Текст книги "Журнал «Если», 2000 № 03"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Дэн Симмонс,Андрей Синицын,Владимир Гаков,Евгений Войскунский,Роберт Чарльз Уилсон,Джек Лоуренс Чалкер,Дэймон Найт,Стивен М. Бакстер,Андрей Щербак-Жуков,Дмитрий Байкалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Как только освободитесь, давайте сразу в редакцию. Она вон за тем углом, метров сто пятьдесят. Газета «Приморское слово».

Когда я, миновав последний – секретарский – кордон, зашел в кабинет мэра, то бишь, как их теперь опять называют, председателя горсовета, меня поразил огромный портрет Маркса и Ленина – оба стояли в полный рост за креслом Сидоренко, причем у Маркса был вид слегка брезгливый, а Ленин, в кепке, улыбался с хитростью – оттого, наверное, что дело было сделано.

Родриго Ибаньес Михайлович Сидоренко встал мне навстречу – маленький, толстенький, в светло-коричневом костюме-тройке. Волосы у него были как будто крашеные.

– А, корреспондент, – сказал он немного в нос и протянул мягкую руку. – Вот, знакомьтесь, – кивнул он на сидящего у приставного столика крупного мужчину в милицейской форме, с асимметричным лицом. – Наш начальник УВД.

– Полковник Недбайлов, – привстал тот и пожал мне руку.

– Вот, Хулио Иванович, – сказал мэр (будем так уж его называть), пригласив и меня сесть за приставной столик, – приехал корреспондент из Москвы разбираться с крейсером.

– А чего разбираться? – Полковник завозил пол столом огромными ботинками. – Продавать надо крейсер, пока он весь к свиньям не сгнил.

– Вот, – кивнул мэр. – Таково наше мнение. Оно родилось не вчера, и пришли мы к нему не просто. Вас как зовут? Дмитрий Сергеич? Вы запишите, Дмитрий Сергеич, – сказал он, увидев у меня в руках раскрытый блокнот, – что продажа авианосца есть наилучшее решение данной проблемы. Денег на достройку судна нет и не будет.

– Это спорный вопрос, Родриго Иба… Михайлович, – сказал я. – Требуется четыреста миллионов, это не такая уж безумная сумма.

– Я так и думал: вы уже встретились с Шуршаловым! Не слушайте его. – Мэр постучал указательным перстом по неожиданно звонкому лбу. – У него тут заклинило. Четыреста миллионов! Это он так считает. Наши финансисты подсчитали, что нужно не менее трех миллиардов. Шуршалов тут, простите, всем плешь проел. Превратился, можно сказать, в городскую достопримечательность. Вроде Ханы Пугач.

– Хана Пугач? Кто это?

– Есть тут одна дама, – усмехнулся мэр. – Перед ней как раз захлопнули выезд евреев в Израиль. Вот она ходит и всем рассказывает… Да не надо это писать, – строго добавил он, между тем как я строчил в блокноте. – Это, знаете, внутренние наши проблемы.

– Родриго Михайлович, продажа недостроенного крейсера оскорбляет патриотические чувства многих россиян, – заметил я. – Это отнюдь не внутренняя проблема. Только что я слышал, как у дверей мэрии на стихийном митинге Головань обещал главному строителю, что изыщет деньги на достройку…

– Головань… – Начальник милиции состроил пренеприятнейшую физиономию. – Этого трепача надо повесить на столбе у въезда в Гнилую слободу. – В конце чуть не каждой фразы полковник добавлял нечто шипящее – вроде «шиш».

– Почему в Гнилой слободе?

– Да он оттуда родом, шиш. Он это скрывает, а вы спросите у Пугачихи, это же его сестра, двоюродная, шиш.

– С Голованем мы только что имели серьезный разговор, – сказал мэр. – Привели наши аргументы. Вы не слушайте его уличные выкрики. Ему тут приготовлен хороший прием, и можно ожидать, что он… ну, смягчит свою позицию.

– Не думаю, что Головань отступит, – сказал я, – но ладно… Денег на достройку нет, хотя, я уверен, будь у правительства политическая воля, они бы нашлись. И вы полагаете, что, если крейсер продать, Приморск получит крупную сумму?

