Текст книги "Журнал «Если», 2000 № 03"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Дэн Симмонс,Андрей Синицын,Владимир Гаков,Евгений Войскунский,Роберт Чарльз Уилсон,Джек Лоуренс Чалкер,Дэймон Найт,Стивен М. Бакстер,Андрей Щербак-Жуков,Дмитрий Байкалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Потом я убираю бинокль в футляр и еду дальше. Справа от меня, в одном из озер далеко за границей зыбучих песков, поднимает плоскую голову длинношеий плезиозавр или его ближайший родич алазмозавр. Его усаженная острыми зубами пасть напоминает вершу для ловли рыбы. Он близоруко всматривается в ту сторону, откуда доносится до него урчание моего джипа, и снова скрывается в мутной воде. Я ненадолго останавливаюсь и гляжу на разбегающуюся по воде рябь, но голова больше не появляется, зато в оставшемся позади лесу гигантских папоротников и саговников – там, где когда-то были и где когда-нибудь непременно появятся Флэтайронские горы и Боулдер – раздается трубный рев какого-то чудовища.

Но я не оборачиваюсь. Я смотрю только на крошечное красное пятнышко на вершине удивительного чуда, которое зовется Монт-Сен-Мишель, и мне кажется, что я вижу – вижу даже без бинокля – как Келли Дэйл машет мне рукой.

Тогда я включаю передачу и еду дальше.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

ПОЭТ В SCIENCE FICTION БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ

Жизнь Дэна Симмонса, хорошо известного в России американского фантаста, представляет собой причудливый сплав мистики и грубой реальности. В его творчестве к этим составляющим добавились еще две – наука и поэзия.

В Красной книге фантастики, где отмечены исчезающие персонажи этой литературы, поэт представляет собой вид едва ли не редчайший. Оттого и ценен.

Все же приятно, что в условном и иногда до сведения скул трафаретном «будущем» американской SF хоть изредка, но водятся и поэты! А не только бравые звездопроходцы или сухари-робопсихологи…

По крайней мере репутация в поэтическом мире героя нашумевшей серии Дэна Симмонса о Гиперионе сомнений не вызывает: это реально существовавший английский классик Джон Ките, авторской фантазией заброшенный в далекое галактическое будущее. Для пущей убедительности (да-да, тот самый Ките!) Симмонс, не мудрствуя лукаво, просто выбрал в качестве названий своих романов заглавия реально же существующих неоконченных поэм (по другой версии, фрагментов единого произведения) классика – «Гиперион» и «Падение Гипериона».

Хотя литературный дебют Симмонса состоялся почти двадцать лет назад, еще в 1986 году, составители самого полного на то время биографического справочника по научной фантастике до этой фигуры не снизошли. Не дорос, стало быть. Зато после 1989 года, единодушно названного критиками «годом Симмонса», о писателе заговорили все.

Потому что именно тогда вышел первый и, кажется, по общему мнению, лучший из романов тетралогии.

И это событие не заметить воистину было невозможно.

Явление Симмонса в мир американской SF оказалось событием беспрецедентным. Единственной аналогией, которую смог отыскать английский критик Джон Клют, был взрыв, произведенный почти за четыре десятилетия до того Альфредом Вестером с его ломавшим все представления и стереотипы романом «Разрушенный человек» (в русском переводе – «Человек без лица»).

Как и Бестер, Симмонс до своего ошеломляющего романа не был фигурой абсолютно не известной для читателей science fiction. Но во всяком случае фигурой заметной и что-то там «обещающей» – точно не был. Все предыдущие заслуги Симмонса почти всецело принадлежали жанрам пограничным – «ужастикам» и частично фэнтези.

Родился будущий писатель 4 апреля 1948 года в городе Пеория (штат Иллинойс), и детство его прошло в маленьких городках этого «самого зеленого» штата Америки, где, кстати, вырос и другой знаменитый фантаст – Рэй Брэдбери. Симмонс закончил колледж в Сент-Луисе, после чего перебрался в Филадельфию, а потом и в Нью-Йорк для завершения дипломного проекта, название которого звучало примерно так: «Использование учебных фильмов в процессе обучения школьников».

