Текст книги "Ангел в доме"
Автор книги: Кейт О'Риордан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Как они только не старались выманить Майки с чердака, рассказывала мать маленькой Анжеле, все способы перепробовали. И голодом морили, и священников приглашали – вдруг кары Божьей испугается? Молились за него непрерывно, поминали всех святых; страшно подумать – самого святого Иуду, покровителя больных, осмелились потревожить во время чтения розария… увы, у святого Иуды нашлись дела поважнее. Майки остался на чердаке, и сестры в конце концов сдались. Каждое утро выносили горшок, три раза в день кормили, раз в неделю меняли одежду и полотенце, раз в две недели – постельное белье. Его мучили фурункулы – сестры научились справляться с этой напастью самостоятельно, потому что врачей он к себе не подпускал. Хором и по одиночке сестры кляли Майки за вшей и тучи откормленных на объедках мух, но странное дело – если не считать насекомых да редких насморков, здоровье отшельника не подводило. Ни единого разу за полсотни лет он не вдохнул воздух за пределами чердачных стен; ни единого разу не обмолвился хоть бы и маловразумительным словом с живой душой, кроме сестер да Анжелы. Та же, в свою очередь, вплоть до более-менее сознательной юности пребывала в полной уверенности, что живущий на чердаке дядюшка – непременный атрибут каждой семьи.
Когда настало время задумываться и задавать вопросы, тетя Брайди небрежно отмела все тревоги племянницы: торчит наверху, – и пусть себе торчит. Нам же легче. От мужчин все равно одни неприятности. К этому моменту тетка уже прочно уверовала в уникальное предназначение своей семьи, воображая пятерых сестер эдакой уютной домашней сектой. Сама она, как выяснилось, с детства мечтала о монашеской рясе, и лишь смерть матери поставила крест на ее религиозной карьере. Но она-то всегда помнила, для чего создал ее Господь, и любую иную участь воспринимала как жалкую подмену. Однако жизнь диктовала свои правила, и, когда Майки отправился в добровольное заточение, вся женская часть семьи была поставлена на службу второй по значимости мечте старшей сестры. Брайди оказалась воинствующей девственницей. Души и женскую плоть сестер она решила возложить на алтарь Создателя, а мнение жертвенных агнцев ее не волновало. Из рассказов матери Анжела знала, что в те дни никто не осмеливался перечить Брайди, чья должность единственной учительницы ближайшей школы позволяла ей нести евангельские ценности в массы. Катехизис, естественно, был основным предметом обучения; вторым и последним было домоводство, а потому несколько поколений местных жителей складывали и вычитали с грехом пополам, зато ромовые кексы пекли на славу.
Годы мелькали в заботах о том мизерном хозяйстве, что осталось от отцовской фермы. Время от времени на пороге дома возникали представители банка, после переговоров удалялись с кипами бумаг, а вместе с бумагами из рук сестер уплывали очередные акры земли. Тетушка Брайди все учительствовала. Мэйзи с Реджиной понемножку подрабатывали шитьем. У Имельды, вечно больной и немощной, время уходило на укрепление здоровья, которое, впрочем, не менялось десятилетиями. Бина же, слегка не добрав до сорока, дезертировала.
Своего отца, Амброуза Доули, Анжела не помнила, но человеком он, судя по всему – а точнее, судя по рассказам матери, – был прекрасным. От прочего мужского люда его выгодно отличали замечательно большие руки, наличие в гардеробе двух костюмов-троек и обычай по воскресным дням выкуривать трубку. Старый холостяк лет пятидесяти с приличным гаком, он не представлял, по мысли Брайди, никакой опасности, – потому-то, видимо, она и проморгала «младшенькую». Жил мистер Доули вместе с парализованной матерью в полумиле от сестер, встречавших его (опять же – по мысли Брайди) лишь в церкви на мессах. Что и говорить, невелика угроза; тем более что в округе он славился феноменальной ленью. Поспать этот человек любил больше всего на свете.
Как бы там ни было, но Бине определенно удалось настичь его бодрствующим и заарканить, после чего однажды на рассвете она сбежала из отчего дома, оставив Брайди клочок бумаги с двумя коряво нацарапанными словами: «Ушла. Прости».