– Мы реалисты, Сергей Дмитриевич, – строго сказал Родриго. – И прекрасно понимаем, куда пойдут деньги. Но кое-что нам обломится – это оговорено во всех подготовленных бумагах. Уж, во всяком случае, хватит на покрытие бетоном Ахтырского спуска к центральному рынку.

Он стал излагать впечатляющие выгоды, которые ожидают Приморск в результате бетонирования спуска, – это был, наверное, его пунктик. Недбайлов поднялся, встав как бы третьей фигурой на портрете Маркса и Ленина, и, надвинув на густые брови фуражку, направился к двери. Я сказал, перебив Родриго Михайловича:

– Простите. У меня вопрос к начальнику милиции.

Тот остановился вполоборота:

– Ну?

– Известно ли вам, что готовится заговор? Что мятежники хотят вывести крейсер на рейд и в полночь выпалить из пушки по мэрии?

Тут они оба распахнули свои пасти и принялись хохотать. Сквозь смех выкрикивали:

– Да он потонет, как только оторвется от стенки… Выпалит, шиш! Чем? Гнилыми помидорами?.. Где снаряды возьмут?

– Снаряды? – Я был смущен тем, что сморозил глупость. Однако моя быстро работающая фантазия подсказала, что где-то есть склад, забитый снарядами.

– Уморил ты меня, корреспондент, шиш. – Хулио Иванович вытер глаза тыльной стороной ладони и вышел из кабинета.

– Сергей Григорьевич, – обратился ко мне мэр.

– Дмитрий Сергеевич, – сердито поправил я.

– Извиняюсь. – Мэр протянул мне сигареты, я мотнул головой, и он закурил сам. – Скажите, пожалуйста, – он был страшно вежлив, недаром же его в городе запросто называли «наш Ибаньес». – Кто эти самые «заговорщики»?

– Адмирал Комаровский и его курсанты.

– Комаровский… – Родриго задумчиво фыркнул носом. Конечно, мы знаем, каких взглядов он придерживается, но – вывести училище…

– По моим сведениям, которым вы все равно не верите, курсанты морского училища готовятся разоружить местный полк и произвести в городе аресты по списку. Он у них уже составлен. Выстрел с крейсера послужит сигналом.

– И кто же в этом списке значится?

– Откуда мне знать? Сами подумайте… Местные демократы, коммерсанты… Может, даже вы состоите в списке, Родриго Ибаньесович.

– Ценю ваш юмор, – без улыбки заметил мэр и ткнул сигарету в пепельницу.

– Извините, что лезу не в свое дело, но на вашем месте я бы отдал полковнику Недбайлову необходимые распоряжения.

– Это действительно не ваше дело, Дмитрий Никифорович, – с непререкаемостью руководителя изрек Родриго и встал, давая понять, что прием окончен.

С походной сумкой через плечо я шагал в редакцию «Приморского слова». Мне не нравился разговор с «нашим Ибаньесом», не нравился несимметричный полковник милиции Недбайлов, вообще не нравилось все, что происходило тут, и страшило то, что еще произойдет.

Я почти достиг угла, за которым была редакция, когда увидел: в угловой гастроном прошмыгнула Настя. Вот так-так! Устремившись вслед за ней, я сразу попал в беспокойную шумную толпу – выстраивалась очередь за чем-то, суповым набором, что ли. Я озирался, поднявшись на цыпочки. Вон мелькнула рыжая грива. Я стал проталкиваться, преодолевая упругое сопротивление толпы и не отвечая на обидные замечания.

В рыбном отделе, над которым висел плакат «Навстречу 100-летию Октября!» с изображением счастливой семьи за хорошо сервированным столом, я едва не настиг Настю. Но тут мне преградил дорогу толстощекий человек в зеленой шляпе. Я оттолкнул его, но он ухватил меня за локоть, и пока я вырывался и препирался с ним, Настя исчезла окончательно.

– Какого черта вы в меня вцепились? – гаркнул я на толстощекого. Я узнал его: в толпе у дверей мэрии он вытирал свои полуботинки о брюки соседа. – Убирайтесь!