В Нью-Йорке Симмонс познакомился с будущей женой. А затем на протяжении почти двух десятилетий преподавал в школе для особо одаренных детей в штате Колорадо, чередуя это занятие со съемками учебных видеофильмов. В одном из интервью писатель заметил, что сюжет романа «Гиперион» родился как раз на тех уроках – сначала это было своего рода умственной гимнастикой, тестом на воображение…

Начинающий автор пытался пробиться в научно-фантастические журналы Galileo и Galaxy, и его произведения там даже покупали, но оба журнала неожиданно «лопались» аккурат перед самой публикацией! Поверишь тут в злой рок…

Однако и долгожданный дебют состоялся в обстановке почти мистической – только, так сказать, с противоположным вектором.

Первым опубликованным произведением Дэна Симмонса стал рассказ «Река Стикс бежит к истоку», получивший премию журнала Rod Serling’s The Twilight Zone Magazine как лучший дебют года. Рассказ был написан, скорее, в жанре фэнтези (с уклоном в «horror»), а год стоял на дворе 1982-й. Самым же поразительным оказалось то, что в день выхода означенного номера журнала у дебютанта родилась дочка.

В американской фантастике редко кому удавалось сразу заявить о себе рассказами – успех обычно приходит вместе с романами. Так и в случае с Симмонсом: первым произведением, обратившим внимание читателей и критиков на новое имя, стал роман «Песня Кали» (1985), завоевавший Всемирную премию фэнтези.

Действие романа (на что прозрачно намекает заглавие) происходит в Индии, в современной Калькутте, гигантском человеческом муравейнике, словно специально предназначенном для материализации разного рода «ориенталистских» кошмаров. И они не заставят себя ждать! История американского писателя, приехавшего повидать коллегу-индуса, считавшегося мертвым и неожиданно воскресшего, встреча героя-американца с последователями культа Кали – богини смерти (и с самой богиней), – все это обещало любителям подобного чтива встречу с хорошо знакомым набором современного романа ужасов. Он и вышел бы, вероятно, стереотипно-страшным, если бы за дело взялся кто-то другой, а не Дэн Симмонс.

Страшный? Да. Захватывающий? Будьте уверены. Поверхностный (в том, что касается индийской культуры)? Вероятно – как и все подобные американские романы: даже если автор знает больше и глубже, чем массовый читатель, то все равно поостережется особенно умничать (книгу ведь еще и продать надо). Но при всем том роман-дебют Симмонса с конвейерными «ужастиками» никак не стыкуется он сделан добротно, мастерски, не без вызова канонам.

«Я обожаю спорить, – говорит Симмонс, – мне импонирует сама атмосфера полемики. А вот читать проповеди уже обращенным никогда не доставляло удовольствия. Мне всегда хотелось разрушить одну-две стены, по крайней мере, в сознании читателей, причем, делать это посредством научно-фантастической литературы, а не более легким и распространенным путем – через кино, телевидение и другие средства массовой информации. Я никогда не достигну подлинного успеха, потому что меня принципиально интересует поиск в тех направлениях, где нет шансов на успех».

Слово «успех» здесь следует понимать по-американски: рекламная шумиха, первые строчки в списках бестселлеров и как следствие – внимание солидных издательств, миллионные авансы.

Такого успеха он и в самом деле не переживал. Тем более, что очередной роман Дэна Симмонса, «Фазы тяготения» (1989), переписанный из повести «Глаза, что я не дерзну встретить и во сне» (1983), с самого начала затруднил себе продвижение на рынке нарушением одной из важнейших заповедей: к роману оказалось трудно прикрепить какой-либо стандартный ярлычок.

Что это – роман «общего потока» (mainstream), «научная фантастика» (science fiction), «любовная мелодрама» (romance), «роман ужасов» (horror)? Да всего понемножку: и первого, и второго – и десятого! Между тем американский книжный рынок подобен большому универмагу: какие бы роскошные унитазы вы ни предлагали, никто их у вас не купит, если они выставлены в отделе обуви. Или, скажем, гастрономии.