Во второй половине того же знаменательного дня Бина стала женой Амброуза Доули и поселилась в своем новом, теперь уже супружеском, гнезде. Представить мать на седьмом небе от счастья Анжела не могла при всем желании, однако определенный покой и довольство жизнью на несколько лет Бине были отпущены. И это несмотря на полный разрыв с семьей – сестры демонстрировали убийственное презрение, в гордом молчании переходя на другую сторону улицы всякий раз, когда «изменщица» встречалась на пути. Брайди во всеуслышание объявила, что самое имя Бины на веки вечные вычеркивается из семейных анналов. «Младшенькая» оказалась предательницей. Пошла на поводу у чресел, замарав безукоризненность их пятерки, – и Брайди разбрасывала руки в стороны, изображая Деву Марию: две сдвинутые ноги символизировали двух сестер, две руки еще двух, голова, понятное дело, саму Брайди. Нынче же – какое разочарование – похоть безымянной бывшей сестры лишила Пресвятую Деву одной из конечностей.
Анжела появилась на свет в сорок второй день рождения Бины, и в тот же час завершился жизненный путь бабушки Доули – переволновалась старушка. Позже, однако, все сошлись во мнении, что ушла она по доброй воле, поскольку за две недели до того собрала вещички, да и зубы с утра вставила, чего не случалось многие годы. Анжеле было три, когда непреодолимое желание часок-другой поспать застало ее отца на соседней ферме, рядом с отстойником свинячьего дерьма, куда он тихонечко и сполз. «Кончина от утопления» – со стыдливой уклончивостью констатировал деревенский лекарь.
Бина облачилась во вдовье платье и засучила рукава, чтобы обеспечить дочери мало-мальски достойное существование. Кое-какой доход приносила торговля яйцами; местный священник тоже подбрасывал работу, раз в неделю приглашая Бину убирать у себя в доме и мыть церковные полы. Случалось ей и портному помогать по мелочам, пока не повезло с первым крупным самостоятельным заказом на свадебное платье, за которым заказы посыпались как горох – платья для невест и подружек невесты, на крестины, на конфирмацию. Вскоре рабочий график Бины был уже настолько плотен, что ей приходилось отказывать клиентам.
Прошел год. От сестер – ни звука. Бине хватало работы и общения с дочерью, на пару с которой, в уютном молчании или за сказками, они расшивали тысячами жемчужин лифы свадебных нарядов. На вопросы (нечастые) соседей о ее вдовьем житье Бина отвечала, что за делами ей некогда убиваться по мужу. Впрочем, неизменно добавляла: Амброуза ей «немножко не хватает».
Воспоминания Анжелы о детстве – местами яркие, местами расплывчатые – начинались приблизительно с этого времени, с ее четырех-пяти лет. Память возвращала ей образ матери за работой – в ловких пальцах мелькает иголка, и в такт незамысловатой песенке перламутровые бусины ложатся на белый шелк. Анжела хорошо помнила, как ходила со специальной корзинкой к болоту за торфом для камина и как колыхались занавески на окнах в доме четырех чудных старух. Она приставала к матери с расспросами, а та в ответ бормотала что-то про ведьм. С тех пор Анжела старалась не смотреть на страшный дом, проскакивала мимо с такой скоростью, на которую были способны маленькие ножки, – не дай бог, ведьмы засунут в котел.
Она любила вспоминать, как ненастными вечерами, когда снаружи воет ветер, а наверху уже ждет постель, мама поила ее дымящимся сладким какао… и все было бы прекрасно, если бы не кошмары, где главные роли неизменно играли четыре ведьмы из соседнего дома, – они прокрадывались среди ночи к ней в спальню, чтобы утащить в свое логово и сварить из нее суп.
