Текст книги "Билли-враль"

Автор книги: Кейт Уотерхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Мам, пока, – крикнул я.

– А ты не торопись, тебе ведь вроде некуда спешить, правда? – откликнулась матушка, вплывая вслед за своим голосом в гостиную. Я нащупал на двери бакелитовую ручку и, задержавшись на минуту, сказал:

– Мне бы надо подать заявление об уходе уже сегодня – раз я собираюсь в Лондон. – Матушка поджала губы, так что ее лицо как бы перечеркнула тонкая темно-алая полоса, и, подняв скатерть за уголки, чтобы не рассыпать крошки, сняла ее со стола.

– Ты бы уж решил раз и навсегда, что тебе делать, – сурово откликнулась она.

– Я уже решил, что мне делать. Я буду работать у Бобби Бума.

– Как это ты решил, если раньше никогда такой работы не делал? Нельзя швыряться работами да скакать с места на место, как твоя левая нога пожелает. Тебе ведь, сынок, уже пора зарабатывать себе на жизнь, сам небось понимаешь.

Она пыталась говорить по-доброму, искренне пыталась понять и убедить меня, хотя ничего у нее из этого не получилось – потому что разве услышишь друг друга, перешептываясь через реку? И все же я ощутил мимолетную благодарность. И постарался высказать ее – косвенно и коряво:

– Да ведь дороги-то у людей бывают разные, мы еще потолкуем об этом – ладно, мам? – Искоса глядя на матушку, я почувствовал, что она поняла и приняла мою благодарность.

Отец уже вывел на улицу свой грузовик, но я прошел мимо, как будто никакого отца там вовсе и не было. Если мне удастся не смигнуть до конца Вишневой аллеи, подумал я, то все будет хорошо. Отчаянно тараща слезящиеся глаза, я прошел мимо кондитерской лавки Гринмана, миновал глинистый котлован, где закладывали фундаменты стандартных двухквартирных домов, и увидел впереди главную шпионку в нашей округе миссис Олмонройд. Зажмурившись, я вежливо поздоровался с ней, даже слегка поклонился – и твердые края календарей опять уткнулись мне в ребра. Интересно, зачем это мне понадобилось уносить их из дому, подумал я, и что мне теперь с ними делать? И что мне вообще теперь делать?

Глава вторая

«Непритязательное название Страхтон вызывает в памяти прочно стоящие на земле домики из добротного местного камня, мостовые, поблескивающие аккуратной брусчаткой, и живительный воздух вересковых долин, который придает особую прелесть нашему уютному уголку Йоркшира», – всю эту бредятину выдал однажды обозреватель «Страхтонского эха» (видно, в тот день у него совсем уж не было материала), подписывающий свои статьи дурацкой кличкой Парень с холмов; и это он, а не я выделил особую прелесть.

В Страхтоне амброзийском я частенько посещал тот паб, где собирались газетчики из «Эха», и мордовал Парня с холмов, опираясь на его же обзоры. Поблескивающие – или какие там они у вас? – мостовые Страхтона давно вспороты трамвайными рельсами, между которыми неопрятно горбится серый булыжник, а брусчатка почти везде залита гудроном, и вот он-то действительно поблескивает многочисленными лужами, тут вы, пожалуй, правы, говорил я Парню с холмов, тыча его в грудь коротенькой трубочкой, которую машинально сунул в карман, когда выходил из дому. Насчет живительного воздуха я, признаться, не специалист, но при восточном ветре он смердит жженой краской. А если не слишком доверять старикам вроде советника Граббери, которые утверждают, что на месте магазина «Мелодия» еще не так давно стояли кормушки для овец, то можно с уверенностью сказать, что Страхтон точь-в-точь похож на другие заштатные городишки: стандартный главный проспект – наш Торфяной, – стандартные лавки Вулворта, стандартный кинотеатр со стандартным названием «Одеон» и стандартная редакция городской газеты разместившаяся в доме, похожем на общественный тир, облицованный добротной белой плиткой местного образца, – уж свою-то редакцию Парень с холмов, надо полагать, знает?.. Вообще, у меня была заготовлена страстная до неистовства речь на тему о «добротных» городах Йоркшира с их добротно-подслеповатой рекламой, добротно-мутными стеклами витрин и добротно-обшарпанными фасадами зданий – да вот только не представлялось мне случая выступить с моей речью.