Новый роман Симмонса, особенно ценимый самим автором, действительно трудно классифицировать. Скорее, это реалистическая проза или психологическая драма. Во всяком случае минимальный научно-фантастический элемент (главный герой – астронавт, по возвращении с Луны заново адаптирующийся к земной жизни) заметно уступает психологизму, с которым автор рисует своих персонажей. Да и вся история какая-то уж сильно приземленная: экс-астронавту – 52, жена оставила его, а сын примкнул к какой-то подозрительной секте в Индии…

Сам Симмонс считает роман в некотором смысле автобиографическим: «Мой герой ищет свое собственное «я» в адском мире вокруг, и его поиск напоминает тот, что совершал Данте. Приходится примерять на себя одну жизненную философию за другой… неплохая метафора и для моих собственных исканий, ведь подобные метания и рывки настигают каждого по достижении сорокалетнего возраста».

Не буду подробно останавливаться на других книгах писателя – еще одном романе ужасов, «Энтропийная постель в полночь» (1990), принесшем автору вторую Всемирную премию фэнтези, и сборнике рассказов «Молитвы разрушенным камням» (1990). Во всяком случае слава Симмонса если где и гремела, то уж никак не в жанре science fiction.

И вдруг, как гром среди ясного неба, – «Гиперион»!

«Это вышло как бы само собой, без моего участия, – вспоминал Симмонс. – У меня была договоренность на три книги с издательством Bantam-Doubleday, причем в контракте специально оговаривалось, что следующие после «Фаз тяготения» две книги я обязан написать исключительно научно-фантастические… Когда же я сел и стал обдумывать, что же, в сущности, хочу рассказать читателям, память подсказала мне, что над сходными вопросами уже размышлял один великий поэт, живший задолго до моего рождения. Я имею в виду Джона Китса и оставшиеся фрагменты его незаконченных поэм – «Гиперион» и «Падение Гипериона». Осознав это, я сразу же понял и другое: мой новый проект грозил стать огромной и чертовски сложной книгой. Такой она и получилась… Темы, которые мучили Китса, одолевали и меня; среди них главной, пожалуй, была проблема «замены» одной расы богов другой, не менее «божественной». В моей дилогии этим особенно отличается вторая книга, где роль новой разумной расы играет искусственный интеллект, созданный нами, уходящими с исторической сцены… Только Ките оперировал понятиями классической мифологии, а я имел дело с понятиями классической science fiction».

Как бы то ни было, Симмонс написал необычную книгу.

В ней странным образом соседствуют поэзия Китса и Чосера (в частности, «Кентерберийскими рассказами» последнего, несомненно, навеяно сюжетное построение первой книги дилогии), новой «апокалиптической» религии (фактически, еще одно перевоплощение христианства, возродившегося на далекой планете после гибели Земли, – совсем в духе модных веяний New Age), путешествий во времени и межзвездной политической интриги на уровне хербертовской «Дюны». Одним словом, как уже успели окрестить роман критики, эдакая «интеллектуальная космогоническая опера»!

В самом деле… Представьте себе группу межзвездных пилигримов, совершающих паломничество к святым мощам и по дороге неспешно рассказывающих друг другу истории одна невероятней другой. Различие с «Кентерберийскими рассказами» только в том, что место паломничества героев Симмонса куда фантастичнее, чем мог вообразить себе Джеффри Чосер. Это Могильники Времени на далекой планете Гиперион, творение неведомых звездных строителей; ходят легенды, впоследствии подтвердившиеся, будто пребывание внутри этих загадочных сооружений равносильно путешествию в прошлое…

Весьма далеко от средневековых представлений и божество, которому поклоняются в местах, описанных Симмонсом. Страж Могильников Времени Шрайк представляет собой некий механизм восьми футов высотой, упакованный в острые лезвия, как дикобраз. Согласно тем же преданиям, он должен убить всех пришедших к нему пилигримов, кроме одного, – и уж для этого-то счастливчика милостиво выполнит самое заветное желание! А еще в том странном мире нескончаемые войны ведут меж собой искусственные интеллекты – и они же предаются философским рассуждениям о сущности Времени и о месте Разума во Вселенной…

И все это буквально рвется со страниц «Гипериона» – десятками ярких образов, сотнями тысяч, если не миллионом слов! – обволакивает, сбивает с толку, ошеломляет… И только потом возникает острое желание перечитать его заново – уже смакуя детали, взвешивая и обдумывая прочитанное.

