Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 11"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Яков Перельман,Роман Подольный,Илья Варшавский,Дмитрий Биленкин,Сергей Жемайтис,Александр Горбовский,Всеволод Ревич,Георгий Шах,Александр Родных,Петр Попогребский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Корабль шел на посадку.

ДМИТРИЙ БИЛЕНКИН
ХОЛОД НА ТРАНСПЛУТОНЕ

Вспышка света была тут взрывом. Луч взметнул из-под ног ледяное пламя, осколками разлетелись тени, темнота рванулась кверху, как дым.

Позже усталость привычки обратила свет в нечто осязаемо медлительное – в овал прозрачной материи, который надо было усилием тела пропирать сквозь неподатливую тьму. Там, где оболочку вспарывали искристые лезвия глыб, свет вытекал, застывая плоскими черными лужами. А поскольку луч фонаря двигался, то казалось, что светоносный овал ползет, подрагивая от боли. Впечатление было настолько явственным, что Игонин начал уговаривать себя: «Это обман зрения. Луч не сокращается в объеме, ничего подобного, свет не жидкость в дырявом мешке».

Примерно о том же думал Симаков: «Да, это не Антарктида холодной ночью. Похоже, а совсем, совсем не то».

– Темно, как у дьявола в кармане, – произнес он вслух.

Радио срезало обертоны, слова отдались в ушах Игонина мембранным пощелкиванием. Он ничего не ответил.

Предстояло пройти еще около километра.

Сверкающий, матовый, ноздреватый, белый, голубоватый, тусклый, прозрачный лед под ногами был водородом, углекислотой, метаном, аммиаком, неоном – они шли по поверхности атмосферы. Газовых испарений не было заметно, но они существовали, скрывая звезды. Люди знали, что по обе стороны от них – нескончаемая равнина, и что над их головами биллионы лет космической пустоты. Однако было физически тесно, и если бы не тренировка, ими мог бы овладеть психоз замкнутого пространства, как это случилось во время одной из первых экспедиций на Трансплутон.

Хотя провалов и трещин можно было не опасаться, наручные локаторы предупредили бы о них заранее, Игонин и Симаков шли без спешки, с той медлительностью, которая свойственна человеку в замкнутом и темном пространстве. То была чисто подсознательная реакция дневного существа на обстановку непроницаемой ночи, Сама же ходьба по Трансплутону, в отличие от полярных областей Земли, ничем не грозила. Здесь не было перемен погоды, не было – в точном смысле этого слова – ветра и тем более урагана. Сейсмически планета была мертва.

Все же в оболочке испарений иногда что-то происходило. В какой-то момент Игонину показалось, что луч фонаря дал в темноте слабеющий отблеск. Точно снежинка блеснула высоко над головой. Потом их блеснуло уже несколько. Сомнения исчезли – то были звезды.

Полог ночи спадал беззвучно и быстро. Сначала очистился круг над головами. Его опоясало дымное кольцо. Вращаясь, оно ширилось на глазах, пока не слилось с горизонтом.

– Ну-ка, выключим свет, – сказал Игонин.

Нет, ночь не исчезла. Она и не могла исчезнуть на таком расстоянии от Солнца. Все же люди вздохнули с облегчением. Над ними было небо – широкое, звездное, мрачное небо, столь же неподвижное, как все вокруг. Но по крайней мере стало просторней.

Как по команде, люди обернулись назад, туда, где низко над горизонтом стояло Солнце, – крупная желтая звезда, которая здесь не давала ни света, ни тени.

Затем также одновременно Игонин и Симаков посмотрели вперед. Закругляясь, черная равнина скатывалась за горизонт, над которым протянулась густая россыпь Млечного Пути. Впечатление края было необыкновенно сильным. Широкая ледяная площадка будто нависла над пропастью межзвездной пустоты, куда можно было падать вечность, лететь миллиарды лет, не достигая дна.

Конечно, это была не более чем игра воображения. И все же…

– Нелепо, – Симаков принужденно рассмеялся. – Здесь я начинаю понимать того монаха – помнишь картинку в учебнике? – который дошел до конца Земли и заглянул… в ничто. А вроде бы, какая разница, откуда смотреть на звезды.