– Черно-сатанинские скопища наших фабрик, – попыхивая трубкой, сказал бы я, – с этим, по традиции, еще можно смириться, это часть нашего исторического ландшафта. Но – пых, пых – когда на нашей земле вырастают, словно черные мухоморы, сатанинские электростанции, застилающие все вокруг черным дымом, потому что они работают на плохом каменном угле, сатанинские жилые кварталы из черного от пыли камня, сатанинские кафе…

– Вот она, беда молодого поколения, – перебив меня, сказал бы Парень с холмов. – Вам нужен прогресс – и нужна традиционная йоркширская старина. А прогресс без ломки старого невозможен.

– Да, мне нужен прогресс, – гневно подтвердил бы я, – но не сатанинский, а йоркширский, без ломки наших традиций.

– Превосходно сказано, – вцепился бы в мою фразу Парень с холмов. – Вы разрешите мне вставить это в обзор?..

Между тем субботнее утро – не знаю уж, сатанинское или ангельское – вступило в свои права. Толстые тетки, по-клоунски переваливаясь на своих дряблых, как рисовый пудинг, ногах, расползались по магазинам, а серолицые поклонники тотализатора торопливо просматривали блекло-розовые спортивные газеты. Вдоль Торговой улицы тянулись по-новомодному остекленные витрины магазинов, но попадались кое-где и пережившие свое время ларьки – фруктовые и овощные; там, где они стояли, сточные канавки у тротуара были забиты гнилыми яблоками и клочьями лиловой упаковочной бумаги. Продавцы вразнобой кричали: «Я не прошу пятнадцать шиллингов, я не прошу двенадцать шиллингов, я не прошу три полукроны, я не прошу ничего такого – дайте мне ровно две полукроны, две полукроны, две полукроны!» Хмурые женщины шли мимо ларька к подъезду Налогового управления, держа в руках черные потрескавшиеся сумочки с листками не слишком вразумительных жалоб и прошений.

От Торговой улицы ответвлялся узкий проезд Святого Ботольфа – главный приют страхтонских букмекеров. Кроме их контор – иногда просто темных комнатушек за призывно распахнутыми на улицу дверями – да вонючего общественного сортира, здесь была аптека с выставленными в витрине розовыми резиновыми перчатками и книгами о гигиене половой жизни, небольшой паб, химчистка и наша похоронная контора – «Такт, вкус, доступность».

Перед входом в контору я по привычке глубоко вздохнул и опять отметил про себя, что ее внешний вид отражает противоборство совладельцев – молодого Крабрака и престарелого Граббери. Воспользовавшись единственной поездкой Граббери за границу – это был ответный визит нашего муниципального совета в Лион (французский Страхтон, по выражению Парня с холмов), – Крабрак заменил стекло с травленым рисунком в конторской витрине на зеркальное, а для названия конторы заказал огромные буквы из нержавеющей стали и успел водрузить их над входом до приезда компаньона. Так еще один островок патриархального Страхтона захлестнула провинциальная модерняга. Зато вернувшийся Граббери спас от истребления внутреннее убранство витрины, и теперь под придуманной Штампом вывеской – ФИРМА «ИЗЯЩНОЕ ПОГРЕБЕНИЕ». УСЛУГИ ДНЕМ И НОЧЬЮ (НОЧЬ надо бы выделить особо, заметил мой приятель и коллега Артур) – красовалась витрина во вкусе прошлого века: на пурпурном бархате стояла белая ваза, напоминающая по форме чугунную гирю и заказанная в память о некоем Иосии Блудене. Эта ваза пребывала не на кладбище, а у нас, потому что фамилия Иосии была Блоуден и родственники резонно отказались взять вазу с перевранной фамилией покойника. Ваза Блудена не давала мне забыть об одной жуткой, но пока еще не выплывшей ошибке с табличками, которые крепятся на гроб; с этим мерзким воспоминанием я и переступил, опоздав на полтора часа, порог нашей похоронной конторы.

Услышав звонок, дребезжавший всякий раз, когда открывалась входная дверь, чтобы оповестить нас об очередном клиенте, Штамп вскочил и начал натягивать плащ, как будто он был собакой Павлова.

