Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.11"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 64 страниц)

– Не расстраивайтесь, – сказал директор. – Это не умаляет ваших заслуг. Вы сделали не меньше, чем весь институт. Я говорю искренне.

Я знал, что он не притворяется. У нас, гомо-шимпов, куда лучше, чем у людей, развита интуиция. Мы еще многому можем людей научить.

А директор как будто угадал мои мысли.

– Я надеюсь, что вы сможете нас многому научить. И поэтому нам надо было расстаться. Вовремя. Вы нашли выход, которого не могли найти мы.

– И сегодняшнее заседание с решением отправить меня в зоопарк…

– Было частично инсценировано. Мы уже давно знаем, что вы подслушиваете все наши совещания.

– И Формула? – Этого я не мог вынести.

– Доктор Пименова не в курсе, – улыбнулся директор. – Она бы никогда не согласилась отпустить вас в тропический лес, где вся вода некипяченая.

– Ничего, – сказал я с облегчением, – с ней остался ее любимый Джонни.

Дверь сзади открылась. Я обернулся. Там торчали встревоженные морды Дзитты и Барри.

– Все в порядке, – сказал я. – Полет продолжается.

Я протянул руку, чтобы отключить связь, и понял, что экран связи погас.

– Это был директор? – спросила Дзитта. – Чего он хотел?

– Он требовал, чтобы мы вернулись, – сказал я твердо. – Но я ему отказал. Полет продолжается.

На морде Барри было восхищение. Я победил самого директора.

Дзитта сощурилась. Не поверила. Но промолчит.

Я погладил по голове девушку.

«Не буду я учить ее говорить, – подумал я. – Наш разговор с директором следует оставить в тайне. Президент республики гомо-шимпов должен быть вне подозрений».

Разум для кота

Если я долго не встаю, Мышка подходит к кровати и, зацепив когтями одеяло, осторожно тащит его на себя. Это первое предупреждение. Чаще всего я игнорирую первое предупреждение. Тогда он добирается до руки и дотрагивается лапой. Рука тоже не откликается. Приходится переходить к жестким мерам. Мышка выпускает когти и будит руку всерьез. В конце концов я, конечно, просыпаюсь. Мышка своего добьется.

Я поднимаюсь, ругая кота, он благородно трется бакенбардами о мои голые колени и усаживается посреди комнаты, пока я оденусь и застелю постель. Затем он несется к двери уборной, указывая мне правильный путь, потом ждет меня в дверях ванной.

Только тогда идет на кухню. Но не к своей тарелке, это было бы слишком просто, а Мышка не позволяет себе попрошайничать – это оставим для простых котов.

Мышка сидит у холодильника и глядит на меня. Только глядит. Он верит, что я не оставлю его помирать с голоду. Да и получив свою утреннюю рыбу, Мышка не бросается жадно к тарелке. Он сначала постоит рядом, глядя на меня, словно мысленно считает до десяти.

Вечером, когда приходят с работы, Мышка сидит на кресле в большой комнате – оттуда лучше слышно, как поднимается лифт. По шагам он знает, кто идет. Сколько раз я видел, как Мышка, услышав лифт, не двигается с места, если к двери подходит чужой, скажем, не кормилец. Но если идут свои, Мышка опрометью летит к двери и садится так, чтобы его не задело, когда дверь отворится. При виде родственника – а Мышка глубоко убежден, что мы представляем собой стаю, в которой ему отведено хоть и не самое главное, но почетное место, – Мышка изображает красивого кота, для чего он растягивается на полу во весь свой солидный рост и начинает кататься и принимать элегантные позы. Если очень соскучился по людям за день, будет кататься долго и энергично, но если до того кто-то уже пришел и кормил его, то перевернется разок из вежливости и замрет.

Мышка странно молчалив для кота. Я его подобрал беспризорным котенком. Некому было учить его мяукать. А так как дома к нему относятся скорее как к собаке, чем к коту, то он и ведет себя как собака.