К счастью, мне нет нужды подробно комментировать сюжет. Роман, а также его вторая часть, «Падение Гипериона» (Симмонс неоднократно настаивал, что писал единый роман, просто для удобства разбитый издателем на две части), как и последовавшая чуть позже аналогичная пара – «Эндимион» и «Восхождение Эндимиона» [15]15
  «Эндимион» – так назывался третий фрагмент незаконченной поэмы Китса. (Здесь и далее прим. авт.)


[Закрыть]– переведены на русский язык. Так что моя задача существенно упрощается.

Комментария если что и заслуживает, так это дальнейшая – после «Гипериона» – эволюция Симмонса, научного фантаста.

Его судьба во многом напоминает судьбу Фрэнка Херберта (не случайно, видимо, тот был помянут в связи с «Гиперионом»). Тоже, между прочим, писатель не из рядовых, да вот написал свою лучшую книгу – великолепный эпос о песчаной планете Дюна и сгинул в многочисленных продолжениях, как в зыбучих песках.

Нечто аналогичное могло бы произойти и с Симмонсом. Вторую часть первой дилогии, «Падение Гипериона» (1990), еще можно читать – хотя бы в качестве путеводителя к сюжетному и смысловому лабиринту первой. Но уже третью и четвертую книги, «Эндимион» (1996) и «Восхождение Эндимиона» (1997), осилит лишь наиболее преданный фанат Симмонса – что бы там ни говорили цифры продаж! [16]16
  О том же косвенно говорят и премии, присуждаемые читателями. Первый роман практически без борьбы завоевал премию «Хьюго» – сей многослойный и многосложный пирог не сильно искушенные в культурных аллюзиях американские фаны съели, как говорится, до крошки. Что только подтверждает старую истину: читателя надо любить (последнее вовсе не означает «потакать незрелым вкусам»)! И даже самая высокая и сложная мысль может быть донесена простым и ясным языком. Британской премии научной фантастики удостоен и роман-продолжение «Падение Гипериона».


[Закрыть]

Кажется, это вовремя почувствовал и сам автор. Во всяком случае, из интервью, которое он дал журналу Locus в мае 1997 года, однозначно следует: никакого сериала не будет. Может быть, Симмонс еще напишет короткую повесть, помещенную в пространство-время Гипериона, но дальнейших романов не планируется. Прочитав это, я, никогда не скрывавший своего отношения к безразмерным сериалам, постучал по дереву…

Впрочем, и до, и после тетралогии о Гиперионе Симмонс писал и откровенно коммерческую – и в этом смысле лишенную какой бы то ни было многослойности – литературу.

Взять хотя бы его вполне канонический роман ужасов, название которого можно перевести как «Комфортная мертвечина» (1989). Роман принес автору порцию премий (имени Брэма Стокера, Британская премия фэнтези, премия журнала Locus), и во всяком случае первая, названная именем автора «Дракулы», получена писателем вполне заслуженно: это на сегодняшний день одна из лучших книг в длинной шеренге современного «вампира во время чумы».

О том, что тема «кровососущих» всерьез интересует Симмонса, свидетельствуют другие его произведения в том же духе – рассказ «Метастазы», повесть «Все дети Дракулы» (1991), а также роман «Дети ночи» (1992), героями которого стали легендарный трансильванский граф Влад Цепеш, известный миллионам под именем Дракулы, и его более поздние последователи. Любопытно, что действие книги происходит в современной «постчаушесковской» Румынии, а сам вампиризм, оказывается, напрямую связан со СПИДом! Весьма далеки от того, что читатели понимают под научной фантастикой [17]17
  Среди нефантастических произведений Дэна Симмонса выделяется роман «Воровская фабрика» (1998), рассказывающий эпизод из истории второй мировой войны, когда другой знаменитый уроженец Иллинойса – Эрнест Хемингуэй – занимался поиском германских шпионов в прилегавших к Кубе водах


[Закрыть], и два других премированных рассказа – «Выпускное фото класса» (1992) и «Смерть в Бангкоке» (1993), в совокупности принесшие Симмонсу еще пять премий: по две – имени Брэма Стокера и Всемирной премии фэнтези, а также одну Премию имени Теодора Старджона!