– Прошу прощения, – заворковал тот с приветливой улыбкой. – Вы ведь корреспондент «Большой газеты»? У меня огромная к вам просьба…

Я рысью несся по гастроному, все еще высматривая рыжую гриву, но толстощекий не отставал от меня.

– В вашей газете две недели назад промелькнула заметка… э-э… информация насчет нашего представителя Аэрофлота в Гвинее-Бисау.

– Ну и что?

– Его арестовали по подозрению в шпионаже…

Нет, нигде не было Насти. У пустого прилавка «Кофе» я остановился и перевел дух. Тут же толстощекий гражданин приблизился ко мне и попытался достать мою ногу своим копытом.

– Держитесь от меня подальше! – сказал я зло. – Я не чистильщик ваших сапог.

– Извиняюсь! – Зеленая шляпа выразила смущение. – Понимаете, Огарок мой сын, и я убежден, что мальчика просто подставили…

– Что за Огарок?

– У нас такая фамилия. Витюша с отличием окончил МГИМО, он с португальским языком, и его направили в Гвинею-Бисау представителем Аэрофлота…

– Слушайте, что вам от меня надо?

– Понимаете, обвинение Витюши в шпионаже в пользу Гвинеи абсолютно смехотворно. Просто он очень общительный. У нас, Огарков, у всех общительный характер. Там, в Бисау, в ресторане, ну, выпивали с тамошними, мальчик, видно, разговорился, а кто-то из его коллег донес. Витюшу тут же выдворили из страны. А какие у него могли быть секреты? Да и просто смешно подумать, что Гвинея-Бисау ведет против нас разведывательную работу.

– Совсем не смешно. – Я слегка отпихнул его: мерзавец снова осторожно подбирался к моим брюкам. – Бисау ведет колоссальную подрывную деятельность против России.

– Не может быть, – пробормотал он несколько растерянно. – Я бы хотел через вашу газету дать опровержение… Я готов заплатить вам…

– Какое опровержение? – Я был очень, очень раздражен. – Мы дадим отклики трудящихся, требующих самого сурового наказания для вашего Огарка.

Редакция «Приморского слова» занимала три комнаты на четвертом этаже дома, напичканного всевозможными конторами. В одной из комнат я разыскал Валентина Сорочкина. Он и еще несколько сотрудников газеты сидели кто на стуле, кто на столе, спорили, перебивая друг друга. Сорочкин познакомил меня с коллегами, один из которых показался мне похожим на старого бульдога.

– Дмитрий Сергеич, – не удержался и съязвил Сорочкин, – жалеет, что его в детстве не назвали Лопе де Вега.

Компания разразилась смехом.

– Послушайте, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин, раскачиваясь на стуле, – внесите ясность. Мы тут спорили, какой был курс доллара до «сентябрьского вердикта». Ребята говорят – шестьдесят семь рублей, а я помню, что семьдесят четыре.

– Семьдесят два, – уточнил я. В свое время «сентябрьский вердикт» Федерального собрания, упразднивший пост президента федерации и сильно изменивший конституцию, привел к власти левую оппозицию. Были остановлены реформы и взят так называемый ННК – «новый национальный курс». Ожидали от него скорого улучшения жизни. Увы, этого не произошло. Менялись правительства, формируемые парламентским большинством, и каждое обещало, обещало… Вот уже и столетняя годовщина октябрьской революции наступает, а обещанного процветания все нет и нет.

– Можете полюбоваться на первого секретаря КПРФ Анциферова, – кивнул Сорочкин на раскрытое окно. – Ровно в полпятого он по-еле сытного обеда выходит на балкон переваривать пищу.

Я выглянул в окно. В доме напротив, на втором этаже, на балконе, сидел в соломенном кресле миниатюрный человечек с лысой остроконечной головкой.

– Какой маленький, – сказал я. – Прямо недомерок.

– Зато страшно деятельный, – добавил Сорочкин.

На балконе появился полный человек в желтой, словно надутой куртке и зеленых спортивных штанах. Ветер шевелил его темные волосы. Он стал так, что мы видели его спину и мощный загривок.