Когда ко мне пришел Свер-ди, Мышка даже не поднял головы, а лежал в кресле, прижав голову к сиденью, и внимательно разглядывал в дверь прихожей ломкого, сутулого инопланетянина, отлично понимая, что это очень чужое существо. Свер-ди снял сапоги, вытащил из сумки своего секретаря – большую мохнатую ящерицу по имени Диприда, посадил ее на плечо, прошел в большую комнату и сел на диван, в метре от Мышки.

Я боялся, что Мышка нападет на Диприду. Та тоже этого боялась и потому сидела напряженно и часто мигала. Но Мышка рассудил, что Диприда – не животное и территорию от нее охранять не надо. Спать он себе после этого не позволил, глаз не закрывал и даже показывал неудовольствие, подрагивая кончиком пушистого хвоста. Но не более того.

Мы со Свер-ди обсуждали свои научные проблемы, а через полчаса пришла Алиска. Услышав, как она вышла из лифта, Мышка прыгнул с кресла, перепугав Диприду, которая даже уронила компьютер, и уселся у двери. Затем он выдал сцену «красивое животное встречает долгожданную хозяйку» в полном объеме. Свер-ди смеялся, Диприда подобрала компьютер и тоже изобразила улыбку.

– Еще один шаг, и он станет человеком, – сказал Свер-ди.

– Я часто жалею, – сказал я, – что Мышка не может говорить.

– Или писать, – сказал Свер-ди.

Мышка понесся на кухню впереди Алисы.

– В то же время в нем живет отсталое дитя, – сказал я. – Он делает глупости. Рвет когтями диван, вчера чуть не грохнулся с балкона, охотясь на голубей. Говоря высокопарно, силой любви невозможно сломить барьер непонимания.

Диприда кивнула. Она это понимала.

– Что ж, – сказал Свер-ди, – еще недавно я мог бы сказать то же самое о моей Диприде. Помнишь?

Диприда кивнула и даже попыталась улыбнуться, что у нее не очень получилось, так как рот ящерицы не приспособлен для улыбки.

– Я был счастлив, когда изобрели энцелостимулятор. Он был предназначен для людей. И действие его оказалось удивительным. В течение года в школах не осталось отсталых детей. Должен признаться, что я никогда бы не стал профессором и никогда бы не прилетел к вам на Землю, если бы не стимулятор.

– Я читал, – сказал я.

– Сейчас его уже начинают употреблять у вас.

– Знаю, – сказал я.

– Первой моей мыслью было: а что, если я смогу помочь моей Диприде? Она жила у нас давно, мы любили ее, но домашнее животное – это домашнее животное. Мы называем порой зверей друзьями – это уступка любви. Дружить можно только с себе подобными.

Свер-ди погладил Диприду по мохнатому гребню, Диприда кивнула и начала что-то набирать на клавиатуре компьютера.

Вернулся Мышка. Видно, он поспешил с ужином, чтобы не оставлять меня одного в комнате со странными гостями. Совершенно по-собачьи, увидев свой мячик, забытый под столом, он схватил его и быстро унес в угол, за стопку книг, спрятал игрушку.

– Если хочешь, я тебе завтра принесу пилюли, – сказал Свер-ди. – Совершенно безопасны, опробованы на миллионах живых существ.

– Спасибо, – сказал я.

Мышка выглянул из-за книг. Ему хотелось поиграть мячиком, но гости все не уходили, и не исключено было, что они отнимут мячик, если тот слишком близко к ним подкатится.

– Алиска! – позвал я. – Ты знаешь, что завтра Мышик станет умнее меня и почти такой же умный, как ты?

Алиска мыла посуду и пришла в комнату не сразу. И не сразу поняла, какие светлые перспективы открываются для нашей стаи.

– И что он будет делать? – спросила она.

– Мышей ловить, – ответил я неумно.

– А в самом деле?

– Девушка, – сказал Свер-ди, – у нас с вами есть изумительный пример стимуляции мозговой активности – моя любимая Диприда. Диприда, скажи Алисе – ты счастлива?

Диприда поглядела на Алису, на Мышку, который принялся от нечего делать развязывать шнурки на моих ботинках, потом ловким движением лапки набрала текст на клавишах компьютера, с которым никогда не расставалась. На экранчике возникли слова: «Разумеется. Я была животным, а стала почти человеком».