Мало того, чуть позже Анжела стала замечать, как шевелятся вокруг нее кусты, когда она остается во дворе одна. Зная богатое воображение дочери, Бина от ее «выдумок» просто отмахнулась, но самые дикие сны Анжелы воплотились однажды в жизнь – когда из зарослей рододендронов на нее уставились четыре пары блестящих глаз. Вне себя от ужаса, она заметалась кругами по двору, призывая на помощь мать, пока не налетела на чьи-то ноги в крохотных зашнурованных ботинках. Онемев от страха и стыда за горячие струйки, что заливали ее собственные туфельки, Анжела медленно-медленно подняла голову и наткнулась взглядом на синий фартук с блекло-желтыми цветами по подолу, затем на массивный золотой крест (хороший знак – есть надежда остаться в живых) и, наконец, впервые увидела морщинистое лицо с тонкими, крепко стиснутыми губами и черными глазками-пуговками. Тетушка Брайди изучала невидаль в облике своей племянницы. Когда из зарослей выступили еще три безмолвные темные фигуры, Анжела окончательно пала духом.
– Это вы! Вы! Вы мне все время снитесь! – закричала она.
– Ага! – глубокомысленно заявила сестрам Брайди. – Что я говорила? У нее видения.
Костлявые пальцы Брайди ущипнули детскую щечку, и Анжела зашлась в истерике. Это конец. Теперь уж точно уволокут в суп… а то и живьем слопают.
– Ну ладно, – проскрипела самая тощая и злобная ведьма, когда Анжела, опомнившись, бросилась через двор. – Взяли сумки – и вперед, сестрицы. Крикните Майки, что мы ушли.
С тех самых пор воспоминания Анжелы приобрели совершенно иные оттенки, потому что то был день великого переселения сестер к Бине.
Анжела невольно замедлила шаги, оттягивая приближение к дому, где в каждом освещенном окне торчало по тетушке. А ведь сейчас она должна быть на экскурсии в музее… Интересно, о чем он сегодня рассказывает? Ее бы воля – слушала бы и слушала. Роберт. Ему идет. Роберты, как правило, умны. Во всяком случае, ей другие не встречались, в отличие от, к примеру, Симусов, – те ну просто тупоголовые. Хотя… это уже «суждение», а «суждения» мать-настоятельница на дух не переносит, в особенности от монахинь, которым не повезло зваться Мэри Маргарет. Им положено кормить бездомных, одевать бездомных, нянчиться с бездомными, а если какому-нибудь бедолаге случится помереть от почечной недостаточности или же он отдаст богу душу от нежданного тепла и заботы, что случается сплошь и рядом, на монашек низшего звена ложится обязанность вывернуть карманы покойника (проще простого), связаться с родными (хуже не придумаешь) и пропеть псалом над отмучившимся телом. Стоит ли при этом удивляться желанию Анжелы отчалить в Африку? Южная Америка, кстати сказать, тоже вполне сойдет. Да любая глубинка сойдет, где найдутся нищие, голодные, беспризорники. Детей Анжела обожала. Факт, если подумать, для будущей монахини не слишком обнадеживающий.
Какого, спрашивается… Гм… С какой стати ему понадобилось приглашать ее в кафе, если самого наверняка вечерами ждут детишки? У Анжелы волосы зашевелились на затылке. Да он же, наверное, что ни среда, то новую пассию кофе поит! Ах ты, лгун! Представить только – в эту минуту она могла бы потягивать капуччино в какой-нибудь дымной, едва освещенной забегаловке! Возможно даже, музыканты наигрывали бы что-нибудь интимное. Джаз или что-то в этом роде. «Вообще-то кофе я не люблю, – сказала бы она с улыбкой, – но здесь подают просто фантастический!» А он поднес бы к ее губам ложку со взбитыми сливками…
– Обсуждать нечего, – в ответ на безмолвный вопрос изнывающих теток сказала Анжела. – Спать пора.
– Ты сказала ему, что мы все умираем от беспокойства? – спросила Брайди.
– Я велела ему прекратить безобразия, – ответила племянница.
– Быстро все по кроватям! – поддержала ее мать, хлопнув в ладоши.
Тетки разочарованно скуксились. И это все? А как же… У Анжелы сердце екнуло от сострадания к публике, не дождавшейся обещанного представления.
– Он сказал… в смысле… хотел сказать… В общем, у него был ужасно виноватый вид! – вдохновенно соврала она. – Кажется, его проняло.