– Похоже, пора домой: Сайрус пришел, – объявил он.

– Попугай тут? – не удостоив Штампа вниманием, спросил я Артура и кивком головы указал на кабинет Крабрака.

– Только что явился, – ответил Артур. – Можешь сказать, что ты был в уборной.

Я с облегчением вздохнул и плюхнулся на стул у своего письменного стола, который стоял между Штамповским и Артуровым. Каждый день, сидя в автобусе и мысленно изо всех сил подгоняя его, я мучительно гадал, удастся ли мне добраться до конторы раньше Крабрака. Про Граберри я не думал, потому что он, во-первых, никогда не приходил раньше одиннадцати, а во-вторых, не мог, по старости, запомнить, кто у него работает. Нет, меня беспокоил именно Крабрак с его гнусными записными книжонками и пакостным карандашиком, которым он вечно постукивал себя по зубам. «Замечено, что вы сегодня опять опоздали на тридцать минут». Он всегда говорил «замечено». «Замечено, что вы не разослали эти счета…»

– Пойду скажу ему, когда ты ввалился, – проскрипел Штамп, и мне пришлось пробормотать: «Я тебе пойду», – чтобы он отстал от меня со своими «шутками». Штамп именовал себя клерком и был по горло начинен всякими похабными прибаутками. А сейчас ему не терпелось поделиться с нами вчерашними впечатлениями.

– Видели вчера по телику? Ну, фирменный бабец! Как наклонится над роялем… ух-х-х!

Мы с Артуром считали своим долгом в корне пресекать такие разговоры.

– А какой он фирмы? – простодушно спросил Артур.

– Как это – какой фирмы?

– Ну, рояль-то – он какой фирмы?

Штамп на мгновение умолк, а потом понимающе осклабился:

– Ладно, ладно – уел. – Он снова замолчал, придумывая достойный ответ.

Мы проверили, есть ли у нас на сегодня работа. Вообще-то работа у Крабрака и Граббери была, что называется, не бей лежачего – как и в любой другой фирме Страхтона. Стены конторы, обшитые буровато-коричневыми деревянными панелями, навевали спокойный конторский сон – благо Крабрак, мечтавший о сосновых письменных столах и финских обоях, не успел еще воплотить свои мечты в жизнь. Нам надо было писать ответы на деловые письма, оформлять похоронные счета, выполнять всякие мелкие поручения патронов и встречать с подобающе мрачной торжественностью состоятельных клиентов, чтобы препроводить их потом в кабинет Крабрака. Сентябрь – спокойный месяц года, а суббота – спокойный день рабочей недели, так что работы у нас не было, и мы занялись своими делами. Штамп, склонив голову набок и высунув кончик языка, принялся, по обыкновению, писать плакат для городского юношеского клуба: «Ты заплатил взносы вперед? А если нет – почему нет?» Мы с Артуром чаще всего сочиняли на пару песни, а иногда я обдумывал свой роман, который должен был у меня называться «Две школы в Хватминстере».

– А у ней фирменные буфера. Она нагнулась – вот они фирму рояля и заслонили, – разродился ответом Штамп. Не глядя на него, я знал, что он показывает руками, какие у нее были «буфера».

– Шутка принята, с меня пенни, – отозвался Артур.

– Не пенни, а шиллинг, – сказал я. – Шутки дорожают, пока их рожают.

– Запиши, пригодится, – посоветовал мне Артур.

– Шутка принята, – проговорил Штамп.

Сегодня я решил заняться романом и, вынув из ящика стола наполовину исписанный лист бумаги, рассеянно уставился на первый десяток не состоявшихся пока тридцати четырех тысяч слов. «Эй, жердь! Это ты, что ли, новенький?» – Сэм Смугли обернулся и увидел, что к нему направляется высокий веснушчатый парень. Фамилия Сэма удачно гармонировала с его смуглым лицом. У. Сайрус. Уильям Сайрус. Роман Уильяма Сайруса «Две школы в Хватминстере». Уильям. Уильям Л. Сайрус. «Две школы Сэма» У. Л. П. Сайруса. «Две школы в Хватминстере» – роман У. Л. П. Сайруса. Лажвуд Сайрус. У. де ля Сайрус. «Уильям Сайрус. Жизнь и деяния», придумал я, но записывать не стал и засунул листок подальше в ящик. Для этого мне пришлось нагнуться, и календари опять уперлись мне в ребра. Я стал думать о Бобби Буме и о письме, которое надо бы ему написать, а потом вспомнил про Крабрака и начал думать о письме, которое надо бы написать ему.