– Разница все-таки есть, – негромко ответил Игонин. – Психологическая. Да, я тебя понимаю. Мы знаем, что находимся на краю Солнечной системы, и что там, – он вытянул руку, – нет ничего.

При этих словах оба почувствовали себя так, будто из-за горизонта рванулся холодный ветер. Симаков даже передернул плечами, хотя скафандр грел по-прежнему.

– Ерунда, – сказал он громко. – Там есть Другие звезды и другие планеты, а еще дальше другие Галактики, и мы когда-нибудь туда полетим… В конце концов сзади нас точно такая же пустота.

– Не такая. Опять же мы знаем, что там, близко, Земля, теплое Солнце, межпланетные станции, обжитое пространство, дом. Ничего такого впереди нет. Ладно, пора двигаться.

Звезды чуть-чуть подсвечивали грани ледяных скал, намечали их контур, но, разумеется, идти при таком свете было нельзя. Опять вспыхнули фонари.

В их луче сгинули все неяркие звезды. Но ощущение стесненности, ощущение замкнутой пещеры оставило людей. Наоборот, после того, как они мысленно прикоснулись к бесконечности, их ужа не покидало чувство открытого, чересчур открытого, чересчур голого и чуждого им пространства. Психолог, пожалуй, мог бы заметить, что и это чувство – атавизм давних времен, когда предки человека жили в лесу, атавизм, который просыпается у горожанина в любой пустыне, а у кочевника обостряется при виде незнакомых и мрачных пространств. Теперь свет создавал для бредущих людей иллюзию покрова, хотя с точки зрения здравого смысла все это было чепухой. Какое значение имела обстановка для тех, на ком был скафандр?

– С-с-с… – сказал Симаков.

– Что такое?

– Ничего. Просто мне вспомнилась легенда о замерзших звуках. Глупая ассоциация мыслей. Ведь под ногами у нас – не лед. Могильные плиты. Вот так, мне думается, мерзлыми сгустками атомов, темнотой, тишиной и холодом окончится все, когда погаснет последняя звезда.

– А кто-то недавно говорил о полетах на другие Галактики… Да, слово «лед» здесь неуместно, а другого у нас нет. Ну и что? Может быть, смысл разума именно в том, чтобы не допустить такого вот оледенения мира.

– Возможно. Но пока здесь властвуем не мы, а холод. И это действует на нервы.

– Вообрази, что гуляешь по Сахаре, станет легче.

Вскоре они, однако, убедились, что здесь не все окаменело. В пологой ложбине дорогу им преградила неширокая полоса неподвижной жидкости. В ней точками, как в зеркале, горели звезды.

Наклонный луч высветил дно, – жидкость оказалась абсолютно прозрачной, глубина нигде не превышала пятидесяти—шестидесяти сантиметров.

Симаков отцепил от пояса дистанционный анализатор.

– Всего-навсего квазисоединения благородных газов. Огибать лужу, пожалуй, не имеет смысла? А зябко…

– То есть как зябко?

– Входить. Как подумаешь о температуре этой смеси…

– Она везде одинаковая.

– Знаю.

Он шагнул первым. Игонин увидел, как жидкость без всплеска сомкнулась выше колен Симакова, как дрогнули звезды, побежали круги, как эти круги вдруг замерли, услышал вскрик, сопровождаемый нелепым взмахом. Игонин ринулся, опережая ход догадки. И жидкость, к его ужасу, не расступилась под подошвой ботинка, а отразила ногу, точно каменная плита.

– Она меня схватила! – вопил Симаков, извиваясь всем телом.

– Да это же метастабильная жидкость! – закричал Игонин. – Стой, я тебя высвобожу…

Призыв был излишним. Метастабильное состояние тем и своеобразно, что вещество в нем может остаться жидким при температуре порой много ниже точки кристаллизации; достаточно, однако, пылинки, толчка, чтобы жидкость вся и мгновенно застыла.

Игонин выхватил тепловой резак. Симаков уже не пытался вырваться, лишь смотрел на свои вмороженные ноги, которые теперь пугали его своей беззащитностью. Пугали не эти членистые, просвечивающие сквозь лед металлические ноги, а те голые, из плоти и крови, что в них были.