О-о-о! Так-то лучше. Братец чувствует свою вину? Вполне достаточно для праздника души его сестер. Брайди двинула было на кухню – по такому случаю не грех и продлить чаепитие, – но Бина ухватила ее за руку и дернула к лестнице:
– Спать, я сказала.
Брайди с Мэйзи угрюмо зашаркали на второй этаж, парализованную тетушку Анжела уложила на кухне, а Бина со вздохом облегчения устроилась на своем рабочем месте и запустила новый оверлок – кому-то из соседей понадобилось привести в божеский вид старые шторы.
– Виноватый вид, говоришь? – буркнула она, не отрывая глаз от работы.
– Они это любят, ты же знаешь, мама. Нужно было что-то сказать, я и сказала.
– Надолго на этот раз? – Бина проверила натяжение нити и снова запустила машинку.
– В пятницу после обеда должна быть на работе.
– Не больно-то задержишься.
– Нет, мама.
Сцепив пальцы, Анжела следила за работой матери и морщилась от оглушающего рева мотора.
– Хочешь, какао сварю?
– Нет уж, спасибо.
Сидеть в гостиной, пытаясь перекричать швейное чудовище, не было никакого смысла. Пожав плечами, Анжела подхватила дорожную сумку. На полпути к двери остановилась, вспомнив о привезенных сувенирах – розовых мыльцах в форме ангелочков, завернутых в фирменную упаковку Музея Виктории и Альберта.
– Вот, – она выдернула из сумки пакет. – Это тебе.
– Что? – проорала Бина.
– Мыло! – проорала в ответ Анжела. – Очень симпатичное!
Кивнув, Бина на миг сняла ногу с педали.
– Положи на стол. – Голос матери чуть потеплел. – Книжки, про которые рассказывала, можешь положить туда же. Взгляну перед сном, когда закончу с этим старьем.
Анжела так и сделала, после чего с легким сердцем поднялась к себе в комнату. На лестничной площадке остановилась, вслушалась в ритмичный храп Брайди и Мэйзи, всю жизнь деливших не только спальню, но и кровать. Ее собственная спальня, сколько Анжела себя помнила, по ночам ходила ходуном от мощного храпа теток.
С того дня, когда тетки ворвались в их дом и жизнь, мать сохраняла на лице выражение спартанского стоика. Рано или поздно это должно было случиться, объясняла она маленькой дочери, которой при мысли о жизни бок о бок с ведьмами было не до стоицизма. У них что, своего дома нет? Ха! Спустись к дороге – и пожалуйста, живи сколько влезет. И почему это, интересно, мама должна откладывать такие красивые платья, чтобы подать чай этим ведьмам? По ночам Анжела представляла мать Золушкой. «Старых ведьм» она ненавидела, при любой возможности ставила их об этом в известность, но все ее тирады пролетали мимо ушей. То одна, то другая из тетушек (вот кто они, оказывается, такие) требовала от нее вести себя как следует – на том дело и заканчивалось. Ладно бы только «ведьмы», но вместе с ними появился чудной старик на чердаке, которого они с мамой каждый день навещали и кормили. Хотя старик оказался довольно забавным: он корчил рожи, показывал фокусы, смешно шевелил ушами, и вообще с ним было веселее, чем дома.
Даже в школе Анжела не могла избавиться от теток, потому что тетушка Брайди приглядывала за ней целый день. Оригинальная забота: смотреть на племянницу так, словно с ней вот-вот должно случиться нечто экстраординарное – голова на плечах взорвется, например. Тихие домашние вечера с мамой ушли в прошлое; их сменили вечерние молитвы, уроки и снова молитвы. Мать теперь уставала пуще прежнего и почти не улыбалась.