– У меня есть неприятное известие для мистера Крабрака, – сказал я Артуру.

– У вас есть неприятное известие для мистера Крабрака, мистер Сайрус? – привычно имитируя беседу телекомиков Джоунса и Боунса, переспросил меня Артур. – И какое же, позвольте узнать? – Я решил не говорить ему про Лондон сразу, а сперва немного потрепаться в стиле Джоунса и Боунса.

– Что бы я ни сказал, будет ему до смерти неприятно, – ответил я.

– Не пытайтесь угробить гробовщика, мистер Сайрус, – сразу же нашелся Артур.

– Так может, мне угробить вас, мистер Крэбтри? – Вскочив, я схватил со стола линейку и направил ее как пистолет на Артура. – Ни с места! Я взял вас на пушку, мистер Крэбтри. Выворачивайте карманы, живо!

– Можете забрать мои деньги, но я заявлю на вас в полицию, имейте это в виду, мистер Сайрус, – проверещал Артур.

– И в своем заявлении не забудьте указать, что я взял вас на пушку, мистер Крэбтри: она у меня игрушечная, – закончил я сценку.

– Но наши зрители хотели услышать вовсе не это, мистер Сайрус, – снова начал Артур.

– А что они, по-вашему, хотели услышать, мистер Крэбтри? – подхватил я.

– Они хотели услышать, о чем шепчутся стены комнат в России, мистер Сайрус.

– Так о чем же они шепчутся, мистер Крэбтри?

– Да о том же, о чем и в Англии, мистер Сайрус: «Встретимся на углу».

– А эта фиговина с длинню-ю-юющей бородой, – сейчас же объявил Штамп. Мы ему двадцать раз объясняли, что в том-то весь и фокус, но это было выше его понимания. Он, как обычно, встрял со своей собственной шуткой:

– Когда парикмахер бреет парикмахера, кто сплетничает?

– Кто? – лениво, но в один голос проговорили мы с Артуром.

– Шутка принята, – кисло сказал Штамп и принялся дописывать громадное объявление, приглашающее на пикник с горошком и пирожками. Артур сел за машинку, чтобы перепечатать нашу очередную песню, а я занялся письмом.

Многоуважаемый мистер Бум!

Благодарю Вас за Ваше письмо от второго сентября…

Дорогой Бобби!

Конечно же, я с радостью приеду в Лондон…

Уважаемый господин Бум!

Я буду в Лондоне не позже субботы…

Когда я написал, что окажусь в Лондоне не позже субботы, у меня вдруг от страха затряслись поджилки, потому что эта идея обрела зловещую реальность. Я нередко приезжал в Лондон из Амброзии и, покашливая, чтобы не столкнуться с каким-нибудь прохожим, добирался сквозь туман до Челсийского Клуба чудаков с его полированными шахматными столиками и дружелюбными юными интеллектуалками. Белозубо улыбчивый нигериец Голопупу помогал мне выпустить замечательную клубную стенгазету, очень похожую на амброзийскую «Вестницу адвоката». Я жил в мансарде на набережной, и порой моей подругой была жизнерадостная уроженка Лондона Энн, а чаще – переродившаяся в Амброзии Лиз, которая помогала мне создавать пьесу для панорамного театра. Иногда мне представлялось, что я бродяга-поэт, умирающий на той же набережной от голода… но сейчас, сидя за своим конторским столом, я реально представил себе, что умираю в Лондоне с голоду. На лондонские очертания наложились зыбкие контуры Злокозненного мира, и вот, чувствуя, как меня гложет застарелый голод, я принялся считать свои жалкие гроши. Из оставшихся у меня пяти шиллингов вычесть шиллинг и три пенса за яйцо с пакетиком жареной картошки, да шиллинг за койку в ночлежном доме – остается два шиллинга девять пенсов. Вечерняя газета – два с половиной пенса, завтрак – шесть пенсов, – остается, грубо говоря, два шиллинга. Не пятнадцать шиллингов, не двенадцать шиллингов, а только два шиллинга… За любой товар, – говорю я собравшимся вокруг моего лотка прекрасным дамам, преобразившись в известного амброзийского поэта, торгующего на благотворительном базаре…