– Умна, мое сокровище, – сказал Свер-ди. – Ты обратил внимание на слово «почти»? Она имеет в виду невозможность говорить. Правда?

«И это тоже», – набрала текст Диприда.

Мышка встал на задние лапки, потянулся к экрану компьютера – ему понравилось, как вспыхивают буквы.

– Потерпи, – улыбнулся Свер-ди. – Завтра ты сможешь это сам. Не кормите его на ночь, – обратился гость к Алисе. – Средство надо принимать натощак. Иначе не подействует. А лучше дать слабительное.

Потом он велел Диприде отпечатать синопсис нашей беседы, чтобы я его заверил, а он передал своему руководителю. Лапки ящерицы летали над клавишами.

– А что она делает, когда не работает? – спросила Алиса.

– Что? – Свер-ди немного удивился, но не стал обращаться с этим вопросом к Диприде, чтобы не отвлекать ящерицу от дела. – Читает. Иногда. Думает. Спит, ест – живет.

– А другие ящерицы?

– Ты хочешь спросить, есть ли среди них умные? – переспросил Свер-ди.

– Да.

– Это им не по карману. Может, через несколько лет…

– А сколько живут эти ящерицы?

– До двадцати лет, – сказал Свер-ди. – Но моя еще молодая. Ей пошел восьмой год.

– У нее есть дети? Друзья?

– У нее есть я. У нее есть пища для размышлений.

Диприда перестала печатать. Она смотрела на Алису.

Свер-ди начал собираться. Он надел сапоги, спрятал ящерицу в сумку. Напомнил, что кота не надо кормить.

Через час, а может, больше, я вспомнил, что давно не видел Мышку. Странно, я завтра скажу ему, что на улице шесть градусов мороза, а он кивнет… Надо будет купить для него миниатюрный компьютер. И можно будет снять с окон бадминтонную сетку – разумный кот не прыгнет сдуру с восьмого этажа за пролетающей птичкой.

Я прошел на кухню.

Кот сидел у своей миски и лениво, из последних сил жевал громадный кусок свиной вырезки, которую я купил утром совсем не для кота.

Алиса стояла над ним и ревела. Молча, только слезы по щекам.

– Что здесь происходит? – спросил я. – Ты забыла, что средство действует натощак?

– Мышку жалко, – сказала Алиса. – Может, ты передумаешь?

– Ты с ума сошла, – сказал я. – Мы имеем возможность оказать невероятное, сказочное благодеяние нашему коту. Он будет самым настоящим членом человеческой семьи. Понимаешь, какое счастье – ты ему рассказываешь, что с тобой произошло за день, а он тебе то же самое рассказывает.

– И что же с ним произойдет за день?

– Неважно.

– Важно. Ты из него хочешь сделать человека?

– Я хочу, чтобы он стал разумным существом.

– В шкуре обыкновенного кота?

– Внешность – не главное.

– Это не только внешность. Отец, подумай, ты мог бы жить в шкуре кота? С твоими интересами? С твоим желанием общаться, читать, путешествовать, спорить, говорить?

Алиса подняла кота на руки, и тот не спорил – он был так сыт, что мясо вызывало в нем отвращение, подобное тому, что испытывает к концу дня кондитер, съевший на пробу триста пирожных. Кот смотрел на меня большими, тупыми от сытости, бессмысленными глазами, потом пристроился поудобнее на теплых руках Алисы и блаженно задремал.

Когда на следующий день пришел Свер-ди со своими пилюлями, мы с Мышкой были заняты очень интересным делом. Я шел по коридору, делая вид, что не знаю, где кот. А кот бросался на меня сзади из засады под диваном, бил с ходу лапой, а когда я оборачивался, стремглав, изображая ужас, несся под диван прятаться.

– Скажи дяде: нет, спасибо, – приказал я коту.

Кот лег на спину и, вытянувшись, перевернулся, показывая белое пушистое пузо.

– Мы решили остаться очень красивым животным, – сказал я за кота. Тот ничего не понял и гордо пошел на кухню, проверить, не появилась ли в тарелке пища.