Живое, как правильно отметила мать, воображение Анжелы только и ждало, когда его выпустят на свободу. Если она не изобретала новых игр для Майки, то курсировала мимо теток, пытаясь отравить им существование. Сидя за столом, устремляла взгляд поверх голов, беззвучно шевелила губами и напрочь игнорировала просьбы теток передать соль, перец или масло. Само собой, они обсуждали поведение племянницы, а племянница, само собой, их претензии посылала куда подальше. Как ни странно, на защиту Анжелы встала самая ненавистная из теток, Брайди; она же и призвала сестер к терпению: девочка у нас особенная. Время покажет, что из нее выйдет. Вдохновленная неожиданной поддержкой, Анжела разошлась вовсю; инсценировала обмороки, то валясь на землю как подкошенная, то опускаясь медленно и плавно, будто падающая с высоты шелковая лента. Когда она принялась лопотать на тарабарском языке собственного изобретения, интерес Брайди стократно возрос.
Времени у Брайди было предостаточно, поскольку школу год как закрыли – по сути, за недостатком учеников, которых родители отсылали в более достойные учебные заведения, однако «недостаток средств» звучало приличнее. Эту причину и называли.
Подготовка к первому причастию стала триумфом семилетней Анжелы. Брайди на ура принимала все ее репетиции предстоящего ритуала, а Анжела и рада стараться, под шумок закатывала настоящие шоу. Крепко зажмурившись, прижав ладонь ко лбу, она в деталях расписывала свои сны, а когда очередь доходила до чего-нибудь не слишком пристойного – сам дьявол вдруг объявлялся или архангел Михаил, – незаметно приоткрывала один глаз, чтобы насладиться выражением теткиных лиц. Бина поругивала дочь, но бесконечные домашние дела не позволяли ей всерьез вмешиваться в это «безобразие».
Очередная буча в доме заварилась при обсуждении платья для конфирмации. Однако тут уж была вотчина Бины, и ей удалось исключить сестер из процесса до самой последней примерки, когда Анжела замерла посреди комнаты с опущенной головой и молитвенно сложенными ладонями, а мать доводила до ума подол длинного наряда. Брайди, не утерпев, ворвалась в гостиную и едва не лишилась чувств от упоения. На ее визги щенячьего восторга притопали остальные тетки, и все тут же сошлись во мнении, что девочка – сущий ангелок, что белое ей чудо как к лицу, а в белом одеянии послушницы она будет краше всех. Каждое слово звучало музыкой в ушах Анжелы.
Если прежде ей лишь изредка удавалось привлечь внимание домочадцев, то теперь она превратилась в центр мироздания теток. Сновидения (ныне называемые не иначе как просто видения, что придавало им неизмеримо большую значимость) участились, без обмороков не проходило ни дня, тетки умилялись и впадали в экстаз. Вновь и вновь они проигрывали церемонию преображения Анжелы в Христову невесту, сопровождая дребезжащим пением ее медленный проход через кухню к импровизированному алтарю, где Брайди принимала последние клятвы Анжелы и наконец – душещипательный момент – надевала ей на палец кольцо.
Если она такая особенная, то Господь просто обязан это доказать – рано или поздно подобная мысль должна была поселиться в детском уме. И в один прекрасный день Анжеле захотелось чуда – как доказательства ее избранности. Всевышний что-то медлил, но Брайди провозгласила, что Он ждет свою невесту у настоящего алтаря и совершит истинное чудо сразу же после обряда венчания.
Перспектива для ребенка чересчур отдаленная, а потому туманная. К тому же мир во всем мире и прочие глобальные проблемы Анжелу не слишком волновали; сундучок бы найти с драгоценностями, замурованный, к примеру, в подвальной стене, – это да. Брайди, к тому времени раскусившая племянницу не хуже, чем та ее, нашла выход из положения: Анжела заставит дядю Майки спуститься с чердака. Вот это уж будет всем чудесам чудо. Заманчиво. Очень заманчиво. К семи годам Анжела начала догадываться, что нормальному человеку на чердаке не место. Вытащить оттуда Майки – да, ради этого она готова ждать.
Ее призвание Христовой невесты никогда не обсуждалось; если нет сомнений, значит, призвание налицо, заявила Брайди, и к этому вопросу больше не возвращались. Откровенно говоря, кое-какие сомнения возникали, и в ранней юности – немыслимо тяжкий возраст – Анжела подъезжала с ними к матери, но та лишь пожимала плечами. Ей было что сказать дочери… лет пять назад, но та смотрела в рот Брайди. Что посеешь, то и пожнешь.