У испуга свои законы и своя реальность. Игонин принялся действовать, едва осознав причину события, и действовал в соответствии с подлинной реальностью, которая, как он оценил, ничем не грозила Симакову, а просто требовала совершить ряд поступков – достать инструмент, взрезать лед, освободить товарища. Состояние же Симакова было иным, так как он был внезапно и грозно схвачен тем, что и без того давило на его мысли.

– Почему ты не достаешь свой резак? – закричал ему Игонин.

Симаков как бы очнулся и принялся вместе с Игониным резать лед.

– Ну, и каково же было оступиться в «могилу Вселенной»? – посмеиваясь, спросил Игонин, когда Симаков освободился и сделал шаг на негнущихся ногах. – Ладно, ладно, не смотри затравленным зверем, времени-то у нас немного, двинулись…

Он повернулся, насвистывая. Туман, который поднялся при резке льда, был настолько густ, что, когда Игонин из него выбрался, позади себя обнаружил лишь слабо тлеющий огонек фонаря. Он колыхался, то исчезая совсем, то расширяясь в огненный глаз.

– Скоро ты там?

Игонин ждал ответа, но его не было. Глазок фонаря замер и уже не двигался, Игонин оцепенело смотрел на этот замерзший глаз, еще не веря в беду, но уже осознавая, что он боится этой неподвижности больше, чем молчания друга.

– Симаков!!!

От собственного крика зазвенело в ушах. Затем наступила тишина, долгая, сводящая с ума тишина, в которой слабо прошелестело слово:

– Замерзаю…

В голосе, который скорей угадывался, не было ни страха, ни борьбы, а только покорность.

Игонин рванулся что было сил, туман колыхнулся, и прямо перед собой он увидел черное изваяние с белым окаменевшим лицом, с глазами, которые были открыты, но которые стеклянно отражали свет.

Игонин дико посмотрел вокруг, словно тут могла оказаться помощь. Над куполом тумана стыли редкие звезды, сзади лежала черная равнина, которую метнувшийся луч на мгновение сделал белой.

Поздно было неистовствовать, звать на помощь, убиваться. Поздно и бесполезно: Симаков был так же неподвижен и нем, как и все, что его окружало.

…Внося тело Симакова в кабину скайдера, Игонин не замечал ни помогавшего ему пилота, ни врача, который при виде Симакова издал удивленное восклицание. Мысленно он видел себя на месте вмороженного по колено в лед товарища, который мог тогда предположить, но не предположил, что именно при таком сжатии способен проявиться мельчайший скрытый дефект скафандра, вопреки расчетам, вопреки опыту, вопреки всему, что они знали о его надежности.

Пробудило Игонина движение врача, который намеревался раскрыть скафандр Симакова.

– Осторожно! Тепло, если он не совсем окаменел…

– Чистый лицевой щиток. Не поняли?

Быстрым движением врач обнажил грудь Симакова и прикоснулся к ней кардиоскопом. Игонина качнуло к стене: гулкий, наполнивший кабину удар сердца взрывом отозвался в его сознании.

– Убедились? – поднял голову врач. – Скафандр выдержал, не выдержал человек. Боязнь удушья, боязнь замкнутого пространства, открытого пространства, вот теперь новый подарочек медицине – космохладофобия. Причина обморока не сам холод, а леденящая мысль о холоде, понимаете?

– Но как же так?! В космосе, в пространстве холод такой же страшный, однако никто, никогда…

– В космосе у него нет облика, – ответил врач, готовя шприц. – Может быть, поэтому.

ЗНАКОМЬТЕСЬ: ДЕБЮТАНТЫ

П. ПОПОГРЕБСКИЙ
«АБИЦЕЛЛА»

Было около семи утра, когда над домом взошло солнце, и его свет, расчлененный на пластинки в щелях пластмассовой шторы, покрыл стену комнаты четкими вертикальными линиями, как штрихами растра.

Нежные блики заиграли на боках продолговатого ящика, стоящего в углу. Оттуда послышался щелчок, и на панели засветилась шкала – электронный хронометр включил компьютер, который тотчас приступил к выполнению утренней программы: постукивая, разошлась на окне штора, комната наполнилась солнцем и веселой музыкой, проснувшись под которую можно сохранить свежесть и бодрость духа на весь день.