Альтернатива

Скептицизм и усталость владели сотрудниками Института времени.

До тех пор, пока в будущее отправлялись слитки свинца, жуки-скарабеи, белые мыши и собака Шарик, прогресс был несомненным. Но все шестьсот сорок попыток отправить туда человека провалились.

Группа хрононавтов в составе трех человек была в плохих отношениях с экспериментаторами, так как хрононавты были убеждены, что их водят за нос и путешествие во времени невозможно. Экспериментаторы же писали докладные директору института академику Стассу, утверждая, что хрононавтов следует сменить как не справившихся с работой.

Директор, положивший всю сознательную жизнь на изобретение машины времени, выступал третейским судьей. Все свои речи он кончал словами:

– Но истина дороже!

Он верил в то, что машина времени заработает, и занимался ее усовершенствованием.

В подобной ситуации трения неизбежно выплескиваются наружу. Призванная жалобами ревизия высказала свои опасения, но ассигнования пока не были срезаны – направление поиска было признано прогрессивным, а результаты – внушающими надежду.

Директор был человеком замкнутым, неприятным в общении, и злые языки утверждали, что он не видит своих современников, потому что живет в будущем.

Шестьсот сорок первый опыт увенчался успехом.

Хрононавт Воскобоев в нужный момент растворился в воздухе и возник вновь через три часа восемнадцать тревожных минут.

К тому времени вокруг кабины времени собрался весь институт.

Хрононавт вышел из кабины усталый, но довольный. Он поднял вверх большой палец и сказал:

– Я там был.

Эти слова вошли в историю. Но далеко не сразу.

Пока что под аплодисменты научных сотрудников хрононавт пожал протянутую руку директора, и многие заметили, что он странно и даже с сочувствием смотрел в глаза академику Стассу. Видно, почувствовав что-то неладное, академик строго произнес:

– Попрошу немедленно пройти ко мне в кабинет.

В кабинет он допустил лишь врача, который начал тут же проводить наблюдения над здоровьем хрононавта, а также двух профессоров, своих заместителей по научной части.

– Итак, – сказал он, – вы утверждаете, что побывали в будущем?

– Точно так, – ответил Воскобоев. – Проверил по календарю.

– В контакты вступали?

– Старался избегать, – ответил Воскобоев. – Но там меня уже ждали. Они знали, что я прилечу.

– Разумеется, – сказал заместитель директора по научной части.

– Где доказательства? – спросил директор.

Подобное недоверие к собственному сотруднику, совершившему научный подвиг, могло показаться странным, но дело в том, что еще три дня назад в частной беседе хрононавты шутили, что в случае очередной неудачи они сделают вид, что все в порядке, – надоели неудачи.

– Мне ничего не дали, – сказал Воскобоев. – Покормили обедом, провели по городу, показали достопримечательности. Объяснили, что есть правило – ничего по времени не носить, иначе получатся неприятности.

– Разумеется, – сказал заместитель директора по научной части.

– Не может быть, – сказал директор, – чтобы вы сами, Воскобоев, не приняли мер. Я не верю.

Воскобоев печально улыбнулся.

– Они сами сказали, – ответил он. – Они мне там сказали, что вы обязательно будете требовать доказательств.

– И что?

– Они сказали, что вы умрете шестого октября.

Директор побледнел и ничего не сказал.

Его заместитель вскочил с кресла и воскликнул:

– Ну это уж ни на что не похоже! Это недопустимо. Это сведение личных счетов.

– Я бы и рад промолчать, – сказал Воскобоев.

– Но истина дороже, – закончил эту фразу директор.

Врач, который держал хрононавта за руку, щупая пульс, неожиданно вмешался в разговор и спросил:

– А какова причина смерти?

– Не сказали, – развел руками Воскобоев. – Поймите же, мне самому неприятно. Может, они пошутили?

– Нет, – криво усмехнулся директор. – Это самое лучшее доказательство. Значит, осталось три недели?

– Три недели, – согласился Воскобоев.

– Это лучший подарок, который вы мне могли сделать, – сказал директор.