Пожнешь… Когда еще это будет. Анжела вздохнула, прислушиваясь к скрипу ступенек под натруженными ногами матери, завернулась поплотнее в одеяло и закрыла глаза. Спать… Святые небеса, опять чуть не забыла. Она скороговоркой прошептала молитву на ночь, мысленно перекрестилась и через минуту уже спала.
Оседлавший ослика Христос медленно кружил на месте, дразня Брайди довольной ухмылкой. Только это и не Христос вовсе, а экскурсовод по имени Роберт, из Музея Виктории и Альберта. Какая наглость. Днем от него покоя нет, теперь еще и спать не дает? Ну уж нет. Ей снится, что она встает с кровати, опускается на колени и молитвами выставляет его вон.
Глава пятая
В жизни, размышлял Роберт, обегая взглядом ровный ряд улыбающихся японских лиц, неизменны лишь смерть да разочарование. Даже пребывая в счастье, меланхолик ожидает от жизни какой-нибудь гнусности, а Роберт – меланхолик до мозга костей, – казалось, давно сжился с разочарованиями. Поразительно, что к последнему он оказался не готов. Почему он не убедил себя в том, что она, скорее всего, не придет? Подумать только, в кои веки человек отверг философию пессимизма – и чем ему отплатила жизнь? Убедительным доказательством правоты этой философии. Болван. Будешь знать, как полагаться на забрезжившую где-то в глубинах сознания надежду.
И все же… разочарования надоели до черта. Появись она сейчас позади его узкоглазых экскурсантов, встряхнул бы как следует. Глупость, конечно, но ей как-то удалось изменить его привычное существование. Жизнь потеряла геометрически четкие, знакомые до зеленой тоски, но надежные очертания; будущее покрылось туманом, поплыло, будто мираж в пустыне. Вышло из-под контроля.
С самого утра он жил надеждой. Прокручивал в мыслях, как попросит ее позировать. Сочинял, о чем бы завести речь, чтобы подобраться к вопросу о портрете. В конце концов решил действовать напрямик. Отрепетировал извинения на тот случай, если она возмутится. Словом, подготовился основательно и к назначенному часу пришел во всеоружии. Правда, случилась небольшая загвоздка: она так и не появилась. Может ли человек предугадать все возможные варианты? Голая правда жизни внезапно валится ему на голову – и баста. Любые планы летят к чертям.
– Как видите, вся комната, от пола до потолка, выложена плиткой… – Роберт взмахнул рукой; блестящие черноволосые головы как по команде повернулись направо, затем налево.
Ясно как божий день, что ни слова не понимают, но группы внимательней и дисциплинированней он еще не встречал. В унисон кивают, кланяются, улыбаются, одобрительно ахают и благодарно цокают, ориентируясь исключительно на взлеты и падения голоса экскурсовода и выражение его лица. Если он смолкал, вспоминая, о чем говорить дальше, они замирали, склонив головы набок, как жадные до знаний студенты. Роберт ткнул пальцем в потолок. Полтора десятка подбородков послушно вздернулись.
– Что у меня за жизнь? Сплошной кавардак, – сказал он и оцепенел от ужаса.
Подбородки вернулись на место. Роберт виновато моргнул, снова открыл рот, чтобы сообщить японцам о том, как женщины вручную расписывали плитки под делфтский фаянс.
– И зачем я это вам говорю – понятия не имею, – продолжал его взбесившийся язык. – У вас наверняка своих проблем хватает, но вы ведь не выкладываете их первому встречному, точно? Ну еще бы, японцам такое и в голову не придет.
Аудитория, похоже, ничего не имела против его вдохновенных речей.
– Дело в том, что сегодня я должен был кое с кем встретиться. Знаете, сам не понимал, до чего жду этой встречи. И вот сейчас понял. Имя у нее такое… Анжела. Она бы вам понравилась.
Должно быть, он улыбнулся, потому что японцы расцвели улыбками. Только бы не объявился англоязычный. Роберт оглянулся. Никого – ни гидов, ни экскурсантов. Он повел группу в следующую комнату, размахивая руками, чтобы держать слушателей в напряжении.