Человек, завозившийся на низкой лежанке в глубине комнаты, видимо, был немолод, ибо его пробуждение сопровождалось звуками, диссонирующими с приподнятой атмосферой только что народившегося дня: вздохами, покряхтываньем, звучным кашлем заядлого курильщика.

Усевшись в постели, он уставился в окно. Над крепкой его головой, свободной от лишних волос до самого темени, задорно торчал примятый во сне седой хохолок, отчего тяжелое лицо с волевыми складками по щекам приобрело неуместно проказливое выражение.

– Бог мой! – громко сказал он. – Какое утро!

Босиком прошлепал через всю комнату и распахнул окно. Его грудь обдало холодком, а в лицо пахнуло острым запахом сырой земли. Над садом еще витал зеленый туман, искрилась роса в траве под вязами, но песчаная дорожка, ведущая к дому, начале просыхать, и те места, куда не падала тень, уже посветлели.

Ясное утро таяло над деревьями, и мерно колыхался за кустами пласт неба, окованный камнем, – это в бассейне вздрагивала воде, отзываясь на толчки и шумы, порождаемые огромным городом, на окраине которого прятался под вязами дом Томаса Кинга, загадочный дом с просторной и низкой комнатой на втором этаже.

Солнце поднималось все выше, по стене поползли вверх потоки теплого воздуха.

– Сейчас выбежать бы на солнце в одних трусах, – мечтательно сказал Кинг, – сесть на дорожку и сыпать пригоршнями теплый песок себе на колени!

За долгие годы, которые Кинг провел наедине с самим собой, образовалась привычка думать вслух, и он перестал замечать это.

В кроне вяза, простершего ветви над самым домом, возились воробьи. Внезапно в их гомоне, от которого, казалось, шевелились листья, послышался какой-то особенный посвист, чистый и знакомый.

– Ага! Это овсянка! – с удовлетворением заключил Кинг и тут же подумал, что не зря запретил садовнику Ноксу опрыскивать одорантом дерево. Преданный Нокс беспокоился, что воробьи будят хозяина раньше времени.

– Но в вязе гнездятся не только воробьи, – глубокомысленно возразил бы Кинг Ноксу, будь он сейчас перед ним. – Вот – запела овсянка. Впрочем, нет. Это слишком мелодично для овсянки. Так кто же это?

И, решив обязательно спросить садовника об этой певунье, он отвернулся от окна и направился к лежанке, с которой уже исчезла постель, а вместо нее появилась сложенная в стопку его утренняя одежда – спортивный костюм из синего эластика. Одеваясь, Кинг мельком взглянул на себя в зеркало и замер – на его лице блуждала глуповато-радостная улыбка.

– Ну, что сияешь, старая галоша? – обратился он к своему отражению и попытался погасить улыбку, но в результате разулыбался во весь рот. – Глаза совсем, как у мальчишки, которому пообещали купить велосипед.

– Впрочем, – уже ворчливо добавил он, – сейчас дарят не велосипед, а орнитоптер.

Неожиданный приступ радости слегка обеспокоил его, ибо никаких видимых причин к подобному веселью не было. Он подошел к электронному комбайну, в полированном ящике которого вместе с компьютером был смонтирован телевизор и радиоприемник, погрузил руку по локоть в особое отверстие, надел на голову ажурную шапочку энцефалографа и нажал на клавишу, против которой на панели было написано «Эскулап».

– Доброе утро, сэр! – механическим голосом приветствовал Кинга электронный диагностер. – Пульс шестьдесят пять, без аритмии, артериальное давление 140 на 85, общее состояние характеризуется некоторой эйфорией – вчера выкурили сверх нормы две сигареты и выпили около ста пятидесяти миллилитров…

– Ладно, парень, не болтай лишнего, – ударив по клавише, сказал Кинг, и «Эскулап» замолк.

Послышался легкий свист и характерное жужжание. Кинг настороженно уставился на телевизионный экран: так и есть – матовая поверхность кинескопа оживала.

– Доброе утро, сэр Томас! – послышался постный голос мисс Гримбл, и скоро на экране проявилось ее лицо. – Вы уже проснулись?

– Еще нет, – иронически фыркнул Кинг.

– Вы перевели свой канал на одностороннюю связь, – укоризненно заметила старушка. – Ваша ирония неуместна, ведь я вас не вижу.