Об исканиях Дэна Симмонса свидетельствует и короткая повесть «В поисках Келли Дэйл» – последняя на сегодняшний момент в творчестве писателя, где напрочь отсутствует какой-либо horror и вообще фэнте-зийный элемент, зато существенно усилен психологический аспект.

Так что Симмонс продолжает писать, как и раньше: что хочет и в каком хочет жанре. Оно, конечно, к лучшему, что его Поэт не был окончательно «замотан» в бесконечном унылом сериале… Поэты в научной фантастике – птицы редкие и обращения требуют деликатного.

Вл. ГАКОВ

________________________________________________________________________

БИБЛИОГРАФИЯ ДЭНА СИММОНСА

(Книжные издания – научная фантастика, фэнтези и хоррор)

1. «Песня Кали» (Song of Kali, 1985).

2. «Комфортная мертвечина» (Carrion Comfort, 1989).

3. «Фазы тяготения» (Phases of Gravity, 1989).

4. «Гиперион» (Hyperion, 1989).

5. «Падение Гипериона» (The Fall of Hyperion, 1990); вместе с романом «Гиперион» объединен в один том – «Песни Гипериона» (Hyperion Cantos, 1990).

6. «Энтропийная постель в полночь» (Entropy's Bed at Midnight, 1990).

7.  Сб. «Молитвы разрушенным камням» (Prayers to Broken Stones, 1990).

8. «Лето ночи» (Summer of Night, 1991).

9. «Лети ночи» (Children of The Night, 1992).

10. «Человек-пустышка» (The Hollow Man, 1992).

11. Сб. «Любосмерть: пять историй о любви и смерти» (Love-death: Five Tales of Love and Death, 1993).

12. «Костры Эдема» (Fires of Eden, 1994).

13. «Эндимион» (Endymion, 1996).

14. «Восхождение Эндимиона» (The Rise of Endymion, 1997).

Андрей Щупов
БАЛЛАДА О НОЕ

Что видели звезды? Шляпки серебристых гвоздей, вбитых в черный бархат, море мглы, сосульчатый, подпоясанный снегом холод и, разумеется, одна другую. Еще, может быть, тараканов в виде комет, клопов и кусачих метеоритов. А что видел кот, восседающий на пестрой пирамидальной куче, навороченной поверх мусорного контейнера? Еще парочку таких же перспективных контейнеров рядом, желтоглазого собрата-конкурента вдали и выбегающих из подъезда помочиться красномордых гуляк в белых, выбившихся из брюк рубахах, в галстуках через плечо, в полосатых носках.

Звезды, как водится, молчали. Кот, внимающий ароматам кучи и того прокисшего, чем тянуло от подъезда, брезгливо фыркал. Гуляки не замечали ничего. Увлеченные вольной трусцой с третьего этажа вниз и обратно, они не без удовольствия смеялись над раскачивающимися вокруг домами и деревьями. Землетрясение в алкогольные пять-шесть баллов их ничуть не пугало.

Башенкин Ной Александрович не был исключением. Он тоже выбежал «подышать». Как все. Тем паче, что туалет заняла расстроенная дама. Она вовсю курила, копотью изгоняя из глаз соленую печаль, протяжно ширкала носом, на стук в дверь гнусаво отвечала «занято» и вновь надолго замолкала. Из-под дверей тянуло никотиновым туманом, кое-кто даже смело предположил, что дама там не одна, но Ною вникать в подобные нюансы не хотелось. Хотелось на волю, под опеку подслеповато моргающих звезд, на девственно северные заоконные газоны. Такая уж это была вечерника. И не затрудняя себя поиском родной обуви, мужчины шлепали по ступеням вниз, завершая нехитрый бартер: глоток прохладного воздуха в обмен на горечь закипающих желудков, на влагу лопающихся емкостей.

Справив нужду, Ной запрокинул голову. Не без усилия распахнул глаза, как не распахивал, должно быть, уже лет пятнадцать или двадцать. Аж заломило веки. Мимолетно припомнил, что в детстве подобное упражнение давалось ему значительно легче. То есть тогда он, видимо, этим только и занимался, заглатывая новое и неведомое, словно черная дыра. Мир усваивался порционно – сладкими и шершавыми кусками. Для заглатывания требовались глаза – широко раскрытые, способные угадывать самые незначительные мелочи. Подобные глаза есть только у детей.