Звякнул дверной звонок, и мы поспешно изобразили похоронные лица, но это был всего-навсего советник Граббери. Он по-стариковски зашаркал к своему кабинету, крепко сжимая набалдашник трости и не отрывая взгляда от выцветшего, потрескавшегося линолеума на полу. Толстый, добротный пиджак туго облегал его ссутуленную спину, а часовая цепочка с несколькими эмалевыми брелоками подрагивала в такт неспешным шагам. У двери своего кабинета он полуповернулся к нам – не оглянулся, а именно полуповернулся всем корпусом, словно заржавевший робот, – и пробурчал:

– Здорово, молодые люди.

Под наши полупочтительные, полуиронические возгласы «Здравствуйте, господин советник Граббери!» он скрылся за дверью своего кабинета, а мы наперебой начали его передразнивать: «Я советник Граббери, парень, советник Граббери. Ты же не станешь звать лорда Херрика просто мистером, так? Ну вот, а я советник, запомни хорошенько, парень, – советник!»

– Их обкрадено, – подражая йоркширскому выговору Граббери, сказал Артур. – Их обкрадено на титул советника. – Граббери явно гордился своим йоркширским выговором и простонародным строем речи, которая казалась намеренно исковерканной даже в нашем захолустье, и мы постоянно издевались над ним – за глаза, разумеется.

– Чегой-то я что ни день, то дурней и дурней, – продолжил я Артуров зачин.

– Тоись так дурней, что прямо срамота. – А куды денисси? Старысь, она не радысь.

Потом настала очередь грабберовских воспоминаний, которыми он одаривал «Страхтонское эхо» в дни своего рождения. Артур искривил лицо подобием старческих морщин и сказал:

– А где ихняя «Мелодия», там, известное дело, были поля.

– И у меня не то что штиблетов – деревянный-то башмак и то был один.

– И стало быть, за шестипенсовик я покупал мясной пирог, да мне еще и сдачу, бывало, давали.

– Ага, и за сдачу я покупал билет в «Имперском», да мне еще оставалось на извозчика.

– А на извозчике я, известное дело, ездил, потому как у меня был только один башмак, – закончил наш двойной монолог Артур.

– Здóрово, – своим нормальным голосом сказал я. – Это мне пригодится для выступления в пабе.

– Вот паразит! – воскликнул Артур.

– Паразит, паразит, он весь паб поразит, – машинально пробормотал Штамп.

Каждую субботу я выступал в ближайшем к нашему дому пабе с комическим номером. Но мои номера – медлительно разворачивающиеся шуточные монологи на йоркширскую тему, сочиненные в нашей с Артуром болтовне вроде сегодняшней, – не могли, к сожалению, заинтересовать Бобби Бума: они были крепко-накрепко привязаны к страхтонской жизни. Артура эти монологи тоже не интересовали, потому что по средам и пятницам он пел в клубе «Рокси» под аккомпанемент местного джаза; но ему еще ни разу не удалось уговорить парней-джазистов подобрать музыку к какой-нибудь нашей песне. Когда заканчивался мой номер, я спешил в «Рокси», чтобы послушать Артура, представляя себе в дороге, что хожу по амброзийским театрам в поисках молодых талантов для своего прославленного театрального ревю.

Ну а Штамп, тот нигде, конечно, не выступал, хотя и ошивался чуть ли не каждый день в «Рокси», вполголоса подпевая джазу, когда исполнялись всем известные мелодии вроде «Веселого дровосека».

– Видел сегодня утром твою кралю, – сказал мне Штамп, когда мы окончили Граббери-представление.

– Какую кралю?

– Ну, эту. Которая всегда тебе звонила.

Я живо перебрал в памяти все мои горе-романы – с Одри, Пегги, Лилли, с той блондиночкой из Мокама, – и когда дошел до своих школьных влюбленностей, мне почему-то стало тоскливо и тошно. Но тут я вдруг понял, кого видел Штамп.

– Да скажи ты толком, какую кралю? – нетерпеливо спросил я, с радостью предугадывая его ответ.