– Что, хотите увидеть, каков я без пижамы?

Мисс Гримбл выпрямилась и поджала рот, совсем спрятав плоские губы в складочках старческих морщин.

– Ученому с мировым именем не пристало шутить так, сэр!

– Ладно, – примирительно сказал Кинг, – лучше объясните, отчего у нас так много пыли?

– Боже мой! Где вы ее нашли?

– На полу.

– Чем терли? Платком? Или бумажкой? – мисс Гримбл выглядела настолько встревоженной, что Кинг едва не расхохотался.

– Бумажкой? Нет! Собственными подошвами.

– Вы ходили босиком? – лицо старушки изобразило неподдельный ужас. – Сейчас же наденьте туфли!

– Успокойтесь, мисс Гримбл, – сказал Кинг. – Все в порядке, «Эскулап» сообщил: пульс и давление в норме, общее состояние характеризуется некоторой эйфорией…

– Это опасно? – старушка снова была на грани паники.

– Эйфория – это повышенно радостное состояние, – усмехнувшись, сказал Кинг. – Но не знаю, отчего оно у меня возникло.

– Ну как не знаете! – вдруг возразила мисс Гримбл. – Ведь сегодня такой день!

Кинг недоуменно покосился на экран – мисс Гримбл не отличалась особой чувствительностью, картины природы прежде никогда ее не волновали.

– Да, – неуверенно сказал он. – Утро прекрасное, роса, солнце…

– Роса здесь ни при чем.

– Тогда в чем же дело?

– Вы сами прекрасно знаете, сэр.

– Я знаю одно: утро такое прекрасное, что хочется петь. От этого у меня некоторая эйфория. У вас тоже, да?

– Не надо меня разыгрывать, сэр.

Кинг поморщился. Ему не хотелось отдавать это радостное ощущение легкости и простора, какое так счастливо снизошло на него с самого пробуждения, за ничтожное удовлетворение от победы в скучном и ненужном споре.

– Мисс Гримбл, я иду в бассейн, – нейтральным голосом объявил он. – А пока включите систему пылеудаления. Пыль я не люблю.

– Сэр, я приду и сама все вытру.

– Ни в коем случае!

– Но система пылеудаления не справляется с вашей комнатой. Здесь нужна обыкновенная тряпка. У вас полно книг, от них вся пыль. Теперь никто не держит книг в комнатах.

– Ничего не выйдет.

– Тогда включите экран, – потребовала мисс Гримбл. – Я посмотрю, что у вас творится. Ужасный беспорядок, должно быть.

Кинг саркастически улыбнулся.

– Если хотите знать, порядок есть частный случай беспорядка, а я привык выводить законы и поэтому частных случаев не переношу.

Это был точный ход. Все, что имело отношение к науке, вызывало у мисс Гримбл благоговейный трепет, Кинг поспешил заказать на завтрак молодую картошку с простоквашей и укропом, зеленый лук, редиску и ржаной хлеб.

– Но ваш желудок… – начала было мисс Гримбл.

– Послушайте, мисс, ведь я не лезу в ваш гардероб, почему вы позволяете себе заглядывать в мой желудок? – отшутился Кинг, но шутка не удалась. Мисс Гримбл обиженно поджала губы.

– Будет исполнено, сэр. Я свободна?

– Постойте, мисс Гримбл, постойте…

Он должен был что-то предпринять, потому что знал: если она уйдет обиженной, утро будет безнадежно испорчено.

– Вот что я хотел спросить… Где Нокс? Почему его нет в саду?

Упоминание о Ноксе было грубой ошибкой. Не далее как пять лет назад Кинг сам посоветовал садовнику не попадаться на глаза. Нокс раздражал его своим преувеличенно подобострастным видом. В порыве прекраснодушия Кинг забыл об этом, и мисс Гримбл взялась освежить его память.

– Нокс стриг траву, когда вы распахнули окно, он ушел.

– Почему? – глупо спросил Кинг.

– Потому что он не знал, что вы пожелаете его видеть, – отчеканила мисс Гримбл.

Но Кинг не хотел признать свое поражение.

– А вы не спросите у него, какая пташка пела сегодня под окном? – невинно произнес он.