Башенкин смотрел вверх и видел, как кренится кирпичная стена дома, как неустойчиво покачивается свод. Ныли веки, пульсировало под темечком, и ему вдруг подумалось, что на самом деле он вовсе не на земле, а в глубоком колодце, и небо похоже на темный люк, перекрывший выход к свету и солнцу.

Стало совсем грустно. Открывать в тридцать с копейками немудреные истины вроде той, что мир – всего-навсего колодец, занятие не из веселых.

«Глупости, – успокоил себя Башенкин. – Просто я не тем закусывал. Не рыбой надо было, а пельмешками. Непременно пельмешками! Рыбные мысли совсем не те, что пельменные. Другая суть, иная стать. Скользкие, верткие, неудобоваримые, а зачем такие нужны человеку?»

Он шагнул к дверям и, разумеется, поскользнулся. Наверное, на собственных рыбных мыслях.

«Я совсем пьяный. Странно… – Ной ухватился за косяк и тяжело вздохнул. – А мыслю совсем как трезвый. Может, это неспроста? Может, я особенный?..»

Оплодотворенное зернышко лопнуло, выпростав проворный побег. Бамбуковым стремительным лучиком идея пошла прорастать в Ное, наполняя чем-то доселе непривычным – скорее приятным, нежели пугающим.

«Раз я не пьянею умом, – продолжал он рассуждать, – раз способен думать о глобальном – что-нибудь это, верно, значит. Ведь я – это я, а многие ли это понимают? В конце концов, я не просто я, я – Ной. А Ноев на Земле во все времена было негусто… Люди знают одного-единственного, а я… Я знаю двух единственных…»

Смех родился непроизвольно, и в унисон Ною тотчас рассмеялся выбравшийся подышать гость.

Ной посмотрел на него снисходительно. Их веселили совершенно разные вещи.

* * *

На следующий день Башенкин стал подавать руку сугубо избирательно.

– Чего ты? – удивился Жорик, не главбух и не начальник, всего-навсего временный лаборант.

– Так, – Ной загадочно улыбнулся. Кивнув на повисшую в воздухе ладонь, туманно пояснил: – Спрячь, Жорик. До поры до времени.

С начальником получилось и вовсе просто. Тот сам никогда не подавал руки Ною. Но раньше как все обстояло: Ной готов был откликнуться, начальник же ограничивался сухим кивком. С сегодняшнего дня кивал уже Ной. И не подавал руки тоже Ной. Начальник кивал в ответ, но позиции тем не менее поменялись. Произошла рокировка, о которой сам начальник, может быть, и не подозревал, однако Ной знал о ней твердо.

«Никаких шуточек и никакого смеха!» – решил он, и уже через пару дней на него начали посматривать. Зависть, непонимание, удивление – ничего подобного еще не было, но все это уже начинало зарождаться. Ной торжествовал. Он вживался в странную роль, поражаясь, отчего раньше существовал иначе, как все, не отличаясь и не выделяясь.

– Какой-то ты стал странный, Башенкин, – признался ему инженер Паликов.

– А я и есть странный, – Ной безошибочно отыскал в пиджаке инженера неполадку, сурово ткнул пальцем в среднюю, провисшую на ниточке пуговицу. – А тут надо капроновой крепить. И обязательно крестиком.

– Капроновой? – изумился инженер.

– Именно!

Странные фразы, мутный смысл, двойственность! Это стало лозунгом, подобием девиза, выбитого на его мысленном щите. Когда придет время, появится и подоплека, и определенность, а пока…

– Милена, – говорил он, проходя мимо стола секретарши. – Цвет платины – это убого.

– Что? – она окидывала себя взглядом, пытаясь определить, в каком месте она платиновая. – А почему?

– Платина – цвет свежеотлитого танка! – он отворачивался и уходил, оставляя за собой шлейф досады и недоумения.