– Между прочим, на меня это тоже не похоже. Если бы вы знали английский, то решили бы, что я чокнулся, потребовали бы вернуть деньги и были бы абсолютно правы. Абсолютно. – Роберт устроил японцам проверку, широким жестом указав на стену. Сработало. Послушно повернулись. – Если бы знали английский, то наверняка подумали бы, что я такое постоянно проделываю. Нет. Это со мной впервые, понимаете? Дурацкий вопрос. Ясно, что ни черта не понимаете. – Роберт вздохнул. Одна из слушательниц последовала его примеру.
Когда все отвздыхались, Роберт сложил руки на груди и сурово оглядел аудиторию:
– Есть ли она на свете, настоящая любовь, я вас спрашиваю? Или человеку приходится довольствоваться тем, что предлагает жизнь, даже если с возрастом она предлагает все меньше и меньше? В юности у всех есть мечты и идеалы, верно? Однако время идет, и на смену им приходит боязнь старости, одиночества… что еще? Страх остаться без детей, наконец. И тогда человек идет на компромисс. Или пытается вылепить из первой мало-мальски подходящей пары идеал. По-вашему, я так и поступаю с Анжелой? – Роберт снова вздохнул. – Не знаете…
У старшей из японок подозрительно заблестели глаза. Роберт опасливо сглотнул и с замиранием сердца выбросил руку вверх. Есть! Задрала голову, смотрит. На всякий случай он устроил еще один экзамен, повернувшись с вытянутой рукой вокруг оси. Слушатели завертелись волчком. Отлично. Не поняли ни слова.
На очереди была комната Морриса.
– Мне, конечно… хотя нет, я чуть было вам не соврал. Хотел сказать, что мне встречались и другие и что я был почти влюблен. Но ведь это было бы ложью, а зачем мне вас обманывать? Нужды нет, правда? – Половина публики закивала. Половина отрицательно замотала головами. – Рэйчел очень милая девушка. Дениза тоже ничего. Господи, да я мог бы в эту самую минуту сидеть с кем-нибудь из них на диване, потягивать джин с тоником и рассказывать сыну сказки на ночь. Так почему все у меня не так? Почему, я вас спрашиваю? И себя, если уж на то пошло. Почему я постоянно устраиваю из своей жизни скачки с препятствиями? И почему я решил, что с Анжелой могло быть по-другому? Думаете, нервы сдали? Вряд ли, до этого еще не дошло. И вообще, не так уж все и плохо. Благодарю за внимание. На выход сюда. Всех благ.
Вежливые аплодисменты, полтора десятка поклонов – и японцы гуськом проследовали к двери. У Роберта ослабели ноги. Пошатываясь, он добрел до стены, припал щекой к прохладному камню. От пота, струйками стекавшего по лбу, защипало глаза. Он безрадостно рассмеялся и отшатнулся от стены, заметив удивленно-любопытный взгляд коллеги.
Слава богу, в следующую среду он будет избавлен от этих мук. Выходной. А мог бы, кстати, отдыхать каждую среду – достаточно написать заявление об уходе. Не создан человек для такой работы, неужели трудно понять? Мозги у него плавятся. Или закипают.
Ладно, хватит ныть; скажи спасибо, что тебя ждет твой маленький домик, где тебя окружат привычные вещи и где ты можешь в свое удовольствие радоваться, скучать, грустить или бездумно пялиться в потолок. Воля твоя, там ты хозяин. Какого, спрашивается, дьявола размечтался он с утра? Анжела ему потребовалась. Придумал себе развлечение, лишь бы не утруждаться поисками той, кто действительно подходит. Прав был Питер. И Бонни права на все сто.
Обидно, но факт – он до смерти боится серьезных отношений. Роберт скривился; в ушах явственно зазвучал голос матери: «Подумаешь, какой подарочек! Сущее сокровище для женщины».
Не подарочек, конечно, что и говорить, но влюбиться он не против. Знать бы только в кого. Вряд ли построишь отношения, если твое собственное «я» до того туманно, что смахивает скорее на фантом.