– Ну эту, патлатую. Которая в замшевой куртке.

– Это что – Лиз, что ли? – спросил я как можно равнодушней.

– Ну да, Никотиночку. Все в той же своей замшевой куртке.

Значит, Лиз опять прискакала в Страхтон. Мне понравилось, что она у меня именно «прискакала» – будто приехала верхом на лошади, – и я сколько-то времени рисовал себе в уме эту картинку, чтобы не думать о реальной Лиз… И вот я уже увожу ее из Страхтона в Амброзию. Вот мы уже на окраине. Убирайся из города, Логан, последний раз тебя предупреждаю, сказал мне Тони-ковбой, держа руку на кобуре своего кольта…

Она уехала примерно месяц назад, бросив мне на прощание беспечное «До встречи», – и в этот раз я уже не получал от нее открыток. Такая уж у Лиз была натура, что ей надо было иногда куда-нибудь исчезнуть, – и я даже гордился ее богемностью, веря, что она уезжает по зову души, чтобы на досуге разобраться в своих чувствах, найти себя, подумать о своем призвании… хотя в менее романтичные минуты я, бывало; размышлял, не крутит ли она любовь с каким-нибудь американским летчиком. Нельзя, конечно, сказать, что я ее любил, но, когда она уезжала, меня грызла тоска, и я, как алхимик, пытался превратить эту бесплодную тоску в искреннюю любовь.

– Где ты ее видел? – спросил я Штампа.

– Да я уж и забыл. На Больничной, что ли, улице. А ты, значит, боишься, что она завела себе нового дружка? – спросил он с гнусной подначкой.

– Я думал, она уехала в Канаду, – спокойно ответил я Штампу, назвав первую попавшуюся страну.

– Ну а тогда вернулась-то она зачем? – спросил Штамп.

Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь безопасно нейтральный ответ, но меня выручил сидевший у коммутатора Артур.

– С обратным порядком слов вопросы не следует задавать, – наставительно сказал он Штампу.

Я часто думал, что у меня, в общем-то, нет настоящих друзей, а есть только союзники по круговой обороне от всего мира. И Артур был одним из них. Мы даже выработали свой особый, непонятный другим язык.

– Да и в повествовательных предложениях менять не следует порядок слов, – облегченно, с благодарностью в голосе сказал я Артуру.

– Слышали анекдот, как человек пристрелил попугая за то, что он твердил «кто таков?» – спросил Артур.

– А кстати, может, справочник-то надо называть не «Кто есть кто», а «Кто – каков»? – сказал я, сразу же вспомнив, что я уже это говорил пару дней назад. И мне пришло в голову, что даже наши обыденные разговоры, которыми мы оживляли обыденную рутину, тоже превратились в обыденную рутину. Я понял, что запутался, и прямо спросил Штампа:

– Ты с ней разговаривал?

– С кем?

– С Никотиночкой, – сказал я, и мне стало до омерзения стыдно, потому что я назвал Лиззи кличкой, которую дал ей Штамп.

– Да нет, просто сказал «Привет», и все, – ответил Штамп. – Она была с каким-то парнем, – равнодушно добавил он, будто это не имело никакого значения. Но для меня-то только это и имело значение – только это из всех утренних событий, – потому что мне надо было снова ощутить знакомую тоску.

– С каким парнем?

– Да я-то откуда знаю? Я же не брал у него автограф. А ты что – ревнуешь, а? А? – Он произнес слово «ревнуешь», как будто только что выудил его из навозной жижи.

Снова звякнул дверной звонок.

– Клиент, – негромко сказал Артур и встал. Какая-то низкорослая женщина, явно надевшая на себя всю свою самую лучшую одежду, заглянула в комнату из-за полуотворенной двери.

– Скажите, это здесь организуют похороны? – спросила она.

Артур подошел к барьеру, разделяющему приемную конторы на две половины, и сказал, что здесь.

– А то я сперва попала совсем не туда: зашла в соседнюю дверь, – пожаловалась женщина. Она тяжело оперлась на барьер и назвала свою фамилию.

Я встал со стула, чувствуя себя жестким, как доска, и, когда календари отслоились от рубашки, к моему животу прихлынул прохладный комнатный воздух. «Сейчас приду», – шепнул я Штампу и спустился в подвал. Послонявшись среди картонных коробок с ручками для гробов и саванами да тюков атласа, я не нашел ничего, что могло бы мне пригодиться, и свернул в сортир.