Самое занятное, что он вдруг наткнулся на закон, не открытый даже прозорливым Карнеги. Нет глупых фраз, есть глупые интонации. Чушь, произнесенная уверенным баритоном, есть джокер, способный превращаться во что угодно. Оттого, надо думать, и жировали диктаторы всех времен и народов. Питаемые страхом людишки изыскивали мудрость в самом куцем лаконизме. Изыскивали по той простой причине, что произносил означенный лаконизм не буфетчик дядя Вася, а непременно какой-нибудь генерал или секретарь генеральского уровня – и произносил так, как должно произносить генералам: с напором, загадочно, скупо. Генералом Ной становиться не собирался, но каждый вечер он торжественно повторял собственному отражению в зеркале:

– Мне не надо быть кем-то, потому что я – уже я. Я – Ной! Самый настоящий Ной!

И детской припрыжкой вновь набегал беззвучный смех – благородный, как треск срываемого с песцовой шубы целлофана, торжествующий, как гармонь в руках деревенского ухаря. Ной Александрович засыпал под собственное взбулькивающее веселье, видел сны про себя и о себе, заряжаясь энергией от Вселенной, чтобы однажды вернуть все обратно единой слепящей вспышкой.

* * *

Результатом номер два (первым было изменившееся отношение сослуживцев) стало поселение у него на квартире аристократически бледной особы по имени Надя.

Так уж оно создано природой, что иные люди за версту чуют кумиров. Они спешат навстречу, молитвенно воздевая руки, с расстояния примеряясь, как поудобнее встать, с какой стороны и под каким углом. Заглядывая в рот, жаждут жизненного смысла, подставляя спину и шею, заранее умирают от сладкого бремени. Поклонники и фанаты, рабыни и слуги. Человек создан не для счастья, а для восторга. Счастье – для мирно жующих коров, трепетная восторженность – для гуманоидов! И потому всегда и везде требуется первое и непременное – ПРЕДМЕТ ОБОЖАНИЯ. Для Нади предметом обожания стал Ной.

– Надя и Ной. Два «Н», – выдохнула она, заикаясь, в их первую встречу.

Не произнося ни звука, он взял ее руку, развернул ладонью к глазам.

– Что-нибудь не так? – девушка встревожилась, заранее ощутив стыд за все эти путаные, бессмысленно исчеркавшие ладонь линии.

– Пушкина знают все, – обвиняюще произнес он. – А кто знает Мицкевича?

– Никто! – покаянным эхом откликнулась Надя.

– А Сухарева с Самойловым?

– Никто…

– Стыдно? – вопросил он.

Уши и щеки Нади малиново накалились, словно их подключили к электросети. Робко кивнув, Надя потупила маленькую головку и тем самым окончательно решила собственную судьбу, поселившись под кровом у бога, то есть у Ноя. Не в качестве сожительницы и прислуги – в качестве спутника. Любой, даже самой огромной звезде требуется спутник. Это своего рода критерий состоятельности. Чем больше планета, тем большее количество спутников должно ее окружать. Человек, живущий один, не может быть светилом. Отсутствие спутников означает отсутствие гравитации. И пусть он богат, как Крез, пусть он пыжится и светится, как самое большое солнце, это ровным счетом ничего не значит. Ибо в тылу у него – вакуум, никого и ничего.

С пророчествами, впрочем, Ной не спешил, хотя и начинал чувствовать, что люди чего-то от него ждут. Со скепсисом, с усмешкой, с едва скрытой тревогой, но ждут. Загадочное всегда завораживает. Ожидание чуда – пусть легкого, несерьезного – пылью притуманило воздух.

С тем же Паликовым начальник института как-то озабоченно поделился:

– Заметили, каким наш Башенкин стал? Совсем переменился.

– Это Ной, что ли?

– Ну да. По коридорам, как по клетке, ходит. Так и зыркает на людей! То ли обиделся, то ли зарплату потерял, не пойму.

– Это да. А главное, выражаться стал.

– В смысле – ругаться?

– Да нет. Именно выражаться. Иной раз такое скажет, что и мысленно повторишь, а все одно не поймешь.