– Сиракузов, – узнал его Сорочкин. – Специалист по штроблению стен, а по совместительству председатель «Трудового Приморска». У него батальон крикливых старух, и сам он ужасно речист орет в мегафон, науськивает на евреев и демократов.

– Что такое штробление стен? – спросил я.

– Черт его знает… Кажется, он получает указания у Анциферова. Судя по всему, будет сегодня большой шум. – Сорочкин снял трубку тренькнувшего телефона и некоторое время молча слушал. – А милиции нигде не видно? – спросил он. – Ну, ясно. Кто из наших фотографов здесь? Котелков? Скажите ему, пусть готовится, поедет со мной.

Положив трубку, Валя обвел нас помрачневшим взглядом.

– Кажется, началось, – констатировал он. – Двадцать минут назад из морского училища вышла колонна курсантов. Куда идут – пока неясно, но похоже, что по направлению к Устьинским казармам. – Поедете со мной? – спросил он меня.

Я кивнул.

Устьинским казармам лет сто пятьдесят, если не больше. Давно высохла (или ушла под землю) речка, в устье которой и было заложено мрачное кроваво-красное здание. А оно стоит, приземистое, словно придавленное воспоминаниями об удалых временах. Три довольно глупых зубца украшают вход в казарму.

Когда мы подъехали, на плацу, поднимая пыль, топали взад-вперед два или три взвода молодых солдат.

– С утра до вечера у них строевая подготовка, – сказал Сорочкин, остановив машину напротив казарм, возле решетки – тут начиналось ограждение морского порта. – Пока все спокойно, – добавил он, закуривая.

– Валя, – попросил я, – пока есть время, давайте съездим на судостроительный. Я хотел бы взглянуть на крейсер. Это ведь недалеко?

– Недалеко. – Сорочкин подумал с полминуты, потом выбросил окурок в окошко и решительно заявил: – Поехали.

– Знаешь что? – сказал фотограф Котелков, спрятавший юное лицо в густой черной бороде. – Подъедем со стороны Собачьего переулка, оттуда лучше крейсер снимать. Эффектнее.

Не доезжая до этого Собачьего, мы увидели идущую навстречу толпу мужчин и женщин, почти все были в белых курточках и белых брюках.

– Ага, мукомолы и хлебопеки идут, – прокомментировал Сорочкин. – Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, – добавил он, помолчав немного, – нормальным людям, имеющим прилично оплачиваемую работу, совершенно не нужно возвращаться в «развитой социализм».

Несколько дюжих парней возглавляли шествие. Один из них, рыжеусый толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:

 
Сидит козел на меже,
Дивуется бороде…
 

Нестройный хор подхватил:

 
Гей, борода!
 

Рыжеусый повел дальше:

 
А чья ж это борода,
Вся медом улита,
Белым шелком увита?
 

И опять хор:

 
Гей, борода!
 

Я спросил:

– Будет драка, Валя?

– Если курсанты полезут в этот… цейхгауз… ну, в арсенал за оружием, то, наверное, будет, – ответил Сорочкин. – А вот милиции что-то не видно.

Я рассказал о своем разговоре с «нашим Ибаньесом» и полковником Недбайловым – как они осмеяли «заговор».

– Этот Недбайлов, – внес ясность Сорочкин, – работает под грубоватого, но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.

Мы свернули в тенистый переулок, почему-то прозванный Собачьим, и вскоре въехали в порт, на территорию судостроительного завода. К нам неспешно направился пожилой мрачнолицый охранник со старым ружьем на ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.

– Из газеты? – просипел охранник. – Давай, давай напиши, как его от стенки ташшат.

– Ты о чем? – насторожился Сорочкин, но в следующий миг, не дожидаясь ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.

Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха – и замерли.

Громадный корпус недостроенного крейсера, словно веснушками, покрытый рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории – да не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к носу и корме, медленно отодвигался от заводской – так называемой достроечной – стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий морской офицер в мегафон отдавал команды. Несколько матросов (или курсантов?) возились на крыльях мостика. А по стенке беспокойно бегал взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете – он грозил офицеру кулаком и орал, срывая голос:

– Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить будут, когда корабль потонет!