Всем было не по себе.

Директор просил не распространять эту новость по институту, но, разумеется, через полчаса об этом знали все, вплоть до вахтера. Одни воспринимали новость как доказательство путешествия во времени, но большинство было убеждено, что Воскобоев нехорошо пошутил.

За последующие три недели было проведено еще шестьдесят две попытки отправиться в будущее. Все провалились.

Воскобоев ходил подавленный, но от своих слов не отказывался. Общественное мнение в институте осуждало хрононавта. Никто практически ему не верил. Директор вызвал его к себе и еще раз расспросил. Воскобоев сказал:

– Как честный человек, я не могу изменить показаний. Хотя мне хочется, чтобы вы жили и получили Нобелевскую премию.

– Истина дороже, – ответил директор. – Я согласен умереть. Пускай мне ее вручат посмертно.

Директор жил в доме на территории института. Он был одиноким человеком, потому что всю жизнь трудился ради машины времени и ему некогда было обзавестись семьей. Вечером шестого октября никто не ушел домой. Сотрудники института толпились в саду вокруг дома и делали вид, что они оказались там случайно. Несколько друзей и ближайших помощников директора собрались у него, пили чай, делали вид, что ничего не происходит. Директор отдавал распоряжения своему заместителю на случай его, как он выразился, отсутствия, а тот записывал указания.

Где-то часов в одиннадцать вечера, когда сотрудники начали расходиться по домам, чувствуя себя одураченными, к директору ворвался Воскобоев.

– Есть выход! – закричал он. – Мы вас сейчас же отправим в будущее. Там вас вылечат.

– Я не болен, – ответил директор. – И готов пожертвовать собой ради большой цели.

Он обернулся к заместителю и продолжал давать указания.

Вскоре пробило двенадцать часов.

С последним ударом все присутствующие в комнате осуждающе посмотрели на Воскобоева.

Тот растерянно развел руками.

А директор вдруг улыбнулся и сказал:

– А неплохо, что обошлось. Я уж поверил…

– А истина? – спросил Воскобоев. – Разве она не дороже?

– Истина… – сказал директор, схватился за грудь и умер. Сердце не выдержало ожидания смерти.

Когда все поняли, что директора не спасти, то накинулись на Воскобоева, считая, что тот перегрузил нервную систему директора и убил его.

Институт чуть было не закрыли.

Воскобоев перешел на другую работу.

Путешествия во времени удалось стабилизировать только через полтора года, уже при другом директоре. И тогда выяснилось, что Воскобоев не лгал. Но удивительно другое: доверия к себе он не вернул. И на торжественную церемонию по поводу присуждения директору Нобелевской премии его даже не пригласили. Хотя он был первым в мире хрононавтом.

Существует мнение, что, промолчи Воскобоев, директор бы прожил еще много лет.

Единая воля советского народа

Настоящие записки относятся к последнему году жизни Леонида Ильича Брежнева. В то время их публикация была совершенно исключена: система гробового умолчания и всеобщей добровольной амнезии работала без сбоев. Половина Красноярской области могла провалиться под землю, но, если там не оказалось случайного интуриста, мы эту новость игнорировали. Об ашхабадском землетрясении я узнал через двадцать лет после гибели города, а об афганской войне – только с началом вывода наших войск. Раньше я полагал, что мы оказываем там бескорыстную помощь продовольствием и товарами ширпотреба.

Не знаю, что заставило меня зафиксировать на бумаге обстоятельства Великого голосования. Возможно, предчувствие кончины Генерального секретаря.

Я видел Кабину собственными глазами. В конце октября она спустилась на берегу Москвы-реки возле Звенигорода, на территории академического пансионата. Опустилась на рассвете, без фанфар и фейерверков, между оранжереей, где выращивают розы и гвоздики для дружественных организаций, и спуском к лодочной пристани.

Кабина выглядела скромно и была похожа на цельнометаллический гараж. Ее крыша светилась, а стены были матовыми. Дверь закрыта.

Когда директор пансионата, разбуженный садовником, подошел к Кабине, он счел ее чьим-то хулиганством, постарался открыть дверь, но не смог.