Внутри к двери сортира было прикреплено небольшое зеркальце, чтобы Крабрак мог рассматривать свои прыщи. По привычке я высунул язык и, широко открыв рот, глянул в зеркальце. Над языком в глубине горла у меня появились какие-то белесые припухлости, которых раньше явно не было. Я высунул язык еще дальше, потом попытался вытянуть его пальцами, а потом, разевая рот во всю ширь, стал внимательно изучать эти зловещие припухлости, чтобы решить, не начинается ли у меня, как у Штампа в прошлом году, воспаление десен. Штампу-то было поделом, а мне, интересно, за что? Думы про Лиз отодвинулись на задний план; я пригнулся поближе к зеркальцу, и тут календари, упершись мне в грудь, снова завладели моим вниманием. Еще раз проверив задвижку на двери, я вытащил календари из-под джемпера – края у них загнулись, а бурые конверты казались грязными и мятыми. Верхний был адресован матери-настоятельнице женского монастыря. Я вынул календарь из конверта, сложил конверт вчетверо, так что он стал в десять раз толще, чем был, и засунул его в боковой карман пиджака, где лежали любовные пилюли. Вынутый из конверта календарь я держал в руке, а остальные три гадостно шуршали у меня под мышкой, хотя я вроде бы стоял не шевелясь.

В календаре, между двумя обложками из тонкого картона, было двенадцать листов – по одному на каждый месяц. Отрывая листки месяцев, я машинально читал напечатанные на них изречения. Некоторые я помнил наизусть. ТОЛЬКО РОЗДАННОЕ НА ЗЕМЛЕ БОГАТСТВО ОБОГАТИТ ТЕБЯ В НЕБЕСАХ – январь. ВСЕ СВОИ СЛОВА ОБДУМЫВАЙ, ДА НЕ ВСЕ СВОИ МЫСЛИ ВЫСКАЗЫВАЙ – февраль. ШЕСТЬДЕСЯТ МУСКУЛОВ РАБОТАЮТ, ЧТОБ НАХМУРИТЬСЯ, И ТОЛЬКО ТРИНАДЦАТЬ, ЧТОБ УЛЫБНУТЬСЯ. ТАК ЗАЧЕМ ТРАТИТЬ ЛИШНИЕ СИЛЫ? – апрель. Оторванные месяцы я комкал и бросал в унитаз. Дойдя до октября – ХОРОШЕЕ СЕРДЦЕ НЕ ЖЕЛАЕТ НИКОМУ ЗЛА, А ПРЕКРАСНОЕ СЕРДЦЕ ЖЕЛАЕТ ВСЕМ ДОБРА, – я решил, что на первый раз достаточно, и потянул за веревку, которая была у нас привязана к сливному бачку вместо цепочки. Пока хлынувшая в унитаз вода с гулким шумом смывала измятые листки, я судорожно пытался их пересчитать – десять штук, от января до октября включительно, а то вдруг один упал на пол и Крабрак, заметив его, начнет расследование? Вода схлынула, и я с ужасом обнаружил, что по крайней мере половину листков не унесло. Прикусив нижнюю губу, я принялся регистрировать в себе признаки паники – бешено колотящееся сердце, потные ладони, трясущиеся коленки, – так опытный механик регистрирует перед началом ремонта неисправности автомобиля. Потом опять потянул за веревку, но услышал только дребезжащий стук поплавка в пустом бачке и увидел едва заметную струйку воды. Я сел на край вымытого до блеска деревянного круга на унитазе, скрючился и стал ждать, бездумно рассматривая остатки календаря матери-настоятельницы: ТОТ, КТО ДАРИТ ЛЮДЯМ СВЕТ РАДОСТИ, НИКОГДА НЕ БУДЕТ ВВЕРЖЕН ВО МРАК – ноябрь.