– Пташка? – остатки бровей мисс Гримбл взлетели под самый верх лба.

– Да, пташка, – уже свирепея, повторил Кинг. – Она пела так: тинь-тир-ли-люли-тинь!

– Как, как?

– Тинь-тирли-люли-тинь! – заорал Кинг в микрофон.

– Я так и должна сказать – тинь? – мисс Гримбл безжалостно добивала его.

Кинг ударил по клавише и выключил канал внутренней связи. Его обидели. Он пытался поделиться радостью – его не поняли, хотел пошутить – на него обиделись, он предложил мир – тогда обидели его самого. Нет, не зря пятнадцать лет назад он дал зарок оставлять при себе и свои несчастья, и свои радости, ибо и то, и другое люди встречают равно неприязненно. Радости, потому что они чужие, несчастья, потому что этого добра у всех своего достаточно. Праздный разговор с экономкой с самого начала был чреват ссорой, нужно было предвидеть это.

Так продолжал думать Кинг, погружаясь в бассейн. Мысли отвлекали его от плаванья, в конце концов он застрял на мелком месте, там, где в бассейн выходила труба с подогретой водой. Теплые струи обтекали тело, навевая дремоту.

– К черту! – разозлился Кинг. – Портить такое утро из-за стычки с мисс Гримбл! Не будет этого.

И, оттолкнувшись от стенки, он поплыл. Предки наградили его крепким костяком земледельца – плечи широко разнесены на массивных ключицах, от этого гребок получается емким, и тело, как торпеда, вылетает на поверхность.

Потом он вылез на теплый гранит бортика и растерся полотенцем. От плаванья в мышцах возникло ощущение томной усталости, а кожа все еще помнила ласковый холодок воды.

Вода… Удивительная субстанция! Тяжелая и невесомая, прозрачная и сплошная, податливая и твердая! Как могло возникнуть такое из неосязаемых молекул двух газов? И хотя Кинг лучше, чем кто-либо другой, зная, как это произошло, он не мог отказать себе в удовольствии наивно восхищаться изумительной этой средой.

Возвращаясь в дом, он увидел, как за кустами мелькнула спина Нокса. Кинг хотел было окликнуть его, чтобы спросить о пташке, которая пела в кроне вяза, но, представив, как задрожал бы Нокс, если бы он вздумал заговорить с ним после пятилетнего молчания, передумал. В библиотеке у него хранился полный Брэм, по которому можно узнать о любой пташке без всякой помощи Нокса.

Несколько метров отделяло его от входа в дом, когда в глаза ему сверкнул солнечный зайчик. Кинг вздрогнул, так и есть – над оградой, как мачты в гавани яхт-клуба, колыхалась целая роща шестов с прикрепленными телекамерами. После нескольких лет затишья, когда Кинг начал уже надеяться, что о нем прочно забыли, камеры все чаще стали появляться над оградой.

Послав к чертям всех репортеров с их дурацкими затеями, Кинг легко взбежал по ступенькам, и за ним захлопнулась дверь.

– Завтракать, мисс Гримбл! – крикнул он, войдя в комнату и включив канал связи.

В стене раскрылся проем, и транспортер доставил поднос с завтраком, Вдохновленная ссорой мисс Гримбл превзошла самое себя: дымились округлые ядрышки картофеля в узорчатых лапках укропа, редиска нарядно алела среди пучков зеленого лука, а простокваша застыла в горшочке монолитным куском.

– Вы чудо, мисс Гримбл! – воскликнул Кинг. – Что бы я делал без вас!

Лесть! Нет более простого и надежного средства коммуникации.

– Я очень рад, что вы живете у меня, – пел Кинг, наслаждаясь пищей. – А вам, должно быть, нелегко со мной.

– Не с вами, а с экраном телевизора, – проворчала мисс.

– Но ведь на экране – я.

– Иногда мне кажется, что вас нет, – ответила экономка, – что все это обман, передача из телестудии.

«Сейчас пришлю на транспортере пустые тарелки, и убедишься, что я существую», – подумал Кинг, но вслух сказал иное:

– Благодарю, мисс Гримбл, завтрак был великолепен! Теперь сигарету, и больше мне ничего не нужно.

– Тогда отключите экран, – послышалось из динамика, – я не выношу табачного дыма.