Пока ждали вызванную милицию, Кабина начала вещать.

Она вещала, а мы, отдыхающие, окружили ее тесным кольцом.

Голос Кабины был глубоким, низким, без акцента.

«Жители Советского Союза, – говорила Кабина. – Мы, психологи Великого содружества галактических цивилизаций, проводим эксперимент, в котором просим вас принять участие. Наша цель – установить, кто из покинувших мир живых самый любимый и популярный человек в вашей стране. Через три дня, в двенадцать часов по московскому времени, все жители СССР услышат сигнал. Услышав, они должны мысленно произнести имя любимого человека. То лицо, которое наберет наибольшее количество пожеланий, оживет внутри этой кабины таким, каким оно было в момент кончины, но здоровым и жизнеспособным. Думайте, дорогие братья и сестры».

Голос Кабины был слышен не только на территории пансионата. Странным образом он звучал во всех уголках страны, в ушах каждого из многих миллионов моих сограждан.

– Провокация, – сказал директор пансионата.

Это была первая реакция на объявление. Остальные слушатели молчали. В тот момент еще никто не знал, что Кабина говорила для всего народа. Мы думали, что это объявление касается только нас. А так как в инопланетных пришельцев верить не принято, хоть и очень хочется, люди вокруг меня принялись недоверчиво и неуверенно улыбаться.

Примерно через полчаса на территорию пансионата приехали несколько военных грузовиков и три черные «Волги». Поляну вокруг Кабины оцепили войска КГБ, а обитателей пансионата вывезли в Москву на специальных автобусах, где каждого допрашивали раздельно. Никаких дурных последствий для свидетелей не было, не считая того, что меня не пустили в туристическую поездку в Болгарию.

На следующее утро, по получении отчета от генерал-лейтенанта Колядкина, Политбюро ЦК КПСС собралось на заседание.

Председательствовал Леонид Ильич Брежнев, тогда еще живой.

Сначала выступал генерал-лейтенант Колядкин, который доложил, что Кабина замкнута, проникновение внутрь пока не осуществлено, хотя работает специальная группа. Материал изготовления на анализ не взят ввиду особой твердости. Начались работы по подкопу.

– Значит, ничего не сделали? – спросил Брежнев, обернувшись к Андропову, который уже не работал в КГБ, но Леонид Ильич об этом забыл.

– Спешка только повредит, – сказал Андропов. – У нас еще три дня.

– Что сообщают из Соединенных Штатов Америки? – спросил Брежнев.

– Добрынин телефонирует, – сказал министр иностранных дел Громыко, – что в США случился такой же феномен. Возле Нью-Джерси. Там обстановка массового психоза.

– Не исключена провокация, – сказал Черненко. – Они это умеют – кричат: держи вора! А сами воры.

– Важное замечание сделал Константин Устинович, – задумчиво сказал Брежнев. – Кто еще скажет?

– Есть информация из Пекина, – пожевав губами, сказал Громыко.

– Неужели у них тоже? – удивился Пельше.

– Официальных сообщений нет, но текст уловлен переводчиками нашего посольства. Содержание то же самое.

– Не исключена провокация, – сказал Устинов. – Предлагаю мобилизацию западных и Забайкальского военных округов.

– А что говорят наши ученые? – спросил Брежнев.

Ученых на Политбюро не пригласили. За них ответил Андропов:

– Я запросил информацию в Академии наук. Они относятся скептически. Утверждают, что в космосе жизни нет.

– Тогда продолжайте исследования, – сказал Брежнев. – А мы перейдем к другим делам. Я хотел бы, товарищи, сообщить вам о моих переговорах с товарищем Машелом, который, как вы знаете, является руководителем Республики Мозамбик.

Политбюро перешло к насущным делам, но углубиться в них не смогло, потому что через полчаса каждый из членов Политбюро, как и каждый гражданин СССР, услышал повторное объявление Кабины.

Члены Политбюро в молчании выслушали объявление.

Потом Брежнев сказал:

– Звукоизоляция в этом помещении ниже всякой критики.

