасность, исходившую от Андрея, и испуганно взглянула наверх.

– Будешь брать? – спросил проводник. – Я лучше с голоду помру, чем полсотни платить буду, а у тебя жена молодая.

– Пятьдесят? – спросил Андрей и посмотрел вдоль поезда. Рука семафора с красным кругом вместо ладони была опущена. Андрей полез в карман пальто – там было только двадцать пять царскими.

Андрей стал искать дальше, а бабка смотрела на него, а проводник сказал:

– Ты что, старыми она и за червонец отдает.

– За червонец не отдам, а за четвертак бери.

Так что через минуту Андрей ворвался в купе – Лидочка испуганно вскочила – и высыпал прямо на столик вареную горячую картошку из котелка.

Чисти! – воскликнул он, а сам уже поспешил обратно, вернуть котелок.

Бабка схватила котелок, словно уж и не верила, что получит его обратно, а проводник сказал назидательно:

– А ты говорила, тетка!

– Сколько будем еще стоять? – спросил Андрей, снова взглянув на семафор.

– Пока стоим, – ответил туманно проводник.

– Я хотел сходить на вокзал. Там один человек.

– Не ходи, студент, – сказал проводник. – У тебя обошлось, не дразни судьбу.

– Вы меня не так поняли, – оказал Андрей. – Я знаю, что они расстреляли человека…

– Господи! – сказала бабка с пустым котелком. – И так каждый день, каждый божий день. Это все горелый, такой злой…

– Я хочу отыскать старика с седой бородой, – сказал Андрей. – Тоже из нашего купе.

– Отпустят его. Оберут и отпустят. Только не знаю, успеет ли он? – Проводник поглядел в сторону вокзала.

– Я быстро! – сказал Андрей. – Добегу.

– Беги, – согласился проводник. – Если что, я за твоей женой присмотрю, студент!

И он громко засмеялся вслед Андрею.

Андрей добежал до вокзала, никому он не был интересен и опасен.

Внутри вокзала было тесно, многолюдно и шумно. Андрей, уже имевший некоторый опыт в вокзальных зданиях революционной поры, остановился сбоку от входа, стараясь понять, где расположен центр паутины, управляющей этим людским массивом.

Но сделать этого не успел, потому что увидел Давида Леонтьевича.

Старик был раздет, расхлюстан, растоптан, разорен, из всего его добра осталась почему-то бобровая шапка – а вот вместо мехового пальто был рваный ватник.

Но старик склонился к содрогающейся от истеричных рыданий женщине в сером платке и в сером платье и, протягивая ей алюминиевую кружку, уговаривал:

– Пейте-пейте, это самое верное дело.

– Давид Леонтьевич! – крикнул Андрей, кидаясь к старику. – Ну что же вы! Поезд сейчас уйдет.

– Поезд? Какой поезд? Ах, конечно же! Но кто меня пустит? Они у меня все отобрали. Я теперь человек без документов и даже не имею фамилии… Ну как я вам докажу, что у меня есть фамилия?

– Прошу вас, успокойтесь!

– Но это же бандиты, как у батьки Махно. Я так им и сказал.

– Давид Леонтьевич!

– Слышу, слышу! Но я остаюсь и буду с ними спорить. Это не люди, а гайдамаки!

Женщина пила из кружки, и ее зубы громко стучали о край.

Я никуда не поеду без этой панночки, – совсем другим, куда более решительным тоном заявил вдруг старик. – Они ее уже ограбили, они ее били, они ее живой не оставят. Я буду ее охранять.

– А вещи? – спросил Андрей.

– Они все увезли и сказали: хотите – приезжайте, догоняйте. Только потом пеняйте на себя.

Загудел поезд.

– Это наш! – сказал Андрей. – Бежим!

– А как же она?

– Все бежим, все! – Андрей потянул женщину за руку, и она поднялась. Андрей потянул ее. Женщина тупо сопротивлялась. Но к счастью, Давид Леонтьевич уже пришел в себя и помог.

Поезд уже двинулся, и за ним бежали множество людей, кто с чайниками, кто с мешками. И словно понимая, что нельзя же причинять горе стольким людям, поезд долго полз еле-еле. Уже Андрей с ограбленными попутчиками догнал вагон, и проводник, семеня по путям, помог подсадить старика и женщину и даже поторговаться с Андреем, сколько он с него сдерет за новую пассажирку, уже Лидочка впустила всех в купе, а поезд еще полз по привокзальным путям.