– Браво, мисс, браво! – Кинг захлопал в ладоши. – Великолепная шутка!

– Горькая шутка, сэр! – вздохнул динамик.

Старушка вконец расстроилась, надо было как-то утешить ее.

– Послушайте, мисс Гримбл, – начал Кинг, наслаждаясь сигаретой, – ведь я не против, чтобы вы пригласили гостей. Веселитесь, пейте коктейли… Почему вы не делаете этого?

– Потому что все время чувствую себя виноватой! – с жаром ответила женщина. – Я проработала у вас пятнадцать лет и за это время видела вас лишь однажды, когда вы расшиблись в бассейне и за вами приехал санитарный автомобиль. – Мисс Гримбл замолчала. На лице ее появилось страдальческое выражение. – Мне постоянно кажется, что вы не хотите меня видеть, потому что я в чем-то провинилась. Если б вы знали, как это трудно!

– Но ведь я сторонюсь не вас именно, мисс Гримбл. Я не допускаю к себе никого.

– Так зачем это? Вы умнейший человек, сэр Томас, что заставило вас заточить себя в эту конуру, пропахшую табаком?

Кинг почувствовал, что до очередной ссоры осталось два—три слова.

– Мисс Гримбл, сегодня прекрасное утро, – медленно выговорил он. – И чтобы не портить себе его, давайте на этом закончим, наш разговор.

– Вы рассердились на меня? – помолчав, спросила мисс Гримбл.

– Нет, – ответил Кинг, стиснув зубы.

– Если позвонят из города, соединить с вами?

– Нет.

– Ведь сегодня особенный день, будет много звонков…

– Нет!

– Всего доброго, сэр!

Послышался щелчок – мисс Гримбл отключилась.

– Упрямый старик! – добавил Кинг за нее. Несмотря на все рифы и подводные камни, ему все же удалось привести корабль своего настроения в спокойную гавань.

Насвистывая, он настроил компьютер на поиск в библиотеке и набрал шифр томов Брэма. Можно было воспользоваться системой электронного воспроизведения и читать текст с экрана телевизора – компьютер хранил в своей памяти всю библиотеку, которая умещалась на рулоне магнитной пленки размером с блюдце. Но Кинг любил книги. Их запах, шелест пожелтевших страниц, потертые корешки с золотым тиснением…

Через минуту транспортер доставил нужный том, переплетенный в зеленую шагрень. Устроившись в любимом кресле, Кинг закурил сигарету и принялся рассматривать иллюстрации. Они были выполнены в древней манере черно-белых гравюр, с поразительной выпуклостью передававших мельчайшие детали птичьего оперения. На перышках был прорисован каждый волосок. Особенно поразил Кинга рисунок, изображавший полевого воробья. Прекрасно запечатлел художник, как острый коготок птички проколол травинку, приникшую к земле. Каким терпением надо было обладать, чтобы нанести на медную доску бесчисленное множество линий различной толщины, которые чудесным образом соединялись в изображение предметов и животных! И хотя этого же можно достичь простым нажатием пальца на кнопку фотокамеры, труд искусного мастера не бесцелен, ибо ни одна фотография не смогла бы передать самодовольства этого воробья, когтистой лапкой попирающего землю. И все же замечательное это искусство погибло. Люди лишились дара терпения. Репортеры, фотокамеры, телекамеры, целая роща телекамер над оградой…

Кинг тряхнул головой – не мог он, несмотря на старания, всецело отдаться любимому занятию. В голове роились нелепые мысли, какое-то раздражающее беспокойство отвлекало внимание. Не мог же подействовать шабаш, который затеяли с утра репортеры за оградой его сада, или спор с мисс Гримбл! То и другое случалось едва ли не каждый день и давно превратилось в обыденное. И все же, чувствовал Кинг, именно это мешало ему наслаждаться гравюрами.

Усилием воли он попытался вернуть себя к книге, но вместо этого почему-то вспомнил одну из последних фраз, которую произнесла мисс Гримбл перед тем как отключиться:

– Сегодня особенный день, сэр, будет много звонков.