– Примем меры, – сказал Черненко.

– Поздно, – сказал Брежнев. – Если мы слышим сюда, то кое-кто мог услышать нас отсюда.

– Очень точное замечание, – сказал Черненко.

Все помолчали. Потом Долгих осмелился прервать молчание:

– Есть сообщение из Новосибирска. Там тоже слышали.

– А что, если это не провокация? – Брежнев медленно обвел глазами своих соратников.

– Не исключено, – первым поддержал Генерального Андропов, – что мы должны реагировать.

Решено было объявить перерыв на обед и лечебные процедуры.

После этого собраться вновь.

В эти минуты я ехал в Москву автобусом с затянутыми шторками окнами. Рядом со мной сидел профессор Евстигнеев из Института ихтиологии.

– Что вы об этом думаете? – спросил я.

Профессор был задумчив, очки съехали на кончик носа, словно норовили прыгнуть в верхний карман пиджака. От профессора пахло пылью и луком. Он был так похож на профессора, что было ясно – в науке он ноль. Науку двигают лишь те, которые на профессоров не похожи.

– У меня умерла жена, – сказал профессор и попытался отодвинуть пальцем шторку с окна, будто сомневался, в Москву ли нас везут.

– Гражданин, – окликнул его сзади лейтенант, – выглядывать не положено.

– Я вам сочувствую, – сказал я профессору.

– А вдруг это шанс вернуть ее?

Я поглядел на него с удивлением. Профессор, оказывается, поверил в силу Кабины.

– Я понимаю, – сказал профессор. – Каждый будет желать своего.

– Тогда у вас мало шансов, – улыбнулся я.

– Шансы есть, – сказал профессор. – Каждый человек, даже если не поверит, пожелает возрождения кого-то близкого. Каждый своего. А у меня есть некоторые сбережения.

– И что?

– Вот вы лично задумали, кого бы вам хотелось оживить?

Тут я понял, что не задумал.

– Может, Пушкина? – спросил я.

– Вы не женаты? Впрочем, вы еще молоды.

– Нет, я не женат.

– Если бы я предложил вам… – Профессор подхватил очки, которые ринулись вниз. – Скажем, пятьдесят рублей и сообщил имя моей жены. Ведь вам нужны деньги?

– Я бы сделал это и бесплатно, – сказал я. – Но шансов у вас – ноль.

– На книжке у меня четыре тысячи триста, – сказал профессор шепотом, приложив губы к моему уху.

– Разговорчики отставить! – сказал лейтенант сзади.

– А если я наберу двадцать человек? – сказал профессор быстро и отодвинулся. Глаз у него был птичий и пустой.

– Мне надо подумать, – сказал я.

– Шестьдесят рублей? – спросил профессор. – Больше я не могу.

– А если я возьму деньги и потом нечаянно подумаю о ком-то другом?

– Я не так наивен, – сказал профессор. – Вы мне дадите расписку, что обязуетесь думать только о моей покойной супруге.

Идея профессора была наивной. Он того не знал, что в Пушкинском музее на Кропоткинской уже шло заседание комиссии, которая единогласно приняла постановление возродить Александра Сергеевича Пушкина.

В эти же минуты большая толпа шумела, даже плясала вокруг музея Сталина в Гори. Многие были убеждены, что скоро настоящий вождь вернется к жизни и наведет порядок в этой дурной стране.

…Политбюро собралось вновь после обеда. Руководители государства были сыты, но взволнованны. Предстояли исторические решения.

– Сначала, – сказал Леонид Ильич, – выслушаем сообщения из-за рубежа. Прошу вас, Андрей Андреевич.

Громыко пожевал губами и сказал:

– Вкратце. В США царит анархия. Телевидение проводит опросы общественного мнения. Начались бурные демонстрации.

– Минутку. – Брежнев жестом остановил оратора и обратился к Щелокову, которого специально пригласили на Политбюро. – Усильте московскую милицию, – сказал Брежнев. – Поднимите академию, милицейские училища. Вы знаете, не мне вас учить. В столице должен быть порядок.

– Уже сделано, – позволил себе улыбнуться Щелоков.