А потом вдруг припустил, весело взревев, словно радовался, что все беды остались позади.

* * *

В купе было холодно – холоднее, чем на улице, но это уже не было трагедией.

Во-первых, стало светло. Во-вторых, была еще теплая картошка.

В-третьих, проводник принес большой чайник с кипятком, а когда Андрей, просто так, за хорошее настроение, дал ему сотенную, то проводник отыскал целую кипу казенных солдатских одеял. Так что все обитатели купе использовали добычу по собственному усмотрению – кто закутался, кто накрылся, кто накинул одеяло как плащ.

У Андрея с Лидой беды не было – все обошлось. И вещи целы, и руки на месте, и Лидочка даже не кашляла.

Старик был удручен и обижен.

Он провез чемодан с грузом для сына и внучат через всю Украину, сохранил от бандитов, но вот здесь, в России, где его сын был большим начальником, старика так обидно ограбили и еще били – там, на вокзале когда Давид Леонтьевич пытался объясниться.

– И эти люди охраняют нашу Россию? – спрашивал он у Андрея. – Когда я увижу моего сыночка, я скажу ему – да разгони ты этих байстрюков! Столбы по ним плачут!

– Ну вот, – сказала Лидочка, протягивая старику кружку с кипятком и кусок сахара из своих, набранных в больнице, запасов. – И вы туда же! Почему все хотят друг друга перевешать? Так никого и не останется.

– Они не заслуживают иной участи, – низким хриплым голосом произнесла новая пассажирка.

Лидочка никак не могла толком разглядеть ее – виной тому был низко надвинутый на лоб платок, который женщина носила подобно клобуку – так что наружу выдавался лишь острый кончик носа, – а глаза и рот оставались в тени.

– Сейчас я вам тоже налью, – сказала Лидочка. – У нас только одна кружка.

– Спасибо, я вовсе не замерзла.

Конечно же, женщина замерзла, даже кончик носа посинел, – но Лидочка понимала, что их новая спутница находится в отчаянном душевном состоянии и нуждается в утешении.

Прихлебывая кипяток и прихрустывая сахаром, Давид Леонтьевич подробно рассказывал о встрече с Дорой, словно был рад забыть свои собственные потери и унижения. Он заметил ее, когда пассажиров, снятых с поезда, гнали к вокзалу, и удивился тогда – зачем им бедная женщина, у нее всего небольшой чемоданчик. На вокзале, оказывается, всех задержанных по очереди вызывали в комнату начальника вокзала, где сидел тот, с обожженным лицом, и еще двое – как бы суд. Они выносили приговор. «И вы знаете, всем приговор был одинаковый! Конфискация имущества за попытку спекуляции! Вы не поверите! Как будто они сговорились!» А пальто и другие ценные вещи отбирались уже солдатами после приговора. Документы тоже никому не возвратили – так что некоторые побежали на поезд в надежде, что смогут воспользоваться добротой проводника, вернуться на свою полку, а другие сгинули неизвестно куда. Давид Леонтьевич пытался убедить обожженного, что его сын настоящий начальник, служит в Петрограде, но тот и слушать не захотел – выдал ему бумажку о конфискации нажитого нечестным путем имущества и велел идти.

Может, старик и выпросил бы у обожженного хотя бы бумажник с паспортом и адресом сына, но тут втолкнули Дору. Он тогда не знал, что это Дора, – увидел, как втолкнули молодую женщину и бьют ее, а она отбивается и оскорбляет мучителей словами. Давид Леонтьевич не выдержал и кинулся ей на помощь – даже забыл о своем бумажнике. Он понимал, конечно, что ему надо молчать и тихо уйти, но не сдержался – бывает. Так что солдаты накостыляли и ему. Вышли они с Дорой, сели в уголок и стали оба плакать, потому что не знали, куда теперь деваться. И слава те Господи, что прибежал Андрюша, буквально спас – до конца жизни, честное слово, до конца жизни буду благодарен! И сыну завещаю, и внукам!

– Давид Леонтьевич, не надо! – взмолился Андрей.

– А Сабанеева-то убили, – сказал Давид Леонтьевич. – Но сначала приговорили, он и признался в обладании оружием и в попытке акта, понимаете?

– Обратите внимание, – низким голосом проговорила Дора, – они никогда не идут на риск. Расстреливают втроем одного, потому что знают, что он не может ответить. А надо отвечать! На каждый удар надо отвечать ударом, вы меня понимаете?