Котелков щелкал затвором – такие снимки!

А я думал себе: «Братеев, опять Братеев! То он Настю в постель затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает». Мне захотелось убить этого наглого офицера.

– А где тут телефон, служивый? – спросил Сорочкин у охранника.

Головань назначил митинг на шесть часов. Он без митингов не мог обходиться: геополитика, бушевавшая в его государственном мозгу, непременно требовала выхода. Тем более – в своем избирательном округе. Тут еще было дело большой важности – крейсер «Дмитрий Пожарский». Уже несколько лет Головань в парламенте и правительстве затевал скандальные дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался и к населению с предложением «пустить шапку по кругу». Население, однако, не торопилось отваливать деньги на крейсер: другие заботы жизни – о хлебе насущном прежде всего – сдерживали патриотической порыв.

Ровно в шесть машина с Голованем въехала на площадь, сохранившую при всех постсоветских режимах имя Ленина. В сопровождении телохранителей Головань поднялся на трибуну. Из других машин взошли на трибуну наш Ибаньес и прочие отцы города.

Народ собирался, не сказать, чтобы уж очень активно. Расположились вокруг трибуны профессиональные зеваки, не пропускавшие ни солнечного затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом, ни стихийной собачьей случки. Заявился на площадь взвод старух во главе с мастером штробления стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: «Мы кузнецы, и дух наш молод! Куем мы счастия ключи! Вздымайся выше, наш тяжкий молот…» Подтягивались мукомолы – но не все, большая часть оставалась близ Устьинских казарм, в трех кварталах от площади Ленина – на тот случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.

Была тут и известная в городе Хана Пугач – маленькая, толстенькая, с плаксивым выражением некогда миловидного лица. Всхлипывая, она рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе эту историю знали.

– У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление. Какое постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они говорят, получите деньги обратно. Зачем обратно, вот же вам живая виза… Они говорят: постановление…

– Да, да, – кивали окружающие. – Как раз вышло постановление, и вас не пустили… такое безобразие…

– Я к нему! – Хана Пугач указала пальчиком на Голованя, надувавшего щеки на трибуне. – Слушай, помоги, что же это такое? А он знаете, что ответил? Правильное, говорит, постановление. Нельзя, чтоб народ разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.

Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:

– Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши наказы. Двери моего московского кабинета всегда открыты для земляков-приморцев…

Затем Головань оседлал любимого мустанга – геополитику. Мелькали страны – Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов России «бедный брат Вениамин, кровиночка…».

– Вот наглядный пример, как враги пытаются изолировать Россию от общей жизни, вот почему нам нужны сильная армия и флот… нельзя жалеть деньги на поддержание боеготовности…

Мы подъехали на площадь в разгар голованевской речи, вылезли из машины и стали проталкиваться поближе к трибуне. Кто-то из толпы выкрикнул:

– Игнат Наумыч, я за хурму хочу спросить. Почему запретили ее вывозить?

– За хурму поговорим потом. А сейчас – за крейсер. Вы хорошо знаете, я всегда отстаивал достройку крейсера. Я и сейчас придерживаюсь этой… этого пункта нашей жизни. Но, дорогие сограждане! Мы вынуждены считаться с реальным положением. Государственный кошелек казны – пустой. Так не лучше ли продать крейсер за приличные деньги, чем оставить его тут гнить без всякой надежды…

Я толкнул Сорочкина в плечо:

– Слышите, Валя? Головань изменил позицию.

– Главный редактор мне сказал по телефону, что к Голованю вошел какой-то человек с чемоданчиком в руке…

Говоря это, Сорочкин проталкивался к трибуне, я за ним, но нас обоих опередил Шуршалов, которого мы привезли из порта. Он лез, расталкивая людей; остановившись под трибуной, сорвал с головы берет и, размахивая им, как флагом, заорал дурным голосом:

– Эй, начальство! Пока вы тут шлепаете языком, крейсер увели!