Надо мной бродил по своему кабинету советник Граббери, и я слышал, как он выдвигает ящики – наверняка без всякой цели. Я закрыл глаза и улепетнул в Амброзию, где семеро рыцарей-добровольцев все еще шли мимо Памятника Павшим, вскинув левую руку в победном приветствии. Воинское приветствие левой рукой укоренилось в амброзийской армии после битвы у Бессонной пустоши, когда по удивительному совпадению все оставшиеся в живых рыцари-добровольцы потеряли на поле боя правую руку, так что им пришлось приветствовать своего президента левой…

Заскрипели ступени лестницы, а потом послышались приближающиеся к уборной шаги. Кто-то дернул ручку запертой двери. Я ожидал, что услышу после этого, как шаги удаляются, да не тут-то было: пришедший стоял у двери и тяжело дышал. Тогда я начал тихонько насвистывать – дескать, уборная занята – и лихорадочно вспоминать, не разговаривал ли я только что вслух. Ручку двери дернули опять.

– Занято, – хрипло выговорил я.

– Да ты что – завещание там пишешь, что ли? – спросил из-за двери Штамп.

Точно так же изводила меня дома бабушка. «Отвали», – крикнул я Штампу – точно так же, как мне всегда хотелось крикнуть бабушке. Штамп стал пинать дверь ногами. Я подумал, что, если б в двери была замочная скважина, он бы наверняка уже прилип к ней своим поганым глазом.

– Похабности на стенках запрещается писать, – пропел Штамп. Я не отозвался. – Будущее Англии в ваших руках, джентльмены! – отрывисто, перемежая слова топотом, выкрикнул Штамп, и я понял, что он подпрыгивает, стараясь заглянуть в уборную через верхнюю кромку двери. «Сказано тебе – отзынь!» – проорал я Штампу и встал. Намокшие комки бумаги все еще плавали в унитазе, но мне почему-то казалось, что при Штампе нельзя лишний раз спускать воду. Я нагнулся, собрал лежащие на полу календари и осторожно, так, чтобы не было слышно шелеста бумаги, снова засунул их под джемпер, а Штамп тем временем утробно, будто тужась при запоре, надсаживался:

– Ты зачем читаешь в сортире порнографию? – Я не ответил. – Чтоб мне гадом быть, ты читаешь там порнографию! Его рука опустилась на ее шелковистое в капроновом чулке колено, – прохрюкал, распаляясь, Штамп, и на меня из-за темно-зеленой сортирной двери посыпались паскудные непристойности.

Но тут лестница опять заскрипела – под легкими, видимо, замшевыми башмаками, и мне сразу же представились ярко-желтые, торчащие из-под коричневых габардиновых брюк носки. Потом послышался гнусный, гнусавый голос Крабрака: «Вам что – нечего делать в конторе, Штамп?» – и почтительно приглушенный фальцет Штампа: «Да я просто жду, когда освободится туалет, мистер Крабрак».

– Думается, что вы многовато времени проводите в туалете, – изрек Крабрак. – Думается, что многовато, – повторил он. Ему нравились его изречения, и он всегда бубнил их по несколько раз, вроде заезженной пластинки.

Крабрак не был похож на классического гробовщика, как их рисуют, скажем, в комиксах. И все же, глядя на него, я всегда вспоминал комиксы – особенно про психоаналитиков. Он был молодой – лет двадцати пяти, двадцати шести, – но молодой, да, как говорится, из ранних, а по ухваткам походил на торговца подержанными автомобилями. И он действительно торговал автомобилями – до того, как начал торговать гробами. Половинный пай в похоронной конторе достался ему по наследству, и похороны отца были его первым шагом на новом поприще. После этого он редко участвовал в похоронах, да и выглядел бы он на похоронах диковато, этот пижон, в своем клубном с блестящими пуговицами пиджаке и канареечном джемпере. Но он был полезен конторе, потому что, во-первых, здорово умел ублажать пожилых дамочек и, во-вторых, считался прихожанином всех страхтонских церквей, в том числе евангелической, баптистской, унитарной, методистской и англо-католической.

– Вы бы поднялись в контору, – услышал я его голос, – а то мне надо уйти. – Штамп зашаркал к лестнице, и скрип ступеней заглушил его подхалимское бормотание.

– Это вы, мистер Крабрак? – спросил я.

Он или не услышал, или сделал вид, что не услышал, и стал беспокойно бродить по подвалу.

– Это мистер Крабрак? – переспросил я.

– Он самый, – ответил Крабрак брюзгливо. – Дожидается своей очереди.