– Я слышу об этом с утра! Особенный день, особенный день! – он в ярости захлопнул книгу. – Надо, наконец, выяснить, в чем состоят особенности дня…

Чертыхнувшись, он включил канал внутренней связи, чтобы задать мисс Гримбл этот вопрос, но, прежде чем телевизор прогрелся, он успел красочно представить себе всю громоздкость предстоящего объяснения, и его палец как бы сам по себе завис над клавишей, против которой на панели значились буквы ТВ, и опустился. Компьютер тотчас же исполнил приказ – телевизор Кинга впервые за последние годы включился в программу национального телевидения. Звук, как и положено, появился раньше изображения, и с первых же слов Кинг понял, что лучшего момента он выбрать не мог – шла передача о… нем.

– Сегодня на устах людей всего мира, – рокотал баритон диктора, – как и пятнадцать лет назад, одно имя – Томас Кинг, светило мировой науки…

Кинг занес руку над злосчастной клавишей.

– В такой день, – продолжал диктор, – мы должны были бы представить вам великого ученого. Но из-за чрезмерной занятости сэра Томаса получить интервью нам не удалось.

– Знают, что гоню репортеров в шею, – с удовлетворением пробормотал Кинг.

Но диктор тут же поспешил обрадовать зрителей, что им покажут «обитель величайшего ученого современности». На экране появились кадры, и Кинг увидел свой дом под вязом и даже успел разглядеть какое-то движение на дорожке. Не иначе как это был он, когда, возвращаясь с купанья, увидел шесты с камерами над оградой и шмыгнул в дом. Небогатый улов, однако.

– Вот окно кабинета, где работает человек, гений которого оплодотворяет науку наших дней, – пояснял диктор, и Кинг фыркнул:

– Я уже оплодотворяю науку!

– В тенистом саду вы видите бассейн, – диктор таял от умиления. – Говорят, ежедневно сэр Томас проплывает около двадцати миль.

– Идиот! – зарычал Кинг. – Для этого пришлось бы плавать все двадцать четыре часа в сутки.

– Сэр Томас, – продолжал диктор, – большой любитель…

Здесь его голос был заглушен шорохом и треском.

– Ну? Что ты хотел сказать? – крикнул Кинг в телевизор. – Большой любитель виски?

Помехи прекратились, но вместо диктора Кинг с удивлением услышал незнакомый голос, настороженный и тихий:

– Алло?! Мистер Кинг!

Кинг даже вздрогнул от неожиданности.

– Что такое? Кто говорит?

– Мистер Кинг, я – Гарри Хоган, – послышалось из телевизора, в то время как экран затянуло мутной рябью. – Гарри Хоган, репортер…

– Ре-пор-тер?

Рука Кинга потянулась к клавишам, но каким-то образом Хоган угадал это движение и завопил в микрофон:

– Мистер Кинг, умоляю, выслушайте меня!

Должно быть, Кинг здорово растерялся, иначе никакие мольбы не смогли бы его остановить. В течение пятнадцати лет ни один репортер, несмотря на самые отчаянные попытки, не смог даже приблизиться к нему, и вдруг некий Хоган пролез в святая святых – в его комнату! Было от чего растеряться. Но как он влез в телевизор? В Кинге пробудилось профессиональное любопытство исследователя.

– Откуда вы говорите? – спросил он. – Кто соединил вас со мной?

И Хоган торопливо объяснил, что специально для этой цели он заказал аппаратуру и установил ее в соседнем доме, организовав там своего рода телецентр, излучатель которого был постоянно направлен на антенну Кинга. В течение трех недель он не отходил от аппарата, дожидаясь, когда Кинг включит свой телевизор, и наконец дождался.

– Не отключайтесь, мистер Кинг, – попросил Хоган в заключение. – В это дело я вложил все, что у меня было.

– Лучше бы вы направили свое воображение на более полезную цель, – проворчал Кинг.

– Я репортер, мистер Кинг, – ответил Хоган. – У меня нет более желанной цели, чем получить у вас интервью. У маленького человека – маленькие цели, – желая разжалобить Кинга, добавил он, но едва не просчитался.

– Сейчас же прекратите унижаться! – рявкнул Кинг.

– Это зависит от вас, сэр, – залепетал Хоган. – Несколько вопросов, не ради меня, ради моих детей.

– Мне нет до них дела, – отрезал Кинг. – Вы плодитесь, как кролики, я не желаю помогать вам в этом.