– Как увели? Кто увел? – перегнулись через перила отцы города.

– Товарищ! – крикнул Головань. – За безответственное распространение слухов вы будете привлечены…

– Да заткнись ты, трепач! – Шуршалов нервно дернул ногой. – Два буксира тащат крейсер к воротам гавани. На мостике распоряжается офицер Братеев!

Дальше события развивались в резко ускорившемся темпе. Отцы города и Головань сбежали с трибуны и бросились к своим машинам – видимо, мчаться в порт, – но тут раздался оглушительный выкрик: – «Комары» окружают Устьинские казармы!

Мукомолы немедленно ринулись к казармам. За ними устремились и другие горожане. Один из них тащил плакат «Свободу Сундушникову!». Старушки Сиракузова развернули полотнище «Трудовой Приморск» и с песней «Мы в бой поедем на машинах и пулемет с собой возьмем…» двинулись следом.

Отправились и мы Сорочкиным. Машину он припарковал на полукруглой площади напротив гостиницы «Приморская». На плацу перед казармами сошлись, что называется, нос к носу мукомолы в белых куртках и курсанты в синих фланелевках и синих воротниках. На подножке джипа стоял коренастый контр-адмирал в огромной фуражке, посаженной на бритую голову, и кричал отрывистым начальственным голосом, обращаясь к мукомолам и хлебопекам:

– Разойдитесь! Не мешайте нам исполнить! Патриотический долг! В наших общих интересах! Восстановить народную советскую власть! Не мешайте нам! Разойдись!

В ответ контр-адмиралу Комаровскому кричали:

– Долой! Уведи своих «комаров»! Не нужна нам советская власть!

– Мы будем вынуждены применить оружие! – грозил Комаровский.

– А мы не позволим его взять!

Тут в спор вмешался тощий и длинный подполковник – командир местного полка. Стоя у парадного входа в казармы, он крикнул в мегафон:

– Внимание! Я звонил в округ и получил приказ: к арсеналу никого не подпускать!

– Диего Карлос! – воззвал к нему Комаровский. – Как же так? А наш уговор? А патриотический долг?

– Я получил приказ, – повторил командир полка.

Из джипа высунулся маленький человечек в черной шляпе на макушке и выкрикнул тонким голосом:

– Мы тебя научим, Диего Карлос, чьи приказы исполнять!

– Это Анциферов? – спросил я у Сорочкина. Тот кивнул, напряженно вглядываясь в джип.

– Ну, так я и думал, – сказал он. – Вон, – указал он на заднее сиденье джипа за полутемным окошком. – Он с ними заодно.

– Кто?

– Недбайлов, вон его рожа. Велел, значит, милиции сидеть и не вмешиваться. Плохо дело, Лопе де Вега.

– Когда мы полностью возьмем власть, – голос Анциферова взлетел еще выше, переходя на визг, – то будем тебя судить, Диего Карлос!

Подполковник, бледный, повторил в мегафон:

– Не имею пра…. права не выполнить приказ.

На визг Анциферова вдруг примчались две бродячие собаки. Рыча, они бросились на маленького человечка, один пес цапнул-таки его за штанину.

– Пшел, пшел, – завопил Анциферов, падая в глубину джипа, оставив изрядный кусок брюк в зубах зверя. – Николай Ермолаич, – воззвал он истерическим голосом к Комаровскому, – хватит уговаривать! Начинай!

– Ребята! – взревел контр-адмирал. – Вперед! Действовать по плану!

«Комары» несколькими группами бросились к четырем или пяти дверям длинного здания казармы. Завязались схватки с солдатами полка, защищавшими входы, но куда там было тщедушным, плохо кормленным мальчикам в камуфляже перед здоровяками курсантами. Охранников, с разбитыми в кровь лицами, отшвыривали от дверей и врывались внутрь.

Однако и мукомолы-хлебопеки не дремали. Матерясь, размахивая скалками, они бросались на «комаров», загораживая входы своими сытыми телами.

Драки у дверей были жестокие. Но что происходило внутри? Ведь там, в левом крыле казармы, находился арсенал. Там шла главная битва.