– Чего хотят реакционные круги? – спросил Брежнев у Громыко. – И за что выступает прогрессивная общественность?

– Как всегда, картина противоречивая, – сказал Громыко. – Прогрессивная общественность на юге страны выступает за оживление негритянского лидера Мартина Лютера Кинга.

Брежнев подумал. Потом сказал:

– Помню товарища Мартина Лютера. Он много сделал для дела мира. На чем настаивает монополистический капитал?

– Обстановка полного раскола, – сказал Громыко. – У меня есть сводочка по процентам. На тринадцать ноль-ноль. На первом месте идет Линкольн.

– Как же, – сказал Брежнев, – знаю товарища Линкольна. Прогрессивный государственный деятель. Что в Китайской Народной Республике? Это нам не безразлично.

– Пекинское радио объявило о предстоящем возрождении Мао Цзэдуна. Указывается, что это возрождение обеспечено мудрым предвидением лично товарища Мао.

– Маловероятно, – сказал Брежнев.

– Я думаю, что это дымовая завеса, – вмешался Кузнецов. – Влиятельные силы в КНР этого не допустят.

– Почему? – Брежнев ткнул карандашом в грудь Кузнецову. Заинтересовался.

– Там головы полетят. Все равно как если бы мы Сталина возродили. – Кузнецов помнил времена культа личности.

Он осекся от ощущения вакуума. Тишина наступила в комнате такая, словно все перестали дышать.

Молчали целую минуту. Смотрели на Брежнева.

– Нетактичность вы допустили, товарищ Кузнецов, – произнес наконец Брежнев. – Не ожидали мы ее от вас, пожилого человека. Ни на минуту коммунист не должен забывать, что у нас есть великий покойный вождь Владимир Ильич Ленин.

– Я же не призываю, – сказал Кузнецов, и его щеки пошли красными старческими пятнами. – Я хотел предложить именно Ильича.

– Если, – сказал Черненко, – все это не провокация.

– Вот именно, – поддержал его Брежнев. – А чья провокация, вы установили?

– Мало шансов, – сказал Андропов. – Хотя в данной ситуации я бы предпочел, чтобы это была провокация.

– Не понял, – вздохнул Брежнев.

– Если провокация, то кончится ничем. Если это не провокация, а, скажем, провокация в галактическом масштабе, то мы обязаны взять это событие под контроль и обеспечить, чтобы народ единогласно пожелал именно того кандидата, которого изберет Политбюро. И мы должны принять соответствующее решение. – Голос Андропова звучал тихо, но твердо и угрожающе. Он стал похож на Берию, и, хотя сходство было только внешним, Брежнев внутренне поежился.

– Какое решение? – услышал Брежнев собственный глухой, запинающийся голос и понял, что голос выдал его: не ему задавать вопросы. Ему принимать решения.

– Но вы же сами указали! – удивился Андропов.

– У человечества был только один гений, – сказал Черненко. – И Владимир Ильич нам нужен, правильно, Леонид Ильич?

Но Брежнев молчал. Никак не ответил Черненко, ни словом, ни жестом. Потому что на него снизошло понимание… Это была провокация. Это была гигантская, вселенская, может, даже галактическая провокация, направленная как лично против него, Генерального секретаря, так и против Советской державы в целом.

Устинов, не угадавший еще хода мыслей Генерального, подлил масла в огонь.

– По низовым коллективам, – сказал он, – и в некоторых воинских частях стихийно проходят собрания под лозунгом «Ленин с нами! Ленин вечно жив!». Предлагаю в этой обстановке поддержать начинание масс.

Раздались аплодисменты.

Брежнев молча поднялся и пошел к выходу.

От двери навстречу метнулись охранник и врач. Думали, что Генеральному потребуется реанимация. Но тот прошел мимо.

Меня отпустили домой под утро. Я возражал, говорил, что метро еще не ходит.

– На такси у вас найдется, – сказал мне майор, который снимал последний допрос. Он знал о содержимом моего бумажника.

Такси я не поймал. Шел пешком. Рассвет был ясным, но холодным. Последние листья лежали на мостовой.