Мучительное желание побыстрее оказаться дома подстегивало его всю дорогу, но ноги сами понесли к Питеру и Аните. Что на него нашло, Роберт не знал. Достало одиночество? Возможно. Что бы ни было тому причиной, но через несколько минут он уже оказался у их дома, прокрался к окну гостиной и с совершенно дурацким ощущением персонажа, выскочившего из романа Диккенса, сплющил нос о стекло. Настольная лампа под желтым абажуром горит матово и уютно; в дальнем углу мерцает экран телевизора. Хозяева босиком на диване, полулежа, в обнимку; Анита припала щекой к плечу Питера. Вот. Вот то, о чем он мечтает. И на меньшее не согласен.
Роберт попятился от окна, чувствуя себя мерзким воришкой, пытавшимся урвать кусочек чужого счастья, а стащившим всего лишь семейное фото, от которого на душе еще паскуднее.
Собственное гнездо встретило равнодушием вместо желанной поддержки и покоя. Комнаты как-то съежились, дом выглядел неприветливым, неухоженным – холостяцким. Если он все же встретится когда-нибудь с этой Анжелой, ей придется за многое ответить. С другой стороны, если он после первой встречи сам не свой, то после второй и на больничную койку можно загреметь. А то и в реанимацию. Выходит, что ни делается, все к лучшему. Не увидит он больше личика-сердечка – и хорошо.
Роберт стащил и отфутболил в угол ботинки, шагнул в коридор и остановился перед дверью гостиной, уронив лицо в ладони.
– Безголовый, абсолютный, законченный…
– …тюфяк? – подсказала Бонни, неслышно вынырнув из темной кухни. – Уж какой есть. Слушай! – Она помахала у сына перед носом набросками Анжелы. – А ведь это здорово!
* * *
– Раз-два-три-четыре-негритоса-мы-схватили… – Сестра Кармел подзадоривала последней конфеткой благодушно ухмыляющегося азиата и одного из новеньких, крупного угрюмого парня. – Ну-ка? Кто самый ловкий?
Анжела остановилась рядом.
– Сестра Кармел! Дразнилки запрещены. Нехорошо, сестра. – Она улыбнулась чернокожему – воспользовавшись заминкой, тот попытался схватить конфету.
– О, дорогой, – Кармел хлопнула себя по губам и на миг задумалась. – Раз-два-три-четыре-братца-нашего-меньшего-мы-схватили… Так можно? – Старушка была огорчена своим промахом до слез.
– Очень надо, – буркнул новенький. – Терпеть не могу конфет. Пусть ест, коли хочет. – Он двинул в сторону кухни, где намечалась раздача супа.
Анжела догнала парня и зашагала рядом, не обращая внимания на его косые взгляды. Интересно, сколько ему лет? Сразу и не определишь… Квадратное лицо с мощной челюстью, лоб изборожден морщинами, на шее вздулись вены, шрамы – много свежих розовых шрамов. Внешность под стать сорокалетнему, но прозрачно-голубые глаза смотрят очень молодо. Глаза юноши, несмотря на красноватую сеточку сосудов. Максимум восемнадцать, решила Анжела. Потрепанный жизнью, уставший, мечтающий о собственном жилье, где он мог бы дни напролет тянуть пиво под очередную мыльную оперу. В надежде на квартиру или хотя бы комнатушку готов выслушивать чириканье монашек и исполнять ненавистные правила приютов… Месяц-другой он потерпит. Ему и невдомек, сколько перед ним таких в очереди. Не догадывается, бедняга, что ожидание растянется на год, – если, конечно, он не сбежит раньше. Молодежь обычно не выдерживает; скамейки в парках и церковные ступеньки влекут сильнее.
А этот уже тоскует, отметила Анжела, – все признаки налицо. Кулаки не разжимает, так и держит стиснутыми. Дыхание рвется из груди толчками, словно ему неприятно дышать одним с ней воздухом. Да и по сторонам косится – того и гляди сбежит. Ничего не поделаешь, придется им как-то общаться; ответственность за новенького Мэри Маргарет возложила на Анжелу.