Оттуда-то, из левого крыла, и грохнули первые выстрелы – короткие автоматные очереди.

– Ну, теперь пошло не на жизнь, а на смерть, – сказал Сорочкин.

– Дорвались до оружия, засранцы.

С моря на город повалили тучи, застя заходящее солнце. Быстро смеркалось. С наступлением неясного, черт знает кому принадлежащего вечера, Приморск притих.

Группы вооруженных курсантов выходили из Устьинских казарм и, видимо, действуя по плану, растекались патрулями по городу. Но вооружились и мукомолы. То тут, то там вспыхивали перестрелки. Стоя, с колена и лежа на мостовой, строчили друг в друга. Проносились слухи: двое убиты… шестеро… И пошла молва, что командир полка, подполковник Диего Карлос Малышев застрелился.

Трассирующие пули цветными строчками прошили вечернее пространство города.

Перебежками, опасаясь нарваться на шальные пули, мы с Сорочкиным и фотографом пробирались в порт. Из-за угла показалась процессия из трех машин. В первой мы разглядели испуганное толстенькое лицо «нашего Ибаньеса». Из окошка второй машины, грозно насупясь, смотрел Головань.

Из сквера вслед автомобилям ударили автоматы. Черт знает, кто стрелял. Водители газанули, процессия умчалась.

Мы переждали немного и снова кинулись к порту. В Собачьем переулке было тихо. Хорошо бы улечься тут, в тенистой прохладе, и не высовываться, пока не закончится в городе революция (Вторая Октябрьская, так ее, наверное, назовут). Однако престиж столичной газеты перед провинциальной кое-что значил для меня. Пригнувшись, я бежал за неугомонным Сорочкиным.

Мы проскочили раскрытые ворота порта, перед нами возникли тускло освещенные причалы с портальным краном и двумя портовыми катерами, и там-то, близ стоянки катеров, шел бой. Мигало пламя, били автоматы, доносились невнятные выкрики.

Фотограф Котелков, пригнувшись, как бы крадучись, направился к причалу с катерами. За ним двинулся Сорочкин, и мне ничего не оставалось, как последовать за ними.

Ах, не нужно было лезть туда! Чей-то автомат послал в нашу сторону трассирующую красными огоньками очередь. Сорочкин охнул и упал навзничь. Я подполз к нему, затормошил:

– Валя! Валя! Ты жив?

Сорочкин посмотрел на меня и вдруг издал короткий смешок.

– Они приняли мой китель за куртку мукомола, – сказал он, разглядывая дымящиеся дырки в своей груди. – Спасибо Давтяну, дал мне бронежилет. А вы как?

В меня и фотографа пули не попали, а вот в мою сумку, свисавшую с плеча, все-таки угодили, пробив три дырки. Жаль, такая сумка хорошая, австрийская.

Мы лежали там, где нас застиг огонь.

А у причала стрельба умолкла, донеслась яростная матерная фраза, а потом:

– Сказано тебе, не лезь на катер. Нельзя!

– Я главный строитель, – услыхали мы знакомый настырный голос, – и несу ответственность за крейсер. Если он потонет…

– Иван Евтропыч, – вмешался кто-то третий, – вы отойдите в сторонку, очень прошу. Вы ж мешаете нам взять катера.

– Хрен возьмете! – заорали с катеров. – Чешите отсюда и раскатывайте свое тесто! Не то мы так вас раскатаем, что тоньше лаваша станете!

– Х-ха-ха-ха! – раздался смех. – Тоньше лаваша!

Стрельба возобновилась. И тут где-то поблизости отчаянный голос пропел:

 
А чья ж это борода,
Белым шелком увита?
 

И хор грубых голосов в ответ:

 
Гей, борода!
 

Из-за угла цеха высыпала большая группа мукомолов. Сразу оценив обстановку, они перебежками устремились на помощь своим. С катеров строчили автоматы, но скоро замолчали. То ли рожки у них опустели, то ли «комары» смекнули, что силы очень уж не равны.