– М-да…

Ной слышал шепот за спиной, угадывал чужое недоумение, и оттого уверенность в собственных силах росла и крепла. В конце концов, и Распутин заявился в Царское село из глубинки. А Башенкин был не просто из глубинки, он был из Нижнего Тагила. А что такое Нижний Тагил? Что может сказать об этом городе человек, никогда в нем не бывавший? Да ничего! Между тем Нижний Тагил – еще одно чудо света. Восьмое и заключительное. Город-Дым. Город героев-астматиков, глубокий вдох в котором чреват тем, что может стать последним. И напрасно твердят и сплетничают: сектор Газа – вовсе не у них, не у израильтян, это у нас, в Нижнем Тагиле. Суровую миссию спартанцев взял на себя каменный исполин. Выживать стали исключительно чудо-богатыри. Ной был одним из них.

* * *

О грядущем потопе он никому не говорил. Кажется, пока и не собирался. Все получилось само собой, когда хлынули первые осенние ливни – с жестяным небесным раскатом, с пупырчатыми от пузырей лужами. Тогда все и началось. Удобренная и засеянная почва только ожидала нужной команды. Эта команда последовала с потемневших, набрякших от влаги небес. Самые чуткие команду услышали.

Рыжая секретарша Милена как-то кольнула лучистым взглядом и, поправив прическу, поинтересовалась:

– А что, Ной Александрович, уж не потоп ли у нас затевается? Со вчерашнего вечера льет и льет.

– Что ж… Все может быть, – он загадочно улыбнулся.

– Значит, строите?..

– Строю, милочка, строю.

Они впервые встретились глазами. Как пара сцепившихся вагончиков. И Ной тотчас понял, что еще одним спутником у него стало больше. Напрягшись зрачками, он окончательно добил жертву.

– Вы уж мне поверьте, строить я умею. На совесть.

– И что же?.. Каждой твари по паре? – едва слышно пролепетала Милена.

– Зачем? Я беру с собой исключительно женщин. В них будущее и сила!

– А мужчины…

– Как это ни прискорбно, мужчины давно обратились в анахронизм.

Это балласт. Я-то, собственно, не против, но ковчег не выдержит.

– Тогда… Тогда вы и меня впишите. Если, конечно, можно.

– Отчего же нельзя? Подумаем.

Они вроде бы еще шутили, однако лица их оставались серьезными.

– Что ж, до встречи! – сухо кивнув, он чеканно вышел из кабинета. В дверях столкнулся с начальником и впервые не уступил дороги. Несколько растерянно начальник поздоровался и чуть посторонился. Ной лишь скользнул по нему безучастным взглядом, прошел мимо, не проронив ни звука.

– Что это с ним? – начальник озадаченно потер мясистое ухо.

– Он о потопе предупредил. – Милена все еще не пришла в себя. Голосок ее едва заметно дрожал. – Сказал, что готовит списки спасения.

– Что-что? – очки у начальника поехали вверх. В задумчивости он потянулся пальцем к стеклам и чуть не проткнул глаз. Милена ахнула.

«Сглазил! – с трепетом поняла она. – Только раз посмотрел и сглазил!»

Отныне события тронулись под гору, все более набирая скорость. С теми, кто владеет технологией «сглаза», ссориться не рекомендуется, а о том, что Ной способен на аномальное, к вечеру в учреждении уже знали все. Самые трусливые жались по углам, стараясь не показываться в коридорах, иные, напротив, искали с Башенкиным встречи, с чувством пожимали руку, искательно заглядывали в лицо.

Вечером, черпая ложкой приготовленный Наденькой суп, Ной устало пожаловался:

– Иссякает, Наденька. Каждодневно и ежечасно. Я же чувствую. Хочется мир спасти, очень хочется, а как? Где, спрашивается, силы?

– Ты самый лучший, – Наденька почтительно стояла в углу кухоньки. Жиденькая ее косичка змеей выползала на грудь, желтым удивленным бантом смотрела в рот рекущему Ною.

– Теперь да, теперь так, – соглашался он. – Но почему? Потому что всем на плотик хочется. Всем! – он погрозил Наденьке пальцем. – Но всех нельзя. Потому что остойчивость, понимаешь? Центр тяжести и архимедова сила. Перегрузим на одного-единственного человечка – и все! Утонем. Это ты понимаешь?

Наденька робко кивала.

– Непостижимо! – бормотала она. – Такая задача! Решать за всех!

– В список должны попасть избранные…

В дверь позвонили. Продолжая поглощать лапшу, Ной не повел и ухом. Наденька проворно убежала в прихожую, через минуту вернулась с рыжей Миленой.