Мы встали, отряхнулись и пошли на причал. В скудном свете фонаря увидели четыре распростертых на асфальте тела. Среди них лежал, разбросав охочие до работы руки, Иван Евтропович Шуршалов. Так и не закончил, бедолага, дело своей жизни – не достроил авианосец, долженствовавший стать флагманом флота России.

Убитых укрывали брезентом.

На одном из двух катеров выпустили запертого в своей каюте командира – молодого черноусого мичмана. Он поносил последними словами мальчишек-курсантов, никак не мог успокоиться. Кто-то из мукомолов поднес ему флягу, мичман отхлебнул, вытер усы и сказал уже поспокойней:

– А я-то, дурак, сперва подумал, что у них концерт самодеятельности. На катер их пустил. Тьфу, тоже мне – революционные матросы!

Разоруженные курсанты жались на баке катера, нервно курили.

– А нам что? – наперебой выкрикивали «комары». – Что начальство прикажет… С первого курса в голову вкручивали: советскую власть надо обратно… День икс настанет, и пойдем… Вот и пошли… Да в говно и влипли…

Мы вышли из ворот порта. Сорочкин и Котелков торопились в редакцию – дать исторический репортаж. А я – мне только бы добраться до гостиничного номера и повалиться на постель. От всего, что я видел и пережил, устал безмерно.

– Такие дела, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин. – Слыхали? День икс! – Он ощупал дырки на своем кителе. – Ужасно неприятно, когда в тебя стреляют. Хоть и в бронежилете, но эти толчки….

– Вы уверены, Валя, что на крейсер не подвезут снаряды? – спросил я.

– Все плавсредства в порту под контролем мукомолов и этой роты солдат.

Мы были уже наслышаны, что в местном полку оказалась рота под командованием энергичного старшего лейтенанта, которая решительно воспротивилась бунтовщикам. На причалах порта появились патрули этой роты. Аэропорт они тоже взяли под контроль.

Мы свернули на тихую улицу. В свете фонаря у знакомого палисадника сидели три старухи со спицами.

– Знаете, Валя, кто это? – сказал я. – Три парки. Или мойры. Они прядут судьбы людей.

– Да бросьте, Лопе. Мойры! Городские сплетницы.

Когда мы проходили мимо, я услышал, как сказала старуха с детским голосом:

– А помните, как Иден родила в пещере?

– Как же, – прошамкала другая, с провалившимся ртом. – Еще Мейсон принимал роды.

– Да не Мейсон, а Круз! – поправила третья, с птичьим личиком, Словно-затянутым паутиной. – Мейсон был ее брат, а не муж.

При этом она остренько взглянула на меня и вынула перочинный ножик. Хотела, наверное, нить обрезать. Это, верно, была Атропос, самая страшная из трех мойр. Я показал ей фигу, но она уже не смотрела на меня.

Мы вышли на площадь Ленина, там шел митинг. На трибуне стоял полный человек с одутловатым лицом, в желтой нейлоновой куртке и зеленых спортивных брюках. Это был Сиракузов, предводитель «Трудового Приморска». Он кричал в мегафон, обнажая крупные зубы;

– Народному терпению пришел конец! Сколько можно издеваться международному капиталу над трудовым человеком?

– Хватит! Хватит издеваться! – кричали старухи и случайные зеваки на площади. – Не дадим!

– Не дадим! – гремел мегафон. – А кто с нами несогласный, пусть уезжает к едрене фене, мы плакать не будем! Россия – для русских!

Ну и глотка была у этого мастера штробления стен. На весь Приморск «штроблел» его бычий рев. Мы миновали площадь, несколько кварталов прошли, а все было слышно: «Не дадим!», «Власть народу!».

Нам навстречу вышел патруль – четыре курсанта с автоматами на пузе.

– Чего тут шастаете? – крикнул – старший, с четырьмя шевронами на рукаве и прыщами на щеках.

– А в чем дело? – резко ответил Сорочкин. – Комендантский час не объявляли.

– Скоро объявим. Скоро вы тут все запляшете, – пообещал старший патрульный.

На полукруглой площади, уставленной киосками (все они были закрыты), мы расстались, Сорочкин отпер дверцу своего «Москвича».